Текст книги "Красные и белые"

Автор книги: Андрей Алдан-Семенов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 50 страниц)

Андрей Игнатьевич Алдан-Семенов
Красные и белые

Ольге Антоновне Алдан-Семеновой посвящаю.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

1

Шел девятьсот восемнадцатый год.

Наступало сто пятьдесят девятое утро революции.

Революции полны неожиданностей, и люди приходят к ним негаданными путями.

Было раннее апрельское утро, в солнечной дымке искрились березы, взблескивали ледком дорожные лужи, на обочинах бурел ноздреватый снег. Гомонили грачи, плакали чибисы.

Подпоручик гвардейского Семеновского полка Михаил Тухачевский возвращался в родное гнездо. Зарыв озябшие ноги в сено, переживая нетерпеливую радость возвращения в материнский дом, он поглядывал на знакомые и неузнаваемые от весенней распутицы поля и думал сразу о многом. Думал о том, что жизнь его похожа на непрестанно изменяющийся поток. Уже давно поток этот петляет по русским, польским, немецким дорогам войны, спутались в нем кровь и грязь, подневольное существование и радость возвращенной свободы. Ценою больших испытаний вернул он свободу, выбрался из Швейцарии в Петроград, к своему Семеновскому полку.

Среди гвардейских офицеров нашел Тухачевский полный разброд. Семеновцы, из века в век надежная опора монархии, перешли на сторону революции, не все, конечно, часть разбежалась по домам, часть бескомпромиссные монархисты – отвергла власть народа.

Тухачевский командовал в полку ротой, что было большой честью для него: в Семеновском и Преображенском полках батальонами командовали полковники, и сам государь император считался полковником Серебряного батальона преображенцев.

Царь в лицо знал офицеров гвардейских полков, и все назначения в них зависели или от его желания, или от его каприза. Тухачевский был единственным, кто стал командиром роты на фронте, во время боя, – это выделяло подпоручика из числа остальных офицеров.

Солнце цвело в снежных кристаллах, ледок быстро плавился, стебли полыни влажно мерцали. Тухачевский вдыхал запахи талой воды, прелых листьев, оттаявшей земли и теперь думал о встрече с родными. Что они? Как они? Живут ли по-прежнему в своей усадьбе? Еще в дороге он узнал: в губернии происходило повальное выселение помещиков, сожжены чуть ли не все барские дома. Он представил мать с ее широким темным лицом крестьянки, сестренок, брата – без крыши над головой, и сердце тревожно забилось. Стараясь не волноваться, он вообразил иную встречу, и Машенька Игнатьева возникла перед ним с такой отчетливостью, что сразу стало жарко.

Дорога метнулась на косогор, с вершины его он увидел сельцо Вражское, темно-зеленую тучу соснового бора, тусклое зеркало пруда, сельскую церковь, похожую на облако из каменных кружев.

Вдоль пруда разметались избы, сараи, амбарушки, конюшни, виднелись сады вперемежку с огородами, соломенные ометы, скирды пшеницы, прясла изгородей с почерневшими снопами конопли.

На берегу, окруженный голыми вязами и яблонями, стоял просторный деревянный дом.

Бледная красота родных мест властно овладела душой. Тухачевский выскочил из кошевки и помчался к пруду, оскальзываясь на проталинах, раздавливая звонкий ледок в лужах. Он бежал мимо зарослей ольхи с желтыми, как цыплячий пух, сережками, мимо ивняка с красной корой.

Он взлетел на крыльцо, распахнул дверь прихожей, неожиданный и нежданный.

Его и в самом деле не ждали.

Встреча произошла такой, как мечталось ему, и все же не совсем такая. Были объятия, слезы, поцелуи, возгласы, удивленные, радостные, но он тут же заметил: мать выглядит совсем старой и измученной, брат вытянулся и посерьезнел, сестра стала краше, но суетливее. И дом уже был не таким, высокие когда-то потолки казались ниже, он ударился головой о притолоку.

Впервые за последние годы он сидел с матерью, сестрами и братом за одним столом.

– Я страшно боялся, что вас выселили из дома, – сказал он матери.

– В уезде не тронули только Тарханы да нашу усадьбу, – со вздохом ответила Мавра Петровна. – Ну, Тарханы – дело понятное. Мужички Лермонтова чтут, Михаил Юрьевич – народная святыня. А вот за что нас помиловали? Думаю, за отца. Николай-то Николаевич дружил с мужиками, а у народа дружба – вещь великая. Почему ты так странно одет? Где твой гвардейский мундир? – неожиданно спросила Мавра Петровна.

– Я теперь инструктор военного дела ВЦИКа и не ношу мундира.

– Что это означает – ВЦИК? Слово-то какое татарское.

Он объяснил.

– Это вроде бывшего сената?

– Вроде, да не совсем.

– Ты хоть надолго приехал? – переменила тему Мавра Петровна.

Он прочел в глазах матери беспокойство за его судьбу, деликатно ответил:

– Меня отпустили на три дня.

Мать грустно покачала головой.

– Где теперь Машенька Игнатьева? – спросил он у сестры.

– Переехала в Пензу. Ах, как она похорошела! И часто тебя вспоминает. Это ведь Маша сообщила нам о твоем подвиге…

– Что за подвиг? Впервые слышу.

– О тебе же «Русское слово» писало: подпоручик Тухачевский и поручик Веселаго взорвали мост через реку в тылу неприятеля. Расскажи, как совершаются подвиги? – потребовала сестра.

– Подвиги, подвиги! – уныло повторил он. – Это все, сестра, позолоченные, пустые слова. Уж лучше я расскажу тебе о бессмысленной бойне, на которой погибали русские люди.

…Вечером Тухачевский долго играл Моцарта, которого любил почтительно и нежно. А после игры никак не мог уснуть. Сидел на постели, любуясь Венерой, блестевшей в сучьях голого вяза. Почему-то думал: «А все-таки из всех звезд, сотворенных богом, самая бунтарская – Земля, на ней же самые непокорные бунтари – поэты. Если грех – это человеческий выпад против бога, то поэты грешат вдвойне. Они нападают и на бога и на земных тиранов».

Старый вяз, озаренный Венерой, помог ему сравнить поэзию с таким же могучим деревом. «Поэзию, как и этот вяз, обхлестывают метели, ломают вихри, обжигают грозы. Осыпаются листья – умирают поэты, набухают почки нарождаются новые певцы, ибо корни дерева поэзии связаны с почвой свободы».

Он закрылся одеялом, зажмурился и, чтобы скорее уснуть, стал считать. На второй сотне сбился, начал счет заново, но память упорно возвращала его к немецким лагерям для военнопленных. Он опять видел грязные казематы, овчарок, надрессированных, чтобы рвать человека, слышал ненавистное слово «хальт».

Трагические события, неудачи, надежды путались, пересекались, проникали одно в другое: он как бы жил в трех состояниях времени. Будущее становилось настоящим, настоящее обертывалось прошлым, прошлое казалось сегодняшним.

Он заново переживал свой плен, побеги, вспоминал товарищей по несчастью.

2

Природа хорошо потрудилась, создавая этого человека.

Михаил Тухачевский был красив открытой мужской красотой: русые волосы весело падали на высокий лоб, крепкий, широко очерченный подбородок говорил о твердой воле, серые глаза лучились ровным, влажным светом. Он иногда казался самоуверенным, но это было лишь проявлением сознания своей молодой силы и собранности; независимость же взглядов делала его значительной личностью.

Сын дворянина, он был образован в лучших традициях русской культуры: любил поэзию, обожал музыку, увлекался наукой, зачитывался биографиями Цезаря, Наполеона, Суворова. Испытывал особую симпатию к героям освободительных войн. Слово «свобода» не являлось для него пустым звуком, оно всегда стояло рядом с отечеством.

Весной четырнадцатого года Тухачевский с отличием окончил Александровское военное училище в Москве и был произведен в чин подпоручика. Ему предоставили право самому выбрать род войск для прохождения службы – он выбрал гвардейский Семеновский полк. Но не успел новоиспеченный подпоручик явиться в полк – Германия объявила войну России.

Царская гвардия отбыла в Восточную Пруссию, он догнал полк только в Вильно.

В первые дни войны такие символы, как вера, царь, отечество, в глазах молодых гвардейских офицеров имели определенную духовную ценность. Тухачевский не был исключением.

Со школьной скамьи война ему представлялась великолепнейшими батальными сценами. В воображаемой войне не только картинно ходили в атаку, но и картинно умирали. Потребовалось несколько месяцев тяжелого военного похмелья, чтобы у Тухачевского исчезло это парадное представление о войне. Он увидел кровь, страдания, смерть в их самых немыслимых проявлениях и понял, что царизм привел Россию на край гибели.

В феврале пятнадцатого года Тухачевский попал в немецкий плен, его заключили в лагерь военнопленных в приморском городке Штральзунде.

Потянулись долгие дни с постоянными тревогами, опасениями, раздумьями. «Фанатичной, официальной любви к царю у меня не хватило даже на год. Теперь я вижу царя, недостойного своего народа, вижу ввергнутую в военные страдания Россию. Лом одряхлевших истин отягчает мою голову, предчувствие всеобщего крушения поселилось в сердце», – размышлял подпоручик. Раздумья вызвали желание бежать из Штральзунда.

План побега был по-мальчишески прост и наивен: на лодке выйти в Балтийское море, с попутным ветром достичь берегов Дании.

Побег не удался, Тухачевского захватили на берегу моря, и он стал приметным для лагерной охраны. Беглеца перевели в штрафной лагерь Галле здесь было совсем голодно и беспросветно. В Галле, где содержались пленные офицеры, Тухачевский встретил капитана Каретского – земляка из Пензы.

– Россия проиграет эту войну. Как можно победить, если император слабоумен, императрица безумна, генералитет бездарен! Проклятый шовинистический угар! Он погубит и царя и его слуг, – негодовал капитан и не желал слушать каких-либо возражений. – Шовинизм хуже проказы, он разъедает нашу монархию.

– Шовинизм родился во Франции, и слово это французское, – заметил Тухачевский.

– Это вы откуда взяли?.. Впрочем, черт с ним, со словом, важен его смысл. Он привел царя к этой постыдной войне и кровавым страстям. А страсти в политике так же опасны, как и стихийные бедствия. Вот почему я говорю – Россия погибла.

– Не разделяю ваших опасений. Русские люди медлительны, нам нужна долгая раскачка, но никто не победит нашей выносливости, терпения, неистощимого резерва наших сил и нашей любви к отечеству. Возможно, из этой войны Россия выйдет иной, но только не побежденной, – сказал Тухачевский.

– Вы намекаете на революцию?

– Предположим, да.

– Чепуха! Тщеславие совершает революцию, тщеславие соседствует с монархизмом. Вспомните же Наполеона. Не верю я в полное бесстрашие, – верю в преодоление страха. Или я поседею от страха, или страх обратится в дым, – рассмеялся капитан. – Я военная косточка, а вот пришел к мысли, что война гнусная бойня. Мы, если у нас еще осталась капля совести, должны выступать против бойни. А для этого надо бежать…

– Я готов повторить побег.

– А если опять неудача?

– У нас больше шансов бежать, чем у тюремщиков охранять нас. Мы думаем о своей свободе ежечасно, тюремщики о нашей охране – только в служебные часы.

Капитану нравилось в Тухачевском чувство собственного достоинства и дерзкая прямота, с ним можно было идти на риск. Они стали готовиться к побегу с упрямством и одержимостью узников.

Счастье улыбнулось им, они бежали и добрались до реки Эмс. На мосту через Эмс патруль схватил Тухачевского. Капитан скрылся. Тухачевского перевели в Ингольштадт, заключили в штрафной каземат, в котором уже сидел какой-то французский капитан. Это был долговязый, почти двухметрового роста, молодой человек с крупным носом, одетый в немецкий мундир весьма малого размера – брюки едва прикрывали ему колени, рукава обрывались у самых локтей.

– С кем имею честь, месье? – спросил француз.

Тухачевский представился.

– Капитан французской армии Шарль де Голль, – в свою очередь отрекомендовался сосед.

Тухачевский дурно знал французский язык, но это не помешало его дружбе с Шарлем де Голлем: в тюрьме сходятся быстро.

Капитан Шарль де Голль, как и подпоручик Тухачевский, несколько раз убегал из плена, в последний раз он бежал, переодевшись в мундир немецкого солдата.

– В этом дурацком одеянии меня опознали мгновенно, – говорил де Голль, повертываясь то боком, то спиной. – Задержали в двух шагах от крепости. Но мысль о новом побеге не дает мне покоя, я должен сражаться за честь Франции, а не сидеть в плену у тевтонов.

Мысль о побеге сжигала и Тухачевского, но из Девятого форта средневековой крепости было непросто бежать. Молодые люди изнывали от безделья, не помогала ни картежная игра, ни песни; тогда де Голль начинал пересказывать произведения древних и французских писателей или вспоминать школьные свои годы.

Тухачевский узнал, что де Голль из старинного дворянского рода, что его предки семьсот лет помогали королям создавать великую Францию.

– До революции девяносто третьего года мои де Голли были рыцарями шпаги, после революции стали приверженцами мантии и сутаны. Моя мать, ревностная католичка, отдала меня в иезуитский коллеж, а там учили уважению к власти и беспрекословному послушанию. Игнатий Лойола основатель ордена иезуитов – требовал, чтобы человек был как труп в руках начальства, я же зачитывался Монтескьё. А тот утверждал: «Абсолютное повиновение предполагает невежество того, кто подчиняется, оно предполагает невежество и того, кто повелевает». Разве не правда, месье? весело спрашивал де Голль, поводя носом из стороны в сторону.

– Так, только так, – тоже весело соглашался Тухачевский.

– Отцы иезуиты прививали нам какую-то мелкую, тупую злобу к вождям великой революции. Ученикам говорили: Марат похож на жабу, Дантон уродлив до ужаса, а Робеспьер гильотинировал всех, кто думал немножко иначе, – но ползучая ненависть вызывает повышенный интерес к тем, кого ненавидят. Я стал обожать и Марата и Робеспьера.

Как-то де Голль посоветовал Тухачевскому подучиться французскому языку.

– В тюрьме? Невозможно! – сказал Тухачевский.

– Тюрьма – идеальное место для образования. Де Голль со смехом ударил кулаком в железную дверь.

Глазок в двери открылся, и надзиратель предупредил, что за нарушение тюремного режима посадит в карцер.

– Такой тип не задумываясь накинет на вас петлю и орден за свой подвиг потребует. Тюрьма губит принципы и уничтожает интеллекты, – грустно заметил Тухачевский.

– А все же, а все же подучитесь языку французов, – пропел де Голль и обломком мыла начертал на оконном стекле красивые зеленые слова. Эмпрессион! Эгалите! Как хорошо пишется самое драгоценное для нас слово либерте – свобода! Что за звучность, что за красота, какая в нем мощная сила! Свобода равноценна одной правде. – Де Голль написал и эту фразу и с удовольствием повторил ее.

– Стендаль говорил, что он долго искал правду, но ее нет ни у самых великих, ни у самых могущественных…

– Вы любите Стендаля? – Де Голль стер с окна налет пыли и написанные им слова.

За утренним окошком проходили снежные облака, круглые тени бежали по крепостной стене, Тухачевскому подумалось, что за окном даже тени пахнут свободой.

– Всякий умный человек любит Стендаля.

– А я предпочитаю Альфреда де Виньи, – возразил де Голль таким тоном, что Тухачевский не усомнился в искренности его. – Вы читали «Неволю и величие солдата»?

Тухачевский не читал этой книги.

– От всей души советую.

Де Голль прошелся по каземату, немного смешной в коротком мундирчике с чужого плеча, и стал декламировать прозу де Виньи, твердо выговаривая «р».

– «Армия есть нация в Нации…»

«Солдат – самый горестный пережиток варварства среди людей, но нет ничего более достойного заботы и любви со стороны Нации, чем эта семья обреченных…»

Шарль де Голль декламировал, откинув голову, поднимая и опуская правую руку. На глазах Тухачевского он изменился – из простодушного и веселого стал надменным и заносчивым. Шарль де Голль был соткан из неожиданностей и противоречий: он то оскорблялся по самому ничтожному поводу, то, по-детски смеясь, пересказывал остроты друзей по его адресу.

– Они награждают меня прозвищами со школьной скамьи. У меня прозвищ как у Стендаля псевдонимов, я и Гусак, и Петух, и Сирано. Почему Сирано, спросите вы? За величину носа получил эту кличку. Во Франции только два таких исторических носа – мой и Сирано де Бержерака.

– Вот это нос – на двоих рос, одному достался, – усмехнулся Тухачевский.

– Шутки в сторону, месье! Я не люблю сравнивать себя с Сирано ли де Бержераком, с Наполеоном ли, – у меня будет своя судьба. Она уже началась, судьба моя. Тяжело раненный под Верденом, я потерялся среди убитых. В приказе по армии сообщили, что капитан де Голль, командир роты, пал в рукопашной схватке с бошами. «Это был во всех отношениях несравненный офицер», – такими словами оплакивали мою смерть, а я выжил, и вернулся в полк, и сказал: «Господа офицеры, тот, кого сочли вы умершим, переживет вас».

Однажды утром тюремный надзиратель объявил де Голлю, что его переводят в другой лагерь.

– У Марка Валерия Марциала есть дружеская эпиграмма. Ею прощаюсь я с вами, Мишель, – говорил при расставании де Голль:

Трудно с тобой и легко, и приятен ты мне, и противен,

Жить с тобой не могу и без тебя не могу…

Тухачевский долго сожалел о Шарле де Голле, но судьба была милостива к нему: в каземат посадили другого француза – лейтенанта Моиза де Мейзерака, такого же неугомонного и темпераментного забияку, как и де Голль. Опять начались отчаянные споры, литературные темы перемежались с рассуждениями о музыке Моцарта, исторические анекдоты – с военными идеями, сухими и холодными, как штык. Узнав, что Тухачевский дважды бежал из военных лагерей, Мейзерак пришел в восторг:

– Мне по душе ваша энергия, месье Тука. – Мейзерак не мог полностью выговорить неодолимой для него фамилии. – Дважды бежать от бошей – лучшей аттестации не надо.

Они страстно обсуждали главную тему их жизни: кто победит в этой страшной войне.

– Германия проиграет войну, а проигранная война грозит революцией, категорически изрекал Мейзерак; он любил категорический тон.

– Ну, не всегда, – возражал Тухачевский.

– Нашу революцию сотворил Жан-Жак Руссо.

– Один человек не может сотворить революции. Материалисты утверждают – революцию подготовила молодая буржуазия.

– Материалисты болтают – человека вывела в люди обезьяна, а я говорю – все звери, все птицы, и гады, и земля, и вода, и солнце протащили нашего брата в люди. Французский феодализм ко дню революции сгнил так же, как сегодня русская монархия. Николай Второй с тенью Распутина – это чудовищно!

– Распутин съел и божественный авторитет царской власти, и монархические чувства, и наше достоинство, – соглашался Тухачевский, – но и кроме Распутина есть причины, толкающие монархию в бездну. Одна из самых сильных – вот эта война.

– Сколько вам лет, месье Тука?

– Двадцать третий. А что?

– Завидую! Мне двадцать шесть, но я еще не генерал. У вас же есть время стать генералом.

– В семнадцать лет я клялся, что к двадцати пяти буду генералом. А если нет – застрелюсь. Срок приближается, но стреляться?.. Сейчас меня больше соблазняют поэзия и музыка, а не военная слава.

– Поэзия – это цветенье души человеческой, – произнес Мейзерак.

Март семнадцатого года обрушивался на старинную крепость морскими ветрами, сырыми метелями. В казематах было холодно, пленных угнетала тоска и бездействие. Немецкие газеты, случайно попадавшие к пленным, писали о сокрушительных победах кайзера над Францией, над Россией.

– Нигде не лгут с таким бесстыдством, как на войне и на охоте, презрительно говорил Мейзерак. – Боши – фанатики, и победы и поражения у них приобретают сверхъестественный смысл. Тевтонская добропорядочность ходит в военном мундире, застегнутая на все пуговицы. – Мейзерак вскинул тоскливые глаза на запотевшее окно.

На решетках белым мхом нарастал иней, по стенам каземата зеленела плесень. Тухачевский провел пальцем по камням – в оставшемся следе появилась вода.

– Даже стены плачут по нашей неволе, а мы уже свыкаемся с ней. У меня стала гаснуть мечта о побеге.

– Немцы теперь вешают за побег. Вчера казнили английского моряка, мне об этом сказал комендант. Приговоренного на виселицу сопровождал поп.

– Церковь питает отвращение к крови, поэтому отцы инквизиторы сжигали еретиков на кострах, – начал в шутливом тоне Тухачевский, но шутки не вышло. Невозможно смеяться над смертью.

Как-то хмурым утром Мейзерак вбежал необычайно взволнованный.

– В России революция! Николай Второй отрекся от престола!

В его голосе, веселом необычно, слышался металл, и Тухачевский отозвался восклицанием:

– Да здравствует Его Величество – русский народ! Вы принесли невероятную новость, месье. Но откуда?

– От коменданта. Он полагает, что теперь Россия станет на колени перед его кайзером.

Крепость гудела, как пчелиный улей перед роением. Русские новости обсуждались в казематах, на прогулках, комментировались и пленными и охранниками. Комендант даже спросил Тухачевского, кто станет теперь править Россией.

– Это известно только одному богу. – Тухачевский в упор разглядывал коричневые, разрисованные белыми прожилками щеки коменданта. Казалось, комендант носит какую-то влажную маску.

Мейзераку же Тухачевский сказал:

– В России революционная буря. При первом удобном случае убегу.

– Буду счастлив вашей удачей. Между нами возникла хорошая общность идей.

– Да, да, вы правы! Великая французская революция установила эту связь через декабристов.

– О, декабристы! Их имена в новой России вспыхнут ослепительным светом, – восторженно сказал Мейзерак.

На следующий день он принес новое сообщение:

– В России создано Временное правительство. Вы не знаете, кто такой Керенский? Один из наших офицеров назвал его пламенным факелом русской революции. Так ли это? Месье Керенский объявил войну до победного конца. Странное решение для революционера.

Мейзерак ушел во двор. Тухачевский прилег на койку. Необыкновенные события в России требовали размышлений, но фактов было мало, слухам он не верил. «Отречение Николая Второго, Временное правительство… Неужели в России распалась связь времен?»

Вечером Мейзерак торопливо шептал:

– Мне нужна ваша помощь, Тука. Сегодня ночью я бегу, но успех зависит от вашего согласия.

– Чем могу быть полезен?

– Я избрал идиотский вариант исчезновения. После ужина из крепости вывозят всякий хлам, в том числе ящики из-под бисквитов. Я раздобыл немецкий мундир, переоденусь и спрячусь в ящике. Меня выбросят за ворота, и я – вольная пташка.

– Чем я-то могу помочь?

– На проверке отзовитесь за меня. Пока начальство хватится, я буду далеко. Понимаю – дело рискованное, на вас обрушит свой гнев комендант…

– Сделаю все, как вы просите, – сказал опечаленный Тухачевский.

– Вы благородный человек, Тука! Никогда не забуду вашей услуги.

Всю ночь пролежал Тухачевский на койке Мейзерака, одевшись в его мундир, накинув на плечи его шинель. Утром на проверке он отозвался за лейтенанта.

Его бросили в подземный карцер. Он упал было духом, преувеличивая все свои несчастья, как это бывает в трагических обстоятельствах. Он лежал на койке, привинченной к полу, под ногами плескалась гнилая вода, с потолка падали капли. На душе было пасмурно, ум работал вяло, желанная свобода обратилась в бесконечно далекую точку, еле мигающую из темноты. «Свет равноценен свободе, но он не является из сгущения тьмы. Светит все-таки солнце». Расплывчатая эта мысль не приносила утешения. «У меня есть терпение и выносливость, а ведь ими во многом определяется успех», изменил он ход своей мысли. В карцере слоилась темная тишина, и он понял: молчание тюремных стен говорит больше, чем самые дикие крики.

Из карцера вышел он в начале мая, месяца струящихся трав, и сразу попал на этап. Штрафников переправили в городок Вормс, у швейцарской границы.

«Все лагеря одинаковы, хороших нет и не будет», – решил Тухачевский, закидывая на верхнюю нару узелок с бельем, веревочными чунями и осматриваясь. Человеку с воли был бы невыносим дощатый, вонявший нечистотами барак, но он уже привык к отвратительным запахам. Тюремщики лишали пленных всего чистого, ясного, красивого, но одного они не могли отнять у них – альпийских вершин, стоявших в небе, подобно недвижимым облакам. Величие гор успокаивало, мощная их красота воодушевляла.

– Горные вершины здесь говорят с самим богом, – сказал Тухачевский, разглядывая Альпы из дверей барака.

– Зазнались, подпоручик, не узнаете? – раздался насмешливый голос.

Чья-то рука опустилась на его плечо, он обернулся – перед ним стоял капитан Каретский.

– И вы здесь? – поразился Тухачевский, целуя небритую щеку капитана.

– Поймали тевтонские рыцари и загнали сюда. Вас за побег, разумеется? – простуженно кашляя, спросил капитан.

– На этот раз за помощь другому. Он-то, кажется, скрылся, а меня – в штрафники.

– Вы молодец, Мишель. – Капитан впервые назвал его по имени.

– Что слышно нового из России?

– В Петрограде лидер партии большевиков Ленин опубликовал свои тезисы, немецкая печать много писала о них.

– В чем смысл тезисов?

– Мир – народам, земля – крестьянам, власть – Советам, хлеб голодным, – проскандировал капитан. – Программа поражает политическим размахом. Если большевикам удастся ее осуществить, господин Керенский может укладывать чемоданы. Этот человек на классовых противоречиях революции вырос выше собственного роста. Но когда дело дойдет до классовых битв, он сморщится, – говорил капитан, радуясь, что снова обрел внимательного собеседника.

– Если Ленин хочет сделать Россию независимой и свободной державой, я пойду за ним, – с решительностью, уже знакомой капитану, объявил Тухачевский.

Они бежали из лагеря в июльскую грозовую ночь, когда молнии оплескивали альпийские вершины. Во время грозы потеряли друг друга…

Тухачевский появился в Петрограде накануне Октября. В первые дни революции он неприкаянно бродил по столице, жил в казармах Семеновского полка. Развал воинской дисциплины язвил его сердце. Старая армия разрушена, новой еще нет. Красногвардейские отряды полны энтузиазма, но им недостает военной организации, и это может стать опасным для самой революции. Печальные размышления привели Тухачевского к неожиданному для него самого решению.

Он явился в Смольный, к начальнику военного отдела. Разговор их был деловым и по-военному кратким. Из Смольного Тухачевский ушел инструктором военного отдела ВЦИКа.

Вскоре правительство переехало в Москву, и Тухачевский с радужным настроением сошел с поезда. Хорошее настроение погасло, когда он увидел грязные улицы, обшарпанные дома, бесконечные очереди у хлебных лавок. Москва его отрочества утратила свои краски: голодная и оборванная встречала она первую весну революции.

Тухачевский со всей страстью молодости отдался работе. Он формировал красноармейские отряды, выезжал в соседние губернии для устройства военкоматов. Начальник Военного отдела с интересом следил за энергичным инструктором. Но еще больший интерес проявил к начальнику сам Тухачевский.

– Кем вы были до революции? – спросил он как-то.

– Машинистом на железной дороге, но жандармы угнали в Туруханский край.

– Откуда же знаете военное дело?

– Кто сказал, что я его знаю? Я учусь военному делу, несмотря на свою седину. – Начальник тряхнул густой шевелюрой. – К сожалению, бывшие офицеры не торопятся переходить на службу к народу.

– Я же перешел…

– А что вас привело к большевикам?

– «Земля – крестьянам, мир – народам», – вот мне и стало ясно: мой путь пролегает к вам. Я ненавижу войну и убежден – земля должна принадлежать тем, кто ее обрабатывает.

– Многие офицеры сейчас ненавидят царизм, приведший на край гибели Россию, и не знают, в чем спасение от полного крушения. И непонятно им, что большевики хотят этого спасения, но с существенной поправкой. Мы хотим построить в России новое общество. Радуюсь, что вы с нами, – подчеркнул последние слова начальник.

Тухачевский возвращался домой. Случай, великий устроитель человеческих судеб, столкнул его с другом юности Николаем Кулябко. Тухачевский потащил приятеля к себе.

– Ты военный инструктор ВЦИКа? Как же мы раньше не встретились? Ведь я член ВЦИКа и комиссар штаба московской обороны.

Возмужавший, повзрослевший, Кулябко оставался все таким же открытым и простодушным, каким знал его Тухачевский, но что-то новое, значительное и серьезное появилось в его лице.

– Штабу обороны позарез нужны специалисты. Я вырву тебя из-под крыла Военного отдела. Там могут найти другого инструктора, не гвардейского офицера.

– Я всего лишь подпоручик.

– Лермонтов тоже был только поручиком. – Кулябко вожделенно протянул руку к скрипке, висевшей в простенке между окнами. – Позабыл, когда и прикасался к ней. Теперь я слушаю одну музыку революции, но у нее другие ноты…

– Когда говорят пушки – смолкают музы.

– И я верил этому афоризму, но революции создают свою музыку. Вспомни «Марсельезу», вспомни «Смело, товарищи, в ногу» или «Интернационал».

Кулябко сменил тему, сказал тоном, не признающим возражений:

– Завтра пойду к Ленину и выпрошу тебя в штаб обороны. Ленин прилагает все усилия, чтобы создать вооруженные силы республики. Он мечтает о классовой, дисциплинированной армии.

– Это и мои мысли, кстати. Или я подслушал их у Ленина?

– Это делает тебе честь. А Ленин, к слову сказать, поражает всех энциклопедичностью своих знаний. Какой диалектический ум! Этот революционный стратег и философ очень гармоничен, последователен в своих идеях. Пока есть Ленин, за революцию можно не беспокоиться. Ты нашел бы с Лениным общий язык не только в делах военных. Он любит музыку, особенно Бетховена.

– Когда-то Авраам Линкольн мечтал о правительстве народа, из народа, для народа. Мечта осталась мечтой. А вот Ленин создал такое правительство. Из народа и для народа, – задумчиво повторил Тухачевский.

– Я Линкольна лишь по анекдотам знаю. Он чистит ботинки, а слуга ему: «Президенты не чистят своих ботинок, сэр». – «А чьи ботинки они чистят?» Кулябко откинулся на спинку стула и захохотал, живот его заколыхался под выцветшей рубахой…

Тухачевского назначили военным комиссаром в штаб московской обороны. Ему было легко, было приятно работать с Николаем Кулябко.