Текст книги "Красные и белые"

Автор книги: Андрей Алдан-Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 50 страниц)

3

Радужный круглый свет бил в глаза. «Откуда появился этот сверкающий шар?» Тухачевский приподнял голову: круглое туалетное зеркало поймало солнце и распространяло по комнате его сияние.

Он отбросил одеяло, вскочил с кровати. Комнату переполняли снопы солнца; старый вяз кидал на окна короткую узорчатую тень.

Ночью прошел сильный дождь, земля разбухла, покрылась дымчатым водяным бисером. Полая вода подперла сельскую площадь, церквушка повисла над ней несдуваемым белым облаком. Половодье захватило и огороды и сад; тополиные аллеи, блистая, уходили к березовой роще. Оттуда накатывался оживленный гомон грачей.

Тухачевский распахнул окно – утренний воздух опалил его холодком. Он глянул направо-налево, выхватывая из обширной панорамы отдельные, знакомые с детства предметы. И тут же подумал о Машеньке Игнатьевой. Сначала мысль о ней была смутной и сразу растаяла, потом возникла снова, уже веселая и настойчивая. Он вспоминал серые глаза, твердые губы, тонкое лицо, обрамленное русыми локонами. Теперь оно появлялось всюду, куда ни устремлялся его взгляд, на стене, на зеленых портьерах.

«А ведь я люблю в ней свое отрочество, – подумал он и поразился этой мысли. – Но я люблю и ее, самую милую из всех. – Он прислушался к сочетанию звуков «люб-лю». – Ну люб-лю, а что же дальше? Я должен увидеть Машеньку. Какой она стала? Похорошела, должно быть? А все-таки – что будет с моей любовью? Мне бы следовало жениться на Машеньке, но сейчас такое тревожное время…»

В коридоре застрочили каблучки, в комнату вбежала сестра.

– Завтрак готов, Мишель. Поторапливайся, а то ватрушки остынут.

Он сидел за столом, положив ладони на скатерть, и любовался ловкими движениями сестры: она разливала чай, янтарная струя изгибалась над стаканом. Занавески раздувались ветром, тень вяза переместилась с окон на стену. Мавра Петровна, вся в солнечных пятнах, принесла и поставила перед ним блюдо с ржаными ватрушками.

Он пил чай с сахаром, ел горячие ватрушки, но грустнел, думая о скорой разлуке с родными.

Весь этот день он провел в каком-то чаду: обегал закоулки двора и сада, колол дрова, выбивал на дворе одеяла. Переделал уйму дел – и все казалось мало, и все хотелось больше.

Вечером пошел в рощу; здесь еще все было голо, мокро, между берез светились лужи, палая листва прогибалась под ногами. Дятел бесшумно пронесся над вершинами, промелькнул зайчишка, затрещали под чьей-то лапой сучки. И опять стихло, лишь слабо шуршали прелые листья под ногами. Очарование лесного вечера охватило Тухачевского. Он выбрался на берег болота. Закат стыл в ракитнике оранжевой дымкой, и почему-то подумалось, что больше не увидит он этого лесного болота, что детство прошло, и мысль эта болью отозвалась в сердце.

– Мир совершенно изменился, и я стал другим в изменившемся мире, сказал он.

…Три дня отпуска промелькнули как минута. Мать провожала его без слез, только щурилась и смотрела поверх головы; брат хлопал по плечу, повторяя одно и то же:

– Поищи и для меня работу, Михаил, а то совсем закисну в деревне. Мы, дворяне, люди служилые.

Сестра подала брусок грушевого дерева:

– Материал для починки скрипок. Берегла для тебя, Мишель.

На бруске круглым ее почерком было начертано:

 
Не будь в походах глупой пробкой,
А будь в неведомое тропкой.
 

На вокзале в Пензе бродили толпы чехов, словаков, австрийцев, мадьяр: иностранные солдаты, отлично одетые, хорошо вооруженные, уязвляли военное самолюбие Тухачевского. «А наши обуты в лапты, одеты в зипуны», – с горечью подумал он, прислушиваясь к разноплеменной речи.

Коренастый, широколицый чех, слишком правильно выговаривая русские слова, что-то рассказывал, и окружавшие его легионеры смеялись.

– Сражение кончилось из-за отсутствия сражающихся с обеих сторон, долетело до Тухачевского.

Стены вокзала, двери пакгаузов были обклеены воззваниями и манифестами.

Национальный совет чешских и словацких земель призывал: «К оружию, братья! Только война принесет Чехословакии свободу, суверенитет и независимость».

Тухачевский знал: по соглашению с советским правительством чехословаки возвращаются на родину через Сибирь. Первые их эшелоны уже достигли Владивостока, последние находились в Пензе. Эвакуация шла медленно: игнорируя требования Советов, легионеры не разоружались. Военное превосходство их над молодыми красноармейскими отрядами было несомненным, и это тревожило Тухачевского.

Он шел по грязным улицам, мимо запакощенных домов, сгнивших заплотов, сожалея о нежных красках города его гимназических лет.

«Россия – страна бесконечных трагедий, а сейчас трагическая судьба русского интеллигента пересеклась с трагической судьбой русского пролетария, – подумал он. – Отчаяние или совершенно бессильно, или оно порождает ненависть. У наших монархистов отчаяние вызывало энергическую ненависть к большевизму. Если в России вспыхнет гражданская война, то начнут ее монархисты. Но не только они. Франция и Англия не признают Советской России и могут затеять военную авантюру с помощью хотя бы чешских легионеров. Сорок тысяч иностранных солдат опасны для страны с неокрепшей армией».

Тухачевский углубился в привокзальные переулки, разыскивая домик своей возлюбленной. Он позабыл дом, но помнил три окна с белыми ставнями, крыльцо с деревянными резными колоннами.

Был поздний час, крыши и деревья заливал лунный свет, в канавах спала вода. В неверном, холодном свете все казалось слишком красивым, но отчужденным. «Вот я и приехал за тобой, Машенька. Все это время я мечтал о тебе, мечтания казались несбыточными, но все сбывается для того, кто умеет ждать». Он увидел знакомые колонны крыльца, узнал белые ставни, сквозь которые пробивался слабенький лучик, и, сдерживая заколотившееся сердце, постучал.

На крыльцо выскочила Машенька, в темном платье, с полушалком на худеньких плечах, вгляделась в сумрак, ничего не видя. Тухачевский позвал ее, она, вскрикнув, бросилась в его объятия.

Дома, кроме Машеньки, не было никого, родители уехали за хлебом и картошкой – в Пензе исчезли продукты. Машенька стала угощать Тухачевского чаем, счастливая возвращением его, но не знающая, о чем спрашивать, что говорить ему. Она села напротив, залюбовалась красивым, серьезным лицом его и видела все перемены, произошедшие в нем. «Волосы у него гуще и по-новому падают на лоб, и подбородок тверже, и губы энергичнее, и держится он очень уверенно, каждым движением подчеркивая свою силу. Только из глаз исчезла прежняя беззаботность».

А для него Машенька оставалась воплощением той самой свежести, что казалась незакатным состоянием юности. Он смотрел на нее сверху вниз, мысленно повторяя: «Если я не скажу сейчас же, что люблю ее, то поднимусь и уйду».

– Мне тебе надо что-то сказать, в одном слове трудно, я хочу сказать… – Он запутался в поисках нужных слов. – Я люблю тебя, Машенька! – выговорил он, сразу чувствуя облегчение. – Что мне теперь делать?

– Я тоже не знаю, что делать, – беспомощно ответила Машенька.

Он встал, забрал в ладони ее пальцы; подчиняясь, она приблизилась вплотную.

– А вот что мы сделаем! – воскликнул он, прижимая ее и целуя. – Когда вернутся родители? Завтра утром. Мы попросим их благословения и уедем в Москву. В нашей любви – наше будущее.

4

В мае вспыхнул мятеж Чехословацкого корпуса. Тухачевский не знал истории чешских легионов в России, а он любил ясность и определенность во всем. Желание узнать историю возникновения корпуса привело его в библиотеку Румянцевского музея.

Перелистывая газеты времен монархии и Временного правительства, Тухачевский узнал, что в России живет сто тысяч чешских колонистов. Это были не столько мастеровые, сколько предприимчивые колбасники, пивовары, содержатели кабаков, владельцы кондитерских. Их устраивала возможность жиреть на русских хлебах, они были ярыми монархистами.

Началась война, царские манифесты провозгласили ее войной всего славянства против германцев. Русские чехи организовали «Союз чехословацких общин в России». Союз начал формировать свои полки, но чехи неохотно шли в добровольцы, они не хотели умирать за будущее королевство, за прибыли своих хозяев. А на фронте чешские солдаты, мобилизованные в австро-венгерскую армию, сдавались в русский плен. Осенью тысяча девятьсот шестнадцатого года в России уже было двести тысяч пленных чехословаков целая армия, упрятанная в болота мурманского севера и сибирские дебри. Но самые крупные лагеря находились на Украине.

Чем дольше безумствовала война, тем быстрее росли антиавстрийские настроения в Чехословакии. Настроения эти использовал буржуазный националист Масарик. Под крылышком Антанты был создан в Париже Национальный совет чешских и словацких земель, в Петрограде и Киеве открыты его отделения. После Февральской революции Масарик предложил свои услуги Временному правительству. Началось лихорадочное создание чешских легионов; в короткий срок был сформирован сорокатысячный корпус хорошо вооруженных легионеров. Корпус считался частью русской армии, но занял в ней особое положение.

Агенты Масарика закидывали легионеров воззваниями и прокламациями, на них обрушивались слова о демократии, независимости, национальной гордости, войне до победного конца – сотни тысяч, миллионы слов.

Октябрь развеял надежды чешских националистов. Масарик был в отчаянии, в нем пробудилась ненависть к Советам: он ринулся на поиски союзников, устанавливал контакты с царскими генералами, эсерами, меньшевиками. Заключил сделку с Борисом Савинковым, дал ему деньги на антисоветские заговоры и мятежи. Масарик вступил в секретные переговоры с Францией, Англией, Соединенными Штатами Америки.

Мартовским вечером во французском посольстве сошлись английские, американские дипломаты, царские генералы, высшие командиры Чехословацкого корпуса, представители левых эсеров. Обсуждали план вооруженного восстания против Советов.

Дипломаты и военные решили: с восстанием чехословаков начнется интервенция, выступят и силы русской реакции, не признающие Советов. На подготовку восстания английское правительство выдало командирам корпуса семьдесят тысяч фунтов стерлингов, французское – одиннадцать миллионов золотых рублей.

Так продал Масарик чешских солдат державам Антанты. Теперь он был готов исполнить любой приказ своих хозяев. Масарик начал с обмана: заявил, что Чехословацкий корпус эвакуируется морским путем – через Владивосток. Эвакуация началась – чехословацкие эшелоны растянулись от Пензы до Владивостока.

Хорошо продуманное восстание разразилось. Капитан Гайда захватил Мариинск и Ново-Николаевск; за ними пали Самара, Челябинск, Омск. Легионеры, достигшие Владивостока, заняли и этот город. Вскоре военные действия начали японские, американские, английские интервенты.

Так была свергнута власть Советов на Волге, на Урале, в Сибири и на Дальнем Востоке.

…Тухачевский перелистывал газеты, а за окном ветер заворачивал тополиные листья, они оловянно взблескивали; возле канав приплясывали под ветром травы. На глаза попался серый, пахнущий пылью газетный листок «Чехословак». В подобострастных словах здесь кто-то изливал свои верноподданнические чувства: «Русский царь вводит нас в великую славянскую семью».

Какая фантасмагория! Русский император сослан в Екатеринбург, а легионеры-чехи режут славянских братьев.

В штабе обороны Тухачевского ждал Кулябко.

– А я тебя ищу. С тобой хочет познакомиться Ленин.

Тухачевский явился на прием в поношенной, но аккуратной гимнастерке, синих заштопанных галифе, солдатских ботинках с обмотками. Подтянутый, дисциплинированный, без тени угодничества или развязности, он понравился Ленину.

На вопросы Владимира Ильича отвечал быстро, точно.

– Чтобы защищать революцию, необходима регулярная боеспособная армия. А без знатоков военного дела такой армии не создашь, – сказал Ленин. Против мятежных чехословаков мы открыли Восточный фронт и главнокомандующим поставили бывшего подполковника Муравьева. В руках его сосредоточены четыре армии, но военных успехов пока не видно. Чехословаки в Самаре, в Сызрани, они угрожают Симбирску, оттуда рукой подать до Казани, где находится штаб Восточного фронта. Нам теперь архинеобходима армия, спаянная военной дисциплиной. Что вы думаете об этом?

– Без дисциплины нет армии. Но сейчас должна быть не палочная, а прокаленная революционным сознанием дисциплина. А вообще-то я сторонник высокой подвижности войск и ярый противник окопных действий, – ответил Тухачевский.

– Вас рекомендуют на пост командующего Первой армией. Вы согласны?..

5

Поезд пришел в Казань ранним утром, и Тухачевский отправился в штаб Восточного фронта. В дежурной комнате, развалясь на диване, дремал какой-то военный в алой черкеске; правая рука свешивалась на пол, в левой дымилась сигарета. Он лениво поднялся, лениво отрекомендовался:

– Адъютант главнокомандующего Чудошвили. Ты кто будешь?

– Доложите обо мне главкому, – сухо сказал Тухачевский, недовольный фамильярностью адъютанта.

Муравьев только что встал с постели и, натягивая хромовый щегольский сапог, сердито постукивал подошвой. Заспанный, с отекшим, смятым лицом, главком не понравился Тухачевскому, и совсем оскорбительными показались винные лужицы на столе с разбухшими в них окурками, грязные салфетки, обсосанные лимонные корки. Тухачевский представился, предъявил письмо Реввоенсовета Республики.

– Прекрасно! Рад, что вы офицер гвардейского Семеновского. Реввоенсовет приказывает назначить вас командующим Первой армией, боятся, не соображу, как лучше использовать гвардейского офицера, – рассмеялся Муравьев.

Появился адъютант с подносом на вытянутых руках.

– Кофе со сливками, с коньяком? Я предпочитаю с коньяком. А вы будете командующим Первой армией не потому, что так хотят комиссары, а потому, что пожелал я. Опека военных комиссаров ужасна! – Муравьев ребром ладони постучал по краю стола. – Я ежедневно подвергаю себя опасности, а комиссары не доверяют мне. Почему, спросите вы? Меня любит армия, у меня военная слава. Я победил генерала Краснова, я уничтожил Украинскую Раду. Он снизил голос до доверительного шепота: – Знают комиссары, что популярность без власти – пыль, популярность, объединенная с силой, – всё!

Тухачевский отставил недопитую рюмку; стало неловко смотреть в красивое, но уже истасканное лицо главкома, слушать его осторожный, доверительный шепот.

– Комиссары воображают, что только они дерутся за идеалы революции, говорил Муравьев быстро, ровно, без усилий подбирая слова. – Но идеалы революции – мои идеалы, враги революции – мои враги…

Главком открыл коробку сигар. В сигарном дыму клубились жирные купидоны на потолке, сиреневые обои на стенах. В раскрытые окна залетали чьи-то повелительные голоса, доносились резкий звон шпор, телефонные вызовы: штаб фронта начинал беспокойную свою работу.

– Мне необходимо встретиться с председателем губкома партии, товарищ главком.

– Зовите меня Михаилом Артемьевичем. Но все же воинские звания большевики зря отменили, – сказал Муравьев. – Ладно. Ваша встреча состоится. Только не спешите.

Муравьев кончиком платка вытер полные губы, встал из-за стола.

– В полдень на фронт отправляется Казанский рабочий полк. Я должен сказать напутственное слово. Вы будете меня сопровождать.

Из-за портьеры выступил адъютант.

– Мой автомобиль к подъезду. Почему у тебя такой запакощенный вид? Пахнешь не то чесноком, не то гуталином.

Адъютант, не отвечая, вышел.

– Дрянной человечишка! И представьте – большевик!

– Я тоже большевик.

– А я левый эсер. Но мы же не ведем себя как содержатели притонов.

Тухачевский не мог избавиться от чувства, что встретился с человеком, носящим какую-то личину. В ожидании автомобиля они разговаривали уже стоя, красивые, жизнерадостные мужчины: юный командарм, у которого, как думалось ему, в запасе целая вечность, и сорокалетний главком, которому оставалось лишь несколько дней жизни.

– Белочехи из Сызрани могут стремительным рейдом захватить Симбирск, если мы не опередим их, – сказал Тухачевский.

– Белочехи?.. Это лишь макет противника, – улыбнулся Муравьев.

– Белочехи сильны. Мятежникам надо противопоставлять силу…

– Вот она, молодость! То ей море по колено, то лужи страшится. А что такое мятежники? Молодые люди всегда мятежники, они всегда надеются достичь своих целей.

– В политике мало одних надежд.

– А вот философия не украшает полководцев. Стрелять нужно не размышляя. Думать надо только об отечестве, ведь все мы – и живые и мертвые – дети России. – Муравьев посмотрел на часы.

– Автомобиль подан, – доложил адъютант Чудошвили.

– Не надо, мы пройдем пешком, – вдруг объявил Муравьев. Он все делал внезапно и вдруг, его противоречивые поступки часто ставили в тупик подчиненных.

Полк, уходивший на фронт, уже больше часа стоял на привокзальной площади. Муравьев браво прошагал вдоль строя, звучно поздоровался и, прижав к сердцу пухлые кулаки, начал напутственную речь:

– Бойцы революции! Весь мир трепещет от топота ваших шагов. С этой площади вы уходите прямо на вечные страницы всемирной истории, алые знамена осеняют вас, отблески славы вашей не погаснут в веках! Победоносные орлы, вы и я, ваш полководец, спасем Россию от внешних, от внутренних врагов ее. Земля, заводы – все добро хищников станет нашим добром. У каждого бойца зазвенят червонцы в карманах, каждому раненому я выдам награду чистым золотом. Я не кидаю своих слов на ветер – слова мои обеспечены всем достоянием республики. В ста шагах отсюда, в кладовых банка, хранится золотой запас России, и все герои революции получат свою долю…

Муравьев вскинул над головой кулак, ожидая овации.

– Обувки нетути, босиком много не навоюешь… – раздался робкий голосок.

Мастер фразы, Муравьев был еще и артистом мгновения. Он присел на мостовую, сдернул хромовые сапоги, протянул красноармейцу:

– Возьми, орел! Твой главком походит в лаптях до победы…

Восторженными криками ответили бойцы на неожиданную выходку Муравьева. Он же, босой, с растрепанными волосами, с правой рукой, прижатой к сердцу, смеялся; лицо его наливалось тугим румянцем.

Муравьев и Тухачевский вернулись в штаб. По дороге главком все вспоминал свое выступление.

– С солдатами разговаривай по-суворовски, умей их взбодрить, умей веселить: «Пуля – дура, штык – молодец! Заманивай врагов, солдатушки-братушки, заманивай!» Вот и все, что нужно солдату, – поучал главком Тухачевского.

В кабинет вошел адъютант:

– Политком полка по срочному делу.

Вошел бледный, растерянный комиссар полка, в котором только что выступал Муравьев.

– Какой дьявол за тобой гнался? – спросил главком.

– Красноармейцы отказываются идти на фронт. Устроили новый митинг, требуют жалованья за три месяца вперед, и золотом, – заикаясь от волнения, доложил комиссар.

– Ах ты, провокатор! Осмелился позорить моих орлов, продажная душа! Адъютант, расстрелять эту шкуру!

Адъютант выдернул наган, но выстрела не последовало, произошла осечка. Он вновь вскинул наган, Тухачевский вышиб оружие из его руки.

– Дважды не расстреливают, товарищ главком, – сказал он, закрывая собой комиссара.

– Отставить! – скомандовал Муравьев. – Радуйся, пес! Счастливая баба тебя родила…

Вечером Муравьев и Тухачевский отправились в бывшее дворянское собрание, теперь Дом народных встреч.

Колонный зал был переполнен. Царские офицеры всех воинских званий пришли в партикулярном платье. Тухачевский затерялся в толпе: хотелось со стороны понаблюдать, как Муравьев станет разговаривать с офицерами.

Главком четким шагом прошелся по сцене, остановился у рампы.

– Граждане офицеры! Патриоты отечества! Доколе будем бесстрастно взирать на Россию нашу, гибнущую под ударами иностранных и внутренних врагов? Доколе нам терпеть позор и обиды от своих же военнопленных? Или уже привыкли наследники Суворова и Кутузова жить под немцами, обниматься с преступниками, прикрывающимися идеями Великой французской революции?

Опять политическая двусмысленность сквозила в словах Муравьева: он намекал на то, что опаснейшие враги России – большевики, – и Тухачевский подумал: «Главком ведет какую-то хитрую игру, его демагогия имеет подспудную цель. Он храбро нахален, а нахальство – самовлюбленность, не знающая предела».

– Что мешает вам, офицеры, поступать на службу победоносному народу? Оскорбленное честолюбие? Утраченные привилегии? Недоверие простых людей к золотопогонникам? Если только это, отбросьте сомнения! Моим армиям нужен ваш опыт, я использую вас для возрождения России. – Муравьев ткнул кулаком в сторону рыжеусого человека. – Вот вы, кто вы?

– Капитан инженерных войск. – Рыжеусый убрал с колен соломенную шляпу.

– Почему отсиживаетесь в тылу?

– Нашему брату не доверяют…

– Я доверяю, и этого достаточно! – Муравьев спрыгнул в зал, выхватил из рук капитана шляпу, швырнул в угол. – Срам какой – офицер в шляпе! Встать! – заорал он, пунцовея. – Встать, когда говорит главнокомандующий!

Офицеры поспешно поднялись.

– Приказываю вернуться в армию! – кричал Муравьев.

– Приказ есть приказ, – покорно ответили из зала.

– Мобилизую всех для защиты отечества!

– Если так, то повинуемся…

Главком и командарм возвращались из Дома народных встреч по улице, залитой лунным светом. С Волги веяло свежестью, из садов – терпким запахом мяты.

– Здорово я их раскатал! А как бы вы поступили на моем месте? спросил, смеясь, Муравьев.

– Сделал бы то же самое, только без ругани. Когда прикажете выехать в Первую армию?

– Чем скорее, тем лучше.