Текст книги "Красные и белые"
Автор книги: Андрей Алдан-Семенов
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 33 (всего у книги 50 страниц)
4
Утром тринадцатого июля в Златоусте празднично звонили колокола, на базарной площади играл духовой оркестр. Поручики в хорошо сшитых, с новенькими погонами мундирах строго покрикивали на солдат, марширующих по площади. На деревянных тротуарах, у пыльных лавок и магазинов, стояли девицы, стреляя лукавыми взглядами по офицерам.
В купеческих особняках распахнулись расписные ставни, топились большие, выложенные синими и белыми изразцами печи, громоподобно пели граммофоны.
В Златоусте у Злокозова скопилось несколько сот тысяч пудов первосортной стали: он приехал сюда, чтобы продать ее правительству Колчака. В городе Злокозов сошелся с капитаном Юрьевым: ему нравился этот, с артистическими манерами, верящий в свою карьеру, человек.
Василий Спиридонович ходил по кабинету, то и дело поглядывая в зеркало: он хорош был в смокинге и белоснежной манишке; черный шелковый галстук придерживала бриллиантовая булавка. Сытое лицо с румяными губами, рыжеватые и словно бы сдобные бакенбарды, пепельные волосы, падавшие на виски, говорили о безоблачной жизни коммерсанта Злокозова, несмотря на все бедствия войны.
Василий Спиридонович остался доволен своим видом. Снова открыл он длинный, палисандрового дерева футляр. Блеснула тонкая вязь золотых букв: «Мужественному охранителю жизни православной – капитану Юрьеву». Злокозов вынул из футляра обоюдоострый меч, сработанный из златоустовской булатной стали. Меч отливал влажной, мягкой синевой, был тверд, как алмаз.
«Умеют златоустовские мастера, подлецы этакие, варить булатную сталь. Давно она стала звонче и крепче дамасской. Бесценные руки у мастеров».
Василий Спиридонович потянулся за малахитовой шкатулкой, открыл ее, двумя пальцами достал золотые, весившие пять фунтов погоны, сдул с них невидимые пылинки.
«Ублажать надо вояк. Не польстишь тому, не подмажешь этого – и твое добро пропадет, как Россия! Куда она, мать наша, катится?»
Злокозову чудилось, что над Златоустом и над ним самим нависла какая-то грозная опасность и все живет ожиданием непонятной, неустранимой беды. Злокозов обмяк, показалось, что кто-то и сейчас наблюдает за ним исподтишка, ждет только случая, чтобы схватить за горло. Василий Спиридонович проверил свой саквояж – драгоценности и деньги были на месте. Он успел все же обменять царские кредитные билеты на доллары, но беспокоился за сохранность их.
В окна ворвались звуки походного марша: парад начался. Василий Спиридонович поспешил в обеденный зал, где уже накрывались столы. Он любил этот уютный, персон на тридцать, зал, отделанный мореным дубом, с фигурами граций на потолке. Зал обставлен старинной дорогой мебелью, в высоких стрельчатых окнах таинственно играют разноцветные стекла. Все здесь настраивало на отдохновение и насыщение – кусты чайных роз, цепляющиеся за шторы, картины фламандских живописцев, столы с накрахмаленными скатертями.
Официанты, неслышно ступая по коврам, расставляли серебряные бочоночки паюсной и зернистой икры, фарфоровые тарелочки с копченой осетриной, севрюжиной, индейками, откормленными на грецких орехах. Астраханский залом, тающий во рту, славные вятские рыжики из бывших императорских заповедников, лимбургский сыр, уцелевший от дореволюционных времен, соленые, пропитанные водкой арбузы громоздились между винными бутылками. В хрустальных вазах шоколадно мерцали груши, светились верненские яблоки.
Груды еды и питья доставили неизъяснимое наслаждение Василию Спиридоновичу. «А большевики-то, жрут мякину!» С этой мыслью он вернулся в кабинет.
На стене висела карта Урала; Злокозов отмечал на ней флажками все поразительно быстро изменяющиеся географические точки войны. Достаточно было мимолетного взора, чтобы определить неблагополучное состояние на театре военных действий.
Не успел Василий Спиридонович поразмыслить над картой, как послышалось тарахтенье экипажей: к подъезду особняка подкатывали гости. Хлебные тузы, начальники колчаковских департаментов чинно входили к богатейшему из них, здоровались степенно, садились в кресла уверенно. Злокозов пожимал руки, заглядывал в глаза, находя в них ту же тайную тревогу, что и в самом себе.
Сопровождаемый группой офицеров, появился капитан Юрьев. Он оставался все тем же импозантным, говорливым, напористым артистом оперетты, но власть уже наложила отпечаток на его напудренную физиономию. Слова, жесты, интонации стали величественнее, суждения беспрекословнее, – даже о самых обыденных пустяках Юрьев теперь говорил с необыкновенной авторитетностью.
Василий Спиридонович представил Юрьева гостям в словах возвышенных и почтительных. Это сразу воодушевило капитана. Его окружили, засыпали вопросами.
– Красные, говорят, совсем близко? Ходят слухи – они за рекой Ай?..
– То-то, что говорят! То-то, что разгуливают слухи! Я бы не устраивал парадного смотра своим полкам, а бил бы красных на реке Ай, – насмешливо отвечал на это Юрьев.
– Где теперь корпус Каппеля? Где армия Войцеховского? – спросил Злокозов. – Надеюсь, это не военная тайна?
– Какая тут тайна! – Юрьев направился к карте. – Похвально, что вы следите за всеми фронтовыми перипетиями. – Юрьев хотел было сплюнуть, но сдержался. – На реке Ай генерал Войцеховский сосредоточил две дивизии. Если произойдет чудо и красные прорвутся через реку Ай, под Златоустом их встретит моя дивизия. А храбрость ижевцев хорошо известна! Настоящая опасность нам угрожает только со стороны железной дороги, но ее прикрывает корпус Каппеля. А Владимир Оскарович – наш боевой щит. Кстати, по железной дороге курсируют бронепоезда с английскими дальнобойными орудиями.
– Правда ли, что наши силы вдвое превышают силу красного поручика Тухачевского? – спросил седоволосый старик в золотых очках.
– Юрьев пренебрежительно усмехнулся.
– Если бы против красных стояла только моя дивизия, Тухачевский разбился бы о нее, как о стену. Перепуганному воображению обывателей красный поручик кажется чертом.
– Капитан, вы командовали армией в Ижевске. Скоро ли мы вернемся в тот город? У меня гибнут крупные капиталы, – опять сказал старик в золотых очках.
– Очень скоро! – твердо, поверив на мгновение самому себе, ответил Юрьев.
Тон его был таким доверительно-искренним, надежда так обольстительна, что и присутствующие поверили ему. Поверили потому, что страстно хотели верить.
– Господа! – торжественно начал Василий Спиридонович, беря футляр с булатным мечом. – От имени прогрессивных деятелей нового русского общества разрешите преподнести, как память признательных сердец, этот острый меч из прославленной златоустовской стали нашему защитнику и охранителю капитану Юрьеву.
Юрьев обеими руками принял меч, поцеловал его синее, холодящее лезвие. Василий Спиридонович под дружные хлопки достал золотые погоны.
– Я уверен, что мы, господа…
Он не успел выразить своей мысли – в кабинет влетел дежурный адъютант:
– Красные на южной окраине города!..
Юрьев швырнул меч на обеденный стол, бросился на крыльцо. Гости кинулись следом. Злокозов схватил саквояж и через черный ход выскользнул на улицу.
Не успел Юрьев сесть в седло, как показался всадник. Он осадил перед ним лошадь, выкрикнул прерывающимся от волнения голосом:
– Красные подошли к Златоусту с севера…
– Проморгали, подлецы, краснюков! – Юрьев нагайкой ударил по лицу адъютанта. Тот откачнулся, закрыл ладонями глаза, кровь выступила между пальцев. – Всех штабников перестреляю! За мной, сволочи! – обернулся он к офицерам.
Напрасно Юрьев обвинял своих штабных в том, что они проморгали красных. Виноваты в этом были и генерал Войцеховский, и генерал Каппель, так и не сумевшие определить, где же войска красных нанесут главный удар.
Две дивизии Войцеховского, не считая Ижевской, были расположены на Уфимском плоскогорье, в районе южного и северного направлений, ведущих к Златоусту. Здесь, на линии реки Ай, Войцеховский ждал красных.
Корпус Каппеля, занимавший железную дорогу Уфа – Златоуст, поджидал основные силы Пятой армии Тухачевского на своем направлении. Оно казалось ему самым удобным, самым легким и разумным для наступления на Златоуст. Каппель пренебрег глубокой разведкой противника: почему-то ему в голову не приходило, чтобы красные могли на руках перенести орудия и боеприпасы через горные перевалы и пропасти, незаметно преодолеть стремительную Юрюзань.
И оба они, Войцеховский и Каппель, не могли подумать даже, что красные за трое суток проделают стодвадцативерстный переход по уральскому горному бездорожью.
Части Двадцать шестой и Двадцать седьмой дивизий Пятой армии теснили группу войск Войцеховского. В четырехдневном бою он потерпел поражение и отступил за реку Ай. Боясь оказаться отрезанным от Западной армии, отвел свой корпус и Каппель.
На дальних подступах к Златоусту белые попытались создать оборону. Однако после упорного двухдневного сопротивления они начали отступать дальше, на Челябинск.
Тухачевский приказал тринадцатого июля овладеть Златоустом. Исполняя приказ командарма, Александр Павлов бросил на штурм города три бригады.
Первая бригада Василия Грызлова двинулась на восток, затем у станции Арша повернула на юг и устремилась к Златоусту.
Вторая, меняя направление движения то на юго-восток, то на северо-восток, у станции Куса тоже повернула на юг, к Златоусту. Третья бригада вышла южнее Златоуста и у станции Молосна повернула на северо-восток. Все три бригады незаметно, скрытно, подошли с юга и севера к городу, который, казалось, надежно прикрывала Ижевская дивизия колчаковцев.
Захваченные врасплох ижевцы не могли оказать серьезного сопротивления и бросились на Челябинский тракт, за войсками Каппеля и Войцеховского. Только один Воткинский полк, под командой самого Юрьева, еще сдерживал бойцов Грызлова на южной окраине города.
Юрьев дрался с волчьей храбростью. Несколько раз он ходил в атаку впереди воткинцев, рискуя своей жизнью, стреляя в своих же бегущих солдат. В разгаре боя он увидел сперва десятки, а потом сотни поднятых рук. Воткинцы прекратили борьбу, сдавались в плен, поднимая руки, становясь на колени.
Тогда, проклиная бога, судьбу, своих солдат, Юрьев тоже помчался на Челябинский тракт.
5
Лучистым сгустком энергии назвал Азина Игнатий Парфенович в день тринадцатого июля.
Это был действительно необыкновенного напряжения день: до Екатеринбурга оставались считанные версты, но бездну препятствий нагромоздил противник на этом пути.
Еще вчера полки дивизии Азина овладели крупным Уткинским заводом под Екатеринбургом. В районе завода была разгромлена Сибирская дивизия белых. Уткинский завод представлял жалкое зрелище. Заводские трубы одиноко глазели в небо, корпуса чернели выбитыми окнами, старая плотина еле сдерживала воду огромного пруда.
Азин сидел на гранитном валуне, положив на колени картонную папку. Четвертую ночь подряд не спал и казался совсем истерзанным, но весь был в порыве движения.
Быстрота маневров отличала его в эти дни. Обхваты, обходы, кавалерийские рейды, глубокие разведки стали системой в действиях дивизии; нанося неожиданные удары, он смело и ловко дробил силы противника, крушил его оборону.
Успехи Азина были уже не просто военной удачей – вдохновение его усиливалось растущим талантом полководца, он учился стратегии на поле боя, не пренебрегая опытом врага.
Азин послал бригаду Дериглазова в обход Екатеринбурга и теперь нетерпеливо ожидал от него донесений. Ева вынесла из избы кружку горячего чая. Азин стал пить, обжигаясь, между глотками взглядывая на девушку.
– Что ты смотришь так?
– Я счастлив, когда гляжу на тебя. Хочешь знать, какой я вижу тебя после войны? И букли у тебя, и пудра, и мушка на щеке, и непременно в соломенной шляпке и в синем платье. Вот какая у меня мечта.
– Смешная мечта.
– Я хочу ей счастья в синем платье, а она на дыбы! – Азин снова потянулся за карандашом. «Первому и второму эскадрону разведать дорогу до самого Екатеринбурга. Если позволит обстановка – ворваться в город», написал он и передал приказ Игнатию Парфеновичу. – Турчину в руки. Он мастак панику наводить…
– Это, может быть, самый важный твой приказ на сегодняшний день, сказал Игнатий Парфенович. – Могу я поехать с Турчиным в разведку?
Азин иронически пристукнул карандашом по папке.
– Да осенит тебя в разведке имя графа Толстого…
Игнатий Парфенович ускакал с эскадроном Турчина. Азин продолжал писать свои стремительные приказы:
«К 14 часам 14 июля овладеть Екатеринбургом…»
– Ты так уверен, что город падет в такие-то часы такого-то дня? рассмеялась Ева.
– Я убежден в мужестве и дисциплине красноармейцев. Мы сильны верой в народ, и это прекрасно понимают наши противники. Недавно разведка перехватила письмо английского генерала Нокса. Этот вдохновитель Колчака пишет, что можно победить миллионную армию большевиков, но нельзя уничтожить сто миллионов русских, желающих победы красных и не признающих белых.
– Генералы научились признаваться в своих поражениях с холодным пафосом, – пошутила Ева.
Эскадрон вылетел на светлую от ромашек поляну с гранитным столбом у дороги.
– Перед нами – Азия, за нами – Европа. Этот самый столбик – граница двух континентов, – сказал Игнатий Парфенович.
Кавалеристы окружили обелиск.
– На той стороне, значит, Колчаковия? – Турчин сбил на затылок фуражку.
– Колчаку за тыщей столбов не укрыться. Теперь земля в Европе ли, в Азии ли мужику принадлежит, – поигрывая нагайкой, сказал командир второго эскадрона.
– Даешь Азию, мать ее распротак! – выматерился кривоногий кавалерист. – Всю белую шатию стану мордовать до самого океана. Океан-то прозывается как, не знаешь, старый хрен?
– Но, но, без хамства! – Турчин спрыгнул с седла. – Привалимся на часок. – Он лег в высокие, густые ромашки, положил под голову руки.
– Разлегся-то как – башка в Европе, задница в Азии. Навыдумывали хитромудрые всяких штучек-дрючек. Откедова знают: тут Европа, там Азия? Чесал один языком – до Луны-де полмильёна верст. Он что, лазил на Луну?
– Семь верст до небес – и все лесом, а ты – полмильёна, – отозвался командир второго эскадрона, закуривая цигарку.
– Дай подышать махорочки. Эх-хе-хе, не желают люди запросто жить, все выкобениваются, все мудрят, – вздохнул кавалерист и снял сапоги. Сдвинул острые колени, обнял ладонями, переплел пальцы.
Его физиономия с вислыми щеками замерцала тускло, но мягко. Такие же тусклые глаза скользнули поверх ромашек, в сизое, неприступное небо.
Показалось Игнатию Парфеновичу: живет в этом матерщиннике простая, жадная до веселых желаний душа, но какая-то сила давит ее, останавливая на самом взлете.
– Больно ты сердит, парень, – миролюбиво заговорил Игнатий Парфенович. – Тебя жизнь крутила да мяла, вот ты и озверел.
– Ты что, поп? Исповедуешь? Не желаю!
– На жизнь зачем сердиться? И на меня огрызаться ни к чему, я постарше, могу и совет подать.
– Советчиков расплодилось… Тоже выискался профессор кислых щей, криво усмехнулся кавалерист. Опрокинулся на спину, взял цигарку, почадил, жадно глотая махорочный дым. – Ты, горбун, на шмеля похож. Жужжишь под ухом, жужжишь! А шмель, мать его душу, бесполезная скотина! На кой хрен его бог сочинил? Не ответишь, горбун, куда тебе! Кишка тонка! На, докуривай! – Кавалерист воткнул в губы Игнатия Парфеновича мокрый окурок.
Лутошкин чуть не задохнулся от вонючего дымка, но, сдерживая отвращение, стал курить.
– Будь ты хоть семь раз профессор, а жизни меня не научишь, я сам академию каторжной жизни окончил. Такие уроки преподнесу – за нож ухватишься.
– Мы же братья по классу, – заметил Игнатий Парфенович.
– Не люблю хитромудрых, горбун.
– А кого любишь? Россию ты любишь?
– Расею – да! А за что – кто ее знает. – Кавалерист поймал губами травинку, перекусил, пожевал.
– А не любишь кого? – допытывался Игнатий Парфенович.
– Таких, как ты, горбун! Въедливый ты человечишка.
Игнатий Парфенович не огорчился грубостью кавалериста. Он лежал на траве, любуясь крупными ромашками, закрывшими всю поляну. Исчезло щемящее состояние духа, ушло в глубину памяти ощущение войны. Он созерцал высокое вечернее небо.
«Верю ли я в существование бога? Дух мой – бог мой, а храм мне не нужен. Нужнее звездный купол над головой и вот эти ромашки, синяя эта травинка с кузнечиками, эта трепещущая всеми листами осина».
Над ними никли затяжелевшие кисти трав; прогретые за день солнцем, они все еще излучали тепло. Сквозь стебли мерцало закатное небо.
– Меня смертным боем били, теперь я на людях отыгрываюсь, – снова, но уже приглушенно, сказал кавалерист. – Я ведь не христосик, чтобы обе шшеки подставлять. Нет, горбун, я любую стерву за свою шшеку загрызу. И тебя, горбун, тоже, только захрустишь, как цыпленок. – Кавалерист обнажил в усмешке редкие зубы.
Религиозное настроение Игнатия Парфеновича улетучилось.
Турчин поднял эскадрон. Кавалеристы снова ехали тихо, осторожно. Лес кончился перед ржаным полем, оранжевое от заходящего солнца, оно обрезалось узкой рекой; на противоположном берегу бугрились заводские корпуса.
Игнатий Парфенович не отставал от кавалериста, идолом впаянного в седло. Поспевающая рожь обхлестывала стремена, дорога пылила. Подпрыгивающая спина кавалериста казалась Лутошкину надежной, как броневая плита; стало почему-то нужным быть рядом именно с этим диковинным человеком.
На грани окоема вырисовывался город. Позолоченные глыбы куполов, заводские трубы, словно стволы чудовищных орудий, темные просеки улочек омрачали Игнатия Парфеновича. Начнется бой, вспыхнут неизбежные пожары, снаряды разворотят стены домов, и обрушатся колонны банков и торжественные церковные купола. Игнатий Парфенович ловил последние пятна солнца, слушал колокольный звон, далекие, еле слышные гулы города.
В сгустившихся сумерках вздыбилось дымное пламя. Эскадрон приближался к станции: уже были видны горящие вокзал, электростанция, паровая мельница, мучные склады.
На привокзальных улицах заметили колчаковцев. По эскадрону началась стрельба, пришлось отступать, было бы безумием ввязываться в драку с неизвестными, заведомо превосходящими силами противника. Колчаковцы погнались за убегающими.
Игнатий Парфенович вновь скакал по странно изменившемуся полю. Всадники находились в центре светлого необозримого круга. Безлунный свет лился с неба, из высокой ржи, из-под травы, высекался лошадиными копытами, сгущался над сосновым бором. Это невесомое, неуловимое, тревожащее свечение проникало в душу, освещало мозг.
Сквозь призрачный этот свет стреляли из винтовок, из наганов, в нем взрывались гранаты – кровавые всплески взрывов освещали поле. Осколки свистели над рожью, срывая колосья; те подпрыгивали, прежде чем упасть.
Раненые отчаянно ругались, ржали лошади, путаясь в поспевающем хлебе. Для Игнатия Парфеновича опять все стало противоестественным, отвратительным, даже эта белесая июльская ночь, – захотелось непроглядной тьмы, чтобы укрыться от настигающих шашек.
Лошадь споткнулась. Игнатий Парфенович перелетел через голову, но тут же вскочил и побежал, ныряя в рожь, как в омут. Увидел над собой занесенную шашку, искаженное злобой лицо колчаковца. Прикрыл руками голову, всем телом чувствуя слабо звенящую сталь клинка.
Удара не последовало. Чей-то выстрел вышиб всадника из седла.
– Прыгай на мою лошадь! – раздался над ухом голос кривоногого кавалериста. – Быстрей, мать тебя перемать!..
Игнатий Парфенович мгновенно оказался в седле; кавалерист рукояткой нагана ударил по лошади, она поскакала в ночь.
На кавалериста сразу насели трое. Игнатий Парфенович оглянулся, последним косящим взглядом увидел казаков, вскидывающих шашки над поверженным.
– Боже, боже, срубили человека, как дерево! – запричитал Игнатий Парфенович. – А я даже имени его не знаю, господи!
Екатеринбург горел.
Пожары вздымались во всех концах города, огненная буря свирепствовала на вокзале. Белые обливали нефтью вагоны с товарами и продуктами, языки пламени метались над вокзалом, над мельницей, трескавшееся зерно шумело проливным дождем. На берегах скручивались в черные трубки листья, жирный пепел заметал привокзальную площадь и дома, воняло паленой шерстью, мазутом, керосином, конопляным маслом.
Мародеры грабили склады, жажда поживы оказывалась сильнее пуль, спекулянты выхватывали из рук мародеров всякое добро. По ночным улицам бежали толпы, мостовые грохотали экипажами: начиналась паника – самое страшное, что может быть в осажденном городе.
По переулкам шла ружейная перестрелка, из распахнутых дверей выскальзывали тени: богачи спешили покинуть город раньше, чем в нем появятся красные.
Конные казаки останавливали беглецов нагайками, били шашками, топтали лошадьми. Но, как всегда, невозможно было остановить обезумевших людей, спасавших свою жизнь и еще не знавших, что хуже – бежать или оставаться.
На восточной окраине творилось уже совсем немыслимое. Регулярные колчаковские части перемешались здесь с беженцами, коляски, пролетки мешали полевым орудиям. Паника передавалась из батальона в батальон. Оборона города разваливалась, словно худая плотина в паводок.
В третьем часу ночи азинцы прорвались на центральную улицу. У здания телеграфа начальника дивизии встретил комиссар Пылаев.
– Екатеринбург наш! – крикнул ему Азин хриплым, счастливым голосом.
Над телеграфным аппаратом заколдовал телеграфист, вызывая штаб Второй армии.
– Красноуфимск, Красноуфимск, Красноуфимск! – выстукивал он.
Азин извлек из кармана листок:
– Прочти, комиссар.
– Приказ об освобождении Екатеринбурга и назначении меня комендантом помечен вчерашним днем. Почему ты всегда спешишь? Не люблю я подобного фанфаронства! – рассердился Пылаев.
– Я обещал командарму взять город четырнадцатого июля.
– Но не сдержал обещания: сейчас утро пятнадцатого…
Застучал телеграфный аппарат.
– У аппарата командарм Шорин, – сообщил телеграфист.
«Кланяюсь доблестным орлам, – прочитал Азин. – Отличившихся представить к награде…»
– Отличившихся нет. Все бойцы, все командиры и комиссары дрались героически, – сказал Азин, вспомнив, как докладывал главкому о героях сам Шорин.
– Нет героев, но все герои. А где твой орден? – спросил Пылаев.
Азин схватился за грудь – на гимнастерке чернела дырка.
– Орден сорвала пуля? – Пылаев ощупал гимнастерку, увидел кровавую полоску на груди Азина. – Рваный след пули дороже самой боевой награды. Ты можешь гордиться, Азин…
В полдень Пылаев с удовольствием читал дивизионную газету, не узнавая слов, написанных его же рукой:
