Текст книги "Красные и белые"

Автор книги: Андрей Алдан-Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 50 страниц)

11

Порыв генерала Войцеховского вызвал молниеносную реакцию в Пятой армии. Начальник дивизии Павлов предложил командарму свой план уничтожения прорвавшегося неприятеля: одна группа войск сдерживает белых у села Першино, а Волжский полк Вострецова, скрытно переброшенный на левый фланг, обрушится внезапно на противника у деревни Акбашево.

– Очень тяжело пройти тридцать верст утомленным красноармейцам. И все-таки лучшего у нас пока нет, – сказал Тухачевский.

Командарм и начдив направлялись в полк Вострецова, но из-за предосторожности отклонились в сторону и заблудились. Стояла угольной черноты степная ночь. Серебристое сияние недавних светлых ночей исчезло, в сумятице дел командарм даже не заметил перемены в природе.

– Где наши, где белые – не представляю, – шумно вздохнул Павлов.

Тухачевский замигал электрическим фонариком, выхватывая из темноты то массивный живот Павлова, то худенькую фигурку Ванюши. Павлов сказал с внезапной подозрительностью:

– Что, если ты, змееныш, задумал неладное? Умыкнуть командарма к белым затеял, а? Да я ж тебя, заразу, в расход пущу.

– Спокойствие, Александр Васильевич. Относитесь к происшествию юмористически, юмор учит терпению. Ванюша просто заблудился, – сказал Тухачевский.

– Остерегаться-то надо?

– Остерегаюсь, но не страшусь, – кажется, так говорили древние. Однако где же мы находимся?

Только перед рассветом они разыскали Волжский полк, стоявший в селе Харлушевском, восточнее Челябинска. Вострецов хмурился и молчал, пока ему излагали план нападения на белых.

– Хорошо ли мы решили, Степан Сергеич? – спросил Тухачевский.

– Хорошо решение, которое приносит успех. Какая к черту тайна, когда потопают две тысячи человек, лошади, пушки, пулеметы? Тридцать верст перед линией фронта – попробуй проскользни незамеченным! Нелегкое дело мне подсунули.

– Нужда заставляет, Степан Сергеич.

– Всегда за меня решают нужда да судьба. Вы, чай, голодны? – спросил Вострецов и вышел во двор.

– Он самый способный из полковых командиров и очень достойный человек, – сказал Павлов.

– Пожалуйте перекусить, – позвал в окно Вострецов.

В маленькой хате их ждал накрытый стол. Павлов крякнул, оглядывая пироги с луком, малиной, жбаны с топленым молоком и хлебным квасом.

Хозяйка, русоволосая крепкая баба, говорила певуче:

– Пирожки-то с малиной испробуйте.

– Где твои мужики, хозяйка? – спросил Павлов.

– Сынок-от в красных бегает, муж-от к белым подался.

– Против народа пошел?

– Пошто супротив? Он сам из народа, как же ему супротив? – обиделась баба.

– Почему же сын у красных?

– Сам-от не старше моего сынка, а тоже у красных.

– Вам кто милее – красные, белые?

– Красные сердцем помягче. Только бы бога не тревожили. Сибиряки-от и без правителей обошлись бы как-нинабудь. – Хозяйка подняла василькового цвета глаза на божницу. – Поскореича кончайте воевать-то. Хлеб стоит неубранной, пары поднимать надо. А вы все друг друга колошматите, колошматите…

Надвигалась гроза, рассекая небо синими молниями. Погромыхивал гром, будто ворочая в полуночной тьме тысячепудовые тяжести, степь дышала распаренным воздухом, крепким запахом человеческих масс, шевелились травы, приминаемые ногами, копытами, колесами. В темноте скрипели повозки, раздавались голоса.

Сонно покачиваясь в седле, Вострецов слушал проперченные незлобивой руганью разговоры.

– Вот она мне и толкует: «За мной, мальчик, не гонись. Из тебя беляки котлету сделают, а я чахни да сохни?»

– Лапоть ты! Воробья омманывают зерном, бабу – словами.

Чей-то голос задушевно пропел:

 
Ох-ох, не дай бох
На кобыле воевать!
Рот разинет, хвост откинет
Всю Ерманию видать!
 

Грубые шутки не принижали, не обескрыливали красноармейцев, идущих стремительным маршем к месту боя. Русские люди жили, трудились, умирали с шуткой-прибауткой, с крепким словцом.

Степан Вострецов был одним из них, выдвинутый революцией в командиры. Они понимали друг друга с полунамека. Был бодр Вострецов – усталые, бодрились и они. Кидался в атаку Вострецов – они устремлялись за ним. Как и они, спал он на голой земле, ел затируху из ржаной муки, умел подковать коня, посмеяться над самим собой, похвалить смелого, отчитать труса.

С вечера и до самой утренней зари шел Волжский полк к деревне Акбашево. Шел степными проселками, густыми травами, по начинающей поспевать пшенице. С болью в сердце топтали мужики пшеницу, с тоской смотрели, как обкручивались колосьями пушечные колеса.

На заре устроили привал. Красноармейцы валились наземь и засыпали, сам Вострецов едва стоял на ногах, но не показывал усталости, боясь укоризны. Он присел на обочину проселка, склонил голову в пахнущую теплой сыростью пшеницу.

Сразу нахлынула степная тишина, но он все шевелился, все вздрагивал: вчерашнее сражение продолжало жить в нем, будоража нервы, тревожа душу. Внутренним зрением он видел взрывающиеся в наступающих цепях снаряды, окровавленные тела, горящие вагоны, слышал лязг колес и стоны.

Вострецов спал и не спал. Он то выключался из действительности, то возвращался в нее при малейшем шорохе. Жужжание жука, запутавшегося в траве, оглушало, а громы уходящей грозы больше не беспокоили.

Он проснулся мгновенно, как напуганный зверь, чувствуя невидимую опасность. Пшеничное поле обрезалось на горизонте березовой рощей, в ее зеленой тени чудилось что-то неверное, подозрительное. Вострецов послал в рощу разведчиков, но колебался – поднимать или не поднимать бойцов. Хотелось, чтобы люди отдохнули, еще хотелось продолжения блаженной тишины.

Небо над ним было как синий бархат – влажное, нежное, бессмертное небо детства. На остриях штыков заиграли солнечные искры, табачные дымки покачивались между колосьями.

Вернулись разведчики и доложили, что в роще вражеская конница. Вострецов скомандовал к бою, и все встрепенулось, и все пришло в движение. Застучали замки орудий, зазвякали пулеметные ленты, металлические звуки усиливали общее беспокойство. От полевой тишины не осталось и следа, лишь одно небо было по-прежнему сине и безмятежно.

Вострецов по опыту знал – кавалерия хороша для преследования. Но гражданская война создавала самые неожиданные комбинации, и в самой их неожиданности таилась жестокая сила.

Конная группа белых выплеснулась из рощи. Рослые всадники скакали на рослых лошадях, тяжелые и зловещие, несмотря на опереточное свое одеяние. Были они, как александровских времен гусары, в желтых расшитых доломанах, красных штанах с золототкаными лампасами. Это показалось бы смешным в иное время, при других обстоятельствах, но в жгучие минуты ожидания становилось жутковато при виде скачущих всадников.

Визжали выдергиваемые из ножен шашки.

По короткой команде Вострецова заработали пулеметы. Конная лава сразу распалась на части. Лошади срезались пулеметными очередями, подрывались гранатами. Выбрасывая всадников из седел, они вбегали в загорающуюся пшеницу и ржали безумно, отчаянно.

Покачивались черные грибы разрывов, пшеничное поле горело уже во всех концах. Все опять стало нереальным в степном мареве. Красноармейцы потемнели от гари. Вострецов поглядывал на солнце; прошло всего полчаса, но казалось – бой продолжается целую вечность.

Ухо Вострецова уловило далекое, глуховатое рявканье пушек. «Стреляют справа по линии фронта», – определил он.

Орудия заговорили и впереди. Жаркий бой разгорелся у деревни Акбашево. Атака конницы была только вступлением к сражению с самой устойчивой у Колчака Ижевской дивизией. Ижевцы выходили из березовой рощи, развертывались цепями, убыстряя шаг.

Около Вострецова пули начали стегать по земле, подсекая пшеницу.

Вострецов обжег бойцов призывом в атаку и первым сорвался с места. Он бежал вперед, бежал, не оглядываясь и все же чувствуя, как падают в желтые омуты пшеницы поднявшиеся за ним красноармейцы, и понимал, что многим уже никогда не подняться. Желание скорее сблизиться с противником, штыковым ударом остановить его, опрокинуть неудержимо влекло их вперед.

Вострецов так и не уловил мгновения, когда красноармейцы столкнулись с ижевцами, но остервенение и страх исчезли.

Юрьев впервые дрался за собственную жизнь, и это были самые трудные его минуты, высшая точка его физических и нравственных сил. Он подгонял солдат бранью, грозил отставшим маузером, клялся и божился, что вот-вот к ним подоспеет помощь. Юрьев верил в случайности, мгновенно и счастливо изменяющие условия любого боя. Но помощь не приходила, паника в рядах ижевцев разрасталась. Страшась потерять всю дивизию, Юрьев приказал отступать на восток.

Мешок, приготовленный белыми для Пятой армии, так и не завязался. Но еще целую неделю отборные полки Колчака упорно стремились отбить Челябинск. Потеряв в боях десять тысяч убитыми и пленными, армия Колчака стала отходить от берегов Миасса к берегам Тобола.

Солнце играло в цветных витражах окон, влажно блестел мраморный бюст Александра Первого, уютно поскрипывали кожаные диваны. В солнечной пыли особенно никчемными казались Долгушину мужчины в черных костюмах, в генеральских мундирах; не помогали им ни многозначительно поджатые губы, ни властное выражение глаз. Правда, Долгушин угадывал на лицах многих кичливую мысль: «Вот я бы! Если бы мне бы да власть…» Кто-то из этих людей для ротмистра обозначался достаточно выпукло, кто-то стушеванно. Долгушин давно уже оценивал всех по тому, как относился к ним верховный правитель. Иногда он ошибался, обманутый переменчивыми привязанностями адмирала. Сегодня из приглашенных особенно выделял братьев Пепеляевых: Виктора – министра и Анатолия – генерала.

Пепеляевы становились самыми авторитетными людьми в окружении верховного правителя. Они были честолюбивы, энергичны, упрямы, самомнительны. Выходцы из сибирских компрадоров, они, естественно, принадлежали к партии кадетов, мечтали о конституционной монархии и о собственной власти в Сибири.

Брат-министр с помощью тайных агентов устранял не только лиц, не угодных адмиралу, но и опасных для себя противников. Брат-генерал тоже держал в страхе своих соперников в армии.

Братья внешне не походили друг на друга. Виктор был коренаст, толст, медлителен. Анатолий отличался высоким ростом, поджаростью, стремительностью походки. Генерал любил декоративную демократичность: ходил в старой солдатской шинели, ел из котелка, спал на земле, положив в изголовье седло.

Члены особого совета нетерпеливо взглядывали на стенные часы. Десять утра. Верховный правитель почему-то запаздывал.

Колчак вошел в тридцать минут одиннадцатого, взвинченный, чем-то недовольный, с оскорбленными глазами. Легким кивком головы поприветствовал всех и тотчас заговорил:

– Времена политического романтизма прошли, мы стоим теперь перед самой грубой и трезвой реальностью. Над пропастью мы стоим с той минуты, когда красные ворвались в Сибирь. Всюду у нас заговорщики, в тылу нашем мятежи, правительство блуждает в тумане – вот результат челябинского поражения…

Адмирал перевел тяжелый взгляд с лысых, пышноволосых, прилизанных голов на мраморный бюст императора, продолжал глухим, некрасивым голосом:

– А как я был уверен, что наши знамена не склонятся перед большевизмом. Увы, я ошибся…

И уже свирепо оглядел членов совета.

– Война не присяжный поверенный, господа! Война не руководствуется уложением о наказаниях, ее правосудие не всегда понятно. Она признает только победу, только удачу. Горе побежденным – вот ее символ веры. Но война прекрасна, несмотря на все страдания и горе. Я страстно хочу гибели большевизма, потому что социальная революция в России – бессмысленная вспышка классовой злобы. Но всегда мало одних желаний! Спасти Россию от большевизма, анархии и бесславия остается нашим святым и великим долгом.

Адмирал подошел к карте военных действий, постучал по синим жирным стрелам, направленным на Москву.

– История преподала нам жестокий урок под Челябинском. Но история за нас, на ее весах мы более тяжеловесны, чем красные. Везде сейчас наступают мои армии: Деникин идет на Москву с юга, Юденич стоит у ворот Петрограда. Англичане – доблестные союзники наши – крепко держат русский Север, поляки теснят большевиков. За нами необозримые просторы Сибири и Дальнего Востока, у нас боеспособная армия, она будет упорно сражаться и одерживать победы. Нам не хватает только исконно русского патриотизма, сознания ответственности перед Россией и своим будущим…

Колчак забросил руки за спину, качнулся на носках.

– Я могу быть недоволен вами, вы – мной, но всеми нами недовольно время. А время – мера успеха. Поспевающий во времени всегда побеждает. Нам нужен всего-то месяц, чтобы дождаться полной победы на всех фронтах. Но, дожидаясь побед на западе, нужно дать красным сражение на востоке. Я объявлю новую мобилизацию, укреплю тыл, обновлю командование. Табуны бездельников с погонами и без погон пасутся по теплым местечкам – я погоню их на фронт. Генерал Дитерихс проповедует идею мусульманских священных дружин, добровольческих земских ратей. Где ваши дружины, где ваши рати?.. Создавайте их из кого угодно – из татар, бурят, киргизов, – пусть только они защищают свой скот и своих жен от красных.

Колчак вернулся к столу, нашел среди бумаг пергаментные, расписанные пышными арабскими буквами листы. Шелковые шнуры придерживали прикрепленные к листам сургучные печати.

– Я ищу новых союзников и не сомневаюсь, вы, господа, одобрите эти грамоты эмиру бухарскому, хану хивинскому. Я посылаю к ним князя Голицына и генерала Рычкова – пусть азиаты дадут мне солдат. Я возвожу эмира в ранг русского принца, хану присваиваю чин русского генерала. Вы скажете: пока послы доберутся до Бухары, война кончится, или мы победим красных, или они нас, – так стоит ли связывать себя дипломатическими договорами? Но договоры заключают иногда и не исполняют, все зависит от обстоятельств. Еще я посылаю на Украину ответственное лицо для формирования особой дивизии из находящихся там сибиряков. Она будет пробиваться в Сибирь через Кавказ и Туркестан. Отныне военно-полевые суды руководствуются моим указанием: если арестовано сто подозреваемых в большевизме, десять расстреливается немедленно. Расстрелы без суда расшатывают закон, зато укрепляют мою власть.

Он так пристукнул по столу кулаком, что прозвенел серебряный колокольчик.

– Сто тысяч союзных войск находятся в Сибири. Пришли, казалось бы, помогать мне, но благодушествуют в тылу. Поляки стоят в Новониколаевске, итальянцы столпились в Красноярске, американцы любуются Байкалом, чехи расположились в поездах от берегов Оби до Ангары. Одним словом, союзники охраняют нас сзади, никто не бережет нас спереди…

Колчак коротко усмехнулся, обнажая белые плотные зубы.

– Союзников не радуют общерусские радости, не печалит общерусское горе. Американцы убеждены – русский порядок не стоит костей и одного их солдата. Чехи – эти перманентные заговорщики – вступают в тайные отношения с моими врагами. А французы говорят: «Колчак – хороший человек, но если найдется человек получше, то будет еще лучше». Одни англичане мои добрые друзья, но их здесь слишком мало. Посоветуйтесь, господа, и дайте мне рекомендации, что еще можно сделать для быстрой победы. Господин Пепеляев, прошу вас ко мне. – Адмирал повернулся и вышел, хлопнув массивной дверью.

В кабинете он сказал Пепеляеву:

– Хочу заменить Вологодского.

– Кем же, ваше превосходительство?

– Вами, Виктор Николаевич. Я не могу опираться на дряхлые пни, мне нужны молодые силы. Молодежь всегда против тех правителей, которые ограничивают ее порывы к государственной деятельности.

– Благодарю за честь, – сказал Пепеляев-министр, – но пока не время убирать Петра Васильевича с поста премьер-министра. Вас обвинят в реакционности: выгнали, дескать, последнего либерала. Пусть Вологодский еще побудет.

– Все равно пустой мешок не заставишь стоять.

– Советую убрать из правительства лиц, виновных в коррупции: министра финансов – вора и подлеца, министра иностранных дел – он предаст нас в удобную для него минуту. Избавьтесь от военного министра. Проклятый барон Будберг действует всем на нервы, – сказал Пепеляев, улыбаясь складками широкого лица.

– Барон желчный старик, но старик толковый. Я почему-то боюсь его ухода, – сказал Колчак. – Судьба обделила белое движение деятелями крупного государственного размаха, у меня нет работников по плечу историческим временам. Что-то нехорошее колышется в сибирском воздухе, политическая атмосфера смрадна, язык военных действий безрадостен. Скоро год, как я верховный правитель, а союзники еще не признали меня. Сейчас только победа заставит их склонить голову передо мной.

– Но союзники нам помогают оружием.

– Я плачу им за это чистым золотом. – Колчак достал из кармана массивный портсигар. Закурил. Предложил курить Пепеляеву. – Табак успокаивает нервы, возбуждая их. Парадоксально! Ах, все теперь опирается на парадоксы!

Вошел Долгушин с папкой бумаг.

– Что там, в папке? Очередная неприятность? – покосился на папку верховный правитель.

– Письмо из Кокчетава. Какой-то киргизский князек Бурумбай предлагает вашему превосходительству тысячу всадников при полном вооружении. Он просит прислать офицера, которому передаст своих воинов. Князек желает, чтобы посланец был вашим особо доверенным лицом, – доложил Долгушин.

– У меня нет таких офицеров. Остались паркетные шаркуны. – Адмирал кинул письмо на стол.

– Письмо этого туземца пришло кстати и вовремя, – встрепенулся Пепеляев. – Оно свидетельствует о всеобщем доверии к верховному правителю. Это письмо – козырь в наших отношениях с союзниками. Великолепное письмо!

– Все равно мне некого послать в Кокчетав, – заупрямился адмирал.

– Пошлите ротмистра Долгушина, – посоветовал Пепеляев.

12

Долгушин все махал фуражкой, хотя пароход уже скрылся за иртышским мостом. С отъездом князя Голицына в Бухару оборвались последние родственные нити, отныне ротмистр один встречал переменчивые ветры судьбы. Правда, он не испытывал радости от мужской дружбы, но события последних двух лет прочно связали его и с дядей и с генералом Рычковым.

«Уехали – и, может, безвозвратно – мои генералы». Долгушин представил себе длинный, опасный их путь.

Ехать надо пароходом до Семипалатинска, дальше на лошадях по киргизской степи. Потом через голубое Семиречье, мимо Верного, Пишпека, через горные перевалы Тянь-Шаня, минуя древний город Алиуэ-Ату, на Ташкент, на Самарканд. А на пути красные партизаны, басмачи, незамиренные еще с прошлого века кокандцы.

На улицах Омска толпились коляски, тарантасы, телеги, американские автомобили, в потоке экипажей и машин с равнодушным величием шагали верблюды.

Долгушин слышал чешскую, английскую, французскую, польскую речь, видел иностранцев, высокомерных, словно русские аристократы. Шли женщины под розовыми и синими зонтиками, мужчины в полосатых костюмах, шляпах из панамской соломки.

Его охватила злоба к этой фланирующей массе праздного люда. Эти сытые, хорошо одетые господа каждую минуту могут сорваться на безоглядный бег. Побегут, как только почувствуют колеблющуюся почву под ногами адмирала.

Долгушин дошел до кабака «Летучая мышь», двери оказались заперты амбарным замком. Это уже было неожиданностью.

– Добрый вечер, ротмистр. – Георгий Маслов, чуть-чуть навеселе, подошел к Долгушину. За ним появился Антон Сорокин.

– Здравствуй, друг! – обрадовался поэту Долгушин. – Почему закрыт кабачок?

– Ресторатор укатил во Владивосток. Скоро все навозники окажутся в Тихом океане, – сказал Сорокин.

– Шли в кабачок попить винца, поболтать о том о сем – и вот сюрпризец, – сказал сожалеюще Маслов.

– Я тоже хотел скоротать время до отхода поезда. Увы! – развел руками Долгушин.

– Идемте ко мне. Есть у меня бутылка спирта, – предложил Маслов.

Он жил в узкой, продолговатой, как гроб, комнате. Деревянная кровать прикрыта рыжим одеялом из верблюжьей шерсти, единственное окошко газеткой «Заря», в которой Маслов сотрудничал. На подоконнике валялись писчая бумага, селедка, черствые корки, номер литературно-художественного журнала «Сибирские рассветы». В углу стоял высокий зеленый сундук.

Сорокин постучал кулаком по его крышке.

– Отличное сооружение! Хорош и как двуспальная кровать, и как стол, и как гроб. – Он присел на сундук.

Маслов поспешно сунул Сорокину стул.

– В этом саркофаге сокровища, из почтения к ним я не сажусь на сундук.

Маслов поставил на стол сервиз из розового фарфора, вылил в чайник спирт, положил на газету хлеб и селедку. Чайник, чашечки, блюдца были разрисованы японскими неприличного содержания сценками.

– Нехорошо. Похабно, – скривился Долгушин.

– Искусство неприличным не бывает, – отрезал Сорокин, глядя на ротмистра глубокими, черными, словно лесные омуты, глазами. Прикрытые стекляшками пенсне, они казались отчужденными.

– Тогда порнография что такое?

– Порнография не искусство. Ваш брат военный умеет только гробить красоту и искусство.

– Не всякий военный – дурак и солдафон, – решил не обижаться Долгушин.

– Всякий! Люди, избравшие войну профессией, не могут понимать искусство. Иначе трудно убивать человека и его мыслящую душу, – яростно возразил Сорокин.

– Люблю принимать алкоголь из произведений искусства, – пошутил Маслов. – А на мой сервиз глаз не таращите, за него негоциант Злокозов давал тридцать тысяч царскими.

– Злокозову надобно искусство, как жеребцу подтяжки. Я сибирских разбойников знаю, по-родственному с ними знаком. Мой дед лошадиный косяк в одиннадцать тысяч голов имел, – сказал Сорокин.

– Выпьем, друзья! Питие определяет бытие, – переделал известную фразу Маслов.

– Ненавижу все же вояк, – вернулся к прежней теме Сорокин. – Если бы моя ненависть была реальной силой…

– В жизни, Антон, должно быть и прощенье, – с постной усмешкой заметил Маслов.

– Это кого же прощать-то? Убийц, палачей, тюремщиков?

– Надо же защищать Россию от врагов внешних и внутренних, – насупился Долгушин. – Нация обязана обороняться.

– А я, знаете, не принадлежу к литературным мародерам, что рисуют войну как праздник сердца. Раз, один лишь раз я написал книжку о войне «Хохот желтого дьявола…» и разослал императору германскому, микадо японскому, королю сиамскому и прочая, прочая.

– О чем же вы писали? – заинтересовался Долгушин.

– О запрещении войны как преступного деяния.

– Вам, конечно, не ответили.

– Нет, почему же? Откликнулся король Сиама. Извинялся, что не может прочесть моей книги по незнанию языка русского.

– Это же донкихотство, господин Сорокин.

– Почитаю за честь называться Дон Кихотом Сибирским, – просиял стеклышками пенсне Сорокин. – Только я Дон Кихот наоборот. Если Дон Кихот ветряные мельницы принимал за великанов, то я великанов современной политики принимаю за ветряные мельницы…

– Браво, браво!

– Жаль, что это сказал не я, – заметил Маслов.

– Не я тоже, а Генрих Гейне. Никак не могу понять: почему нехорошо быть плагиатором? Литературные воры способствуют популярности истинных поэтов. У рифмачей бездарных никто ничего не ворует.

– Пока есть преступники посолиднее, – хмуро возразил Долгушин.

Сорокин посмотрел на карманные, из вороненой стали, часы.

– Когда вам на вокзал?

– К часу ночи.

– Сейчас всего половина десятого. Вы бывали в Кокчетаве?

– Никогда в жизни.

– Там кочует мой приятель – манап Бурумбай.

– Так я к нему и еду! – Долгушин хотел было сказать о мотивах поездки, но, пораздумав, воздержался.

– Эту жирную скотину Бурумбая знаю хорошо. Кочует он в урочище Боровом, в ста верстах от Кокчетава. Местечко Боровое – яркое свидетельство того, что бог при сотворении мира был великим поэтом.

– У миллионера Злокозова в Боровом дача. Он там отдыхает с княгиней Еленой Сергеевной. Ты будешь в обществе великосветской дамы, Сергей, опять заговорил Маслов. – Выжми из нее все, что можно.

– Даже самая прекрасная женщина не может дать больше того, что она имеет, – отшутился Долгушин.

– Антон, брат мой по поэзии, вот этот самый ротмистр, – показал на Долгушина Маслов, – в Екатеринбурге вел следствие по делу об убийстве государя императора. Для исторического писателя – он клад всевозможных интересных подробностей.

– В истории меня интересуют только поэты и поэтессы. Девками даже царского происхождения не интересуюсь.

– А может быть, он знает пикантные случаи из жизни царских дочерей, рассмеялся Маслов.

– В тобольской ссылке у них любовных похождений не было.

– Кто знает, что у них было и чего не было, – не отставал от ротмистра Маслов.

– Белья не было. Я даже в протокол допроса занес этот прискорбный факт.

– Все это мелко и неинтересно, – сказал Сорокин.

– Царевна Ольга писала стихи. Это интересно? – спросил Долгушин.

– Хорошие стихи или дрянь? – спросил Сорокин.

– Я плохой ценитель поэзии. Помню отрывок одного стихотворения.

– Читайте!

Долгушин прочел равнодушно и вяло:

 
Владыка мира, бог вселенной,
Благослови молитвой нас
И дай покой душе смиренной
В невыносимый страшный час.
 

– Не баские стишки, – дослушав, раздул редкие, китайские усики Сорокин. – Форма дерьмовая, содержание тоже. Кощунственна сентиментальность палачей…

– Я попросил бы, когда речь идет о членах царской фамилии… вспыхнул Долгушин.

– Все они сукины дети! Все эти императоры, диктаторы! Восхвалять диктаторов можно, обелять их невозможно! А ведь наше подлое, дряблое, безвольное поколение надеется с помощью палачества удержаться у власти, прорычал Сорокин.

– Философ Сенека когда-то изрек: «Сегодня тиран душит отдельные личности, завтра – целые народы», – пробормотал Маслов.

Долгушин подумал о Колчаке: постоянное общение с верховным правителем давало обильную пищу для размышлений. Ведь вот на его глазах адмирал, неврастеничный, помешанный на своей исключительности человек, достиг самой высшей власти. Теперь он живет тоскливой, всего опасающейся жизнью, не верит никому, презирает всех, боится каждого. А своих личных врагов считает врагами отечества. Все его наслаждение в том, что он зажал в кулак миллионы человеческих судеб. Он убежден, что лучше народа знает, какая жизнь нужна народу, и постоянно призывает надеяться на будущее, а людям мало одних надежд. Им еще нужны мир, хлеб, счастье. Пока что верховный правитель принес людям только горе да беды. Он стал исторической личностью благодаря гигантскому злу, учиненному им в России. «И все же я буду служить ему, поскольку он воплощает идею русского монархизма», – сказал сам себе Долгушин.

Маслов же распахнул свой сундук, извлек маленькую статуэтку.

– Знаете, что это такое? Статуэтка египетской царицы, она черт знает сколько веков пролежала в пирамиде, а теперь у меня в сундуке. Забавно? В моем саркофаге есть еще кое-какие игрушки. Я вам сейчас покажу, покажу…

В пьяном восторге он вынимал из сундука редкостные вещи. Сорокин и Долгушин с удивлением смотрели на кинжал дамасской стали с рукояткой из черненого серебра, на золотую табакерку с эмалевым портретом Екатерины Второй, на резные шкатулки сандалового, красного дерева, на модель парусной шхуны, выточенной из моржового, словно спрессованный снег, бивня.

Маслов начал выкидывать кресты, медали, ордена, старинные монеты. Зарябили в глазах чеканные профили императоров, двуглавые орлы, львы с поднятыми лапами, изогнутые полумесяцы, цветущие лотосы.

– Откуда все это у тебя? – спросил пораженный Долгушин.

– Государственный русский запас ограбил. Не веришь? Ну, хоть на этом спасибо! – Маслов выцедил из чайника остатки спирта. Выпил. – Все это передала мне Елена Сергеевна. Вот в этой самой комнатушке она ласкала меня два дня. Что, ротмистр, снова не веришь? Фантазирую, скажешь, ибо поэт… Я люблю госпожу Тимиреву, а забавляюсь с княгиней, но и она, и она ушла от меня к Злокозову…

Маслов поднял на окно блуждающие, тоскливые глаза. В окне стояла молодая луна, разделенная переплетом рамы на четыре равные части. Маслов выпрямился, ткнул пальцем в рассеченную луну.

– Стишки у царевны Ольги действительно дрянь. В них нет философской мысли. По мне – уж лучше философия безнадежности, распада, но не совершенная пустота. Сочинять по-коровьи бездумно… избави бог!

Маслов скрестил на груди руки с видом обреченного демона.

– Вот моя философия, милые господа. Солнце погаснет, земля остынет. И не будет ни людей, ни страстей, ни войн, ни искусств, ничего, кроме оранжевых пауков, на всей планете.

Сорокин вскочил, опрокинул стул.

– Врешь ты! Солнце не погаснет, земля не остынет, люди не вымрут. Издохнут гады, скорпионы, пауки, а человечество будет жить. Ты и сам сейчас похож на отвратительного паука, Маслов!

Ротмистру пришлось тушить ссору. Он погасил ее словами:

– Мне пора на вокзал, господа.