Текст книги "Красные и белые"

Автор книги: Андрей Алдан-Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 50 страниц)

29

Красная флотилия бросилась в погоню за адмиралом Старком, уведшим свои суда на Каму. Азин получил приказ Реввоенсовета Республики возвратиться в Вятские Поляны, в распоряжение нового командарма – Шорина.

– Старого командарма, значит, по шапке? Давно пора! Вот был командарм – не мычал, не телился. А кто такой Шорин? – спрашивал у начальника штаба Азин.

– Бывший царский полковник. И это все, что мне известно, – с холодной учтивостью ответил Шпагин.

На знакомом вокзале Азина встретили Шорин, члены Реввоенсовета Второй армии Гусев и Штернберг. Духовой оркестр сыграл «Марсельезу», в приветственных речах прозвучали похвалы по адресу Азина. Он слушал, и все в нем – от разрумянившихся щек до малиновых галифе – пело мальчишеским восторгом. Азин был очарован самим собой, но все же заметил: мужицкое, в резких морщинах лицо командарма очень сурово.

Шорин в черной суконной гимнастерке, таких же брюках, заправленных в солдатские сапоги, с суковатой палкой в руке, человек без военного фасона и форса, показался Азину грубым и черствым.

– Вечером явиться в штаб, – приказал командарм сипловатым баском. Опираясь на палку, сел в тарантас, уехал не попрощавшись.

Не понравились Азину и члены Реввоенсовета: Гусев с его полной белой физиономией и выпуклыми глазами, Штернберг, в широкой русой бороде похожий на купца.

– Какие-то старые шляпы, – шепнул Северихину счастливо улыбающийся Азин. Он не был по натуре нахалом или наглецом. Он благоговейно относился к ученым за их знания, к военным за их мужество, подражал Суворову, не замечая своего подражания. Война огрубила его юную восторженную натуру. Восемнадцатый год поднял его на большую высоту военной власти: командующий Арской группой войск, освободитель Казани – было от чего закружиться молодой, веселой его голове. В эти дни у Азина не оказалось авторитетного наставника из тех, что вошли в историю революции под легендарным именем комиссаров.

Беспомощность бывшего командарма усилила в Азине пренебрежительное отношение к высшим военачальникам, а своим командирам он старался показать, что понимает в военной науке больше и лучше их. С ложно понятой многозначительностью своего превосходства Азин и явился на прием к командарму.

В комнате кроме Шорина сидел Гусев. Азин щелкнул каблуками, козырнул. На нем густо цвели малиновые галифе, зеленела гимнастерка, блестела покрытая лаком деревянная кобура, солнечные зайчики порхали по хромовым сапогам. Азин думал: командарм обнимет его за плечи, усадит рядом с собой – и начнется военный совет.

– Это кто та-кой? – безулыбчиво спросил Шорин. – Артист императорского театра? Опереточный гусар? – Между бровями командарма обозначились крупные сердитые морщины. – Утром мы поздравляли тебя с победой, мы говорили, что ты талантливый молодой командир. Правду говорили! Сейчас я тоже скажу правду. Как ты, Азин, воюешь – больше воевать нельзя. Анархия, самовольство, самохвальство захлестывают тебя. Знаешь ли ты, какой ценой оплачены твои победы? Ты понес тяжелые потери под Высокой Горой, на Арском поле. А знаешь, почему? У тебя не было самой элементарной дисциплины. А дисциплина – закон армии! Я ценю личную храбрость командира, но человек, не требующий дисциплины и не признающий ее сам, не может командовать. Я одобрю любое наступление без моего разрешения, но расстреляю за самовольный отход без моего приказа. Ничто не поможет командирам, манкирующим моими приказами. Да, вот еще что! Говорят, Азин не берет в плен ни солдат, ни офицеров противника? Он расстреливает их на месте? – спросил Шорин, пристукивая палкой.

– Я не намерен целоваться с врагами революции! – крикнул Азин жидким баритоном.

– Смирно! Извольте молчать, пока говорит командарм!

– Слушаюсь, – пробормотал Азин неприятное и уже позабытое им слово.

– А кого ты считаешь врагами революции? Рабочих? Русских мужиков? Татар, вотяков? Они – народ! Тот самый народ, за свободу которого ты воюешь. Этих людей надо возвращать на сторону революции не пулями, а правдой. Правда сильнее пуль! Уничтожай врага, не бросающего оружия. Врага, поднявшего руки, – щади! Но расстреливать походя, не выяснив причин и обстоятельств, – не смей! По собственной прихоти не смей решать судьбу человека! Для этого есть трибуналы. А в трибуналах неподкупные судьи. Самые честные, самые благородные, самые справедливые люди. – Шорин еще раз пристукнул палкой и вернулся к столу.

– Кто-то здорово очернил меня, – облизнул иссохшие губы Азин.

– Здесь не принимают во внимание наветов, – звучно возразил Гусев. А ты не красотка, любящая одни комплименты. Ты должен радоваться, что тебе хотят помочь. Василий Иванович Шорин назначен командармом по распоряжению Ленина. Если сам Ленин доверяет царскому полковнику Шорину, мы обязаны помогать ему. А как ты явился к командарму? Пришел переполненный самодовольством. Нет ничего пошлее самодовольного оптимизма! Это не я сказал, это Ленин сказал о самодовольных коммунистах.

Румянец схлынул с азинских щек; он стоял навытяжку, вскидывая глаза на Гусева, на Шорина.

– У тебя только два пути, – сурово продолжал Гусев. – Первый – путь сознательной воинской дисциплины, второй – анархия. Анархия ведет в бандитизм. А ты коммунист, Азин. А сила большевиков в сознательности их штыков. И я, имеющий честь состоять в партии уже двадцать второй год, говорю тебе, юному большевику, – выбери правильный путь. А мы – или вышибем из тебя партизанщину, или же… – Гусев не договорил, но его мысль и так была ясной. Он положил руку на плечо Азина, будто пробуя, крепок ли тот на ноги. – Нам предстоит огромная работа по созданию Красной Армии, и ты можешь стать славным помощником. Иди и подумай, – Гусев подтолкнул Азина к выходу.

Азин вернулся в штабной вагон, лег на нижнюю полку, закрыл глаза. Стен, крутившийся около, понял – у командира крупные неприятности. Не вытерпел, спросил:

– Что хорошего?

– Ничего, кроме характера.

– Не заболел ты?

– А тебе какое дело? Иди прочь!

Стен, не оглядываясь, вылетел из купе.

«Лучше бы командарм съездил мне по морде. Нехорошо вышло, погано, размышлял Азин. – А этот Гусев-то, как он меня хлестанул. «Нет ничего пошлее самодовольного оптимизма!» Снимут они меня, это уж ясно».

Азин перевернулся на левый бок – обида на себя не отпускала сердце. Ему было стыдно за каждое свое слово, он казался себе и гадким, и смешным, и униженным. Вагон дрогнул от грузных шагов.

В купе вошел Северихин; его домашний, дружелюбный облик привел в стройность растрепанные мысли Азина. Он приподнялся, сел, положил локти на столик. Сказал порывисто и насмешливо:

– Неужели глупость – болезнь неизлечимая? А? Как по-твоему, Северихин?

– Лекарства от глупости пока нет.

– Тогда я – неизлечимый дурак! Рассказать тебе, Северихин, каким идиотом предстал я перед командармом?

– Не надо, Азин. Мне уже все известно.

Задушевные друзья – они все обращались друг к другу только по фамилии, а не по имени. Незабвенная манера юности, творившей революцию и защищавшей ее. Юность хотела казаться старше, суровее, непреклоннее и потому стыдилась собственной незрелости, и она была особенно прекрасна в этом неистребимом желании – казаться взрослее и самостоятельнее.

– Что тебе известно? – полюбопытствовал Азин.

– Как с тебя стружку снимали. Нас, грешных, не слушал, нашлись постарше, и власти у них побольше, и авторитета не занимать, – сказал Северихин.

– Как, по-твоему, они меня – по шапке?

– Я бы тебя временно снял. Не сердись, но, честное слово, снял бы.

– Хорош друг!

– Я же сказал – временно…

– И пусть снимают! У меня еще вся жизнь впереди. Мне пока двадцать третий, а из них уж песок сыплется. Я бы сейчас самогону хватил и к девкам бы двинул.

Вечером командарм снова вызвал Азина. С чувством неприязни вошел он в штаб: Шорин и Гусев, работавшие за одним столом, подняли головы.

– Возьми стул и примащивайся, – сказал командарм. Выждав, пока Азин присядет, заговорил все тем же грубым, недовольным баском: – Мы решили группу твоих войск переформировать. Создать из разрозненных отрядов дивизию. Будет она называться Второй сводной, и войдут в нее два пехотных полка, артиллерийский дивизион, полк кавалерийский и бронепоезд.

Азин тоскливо подумал: «Сняли меня. Дали по шапке. Дофанфаронился».

– Командиром Второй сводной назначаешься ты, – объявил командарм. Поздравляю тебя с новым назначением. Мы верим в тебя, Азин. А утренний наш разговор остается в силе. – Командарм оперся ладонью о стол, разглядывая Азина. – Вот, смотри, – Шорин обвел красным кружочком точку на карте. Это узловая станция Агрыз. От нее ветка – на Ижевск, на Воткинск. А вот это – Сюгинская, – новый кружочек заалел на карте. – Где-то в лесах, между Агрызом и Сюгинской, дерется с ижевскими мятежниками Александр Чевырев. Сорок дней не давал он ижевцам соединиться с Казанью. Когда ты наступал на Казань, твой тыл охранял Чевырев. Сейчас тебе надо выручить его. Агрыз же станет плацдармом для нашего наступления на Ижевск, – командарм бросил на карту косые красные стрелки. – Лучшего плацдарма нет. С северо-востока территория, захваченная мятежниками, обрезается Камой. На Каме мятежников поддерживает флотилия адмирала Старка. Захватив Агрыз, ты пойдешь на Сарапул, со взятием этого города мы загоним мятежников в мешок.

30

На восток, среди сосновых боров и березовых рощ, текла, воспламененная одним наступательным порывом, азинская дивизия. Лесные опушки и тропки оглашались паровозными гудками, лошадиным ржаньем, звоном оружия, солдатскими голосами.

Азин и Северихин ехали верхами по лесной, засеянной опавшими листьями дороге.

Дорога вильнула в глубину леса, шум движущихся войск ослаб. Азин опустил поводья, жеребец остановился под рябиной. Гроздья ягод, словно налитых алой кровью, повисли над жеребцом; Азин ссёк одну плетью, она шлепнулась наземь, жеребец раздавил ягоды копытом. Северихин глянул на опечаленное лицо Азина:

– Что с тобой?

– Осень. Тишина. Давно я не слушал тишины.

– Да что с тобой? – опять недоуменно спросил Северихин.

– Вспомнил, как меня командарм гонял. Он хотя и царский полковник, а боевой старик.

– Полковник мужичьих кровей, Шорин – сын калязинского мужичка. Есть такой городок на Волге.

– А гонял он меня по-царски. – Азин поморщился, вспоминая разговор с командармом. – А вот Чевырева хвалил. Один Чевырев, сказал, держался, когда Вторая армия драпала…

– Он Чевырева хвалил, чтобы ты не задавался. А мне командарм толковал: Чевырев в Агрызе, Азин под Казанью спасли Вторую армию от полного уничтожения.

Шум движущихся войск снова приблизился. Невидимая из-за деревьев железная дорога огибала пригорок, многозвучное эхо катилось по лесу. Азин дал шпоры жеребцу и помчался по дороге, круто уходящей на лесной склон.

Под глинистым обрывом чернела ослепленная мягким сентябрьским светом река. Отраженные в омутах, бездымно пылали березки, на воде колебалось вялое золото опавшей листвы. Кленовые листья отбрасывали свой багрянец на темную стену дубов, каленые сережки волчьей ягоды кучились у воды. Рябины сгибались под тяжестью пунцовых кистей, желуди падали с веток, звучно булькая и взрывая воду.

За рекой по всему горизонту вставали рыжие, блестящие, высокие стволы дымов. Не было им числа и не было им конца. Сполохи лесных пожаров блуждали по тусклому небу, болезненным запахом гари несло от мочажин и листьев, осеннее многоцветье меркло в дымах и пепле.

Азин, подбросив ладонь к папахе, смотрел из-под нее на безмолвную битву огня и лесов; сразу стало не по себе при мысли о чудовищных размерах ижевского мятежа.

Сентябрь перевалил на вторую половину.

Дожди торопливо гасили многоцветные краски лесов, лихорадочно синели лужи, земля пахла кровью, порохом, гарью. Грустно перекликались отлетающие журавли, всполошенно трещали сороки.

Тоскливой, испуганной, неустойчивой жизнью жил Ижевск. В горожанах росло и крепло мучительное чувство безнадежности, мрачный пессимизм захлестывал и офицеров. Воспаленные шепотки сновали по кабакам, по базарам. Из ушка в ушко переливались слухи о наступлении красных. Говорили, что на Ижевск идет сам Азин, и, хотя никто не знал, кто он такой, слово «сам» устрашало. Во всех этих слухах таился страх, и люди уже не могли отличить правду от вымысла. Как всегда, больше верили вымыслу. Словно лесное пламя, вымыслы обжигали людей. Идет красный комиссар на Ижевск, в деревни, в села, чтобы петлей и пулей наказать восставших. Расстреливает красный комиссар правых и виноватых, отнимает у мужика хлеб, разоряет церкви и мечети. Нет никому пощады: девкам вырезает на грудях кровавые звезды, старикам ставит на лбах каинову печать.

Божьи странники, убогие старушки клятвенно шептали: близится светопреставление. Праведники видели небесные знамения: в лесной ключ близ Елабуги упал огненный крест, и горькими стали воды источника, в полях Сарапула встретили всадников на вороном и бледном конях. Там, где проскакали они, следы налились человеческой кровью.

Над городом жалобно звонил соборный колокол: по мокрым деревянным тротуарам тащились купчихи, закутанные в шали, лавочники с постными физиономиями. Матерились подвыпившие офицеры, просматривая на заборах приказы начальника контрразведки Солдатова: «Если красные приблизятся к Ижевску на десять верст, я расстреляю всех арестованных».

Нервозная атмосфера царствовала и в штабе мятежников. Двухэтажный особняк миллионера-лесопромышленника трезвонил телефонами, звякал шпорами, гудел повелительными голосами.

В гостиных, спальнях, будуарах пахло псиной, сивухой, махорочными сигаретами, скверной пудрой и еще черт знает чем, не имеющим названия. Из мраморных каминов торчали связки военных приказов, на туалетных столиках валялись револьверы системы «веблей» и «кольт», по оттоманкам грудились гранаты.

От табачного дыма померкли розовые амуры на потолках, закоптились фарфоровые вазы; когда-то дышавшие девственной чистотой стены покрылись размашистыми завитками неприличных ругательств.

До падения Казани ижевские мятежники были относительно спокойны: полковник Федечкин командовал Народной армией и все надеялся освободить Агрыз от Чевырева, Солдатов кнутобойничал в контрразведке, капитан Юрьев и Граве создавали Воткинскую дивизию.

То, что происходило на Волге, на Урале, казалось ижевским главарям вспышками далекой, но не приближающейся грозы.

Граве повеселел было, когда узнал, что сибирское, уральское и самарское правительства уступили свою власть омской Директории. Уж лучше одно настоящее, чем тройка никем не признаваемых правительств! Может, Директория взнуздает выломившуюся из оглобель Русь?

Но вот совсем неожиданно под ударами красных пали Казань и Симбирск, на волосок от гибели Самара. Душная политическая атмосфера Ижевска сразу похолодела: между главарями началась распря.

Ротмистр Долгушин, бежавший из Казани, был радушно принят Николаем Николаевичем. После грустных воспоминаний о гибели Евгении Петровны, о своих разоренных большевиками поместьях они долго говорили про ижевские дела. Граве дал выразительные, подперченные иронией характеристики полковнику Федечкину, капитану Юрьеву, фельдфебелю Солдатову.

– У этих людей нет ни военных знаний, ни политического авторитета, ни личного обаяния. Мизерные личности, узколобые политики. Они могут шумно требовать победоносного наступления от своих войск, заглазно уничтожать красных целыми дивизиями, расстреливать мужиков и рабочих. Трусливые поганыши! Думают пустыми словесами отогнать грозные красные призраки. У них есть только недавнее сладкое прошлое: ах, как они пили, жрали, картежничали! Ах, как стреляли в ресторанные потолки, ах, как били зеркала в бардаках! Вчерашний день полон их преступлениями, а сегодняшнего дня они страшатся: как бы не пришлось отвечать за содеянное – вот и все, что мучает их.

– Тогда Ижевск обречен. Тогда к чему и огород городить, – горько сказал Долгушин.

– Вы меня неправильно поняли. Обречены на позорную гибель здешние вожаки, а само движение нуждается в талантливых руководителях. Можно сдать Казань, Самару, Симбирск, Ижевск большевикам, сдать им еще пять, двадцать пять городов, но это не вся Россия. Мать-Россия, насколько вам известно, необъятна и неохватна. Сдать ее на милость красным ли, белым ли в настоящий момент нельзя. Русская монархия развалилась не потому, что скверной стала монархическая идея, скверными оказались цари. От Николая Палкина до Николая Кровавого без исключения! Это говорю я – русский дворянин – вам – русскому дворянину! Возрождать великую Россию придется нам, русским дворянам. Я не признаю всяких правительств, возникающих сейчас на окраинах земли русской. Мне противны кадеты и эсеры из омской Директории, но ее военный министр Александр Васильевич Колчак симпатичен. Он человек наших воззрений. Колчаку можно верить, на Колчака можно положиться.

– Когда же он приехал в Омск? – заинтересованно спросил Долгушин.

– На днях. Из Владивостока. Колчака сопровождал отряд гемпширских солдат под командой полковника Уорда. Сие весьма знаменательный факт: из всех наших союзников англичане – самые надежные. Вы знакомы с Александром Васильевичем?

– К сожалению, нет.

– У Колчака славное морское имя. У него ничем не запятнанная репутация, – усилил свои восторги Николай Николаевич. – Вице-адмирал Колчак в омской Директории – добрый вестник нашего возрождения…

Атмосфера в Ижевске становилась все напряженнее, все тревожнее. Город притих, кабаки опустели, лавки прикрылись. Даже пьяные драки между фронтовиками не завязывались на улицах. На оружейном заводе, в железнодорожных мастерских прекратились митинги, с заборов исчезли призывы: «За власть Советов без коммунистов. Славься свобода и труд!»

В штабе с утра до вечера сатанели на заседаниях главари мятежников. По кабинету командующего армией бегал, матерясь, фельдфебель Солдатов.

– Это позор, полковник! Десять тысяч солдат не могли распотрошить двухтысячный отряд Чевырева. Вы же сорок дней обещали изловить и повесить самого Чевырева. А что получилось? Что вышло? Чевырев и Азин захватили Агрыз и угрожают Ижевску.

– У Азина всего пять тысяч бойцов. Надо быть идиотом, чтобы идти на Ижевск. У нас, слава богу, тридцать тысяч штыков, – багровея от обиды, возражал Федечкин.

– Смелость города берет, милейший мой! Вы же, извините за грубость, старая ж…! Вдарь кулаком – и мокренько!

– Господин фельдфебель! – завизжал полковник. – Если не возьмете своих слов обратно, я вызову на дуэль…

– Пошли вы, милейший, к бабушке!

– Не время ссориться, господа. Вы же государственные люди, – успокоил расходившихся главарей Граве. – Я лично полагаю, Азин пойдет на Сарапул и отрежет нас от Урала. А на Каме под Елабугой стоит вражеская флотилия, а в Вятских Полянах формируются свежие полки Второй армии красных. Нас возьмут в мешок, если… если Азин овладеет Сарапулом. Укрепляйте Ижевск, но спасайте Сарапул.

Поздней ночью, совершенно обалдев от споров, ругани, взаимных угроз, мятежники перетасовали свои посты. Командующим Народной армией был назначен капитан Юрьев. Полковник Федечкин стал командиром Воткинской дивизии, Николай Николаевич Граве принял на себя сарапульский военный гарнизон. Ротмистру Долгушину предложили пост командира Особого добровольческого полка имени Иисуса Христа.

31

Азин размашисто шагал в серых сумерках, проверяя посты. У вагонов, под вагонами, по канавам, окольцевав тлеющие костры, спали красноармейцы. У полевых батарей храпели номерные; положив головы на «максимы», дремали пулеметчики. Бормотали во сне вятские мужички, раскрестив руки лежали казанские татары. Отовсюду неслись храпы, вздохи, всхлипы, стоны.

– Вот орлы, на брюхе спят, спиной укрываются. – Азин перешагивал через спящих, понимая, что лишь смертная угроза может подбросить его бойцов на ноги.

Он прошел на околицу к опушке соснового бора. Здесь тоже горели костры, в сумерках всплескивались рыжие огни. Влажно шуршала палая листва, лошади звучно хрумкали овес, ползли по кустам сивые клубы дыма. В сторонке от костра, стоя на коленях, татарин страстно бормотал:

– Великий Аллах, создатель всего живого! Не забудь меня, защити от белой пули.

Незаметный среди кустарников, Азин переходил от костра к костру. Останавливался в тени, слушая разговоры. Азину нужна была возбуждающая атмосфера движения и деятельности, он испытывал волнение от тысячи лиц, от потока событий. Этот поток людей и событий словно начался с самого детства и будет течь через всю его жизнь, ширясь и клокоча.

Азин не мог долго и спокойно сидеть на месте. Он или чистил маузер, или стрелял по телеграфным столбам, или спорил с кавалеристами о статях доброго коня. Отчаянная его храбрость, суровая доброта, даже то, что он очень молод, собачится на трех языках, ест что попало, спит на ходу, с труса может спустить шкуру, смелого расхвалить перед строем, – все расцвечивалось яркими, веселыми красками, обрастало грубоватыми солдатскими баснями. Вокруг Азина стали возникать легенды, в которых правда тонула в неудержимой фантазии.

Азин остановился в густом вереске, прислушиваясь к голосам спорящих бойцов. Чей-то бас непререкаемо утверждал:

– И приговорил военно-полевой суд парня к вышке: не насильничай девок. Не фулигань. Сообщают про это Азину, а он: ко мне подлеца. Привели: парень – кровь с молоком, рожа кирпича просит. Рыжий, ссукин сын, как дуб осенний. Азин даже языком пощелкал:

«Этакой молодец, а у девки попросить не сумел…»

И как почал его нагайкой обхаживать, как почал! А потом говорит: «Иди, едиот, к белым, достань «языка». Я тебя за это, может, у военно-полевого на поруки выпрошу…»

– Что-то ты заврался, – прервал рассказчика тоненький голосок. Насильника али мародера Азин не пощадит. Они для него – самая белая контра. Видел, знаю, как он в Вятских Полянах начальника санитарного поезда в расход пустил. Начальник-то сам с потаскухой в мягкий вагон забрался, а раненых в товарные вагоны, будто дрова, покидал. А тут Азин нагрянул, аж почернел весь:

«Для тебя бойцы революции хуже скотов? Ах ты, собака! Да я ж тебя именем Революции к стенке…»

И все. И точка. И отправился начальник к генералу Духонину в гости…

Мелькали в дымных отблесках пламени головы, спины, плечи. Пахло крепким самосадом, вареными грибами. Азин стоял в высоком темном вереске и улыбался: радостное настроение его подскочило еще выше: было приятно, что им восхищаются бойцы.

– Вот еще, ребятье, какая хреновина приключилась со связным Вятского полка. В Агрызе, здесь, позавчера дело было. Послал командир Северихин своего связного к Азину с важнецким пакетом. А тому Азина в глаза видеть не приходилось. Ну, явился, подает пакет. Азин взял, прочел бумагу, а потом ка-ак выдернет маузер:

«Руки вверх! Ты кому секретные документы приволок? Я не Азин, я белый полковник. Вашего губошлепа Азина кокнул, теперь и тебе конец…»

А потом засмеялся:

«Нельзя, парень, в такое сурьезное время растяписто-культяписто жить. Ты сначала убедись, что я за птица, а потом документики суй…»

Небо мигало зыбкими звездами, ночь была наполнена сырыми, таинственными шорохами, свежо и легко дышалось.

Азин шел через ночь и все улыбался: «Когда в невероятное веришь, словно в правду, тогда особенно хорошо жить». Между соснами вновь замаячил костер, Азин направился к нему.

– Ты про Азина что хошь болтай, а он в мою душу с ходу вошел. Герой!

– Ерой с дырой! Обыкновенный сукин сын!

– А за похабные твои слова я тебя в морду! Сразу перестанешь квакать…

Азин подошел к костру, красноармейцы смолкли. Боец, только что его поносивший, смущенно закашлялся.

– Повтори-ка, приятель, что ты сейчас говорил. Ты, ты, что сукиным сыном меня величал, – сказал Азин, сдвигая на затылок папаху; по его лицу засновали пестрые тени.

Красноармеец вскинул голову, отчаянным усилием встал на ноги.

– И повторю! И не испугаюсь. Кто тебе дал право бойцов плеткой лупить? Ленин дал? Почему ты людей судишь по своему хотению? Ленин велел? А может, врешь ты! Ежели я провинился – суди меня по закону, по правде суди, а не как тебе в башку взбрело.

Красноармеец тут же сник, вздрагивая от испуга, злости, собственной смелости. Азин резко вскинул руку, красноармеец откачнулся, ожидая удара.

– Молодец! Люблю прямых, ценю откровенных. Спасибо за правду!

Азин снова шел под осенними звездами, мимо спящих и мимо беседующих о житье-бытье красноармейцев. Остро и терпко пах вереск, с сосновых веток брызгала влага, чадили костры.

– Стой! Кто идет? – раздался свирепый окрик, и гневно щелкнул затвор винтовки.

– Свои, свои, – торопливо отозвался Азин.

– Парол? – выступил из темноты часовой.

– Кого порол? – уже насмешливо спросил Азин у щуплого, в лаптях и азяме, часового-вотяка. Шагнул вперед.

– Назад, кереметь!

– Я – начальник дивизии…

– Вижу, ты сама Азин, а без парола нельзя.

– Позабыл я пароль. Запамятовал, понимаешь…

– Ага, ого! Сама Азин парол позабыла! Утром меня хоть по самую шляпку в землю вбивай, а сейчас не пущу, – часовой вскинул на руку винтовку.

– Вот леший! – восхищенно присвистнул Азин. – Влеплю ему завтра благодарность в приказе.

Он вернулся в штабной вагон, где его уже ждали Северихин, Чевырев, Шпагин, Лутошкин, Дериглазов, Шурмин.

– Есть хочу. Стен! – крикнул Азин счастливым голосом. – Стаканчик самогону тоже недурно.

Стен собрал на стол. Между картошкой в мундире, миской соленых грибов, ломтей черного хлеба появилось большое деревянное блюдо вареной конины.

– Прошу к столу, лошади поданы, – сострил Стен, скосив на Азина дерзкие глаза.

После самогона у всех разрумянились лица, развязались языки. Разговор стал непринужденным и общим: каждому хотелось сказать что-то свое, если не значительное, то хотя бы интересное.

– Я только что слушал, как пулеметчик Ахмет Аллаху молился. Что ты, Чевырев, своих партизан от бога не отучишь? – шутил Азин, очистив и круто посолив картофелину.

– Пусть молятся. Мне недавно самому пришлось намаз совершить, широко улыбнулся воспоминанию Чевырев.

– Да ты шутишь, ты же коммунист, Чевырев…

– А все же пришлось. Мои татары курбан-байрам праздновали. Все встали на колени, склонили головы, прижали руки к сердцу. Только один я, как идол, на ногах. Вижу, косятся татары. Пришлось и мне упасть на колени. Все остались довольными, а я, понимаешь, и верующих красноармейцев не оскорбил, и у них доверия ко мне стало больше.

– Коммунист совершил намаз, а? Может ли красный командир молиться богу, а? – блестя глазами, спрашивал у всех Азин.

– Ради революции допускаю! – сказал Дериглазов. – Я как-то хлебный поезд отправлял. Кулаки железнодорожный мост через речку взорвали, а у меня в отряде двадцать бойцов. Как мост восстановишь? Вокруг в деревнях живут одни татары, вот я и собрал в мечети всех мулл. Глубокочтимые, говорю, вы верные ученики Магомета и знатоки корана. А известны ли вам последние слова пророка, сказанные перед смертью?

«Как мы станем править народом, если ты уйдешь от нас?» – спросили его ученики.

«Создайте совет и через совет управляйте», – ответил пророк.

Вижу, кивают башками муллы. Глубокочтимые, говорю, пришло время, и по всей России возникли Советы, о которых говорил Магомет. Скажите народу, что надо помочь Совету и его защитникам. Пусть правоверные отремонтируют мост…

– Но это же демагогия! – воскликнул Лутошкин.

– А что такое демагогия? – повернулся к нему Чевырев.

Игнатий Парфенович находился в блаженном состоянии духа: командиры то и дело обращались к нему за разъяснениями, призывали в свидетели своих споров: общее внимание льстило старому горбуну. Сейчас Лутошкин удивлялся не невежеству Чевырева, а его откровенному признанию в невежестве.

– Я ведь бездонный дурак, – с обезоруживающей улыбкой продолжал Чевырев. – Совершенно ничего не знаю. Вот слышал слово – философия. Для чего такое слово? Какой в нем смысл, поставь к стенке – не отвечу.

– Философия – наука о познании мира, в котором мы живем, и о познании самих себя как живущих, – весело объяснил Игнатий Парфенович. – Вопросами познания мира и человека занимается философия, но, по-моему, она никогда не разрешит их.

– Философы только тем и занимались, что объясняли мир, а мир надо переделать, – ввязался в разговор Азин. – Так говорил Карл Маркс.

– Маркс требовал от философов действия, я же хочу, чтобы они размышляли.

– Бессильные и безвольные личности не переделают мира. Воля без решимости хуже бессилья, – сказал Азин.

– Согласен, бессилье приводит к отчаянию, но и отчаянье иногда порождает силу, – не отступал Лутошкин. – Но это уже безумство храброго отчаяния.

– Безумство храбрых – вот мудрость жизни! – патетически произнес Азин.

– Неправда! – отрезал Лутошкин. – Безумство даже самых храбрых не было и не будет мудростью жизни. – Лутошкин вышел из-за стола, оперся спиной на вагонную стенку. – Вы, юные мои люди, верите в каждую красивую фразу. А вам следует знать: абсолютной и обязательной правды для всех нет! Каждый сочиняет свою правду. Есть господь бог – это правда поповская. Нет бога – ваша правда. Боги – всего лишь выдуманные попами идолы для обмана верующих, говорите вы. Хорошо! Пусть так! А сами вы, как и верующие, поклоняетесь идее коммунистического общества. Думать не хотите нужно ли людям общее счастье. А счастье не дается насильно. Счастье – это желанье иметь то, чего нет, но человеческие желания бесконечны. Полное удовлетворение всех желаний – погибель для человека. Впрочем, стремиться к всеобщему счастью все равно что подниматься в небо по солнечному лучу. Удивительно хорошо, должно быть, но совершенно невозможно…

– Я не зря вам советовал податься к белым, – сердито перебил горбуна Северихин. – Теперь в самый раз перекинуться к ним, – мрачно добавил он, отставляя стакан. – Мы еще можем, усмехаясь, выслушивать ваши рассуждения, а потолкуйте-ка с красноармейцами. Скажите-ка им, что к счастью стремиться глупо. Не знаю, что тогда спасет вашу душу, Игнатий Парфенович.

– Почему вы в каждом моем слове ищете враждебность? Почему отказываете мне в праве на самостоятельную мысль? Это очень опасно лишать права на мысль, – защищался Игнатий Парфенович.

Азин, досадливо закусив нижнюю губу, поглядывал на Лутошкина, на Северихина: было неприятно, что Северихин задирает Игнатия Парфеновича. Шпагин сидел с непроницаемым видом, Дериглазов скручивал цигарку, Чевырев улыбался. Стен смотрел в потолок, сразу утратив интерес к спору. Лишь Шурмин, с восемнадцатилетней жадностью ко всему интересному, шумно вздыхал.

– Хорошо иметь знания! Грамотный любого тюху-матюху на лопатки положит. А какой из меня командир, ежили я трех классов церковноприходской не кончил? Я, что такое траектория, не понимаю. Мне толкуют – пуля летит по траектории, а я только ушами хлопаю, – снова заговорил Чевырев.