Текст книги "Красные и белые"

Автор книги: Андрей Алдан-Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 50 страниц)

3

Пасмурный сидел адмирал в домашнем кабинете миллионера Злокозова.

Богатейший человек, Злокозов кроме золотых приисков на Урале имел сталелитейный завод в Златоусте, паровые мельницы в Петропавловске и Омске, большую дачу в урочище Боровом, под Кокчетавом. Теперь Злокозов гордился, что в его омском особняке поселился верховный правитель России: это придавало и дому, и фамилии фабриканта особый, исторический отблеск.

Десять великолепно обставленных комнат были в распоряжении адмирала и Анны Васильевны. Она, правда, усмешливо говорила, что обстановка похожа на смесь купеческого жирного тщеславия и мещанской изысканной лжи.

Квартиру адмирала охраняли стрелки Мильдсексского батальона, выделенные командиром английского экспедиционного отряда. Адмирал никому не доверял, кроме этих стрелков: англичане были самыми надежными его союзниками.

Адмирал нервно и торопливо курил, положив ноги на решетку камина. Неопределенная тревога овладевала им, словно в кабинете находилось что-то незримое, но угрожающее.

Адмирал обладал незаурядной храбростью, но дух его двигался только по узкой военной тропе; он не имел глубоко продуманных целей в своей борьбе с большевизмом и не знал, какой будет его новая Россия.

«Дом Романовых развалился, династию восстановить невозможно. Да и не нужно. Я создам в России империю воинствующего разума». Он поморщился при этой мысли и стал думать уже о себе.

«Почему-то я все чаще чувствую в себе постороннего. Он наблюдает и анализирует мои поступки совершенно иначе, чем я сам. Он постоянно и назойливо опровергает меня, называет мою мечту о власти похотью честолюбца. А ради власти я постоянно лицемерю, всем своим видом говоря подчиненным: «Я нуждаюсь в вас больше, чем вы во мне. Не покидайте меня в трудные часы моего правления». А ведь все они – пешки в моих руках, и только с одним человеком я могу быть искренним».

Колчак посмотрел да фотографию Анны Васильевны – она была снята в широкополой соломенной шляпе, с букетом роз. Ее юное, с тонкими чертами лицо казалось особенно значительным из-за темных блестящих глаз.

«Что ни говори, но Анна Васильевна редкостная женщина. Из тех женских натур, что следуют за своими возлюбленными на край света, жертвуют всем, что имеют, во имя их славы или победы. – Адмирал потрогал георгиевский крест. Он получил его в бою за храбрость в Порт-Артуре и гордился наградой. – А ради таких возлюбленных мужчины способны и на подвиг и на предательство. Ради них мы становимся поэтами, шпионами, рыцарями, палачами. Анну Васильевну можно любить, можно ненавидеть, нельзя только не замечать ее. Она напоминает леди Гамильтон – так же хороша, сердечна и бескорыстна. Ее любовь помогает мне в самые трудные дни: она проехала из Ревеля в Омск через всю тифозную, голодную Россию, не пугаясь теплушек, вонючих нар, вшивых пассажиров. Любовь гнала ее неудержимо…»

Он опять почувствовал незримую опасность: что-то постукивало тихо, но четко, строго, как метроном. Он, старался уловить, откуда идет этот странный, механический звук, но так и не уловил и забыл о нем.

Из окна был виден Иртыш, за ним бескрайняя равнина. Степной ландшафт казался необозримым, и только мыслью можно было достигнуть переднего края фронта. Войска сражались где-то под Вяткой, Сарапулом, Бугурусланом, линия фронта напоминала гигантский лук, и стрелы трех белых армий летели к Москве, направленные рукой адмирала.

Колчак удовлетворенно вздохнул и перевел взгляд на мачту радиостанции. Радио связывало его с Лондоном и Вашингтоном быстро, но ненадежно. Станцию и особняк охраняли стрелки Мильдсексского батальона, у парадного подъезда каменел часовой – румяный, высокий стрелок в морской шинели. Своим цветущим видом он как бы символизировал всех «томми», несущих свою нелегкую службу в колониях Британской империи. Адмирал видел заиндевелые брови часового, легкую куржавину на волосах, даже львов на медных пуговицах шинели: он любил все, что связывало его с английской историей, ее культурой, ее обществом. Любовь к Англии была равноценна его ненависти к немцам. Адмирал не только прекрасно говорил, но и часто мыслил по-английски. Вот и сейчас, думая об Анне Васильевне, он процитировал Редьярда Киплинга – любимого поэта: «Две вещи на свете словно одно: во-первых – женщины, во-вторых – вино; но слаще женщин, вкуснее вина есть для мужчин – война…» «Война прекрасна, война везде и всегда хороша. Я верю только в войну, она стала моим религиозным убеждением. А любовь высшая награда мужчине, занятому ремеслом войны».

Девять месяцев назад Колчак под чужой фамилией выехал в Лондон. Его незамедлительно и секретно принял адмирал Джеллико – первый лорд Адмиралтейства.

– Ваша поездка в Англию и Америку принесет большую пользу русскому флоту. Временное правительство не способно воевать с немцами, мы возлагаем все надежды на вас, – сказал первый лорд.

Джеллико показал Колчаку новые подводные лодки, новые самолеты морской авиации и, чтобы польстить его честолюбию, усовершенствованные морские мины.

– В этих минах использована ваша идея, сэр, – ласково и почтительно говорил Джеллико. – Мы давно знакомы с вашими техническими идеями, но, к сожалению, русская техника бессильна сделать их реальностью. А вы для нас крупнейший авторитет минного дела.

Перед его отъездом Адмиралтейство устроило прощальный банкет. Джеллико и на банкете задушевно беседовал с русским гостем: оба чувствовали друг к другу симпатию. Любовь к самостоятельности, пренебрежение ко всему, не имевшему отношения к военным и морским делам, прочно соединяли обоих.

– Революция – холодный нарыв на теле России. Его надо вскрыть. Джеллико взял сигару, протянул коробку собеседнику.

– Такая операция связана с политикой, а я презираю тех, кто ею занимается. Они для меня политиканствующие хулиганы или хулиганствующие политиканы, а я солдат, привыкший получать приказания и отдавать их. Если хотите, я поэт и раб военной дисциплины, – усмешливо ответил Колчак.

– Вы солдат-повелитель, солдат-вождь армий, народа, России, подхватил Джеллико, стискивая крепкими зубами сигару, на тяжелых, бульдожьих челюстях задвигались желваки.

– Не стоит преувеличивать значение моей особы.

– Я говорю о вашем завтрашнем дне. Предсказываю только то, что будет, если вы станете разговаривать с русскими железным языком диктатуры. Русским недоступен язык трезвой логики, они понимают только наган и нагайку. – Джеллико стряхнул в хрустальную чашу сигарный пепел.

– Революционеры не представляют русской нации, сэр. Их породили западный материализм и пресловутая ваша демократия. Разговаривать языком нагана и нагайкой надо с ними, а не с русской нацией, – возразил Колчак сразу севшим, неприятным голосом.

– Но они разжигают низменные страсти в народе…

– В России есть дворянство с его аристократической верхушкой, есть буржуазия, есть военная каста и есть чернь – дикая толпа, ревущая бессмысленное «ура» всем демагогам, болтающим о свободе, братстве, равенстве, бесклассовом обществе и прочей чепухе. Вот с такой толпой я стану разговаривать языком кнута и нагана. А русский мужик, а русский мастеровой, этот самый народ, – всего лишь пыль на голенищах моих сапог, сказал Колчак с яростной страстью. – Наша революция захлебнется в собственной крови, другой будущности у нее нет.

– Англичане верят, что Россия переживает кошмар революции, но как ее вернуть в старое русло? Только с помощью военной диктатуры, думаю я.

Колчак наклонил голову в знак согласия: слова Джеллико о военной диктатуре соответствовали его тайным планам.

– Россию не повернешь в старое русло, монархию не воскресишь. Россия вчера – страна помещиков, сегодня – империя Керенских, завтра соединенные штаты мелких собственников. За-такую Россию я стану сражаться.

– Отныне мы – вечные друзья…

– Нет вечных друзей, нет вечных врагов, есть вечные национальные интересы, говорил когда-то Пальмерстон. – Колчак прямо и твердо поглядел в лицо первого лорда Адмиралтейства.

– Теперь иные времена, и мы можем быть только союзниками и друзьями. Миру сегодня угрожают великие социальные потрясения, от них больше всех пострадают Англия и Россия, – заключил лорд Джеллико.

Колчак отправился в Америку на английском военном корабле, в сопровождении почетного эскорта миноносцев. Официальная Америка встретила его восторженно, Вашингтон устраивал в его честь приемы, газеты печатали о нем статьи. Колчака величали надеждой новой России, рыцарем двадцатого века, борцом за счастье народов. Он произносил улыбчивые речи, давал немногословные интервью, хвалил американцев, но разочарование уже одолевало его. «Эти торгаши не способны к активной войне. В боях с немцами потеряли трех убитых, четырех раненых, а кричат больше, чем о сражении на Марне. Мне нужны солдаты, а не лавочники. Я готов сражаться против немцев под любым знаменем».

С этой еще неясной, неоформленной мыслью он выехал из Сан-Франциско в Японию.

В конце октября Тихий океан был действительно безмятежным, огромный пассажирский лайнер уверенно рассекал водные равнины. Колчак наслаждался редким для него покоем – гулял по палубам, сидел в библиотеке, погрузившись в чтение древних китайских философов. Его особенно интересовал Конфуций; чтобы читать философа в подлиннике, он изучил китайский язык.

На второй день плавания Колчака остановил на палубе капитан лайнера и таинственно сообщил:

– В России новая революция, сэр. Временное правительство свергнуто, Керенский бежал, власть захватил Ленин – лидер партии каких-то большевиков…

Сразу улетучился весь покой, на Колчака налетели отзвуки далекой русской бури. Теперь он жадно слушал радионовости о событиях в России.

Каждое новое известие говорило, что у дворянской России, у монархистов появился новый опасный враг. Колчак сразу понял: большевизм грозит гибелью не только ему, но и всему близкому, любимому, дорогому для него миру. Немцы потускнели, отошли на задний план.

Пароход еще швартовался к причалам Иокогамы, а Колчака уже обступили репортеры:

– Ваше отношение к большевикам? К выходу России из войны?

– Правительство Ленина, думающее заключить с исконным врагом России позорный мир, я не признаю. Вместе с союзниками стану бороться против Германии и большевиков, – ответил он резко и решительно.

Он сошел с парохода и отправился в Токио, к английскому послу Ричарду Грину.

– Прошу передать правительству его величества короля, что вице-адмирал русского флота Александр Колчак просится на службу в английской армии.

– Я передам вашу просьбу немедленно.

– Я согласен служить простым солдатом.

– Это невозможно, сэр! Вы флотоводец, а не матрос.

– У Англии много флотоводцев.

– Не каждого адмирала можно поставить в один ряд с вице-адмиралом Колчаком. Сегодня же вашу просьбу перешлю правительству моего короля.

Колчак жил в отеле британского клуба, нетерпеливо ожидая решения своей судьбы. Каждый день его могли пригласить в английское посольство и вручить приказ о назначении, пока же он писал грустные письма Анне Васильевне, заглядывал в бильярдную, рылся в книгах клубной библиотеки. Случайно ему попался трактат по военной стратегии древнего китайского мыслителя Суна.

Мало кто знает Суна на Западе, но он – основатель учения о войнах Востока. При всей затемненности формы, странности выражений военные мысли Суна произвели на адмирала глубокое впечатление. Колчак вновь представил и библиотеку британского клуба, и себя над книгой китайского философа.

Тогда-то бой и подал ему визитную карточку: «Иммоно Конкура Хизахиде». Он знал его еще по Порт-Артуру, когда попал в плен к японцам, сейчас Хизахиде был полковником Японского генерального штаба.

Хизахиде вошел с сердечной улыбкой на плоском желтоватом лице – весь учтивость, весь предупредительность. Они сели у камина и начали разговор, разумеется, о войне.

– Что вам делать в английской армии? Вам надо быть в Сибири, где все поднимается на большевиков, – в упор сказал Хизахиде.

– Откуда вам известно, что я собираюсь служить у англичан?

– Потому что мы знаем больше. – Хизахиде подразумевал под «мы» международных шпионов. – В России сегодня буря, такие люди, как вы, должны быть в центре бури.

– Когда ходишь над пропастью, надо заглянуть в нее, чтобы избавиться от головокружения, – согласился Колчак. – Сражаться с опасностью легче, чем постоянно думать о ней. Война – самое великое дело мужчин…

– Война – наша религия, война – наше ремесло, – изрек Хизахиде, но в узких косых глазах желтело стылое спокойствие.

– Я люблю, во-первых, войну, во-вторых – женщину, поэтому одно ремесло не вдохновляет меня. Женская любовь – высшая награда за военную доблесть мужчины, – возразил Колчак.

Хизахиде покачал головой с черной, словно спрессованная сажа, прической, потрогал крошечные усики.

– Любовь – тема очень сладкая и неисчерпаемая, но вернемся к войне. Моральный кодекс самураев научил меня любить Японию и императора, и я только отражаю свет его глаз. Само собой разумеется, что я исполняю божественную волю императора во всем, вот почему наша преданность ему является и нашим патриотизмом. А всякая угроза японскому патриотизму угроза жизни нации. Русский большевизм угрожает нам, поэтому я не спрячу своих клыков, пока он существует. Мы, самураи, будем убивать большевиков спокойно и хладнокровно, словно акул. Для этого необходимо военное государство. Такое государство не терпит демократических идей, а его дисциплина является свободой его граждан. Демократизм – враг дисциплины, значит, он враг свободы…

Хизахиде подобрался, подтянулся, будто росомаха, готовая к прыжку. Всем своим видом показывал он: война – основа его жизни, его цель, его мировоззрение.

– Что такое демократические силы? – продолжал он, не убирая с губ едкой усмешки. – Развращенные люди, рвущиеся к власти, но власть не может принадлежать большему числу в силу закона глупости числа…

Все, что говорил японский полковник, утверждало собственные идеи Колчака о войне, о демократии и народе. Он воспринял идею Хизахиде как свою, давно выношенную, хорошо обработанную идею о военном государстве.

– Каждый политический деятель знает закон глупости числа, – продолжал Хизахиде. – По этому закону решение двух хуже одного, решение трех хуже двух и так далее…

– Превосходно! – согласился Колчак. – Правда, мысль о законе глупости числа примитивна, как кулак, но и убеждающа, как кулак же.

– Абсолютная власть всегда будет принадлежать одному, если этот один – сверхчеловек. Мысль, тоже не новая, но живет во все времена, у всех народов. – Хизахиде опять засмеялся мелким, тусклым смешком.

«Я был настороже, беседуя с Хизахиде. Японцы как-то проведали о моей переписке с правительством английского короля. Они знали обо мне больше, чем я сам». Адмирал вздохнул и снова прислушался.

Опять появился тихий, ритмичный звук – он исходил то ли из угла кабинета, то ли из камина. Заинтересованный таинственным звуком. Колчак решил разгадать его причину, но к парадному подъезду подлетели санки. Кучер откинул медвежью полость, и Анна Васильевна, стройная, румяная, заиндевелая, заспешила в дом.

Забыв про все, адмирал выскочил из кабинета, пробежал в прихожую, протянул руки навстречу возлюбленной.

В кабинете тяжело грохнуло, двери распахнулись, дымное пламя заволокло прихожую. В ту же минуту закричали часовые, забегали секретные агенты.

Колчак вернулся в разгромленный кабинет и увидел среди каминных обломков металлические части адской машины.

– Меня называют первым специалистом минного дела, а я не догадался по звуку часового механизма о самой вульгарной мине. Любовь к вам спасла меня от гибели, – добавил он, обращаясь к Анне Васильевне. – Как же мне не верить в чудодейственную силу любви?

4

Адмирал, возбужденный и злой, мерил торопливыми шагами ковровую тропинку кабинета, а Долгушин недоумевал: почему правитель расстроен в дни успехов на фронте? Неужели из-за сводки секретных донесений?

Полевой контроль сообщил о спекуляциях, аферах, заговорах, арестах, казнях, анекдотах, сплетнях.

«Захваченный контрразведкой красный комиссар заявил: «Пусть весь мир пойдет на нас войной, победа останется за революционным народом».

«Адмирал Колчак не понимает, что управлять Россией труднее, чем Черноморской эскадрой», – говорит в кругу своих приближенных генерал Гайда».

– Почему я должен читать всякие глупости и скверную ложь? возмутился адмирал, отбрасывая листки и подходя к окну.

За окном виднелась городская ветка, занятая личными поездами адмирала и высоких союзных комиссаров. Над их поездами самоуверенно пощелкивали французский и английский флаги. Адмирал еще сильнее обозлился.

– Набивают русским золотом карманы, – низким, противным самому себе голосом проговорил он. – Но напрасно думают, что я завишу от них, напрасно. Я обуздаю их аппетиты…

Он словно призывал Долгушина в свидетели своих действий по укрощению союзников, но тон его становился все неувереннее, все тише. Адмирал не понимал, что он, послушно исполняя волю генерала Нокса, уступает требованиям французов, и чем сильнее уступает, тем нахальнее генерал Жанен. Верховный правитель России удовлетворяет и прихоти чехов – всяких Гайд и Сыровых, он сделал этих человечков значительными личностями, они же платят ему интригами. Американцы воздействуют на него, японцы опутывают лукавыми сетями. А что за помощники окружают его! Заносчивые прапорщики, ставшие по его воле генералами, старые бездарные военачальники, проигравшие последнюю войну, позабывшие военное искусство рамолики, министры, еще недавно бывшие торгашами и, как от звезд, далекие от жизни. Они умеют только повторять афоризмы великих людей, живших за тысячелетие до них.

– У меня целый заповедник честолюбивых лбов, но нет людей дела. Колчак остановился перед адъютантом, откинул горбоносую голову. Сердитое и в то же время жалкое выражение тлело в его зрачках. – Я только и слышу о необходимости строгих мер. Каратели мои восстанавливают тишину в Сибири, но я не желаю кладбищенской тишины.

Долгушин почтительно слушал.

– Есть какие-нибудь известия от Савинкова? – внезапно спросил адмирал.

– Господин Савинков молчит.

– Я дал ему золота на представительство в Париже, а он молчит. Странная манера исполнять свои обязанности! Ротмистр, вы пока свободны.

Долгушин ушел в приемную.

Колчак вспомнил свой разговор с Борисом Савинковым в этом же самом кабинете. Савинков приехал из Уфы, адмирал пожелал увидеть его.

Встреча началась с осторожного прощупывания: каждый знал о другом достаточно много, а Колчак даже читал книги знаменитого террориста. Оба были уверены в своей исключительности и в том, что им все позволено.

Савинков поздравил адмирала с успешным наступлением на Пермь.

– Я не испытываю радости от поражения красных. Как-никак я революционер, – добавил он.

– Да, да, понимаю! Только теперь вы бросаете бомбы в тех, с кем прежде бросали бомбы.

Адмирал предложил Савинкову пост военного министра.

– Мы с вами личности, а не нули. Нам будет тесно в одной берлоге, отклонил предложение Савинков. – А вам я все же советую остерегаться красноты в своем правительстве. Если станете вести какие-либо переговоры с большевиками – обманывайте их не стесняясь. Переговоры я понимаю только как военную хитрость. Я призываю вас, адмирал, выполнить свой исторический долг перед Россией, – с холодным пафосом заключил Савинков.

Колчак слушал Савинкова и думал: «Он создает заговор за заговором против той самой России, за которую был готов умереть. Его политическое имя и ненависть к большевикам могут принести мне пользу».

– Будьте моим эмиссаром в Париже. Я очень верю вам, Борис Викторович.

– Не понимаю, как можно верить первому встречному, – рассмеялся Савинков.

– Вы первая личность среди равных вам, – ответил комплиментом Колчак…

…Снова вошел Долгушин, доложил осторожно:

– Какой-то Богачев просит приема. Говорит, вы его хорошо знаете.

– Не знаю никакого Богачева и никого не принимаю.

Долгушин исчез, но тут же вернулся:

– Простите, ваше превосходительство, я напутал. Не Богачев, а Бегичев Никифор Алексеевич просит принять его.

Колчак выбежал в приемную, обнял высокого человека, одетого в брезентовый плащ.

– Какими судьбами? Откуда приехал? Проходи, проходи. – И приказал Долгушину: – Ко мне – никого. Ты откуда прибыл, Никеша?

– С Енисея, с Дудинки, – ответил Бегичев, глядя то на узорчатый ковер, то на свои грязные охотничьи сапоги.

Адмирал усадил гостя в кресло перед четырехугольным столиком, сам сел напротив. Так было ловчее рассматривать скуластое, обветренное лицо Бегичева, принесшего с собой целый ворох юношеских воспоминаний.

Память вернула Колчака к началу века, когда он, юный лейтенант русского флота, мечтал стать полярным путешественником. В девятисотом году полярный исследователь барон Толль собрался искать загадочную землю Санникова, затерянную якобы в Ледовитом океане, и предложил лейтенанту Колчаку участвовать в экспедиции на его шхуне «Заря».

Плавание было опасным и трудным. У полуострова Таймыр «Заря» зазимовала. Вторую зимовку провели на Новосибирских островах. Весной девятьсот второго года Толль решил с тремя спутниками по льдам направиться к загадочной земле Санникова. «Заре» же он приказал пробиваться к острову Беннетта, где и ожидать его. Если он не придет на место встречи, «Заря» должна вернуться в Россию.

Толль на острове Беннетта не появился, «Заря» возвратилась в Петербург. Русская академия наук взволновалась за судьбу Толля и его спутников. Создавались всевозможные планы их поисков. Колчак предложил свой план. Он советовал искать Толля с Новосибирских островов, поочередно осматривая весь этот район океана. Поиски должны закончиться на земле Беннетта.

Академия одобрила план Колчака, и он выехал в Якутск, где его ждал Никифор Бегичев с собачьими упряжками, провиантом, теплой одеждой…

– Давненько мы не видались, Никеша, – возбужденно сказал адмирал. Лет пятнадцать, пожалуй?

– Семнадцать, – поправил Бегичев, исподтишка разглядывая роскошный кабинет. «Высоко взлетел Сашка Колчак, теперь его за волосы не ухватишь», – простодушно подумал он.

Колчак словно угадал его мысль.

– Помнишь, Никифор, наши приключения на острове Беннетта?

– Как сейчас помню, – кивнул головой Бегичев. – Я шел передом, увидел трещину, перепрыгнул. А ты неловко разбежался – и под воду. Поспел я ухватить за воротник тебя, вытащил, а лед опять подломился. Ты вновь под воду – и уже захлебываешься. Я тебя за волосы выволок, чуть тепленького, перенес на песчаную косу. Свою кухлянку на тебя, трубку раскурил, в рот тебе сунул. Оклемался ты, я тебя маленько погонял по косе. Побегали, угрелись, ожили мы…

– До смерти этого не забуду, – отозвался адмирал, выслушав рассказ Бегичева. – Тяжелое было время, но счастливое. – Он почувствовал неожиданную зависть к зверолову и горькое сожаление об утраченном.

После долгих мытарств они добрались до земли Беннетта, осмотрели ее безрадостные берега. Наткнулись на гурий с запрятанной запиской: барон Толль писал, в каком месте схоронил документы и собранные коллекции.

Они нашли и это место.

Из предсмертного письма Толля узнали они о полярной трагедии. У путешественников кончилась провизия, охота и рыбная ловля оказались бесплодными. Страшась голода, они отправились к берегам Сибири – в полярную ночь, при пятидесятиградусных морозах, через ледяные торосы.

Пурга замела навсегда путь Толля и его спутников.

Колчак и Бегичев напрасно искали следы их, и лишь поздней осенью они вернулись в Якутск…

Долгушин вкатил столик, заставленный винами и закусками. Серебряный кофейник дышал ароматом бразильского кофе, верненские яблоки – горным воздухом Тянь-Шаня. Адмирал угощал Бегичева французским коньяком, предлагал гаванские сигары.

Бегичев ел, пил, курил, но тревога не покидала его. Он ехал в Омск с низовий Енисея по чрезвычайному делу, не думая, не гадая, что нынешний правитель Сибири – его давний знакомец. «Как теперь вести себя с ним? По-прежнему если – обидеться может. Сухо, по-деловому, – я не могу так». Бегичев был человеком открытой души, не умел хитрить и выгадывать. Суровая жизнь полярного зверолова научила его сердечности, отзывчивости, он так и смотрел на всех людей.

– Что ты делаешь в Дудинке? Почему не хочешь в теплые края? – спросил адмирал.

– Обвык на севере, краше края не знаю. Женился ведь я, семья в Дудинке. Живу скудно, но на хлеб промышляю. Песца бью, лисицу серебристую, белого медведя.

– Нуждаешься в чем? – спросил Колчак, испытывая удовольствие от желания помочь Бегичеву.

– Порох, дробь, чай, мука, – стал перечислять зверолов. – Сам понимаешь: север, тундра – взять негде.

– Я прикажу, ты получишь все.

– А мне ведь много надо, – опять простодушно улыбнулся Бегичев.

– У меня есть все.

Бегичев сбивчиво, с болью заговорил:

– Инородцы, как мухи, мрут. Большой голод обрушился на тундру – род человеческий под корень косит. Я за помощью приехал. Услышал, в Омске теперь верховный правитель живет – не знал, что это ты. К нему ехал, инородец-то совсем вымрет…

Бегичев почувствовал: адмирал совершенно равнодушно слушает его. Замолчал, стряхнул пепел со своих колен на пышный ковер.

– Не могу я помочь туземцам, – сказал адмирал. – Я веду войну против большевизма, на учете каждый фунт хлеба.

– Но ведь тундра вымрет от голода!

– Сибирь вымирает на войне ради России, – грустно возразил Колчак.

– Война русских против русских! Такая война – болезнь ума. – Бегичев встал. – Ты, чай, денег-то не сосчитаешь, тебе изо всех стран всякие грузы шлют, а для охотников муки нет, пороху нет? Мне самому ничего не надо. Прощай, Александр Васильевич!

После ухода Бегичева адмирал долго и мрачно молчал. Упрек Бегичева, что он не сосчитает денег, уколол в самое сердце. Адмирал вызвал Долгушина.

– Позовите ко мне государственного контролера.

В последнее время он расточал золото целыми вагонами. А все же сколько истратил? Одну, две, три тысячи пудов? Может, четыре? На этой цифре он остановился: больше казалось невозможным, немыслимым.

Государственный запас был особой заботой адмирала: при таком чудовищном количестве золота он чувствовал себя уверенно, прочно, незыблемо. Когда богаче всех, можно с кем угодно разговаривать на равных или в повелительном наклонении. «Что бы с тобой ни случилось, ничего дурного не произойдет, пока у тебя почти все русские драгоценности», уверил себя Колчак с той минуты, когда государственный запас оказался в его руках.