Текст книги "Красные и белые"

Автор книги: Андрей Алдан-Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 50 страниц)

18

В России есть географические точки, ставшие нетленными символами революции.

Петроград, Иркутск, Перекоп, Волочаевка – можно ли вытравить их из наследственной памяти поколений?

В заглавном ряду этих незабвенных названий стоит и Свияжск заштатный городок на Волге, возле Казани. В августе – сентябре восемнадцатого года Свияжск явился неодолимой преградой для белых в их стремительном марше на Москву. У стен этой древней, построенной Иваном Грозным крепости выветрился наступательный дух чешских легионов. Романовский мост через Волгу у Свияжска не смогли перешагнуть офицерские батальоны Каппеля.

Вся республика пришла в движение, революционная атмосфера накалилась. К Свияжску спешили московские, петроградские, курские, витебские, вятские полки, губернские комиссариаты перебрасывали запасы оружия, провианта, медикаментов. Балтийский матрос Николай Маркин создавал в Нижнем Новгороде Волжскую военную флотилию. На Волгу под Свияжск спешили балтийские миноносцы.

В эти трагические дни часть русских интеллигентов жила в состоянии духовного столбняка, другая в замешательстве выжидала, кто победит. Были люди, вещавшие о гибели всей нации, хотя гибли только они сами. Были и такие, что исповедовали полную бессмысленность разумного существования. Появлялись и терпкие умы, использовавшие события в собственных интересах. По разным извилистым, прихотливым дорогам шли русские интеллигенты в революцию. Шли колеблясь, многое не понимая и не принимая.

Лариса Рейснер была одной из интеллектуальных душ, принявших революцию сразу, полностью и навсегда. Лихорадочная атмосфера Свияжска захватила ее, со всей страстью юности отдалась она революционной работе.

Утром она явилась к начальнику штабной разведки Пятой армии.

– Вы решили пойти в Казань? – спросил он, когда Лариса замолчала.

– Я знаю город, а в городе меня не знают. В этом мое преимущество. Я могу принести пользу нашей разведке.

– В случае провала вас расстреляют. – Он мгновенно и новым голосом спросил: – Что вы ищете в Казани, мадам?

Голос, тон, лицо разведчика преобразились. Ларисе даже показалось перед ней высокомерный, хитрый, вкрадчивый агент царской охранки. Она поняла и подхватила затеянную игру:

– Ищу своего мужа.

– Почему вы решили, что он у нас?

– Муж вышел на улицу и не возвратился.

– К нам попадают только красные бандиты да немецкие шпионы.

– Боюсь, что муж стал жертвой красных.

Импровизация продолжалась долго. Начальник разведки задавал хитроумные вопросы, придумывал ловушки, придирался к замедленным ответам, упрекал ее в растерянности, смущении, неточности.

– Нам нужны умные разведчики. Артисты перевоплощения, гении конспирации, – говорил он. – Без преувеличений – гении конспирации. Вот Борис Савинков конспиратор неустрашимый.

– Я видела Савинкова, – призналась Лариса.

– Где? Когда? Вы знакомы с ним?

– Нет. Слушала его в Петрограде на каком-то митинге.

– Он произвел на вас впечатление?

– В уме Савинкову не откажешь.

– В мужестве тоже. Он доказал его террористическими актами против монархии. Теперь Савинков – наш очень опасный враг. Он скрылся из Ярославля, но я не сомневаюсь – он вынырнет и начнет новую авантюру. Начальник разведки поднял воротник, голова стала похожа на косматый шар. Поискал в ящике стола порошок хинина. Сглотнул хинин, постучал зубами о край заржавленной кружки: опять приступ лихорадки. – А конспиратор Савинков удивительный. Красным разведчикам надо учиться у него конспирации. С вами я пошлю связного Мишу. Все важное, все особенно ценное передавайте через Мишу. И будьте осторожны, Лариса Михайловна…

В мокрой от росы роще смутно отблескивали деревья, пахло грибами, схлопывал сонными крыльями тетерев. Тишина, как омут, засасывала рощу, и было странно ощущать это полное безмолвие после орудийной пальбы.

Спотыкаясь о корни, Лариса брела за Мишей; дымчатая, покрытая слизью трава хлестала по голым икрам. Изорванные башмаки сваливались с ног, она сбросила их. Ступни обожгла роса, стало свежо и приятно. Вдруг ей подумалось, что в этом безмолвном мире нет никого, кроме них двоих, и нет ничего на земле – лишь одна тишина.

И никогда не было Петрограда, роскошной квартиры, литературного журнала, который она выпускала. Куда делись блистательные салоны, жрецы чистого искусства, мистические писатели, поэты из школы акмеистов? «Их солнце давно закатилось. Только узкая полоска полярного света на их небе», – подумала Лариса.

Лесную тишину озарило лиловое пламя; невидимый снаряд пронесся в невидимом небе. Шипение уходящего в сторону Свияжска снаряда напомнило об опасности. Лариса посмотрела на свои белевшие в траве ноги.

– Пошли быстрее, чего встала, – поторопил Миша.

Они пробирались луговыми гривами.

На блеклом горизонте кровенела пожарами Казань, над холмами правого берега стояли дымы, река отражала их свивающиеся тени. Миша решил проскользнуть в город ночью; они залегли на картофельном поле. Здесь уже была ничейная зона: совсем близко находились заградительные посты белых.

Ночью они снова побрели к городу. Шли, пока не очутились на околице какой-то деревушки. За изгородью темнело строение, из него доносились чьи-то слабые вздохи. Печальный, болезненный голос бормотал по-татарски. Миша вынул наган.

– Там женщина, – прошептала Лариса.

– Проверю, – Миша перекинул ногу через прясло.

– Не надо. Зачем привлекать внимание?

Отчаянный, почти звериный вопль разорвал тишину. Лариса сразу поняла – так кричит женщина в родовых муках. Она перевалилась через изгородь, обжигаясь и путаясь в крапиве, побежала на крик.

В сырой бане на полу корчилась молодая татарка. Забыв обо всем, Лариса стала помогать роженице.

– Я могу быть полезным? – спросил Миша.

– Стой и молчи.

Роженица, разметав на полу черные косы, все бормотала, но теперь уже мягко и нежно. Лариса взяла ее жаркие пальцы, ощутила слабое, благодарное пожатие. Она прижимала к груди новорожденного, чувствуя себя и смешной, и удивленной, и очень счастливой.

Ежедневно на ее глазах война уносила здоровых людей. Смерть ходила по городским улицам, деревенским проселкам. Умирали красные и белые, друзья и враги, но Лариса воспринимала человеческую гибель как неизбежность. Теперь она держала на руках трепещущий комочек – ту самую жизнь, во имя которой совершена Великая революция. Младенец, появившийся в грязной бане, под горячечный гул гражданской войны, казался ей необыкновенным, сохранить эту искорку жизни казалось совершенно необходимым делом. Так она и стояла, чувствуя на щеках слезы, пока Миша не вернулся с татарином.

Благодарный отец предложил отвезти в Казань. Он вез их росистым утром через сосновый борок. Из дорожной колеи выглядывала куриная слепота, вдохновенно постукивал дятел, заря струилась с темной хвои. Татарин привез их в Адмиралтейскую слободу к своему приятелю: по капризу случая приятель оказался слободским приставом. Наморщив плоский лоб, он почтительно принял красивую даму и ее спутника, пригласил побаловаться чайком. За чаем пристав рассказывал, как новая власть восстанавливает старые порядки, расстреливает комиссаров, усмиряет мастеровой люд.

– Оно, конечно, самому больно смотреть, когда арестуют людишек. Но ведь что поделаешь? Не признают люди богоданную власть. Вы, мадам, благородная дама, понимаете, не можно жить без властей законных. Как христианин соболезную человекам, а как представитель власти не имею права укрывать краснюков…

Лариса бродила по знакомым и неузнаваемым улицам с чувством тоски и страха. К страху примешивалась злость на белых победителей. «Боже, как хорош белый режим на третий день своего сотворения», – иронически думала она, шагая по Воскресенской улице.

Магазины отсвечивали стеклами, в витринах скорбели портреты казненного императора, на заборах толстыми пауками чернели буквы афиш и приказов.

Со всех сторон напирали – умоляя, требуя, приглашая – декреты, объявления, воззвания.

Союз защиты родины и свободы требует…

Оперный императорский театр приглашает…

Союз воинского долга настаивает…

Торговая фирма Крестовникова покорнейше просит…

Военная лига обращается…

Георгиевский союз советует…

Среди буйных и тихих, аршинных и незаметных афиш выделялся приказ военного коменданта: «Приговорены к расстрелу, как бандиты, палачи и немецкие шпионы, нижеследующие большевистские главари…» Рядом с приказом лиловело воззвание Иакова – митрополита казанского и свияжского:

«ВОЗЛЮБЛЕННЫЕ, О ГОСПОДИ, ЧАДА СВЯТОЙ ПРАВОСЛАВНОЙ ЦЕРКВИ!

Враг, изгнанный из пределов Казани, еще не побежден. Все, способные носить оружие, становитесь в ряды Народной армии. Спешите на борьбу, спасите святыни наши от поругания, город от разрушения, жителей от истребления. Благословение Божие да пребудет на нас и граде нашем. Аминь!»

Лариса прислонилась к забору, повторяя про себя фамилии расстрелянных.

По улицам сновала успевшая привыкнуть ко всяким приказам и воззваниям толпа. Мимо Ларисы прошаркал аккуратненький старичок, в снежных сединах, светящихся из-под мягкой шляпы. Старичка закрыла каменная спина лабазника. Успокоительно прошелестел рясой священник, позванивал шпорами кавалерийский ротмистр. Промелькнул гусарского полка корнет в красном доломане и синих чакчирах: его красная с желтыми кантами фуражка, ботики с позолоченными розетками гипнотизировали стайку гимназисток. Проводив влюбленными взглядами корнета, гимназистки умчались. Появился усатый фельдфебель с выпученными, налитыми ржавчиной глазами, развратно и вкрадчиво улыбаясь Ларисе.

Она медленно прошла до кремля. Площадь перед Спасской башней и кремлевский двор были забиты войсками. На кремлевских стенах торчали пулеметы «кольт» и «виккерс», длинные стволы орудий глазели в утреннее небо. Кремль охраняли солдаты из сербского батальона и чехословацкие легионеры. Чехословаки были одеты в серые гимнастерки и брюки, – лишь бело-красные ленточки на фуражках отличали их от русских солдат.

На взвозе у кремлевских стен густела толпа. Нарядные дамы, черные и пестрые господа, гимназистки, юнкера окольцовывали трех русских богатырей. Лариса поморгала ресницами: нет, не ошиблась, действительно – витязи.

На грузных битюгах сидели артисты оперного театра, одетые в кольчуги, бронзовые шлемы, зеленые и синие татарские ичиги. Они изображали Илью Муромца, Добрыню Никитича, Алешу Поповича, но больше смахивали на толсторожих лавочников.

Перед оперными богатырями стояла коляска, покрытая ковром, на ковре кучка серебряных колец, часов, сережек, золотой крест с распятым Христом. Над коляской полоскался плакат: «Жертвуйте в фонд помощи Народной армии!» Цветные дамы и черные господа умиленно вздыхали, по медным физиономиям богатырей струился пот.

Лариса все боялась встретиться с чем-то страшным, с таким, к чему нельзя прикоснуться. Это что-то казалось неосязаемым, скользким, опасным: самое неприятное было в том, что она не понимала, чего страшилась.

Мимо загромыхала телега, прикрытая рогожами: из-под рогож подрагивали мертвые ноги, полз тошнотворный запах.

– Какая вонь!

– Напротив, милочка, труп врага хорошо пахнет.

– Боль-ше-вич-ков, что ли, везут?

– На свалку истории, милочка…

Рейснер обернулась: рядом с ней разговаривали хилый юнкер и пухленькая, в персиковом пушке на щеках, гимназистка. Ее золотистую головку обтягивала повязка сестры милосердия. «Это уже не сон, а сама охваченная белогвардейским бредом Казань», – тоскливо подумала Лариса.

С высот казанского кремля открывались могучие волжские просторы.

По реке – густой и синей – сновали канонерки, чадили пароходы, буксиры, вооруженные пулеметами, несли сторожевую охрану. Беззаботное небо дышало светлым покоем, и Ларисе захотелось грозы, и чтобы гроза шла из Свияжска, молнии полыхали бы с батарей Пятой армии. Резкое жужжание проникло в ее уши: по небу ползла безобразная, с двойными крыльями этажерка. На матерчатых крыльях – черные от высоты – маячили красные звезды. Рявкнули кремлевские пушки – пегие шары разрывов лопнули около гидросамолета. Летчик проскочил опасное место и выбросил стаю листовок.

Листовка, как добрая весть от своих, упавшая с неба, приободрила Ларису: она еще напряженнее, еще внимательнее подмечала все, что могло интересовать штабную разведку. Женское любопытство, обостренная восприимчивость поэта, внезапно появившееся чутье разведчицы помогали ей сейчас с особой силой.

19

КОМАНДАРМ-ДВА – АЗИНУ

«С получением приказа и всего, указанного в нем, в совместном действии со 2-й группой тов. Мильке конными и пешими силами развивать наступление на Казань…»

– Странная телеграмма. – Азин перебросил серую ленту Северихину. Или я дурак, или командарм! Если мы стали первой группой войск, где находится вторая? Наступайте, наступайте, не дав опомниться врагу! Да мы белочехов еще и не видели. Развивайте наступление совместно с товарищем Мильке, а Мильке – личность пока мифическая. Да ты что, в рот воды набрал? – накинулся он на Северихина.

Северихин уминал в фарфоровой трубочке махорочный лист. Не спеша раскурил трубку, не спеша задымил.

– Не люблю обсуждать неясные вещи. Телеграмма прислана с пристани Соколки на Каме, а Соколки от Вятских Полян в ста верстах. Значит, не сегодня-завтра загадочный Мильке появится, а за ним и командарм.

– Кому нужен командарм без армии? – Азин остановился перед Северихиным, поправил кавказский с серебряными насечками ремешок.

– Ты хоть папаху сними, жарынь! – посоветовал Северихин.

– Я спрашиваю – можно ли слушаться командарма, потерявшего право командовать?

– Командарм назначен Высшим военным советом. Ты обязан подчиняться ему.

– Да ведь никаких приказов нет.

– Есть телеграмма о высылке приказа.

– Я не желаю ждать.

– Торопливость хороша при ловле блох, Азин. Тебе никто не позволит самовольничать…

– Ну, знаешь ли! Не ожидал!

– Я хочу с тобой по душам покалякать, – Северихин подправил усы мундштуком трубки. – Что-то, Азин, ты перестаешь мне нравиться. Неожиданная власть ударила тебе в башку – еще ничего не совершив, ты уже воображаешь себя наполеончиком. Бонапарт волостного масштаба!

– Наполеончик? Волостной Бонапарт? Врешь!

– Ты ведешь себя будто анархист.

– Я борюсь с анархистами. Я собственной рукой расстреляю мародера или труса…

– Расстрелять человека – дело нехитрое.

– Трусов щадить? С мародерами цацкаться? Дезертиров гладить по головкам? Я действую именем Революции против ее врагов. Не ожидал от тебя, не ожидал! – Азин сорвал с головы папаху, швырнул в угол, выскочил на крыльцо.

Из сумерек проступали серые пятна берез, река была тусклой и скучной. Грязно дымили пароходы. Всюду виднелись людские толпы – разношерстные, разномастные, расхристанные. Слышалась похабная ругань, бабий визг, жирные шепоты.

Азин постепенно успокоился. Стычка с Северихиным показалась досадным недоразумением. С низовьев донесся характерный шум пароходных колес. По дробным звукам, гулко отлетавшим от воды, Азин догадался – идет несколько пароходов.

В полночь выяснилось: к Вятским Полянам подходит вторая группа войск Мильке. С Мильке прибыл и назначенный начальником штаба при группе Азина бывший штабс-капитан Шпагин. Мильке со скучной серьезностью изложил Азину приказ командарма-2:

– Надлежит совместными усилиями двух групп начать наступление на Казань. Под прикрытием тяжелой и легкой артиллерии надлежит занять село Высокую Гору, что вблизи Казани. Выбив из села противника и укрепив позиции, надлежит дать передохнуть войскам. Надлежит также выделить сильную разведку для выяснения сил противника. После всего этого нам надлежит…

– В штабе армии не знают, что на путях от Вятских Полян до Казани есть городишко Арск. По моим сведениям, его вот-вот займут белые. Я не хочу доставить им этого удовольствия, – сказал Азин, оборвав скучную речь Мильке. Ему не понравился вялый, придавленный вид командира второй группы войск.

Азин занял городок Арск и железнодорожную станцию. На вокзале его почтительно встретил обрюзглый человек с толстыми бараньими губами.

– Воробьев, начальник станции, – отрекомендовался он. – Эшелонам дальше пути нет, за Арском железнодорожное полотно разобрано. А в Высокой Горе белые.

– Советы в городе здравствуют? – спросил Азин.

– Попрятались, да так, что с собаками не сыщешь, – с легким презрением ответил Воробьев.

Азин не обратил внимания на презрительный тон Воробьева, его отвлек Северихин.

– Неподалеку от Арска, в селе Зеленый Рой, бунтуют кулаки. Комбедчики к нам за помощью человека прислали, – сообщил Северихин.

Над большим цветущим селом носился пепел, пахло гарью, у ворот усадьбы помещицы Долгушиной чернели виселицы. Тела повешенных уже были сняты – семь обезображенных, вымазанных дегтем, осыпанных перьями трупов лежали у каменной ограды.

– Бандиты скрылись? – спросил Азин, подходя к толпе мужиков.

Мужики зашумели, заговорили, перебивая друг друга:

– Кое-ково успели перехватить…

– Маркела-мельника взяли, братьев Быковых повязали.

– Ишо Афанасия Скрябина, он хотя и в сторонке был, задержали…

– Афанаску-то зря засупонили. Мужик смирной, комбедчиков не касался.

– Верховодили всем братья Быковы. С них и заглавный спрос.

– Где арестованные? – остановил мужиков Азин.

– В барском доме заперты. Андрюшка Шурмин с левольвертом стоит.

Азин зашагал по песчаной аллее к барскому дому, – мертвые лица комбедчиков словно следовали за ним.

Азин остановился на ступенях, между колоннами, приказал Стену:

– Приведи арестованных. Я сам стану допрашивать. – Открыл парадную дверь, очутился в большом зале.

Сквозь синие портьеры пробивался рассеянный солнечный свет. Мраморные статуи были теплыми и розовыми, японские вазы казались странными тропическими цветами, на дубовом паркете слоилась пушистая пыль, позолоченные рамы затянула паутина.

Азина провожала темная цепь портретов. В глазах зарябило от кружевных воротников, расшитых мундиров, платьев, каштановых, черных, рыжих париков. Строгие, надменные, осуждающие физиономии. Вкрадчивые усмешки. Лакированные глаза. Упрямые рты. Гусарские усы. Давным-давно истлели кости этих людей, но портреты отбрасывали на Азина свои неподвижные тени.

Под портретами были развешаны дуэльные пистолеты, кавказские кинжалы, старинные пищали. На одной из пищалей церковнославянская надпись горделиво напоминала: «С оной боярин Никита Долгушин ходил с государем всея Руси Иваном Васильевичем Грозным в казанский поход. Знай, потомок, сие и помни о сем».

Азин хлопал дверями гостиных, спален, кабинетов; с потолков осыпалась известковая пыль, в углах лежала коричневая труха, красное дерево мебели пучилось от сырости.

Азин проходил через этот ненавистный ему мир вещей, предметов, произведений искусства и все же волновался. Бронзовые амуры целились в него из маленьких луков, в длинных, красного и черного дерева футлярах угрожающе хрипели часы, люстры сердито переливали хрустальные подвески. Рыцарь в заржавленных латах перекрывал шпагой дорогу.

В Азине снова боролись два цвета времени: красное с пронзительной резкостью отделялось от белого и требовало возмездия. Все, что принадлежало белому цвету, вызывало яростное желание ломать и бить. Ему хотелось стрелять в лакированные глаза и напудренные парики, сшибать с постаментов алые и синие вазы, опрокидывать ломберные, в перламутре и позолоте, столы.

Азин распахнул дверь еще одного кабинета: за письменным столом сидел Стен, в углу кучились арестованные. Около них стоял Шурмин, сжимая в руке потный «бульдог»; тут же на кожаном диване валялась разорванная гармошка.

Азин сел рядом со Стеном, поставил на стол локти, уперся ладонями в подбородок. Обвел темными глазами арестованных: рыжие братья Быковы, безбровый и безбородый, с изрытой оспинками физиономией Маркел-мельник. Узнал долговязого Афанасия Скрябина, которого он выпорол в Вятских Полянах. Задержал взгляд на разодранных алых мехах гармошки.

– Почему гармонь? Для чего она здесь? – Собственный голос казался Азину неприятным и черным.

– Когда эти подлецы петли на комбедчиков накидывали, – показал Шурмин на братьев Быковых, – Маркел-то на гармошке «Вы жертвою пали в борьбе роковой» играл. Может, откажешься, сука? – подсунулся Шурмин к мельнику, перекладывая револьвер из правой ладони в левую.

– Жалею, Андрейка, не удалось сыграть и тебе отходную, – ответил с наглостью обреченного и не ждущий спасения мельник.

– Выведи их пока, Шурмин, кроме этого долговязого.

Азин снова, уже пристальнее, поглядел на Скрябина.

– Партикулярный коммерсант, не красный, не белый? Так? – спросил Азин.

– Так, гражданин товарищ.

– Я тебе не товарищ. Рассказывай, как все происходило?

– Я к самосуду не причастен. Расправу чинил Маркел да братаны Быковы, а мне еще с соседями жить…

– Не путай следов, не заяц.

– Говорю, как на исповеди, батюшка мой.

– При аресте комбедчиков били?

– Маркел-то Спиридоныч тяжел на руку, и братаны Быковы – люди лукавые, – уклончиво ответил Скрябин. – Поучили, конешно, было дело.

– Что значит поучили?

– Раздели догола, дегтем вымазали, в пуху вываляли, хомуты на шею вздели и по селу водили. Вожжами, конешно, учили, в дерьмо носами тыкали…

– Ты тоже участвовал во всех этих гнусностях, – убежденно сказал Азин.

– Ни боже мой! Я – безгрешен. Мое дело – хлебная торговля. – Скрябин опустил глаза на опойковые с ремешками сапоги, одернул шелковую желтую рубаху.

– Что ты крутишься, как береста на огне? – не вытерпел Стен и выложил на стол новенький, лоснящийся от масла наган. – У тебя при обыске нашли. Для чего оружие?

– Сейчас времена такие паскудные. Коммерсанту без нагана нельзя.

Азин повернул барабан со змеиными головками пуль, Стен подал какую-то записку. Азин прочитал:

«Афанасий Гаврилович? Ради бога, сообщите, что творится в селе? Потолкуйте с хорошими мужиками, готовы ли они, помогут ли нам? Наши передают поклоны. Евгения Петровна…»

Черная борода Скрябина затряслась на желтой рубахе, страх отразился в узком лице.

– Кто такая Евгения Петровна? О чем ты должен толковать с мужиками? На какую помощь надеется эта самая Евгения Петровна? – строго спрашивал Азин.

– Не повинен я. Кого угодно спросите, Шурмин и тот скажет безгрешен.

– Стен, позови Шурмина. Да покарауль бандитов, – сказал Азин и подумал: «Или я заставлю его говорить, или я дурак».

Азин с удовольствием оглядел беловолосого Шурмина. Он напомнил младшего, любимого братишку, и Азин невольно улыбнулся.

– Какие против Скрябина улики, Шурмин?

– Оно конешно, подозрениев всяких полное лукошко накидать можно, солидным баском сказал Шурмин, – а вот улик не имеем. Афанасий-то Скрябин вреда комбедчикам не чинил, против Советской власти не буйствовал. Ну и тут опять-таки закавыка – он же правая рука помещицы нашей, Евгении Петровны Долгушиной, но и хлеба своего мужикам он ужас сколь роздал. Вот тут и разберись, – неопределенно говорил Шурмин и заключил: – А все же Афанасий Гаврилыч – контра зеленая. Ты для чего хлебные скирды в поле пожег?

– Правда, скирды жег или врет парень?

– На собственный хлеб руки не поднимал. Обмишурился Андрюшка, скирды пожег Сергей Петрович, сын Долгушиной. А я – ни боже ты мой!

– Ступай на улицу, Шурмин, – заглянул Азин в безмятежные глаза паренька, синевшие под выгоревшими бровями.

Шурмин выскользнул за дверь, Азин прикрыл ладонью наган и записку. Наступило неприятное молчание. «Передо мной человек. Кто он? С одной стороны, от него за версту контрой воняет, с другой – свой хлеб мужикам раздает. И я должен решить его судьбу. Именем Революции вогнать ему пулю в лоб. Или выпустить на свободу, и тоже именем Революции? Я могу поверить или усомниться в Андрее Шурмине. У Скрябина найден наган и эта странная записка помещицы Долгушиной. Я заставлю говорить хлеботорговца!» В азинских глазах уже не было глубины, светящейся мыслью, они выражали одну ненависть.

– «Вы жертвою пали» играл, когда комбедчикам петлю накидывали? Издевался, подлец! По всем большевикам отходную не сыграешь. Молись богу, мерзавец! – выкрикивал Азин, тиская в пальцах новенький, отобранный у Скрябина наган.

– А чё мне молиться? Стреляй, коли твой верх. Был бы мой, я бы не лаялся. Ты бы у меня уже висел вниз головой, – скаля прокуренные зубы, ответил мельник.

Азин разрядил маузер в Маркела. Подгибая колени, мельник рухнул на пол. Азин шагнул к Скрябину:

– Минута тебе на правду! Соврешь – догонишь мельника на том свете…

– Я скажу, я все скажу, – всхлипнул Скрябин. – Заарканила она меня, охомутала, но я для вашей власти сквернова-худова не делал. А вот она, сучка, она – и гидра, и контра…

– Кто это «она»? – прицыкнул Азин.

– Евгения Петровна. Как паучиха свою паутину сплела. С помещиком Николаем Николаевичем Граве союз «Черного орла» придумала, она и здешний бунт заварила в отместку за отобранное поместье. Она с генералом Рычковым в Казани дружбу водит.

– Кто с ней в заговоре кроме тебя и помещика Граве?

– Братья Быковы, доктор Дмитрий Федорович, у которого она в Арске живет. Ну Воробьев – начальник станции Арск. Всех назвал, как на исповеди, – заплакал Скрябин.

– Если оклеветал неповинных людей, застрелю, собаку. Стен, стереги его! За этого типа мне головой отвечаешь…

Офицерский, со следами споротых погон, мундир аккуратно обтягивал плечи Азина. Начищенные сапоги сливались в один черный цвет с галифе, гладко зачесанные волосы прятались под каракулевой папахой.

– Хорош? – повернулся Азин вокруг себя.

– Очень плох! – рассмеялся Стен. – Кто поверит: офицер прибыл из Казани, а чистенький как гимназистка. Надень-ка растоптанные сапоги, папаху – долой. Поверх мундира накинь студенческую шинельку. Правдоподобнее…

Ночной сад дышал влажной зеленью, запахами малины, крыжовника, созревающих яблок, шишки чертополоха кололи руки, хватали за галифе. Азин и Стен остановились в вишневых зарослях.

– Предупреждаю, Стен, во флигель врывайся, если начнется стрельба.

Азин зашагал к флигелю, поднялся на террасу, прислушался к смутному говору за окном. Из неразборчивого говора вырвался женский голос, произносящий французскую фразу. Азин мягко постучал в дверь, голоса смолкли. Послышались грузные шаги, забренчала цепочка.

– Кто там? – опасливо спросили за дверью.

– К доктору Дмитрию Федоровичу из Казани…

Дверь открыл сам доктор. Недоуменно вскинул длинную бритую голову, колыхнул могучим животом.

– Дорогой Дмитрий Федорович! Я привез вам привет от генерала Рычкова. Прапорщик Соболев, адъютант полковника Каппеля, свидетельствую свое почтение.

– Проходите, прошу, – доктор пропустил Азина в темный коридор, провел в небольшую, загроможденную мебелью комнату. – Гость из Казани, Евгения Петровна.

– Очень рад, мадам, – сказал по-французски Азин, склоняя голову перед Долгушиной и прищелкивая каблуками.

Евгения Петровна приподняла брови, недоверчиво рассматривая Азина.

– У меня приятные новости, – перешел он с французского языка на русский. – Наши войска победоносно продвигаются вперед. В Казани от красного бешенства осталось одно воспоминание…

Доктор сочно хлопнул пробкой, поставил на стол бутылку домашней вишневой настойки.

– Мы сначала выпьем за ваш приезд, потом уже рассказывайте. Ваше имя-отчество, господин прапорщик?

– Сергей Сергеевич, – не задумываясь ответил Азин.

– За ваш приезд! – доктор прозвенел рюмкой. – Ох, это красное бешенство, как всякое – оно нелепо и неразумно. – Дмитрий Федорович бисерно засмеялся. – Я мужчина громоздкий, а все толстяки для краснокожих – первостатейные буржуи. Недавно какой-то залетный комиссар меня на станции прихватил. «Я тебя, контра, в Казань для выяснения личности повезу». – «Во мне семь пудов диабета, в вагон не поднимусь». «Ага! Ты не просто буржуй, а иностранный. Что такое диабет?» – «Сахарная болезнь». – «Врешь, ты сахарином, размерзавец, торгуешь». Спасибо начальнику станции, выручил из беды господин Воробьев.

– Вы уже про это рассказывали, Дмитрий Федорович, – нахмурилась Долгушина.

Азин деликатно улыбнулся, чувствуя на себе испытующий взгляд Долгушиной. «Надо быть начеку».

– Как здоровье его превосходительства? – спросила Евгения Петровна.

Азин понятия не имел, о ком спрашивает Долгушина, но догадка проскользнула в уме: конечно же о генерале Рычкове! А что, если Долгушина спросит о его внешности: худой, толстый, рыжий, белый? Азин ответил почтительно:

– Я еще не имел чести быть представленным его превосходительству. Лишь полковник Каппель – мой непосредственный шеф – виделся с генералом. Азин приподнял рюмку: – Ваше здоровье, мадам! Кстати, мадам, казанские народные комиссары – бывшие каторжники, – старался Азин увести Долгушину от опасного разговора о генерале Рычкове. – Даже самые высшие их начальники говорят между собой на непотребном языке. Мне рассказывали, как красный главком Вацетис со своими командирами беседует, – со смеху умрешь. «Что же ты, мать твою, Симбирск не удержал?» – «А разве ты, мать-перемать, не знаешь, что вся моя сволочь разбежалась?» Извините, Евгения Петровна, но стиль красных – стиль скотов…

– Сейчас неподходящее время для анекдотов, – остановила помещица Азина. – С какими же вы поручениями явились?

– Полковник Каппель интересуется всем: антибольшевистскими настроениями, крестьянскими мятежами, запасами провианта, – начал перечислять Азин. – И конечно, нам нужно знать о силах так называемого Особого батальона, который занял Арск. Наше командование, впрочем, не придает серьезного значения этому Азину, – скривил он в усмешке губы. Азин – сопляк со способностями заурядного бандита.

– Этот мальчишка за два дня увеличил свою банду в десять раз, – зло возразила Долгушина. – Вам известно про это?

– Если Азин мне попадется, я его сперва высеку, – объявил Дмитрий Федорович.

– А потом что? – спросил Азин.

– Потом подорву бомбой.

– Перестаньте болтать чепуху, доктор, – поскучнела Евгения Петровна. – Странно, что Вениамин Вениаминович ничего не передал нам через полковника Каппеля. Посылать специального человека и не сговориться между собою? Не похоже это на генерала…

Азин понял: приближается развязка. Он приподнялся, отодвигая стул.

В окно дважды постучали: все насторожились. Стук повторился.

– Это Воробьев. Слава богу, я уже начал беспокоиться, – доктор вышел из комнаты.

– Сейчас мы узнаем кое-что новое об Особом батальоне, – сказала Долгушина.

Азин закрыл окно спиною. В комнату одновременно вошли Воробьев и доктор.

– Разрешите, Сергей Сергеевич, представить вам…

– Руки вверх! – скомандовал Азин, вскидывая над головой гранату. – Эй вы, седой террорист, не шевелиться!..

– Это, Азин, возмутительно! Это безобразно, Азин! – ругался Северихин.

– Что ты на меня остервенился? – беспечно спросил Азин.

– Случайно узнаю от Стена о твоих ночных похождениях. Что же это такое, а? Командующий целой группой войск ведет себя, как мальчишка! Экая доблесть, переодеться, словно в маскараде, чтобы арестовать тройку монархистов.