Текст книги "Голоса выжженных земель"
Автор книги: Андрей Гребенщиков
Жанры:
Боевая фантастика
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 56 (всего у книги 70 страниц)
Окончание фразы предназначается отнюдь не Зверю – толстуха так выразительно смотрит на меня, что сомнений в адресате быть не может. Ну, щука старая!
Маркиз манерно кланяется:
– Сами мы не местные, от стольного града Свердловска путь держим, – и нараспев произносит: – Идем, так сказать, дорогой трудной, дорогой непрямой…
– Ну и балаболка, бабоньки, держите меня! – старуха истово бьет себя по жирным бедрам и заходится в хохоте. – Страшила, Тотошка и еще какой-то мудак неопознанный навестили нашу скромную обитель с официальным визитом!
Зулук незаметно сжимает мне предплечье, что в переводе с шизофренического означает примерно следующее: «Проглоти “мудака” молча, веди себя тихо!»
Отвечаю аккуратным стелс-пинком: «Не учи ученого, сам глотай своего “Страшилу”».
– Веселые вы мальчишки, грех таких в дом не пустить, – угомонившаяся наконец толстуха совершает первый со времени нашей встречи адекватный поступок. Если еще накормит (желательно не дерьмом) и напоит (то же самое пожелание), то прощу ей «мудака».
– А ты, дылда, не будь букой, – пропускаю тычок клюкой (черт, я ее вообще не видел!) в солнечное сплетение и сгибаюсь от боли пополам. Мразь многолетняяяяяя!
Мерзкая тварь, не дожидаясь, пока я приду в себя, легкомысленно разворачивается спиной и прогулочным шагом движется к забегаловке:
– Мальчишки, за мной.
Ладонь маркиза вновь на моем предплечье, громкий шепот в самое ухо:
– Солдатик, не дури! Не зли бабушку, помни о задании Вита: посетить все встречные узлы силы. Так что терпи!
Бить женщин нехорошо, а бить их со спины – вообще ужас-ужас. Но увесистым булыжником в затылок я бы засветил кое-кому с удовольствием. Грымза болотная!
Зулук не отстает от меня ни на шаг, бдит за моим моральным обликом… Грымзин прихвостень.
Забегаловка с памятных давних пор ничуть не изменилась. Огромные окна-витрины на всю стену – от земли до крыши, ядовито-веселенькая раскраска фасада… Даже двадцать лет и ужасно подурневший климат не нанесли совершенно не приспособленному для постъядера зданию заметного урона. Странно, конечно, но ведь мы, черт возьми, в аномалии, должно же хоть что-то быть ненормальным. Помимо хозяйки, конечно, у этой чердак конкретно съехал…
– Милости прошу, – старуха настежь распахивает хлипкую дверь и жестом приглашает внутрь. – Чувствуйте себя, как… Просто чувствуйте себя.
Противный смешок из глубины темного помещения. Еще одна сумасшедшая карга? Судя по скрипучему голосу – еще более сумасшедшая и уж точно не менее карга. Прекрасное общество, милый приют.
– Кло, кого ты к нам привела? – а вот этот вопрос уже задан кем-то молодым (вернее, молодой), но таким же невидимым в полутьме забегаловки.
– Атя, подними свою юную жопу да сама погляди, – ворчит ведущая нас старуха, хотя при этом не выглядит ни злой, ни раздраженной.
– Мужчинки, – в круге света появляется древнее, испещренное бесчисленным количеством мелких морщинок лицо. В первое мгновение оно кажется мне неживым, восковая маска, возникшая из пустоты. Пугающее впечатление, если честно. К счастью, вслед за лицом появляется (материализуется?) и его хозяйка – безумно старое существо, чей возраст я не в силах оценить, она старше всех, кого мне приходилось когда-либо видеть. Сильно старше… Свеча в руках Кло то вспыхивает, то внезапно меркнет без особых причин, тени извиваются в диковатом, одним им подвластном танце. Я не мигая смотрю на очень старую женщину, ее глаза, затянутые бельмами, безошибочно находят меня и вонзаются, проникая внутрь черепной коробки, в мое сознание… Пытаюсь отвести взгляд, но не могу. Ей невозможно сопротивляться.
– Лахе, прекрати смущать наших гостей, – толстуха (я больше не считаю ее старой) неожиданно вступается за нас. Ставит свечку на пыльный стол у окна – древняя Лахе растворяется в немедленно вернувшейся темноте – ярко-алый тревожный огонек успокаивается и мигает ровным синим светом. – Садитесь, мальчики.
Нащупываю рукой деревянную скамью – в завораживающем сиянии свечи окружающее пространство плывет, вещи теряют очертания. Зыбкий намек на реальность посреди беспросветного ничего… Плавно опускаюсь на скамью, каждый миг ожидая, что она вот-вот растает и я провалюсь в местный аналог тартараров.
Рядом со мной садится Зулук, но я почти не вижу его, узнаю скорее по громкому сопению, он всегда тяжело дышит, когда напуган. Откуда взялось это «всегда», ведь мы знакомы всего сутки? Неважно. Привыкаю к дурачку, куда деваться…
С другой стороны стола занимает место юная Атя, ее лицо на миг застывает напротив моего, она очень близко, ощущаю своей кожей невесомое дыхание. Какая приятная прохлада… Только почему меня бьет озноб?
Лахе кряхтит и вполголоса ругает «проклятые суставы», усаживаясь по соседству с Атей. Ругается и Кло:
– Девки, вы-то чего расселись? Я одна должна гостям прислуживать? Никто помочь не хочет?
– Цыц, молодуха! Не переломишься, – скрипит Лахе. – Накрой мужчинкам, а мы пока развлечем их беседой. Не возражаете, кавалеры?
Кавалеры не возражают. Разговорчивый Зулук, как в забегаловку зашли, будто в рот воды набрал, только глазами во все стороны стреляет (в темноте, что ли, видит?) да мычит невпопад. Не спорит с отведенной ролью и хамоватая Кло, на удивление смиренно принимая слова старухи. Понятно, кто тут за главного.
– Устали с дороги? – у Ати красивый, даже величественный голос. Правда, слишком сильный для столь юной особы. Кстати, сколько ей? Как и в случае с Лахе, определить не могу. Может быть и меньше восемнадцати, а может и больше тридцати – юность бывает очень обманчива, да и что я мог рассмотреть за секунду…
– У вас странные имена, – невпопад, такое уж у него обыкновение, заявляет очнувшийся маркиз.
– Не нравится Атя, зови меня Скульд, – ответ девушки, мягко говоря, удивляет. Как и ее смех… Ну и ладно, что смеется невпопад, прощается же это Зулуку, зато как мелодично и даже чарующе… Стоп, что это со мной? Перевозбудился после долгого отшельничества? Гормональный приход – штука чреватая.
– Скульд, Скульд, – шепчет себе под нос назойливый шизоид. – Что-то знакомое, мне кажется, я слышал…
– Я пошутила, уважаемый Люк, Скульд очень скучное имя, оно совершенно мне не идет. Пусть уж остается странная и легкомысленная Атя, хорошо?
«Уважаемый Люк»? Не помню, чтобы мы себя называли – ни я, ни мой попутчик переменной болтливости… Пора заканчивать с гормональными радостями и подключать к делу мозг.
– Куда путь держите, добры молодцы? – Лахе спрашивает или допрашивает?
Хочу ответить что-нибудь максимально невнятное, пока Зулук не ляпнул лишнего, но моих пальцев осторожно касаются пальчики Ати, и я начисто забываю о шизе.
– Пусть они болтают о будущем, – девушка косится на старуху и что-то мямлящего маркиза. – Там ничего интересного, все умрут и превратятся в тлен. Зато прошлое всегда скрыто, по крайней мере, от меня… Прошлое – это настоящая жизнь, там надежды, стремления, страхи, в нем нет никакой обреченности, только движение вперед!
Атя улыбается, а я никак не могу сфокусироваться на ее лице, вспыхивающая и тут же угасающая, свеча все время меняет ее облик. Я даже не пойму, прекрасна она или уродлива, настолько быстро огонь и тени создают новые образы. Морок, иллюзия или паранойя? Игра света и тени?
– Расскажи про Свердловск и про место, откуда идете, – это точно не допрос, всего лишь просьба… Но сопротивляться нежному голосу я не в силах.
– Мало что знаю про Свердловск, последние пять лет я не искал общества других людей, жил в отшельничестве, подальше от густонаселенных мест. Идем же мы с Пояса Щорса, по словам Мастера Вита, вы должны знать о нем.
– О Поясе или о мастере? – уголки ее рта изгибаются в чуть смущенной улыбке. Ате неудобно за свою непонятливость.
– Да обоих! Вит говорил, что поддерживал связь со всеми аномалиями.
Девушка вздыхает, и опять чуть виновато:
– Лахе все помнит о прошлых днях, возможно, что-то и знает о Поясе и его Мастере… Я же вертихвостка, в моей маленькой головке из ушедшего не задерживается практически ничего. Не представляешь, как это обидно…
– Плохая память? Не слишком ли рано для склероза?
– Ты хотел спросить не о склерозе, – пальцы ее сжимаются, обхватывая мою ладонь, и мне нравится это прикосновение. – Ты хотел узнать, не забуду ли я тебя, когда наступит завтра?
Атя, наверное, права…
– Так забудешь?
– Завтра никогда не наступает, только ты подберешься к нему, оно превращается в сегодня. А пока оплакиваешь свою неудачу в охоте за грядущим днем – все умирает и застывает навечно во вчера… Это немного грустно, хоть и очень-очень красиво! Ты когда-нибудь видел, как снежинки вмерзают в стекла? Снежинки уже нет, она стала частью изморози, зато прекрасный узор навсегда сохранил ее образ…
– Ты говорила, что прошлое – это и есть настоящая жизнь…
– Я говорила это в прошлом и потому уже совершенно ничего не помню! Но тебя буду помнить до тех пор, пока у тебя остается будущее…
Кажется, я окончательно сбит с толку, Атя слишком часто меняет свое мнение. Как и облик…
– Кло мастерит кукол. Твою куклу я подвешу завтра у окна – извини, длинную нить не обещаю – и буду смотреть на тебя, пока эта ниточка не оборвется.
Теперь смеюсь я:
– А нельзя повесить мою куклу на маленький тросик или канатик, чтобы она как можно дольше радовала твой взор?
Атя не принимает шутку, серьезно качает головой:
– Трос или канат – хуже петли. Слишком скучно, бесконечно скучно болтаться на тросе, да и воля твоя связана не податливой ниточкой, а неуступчивым железом. Это страшно, поверь мне.
Все, что мне удается понять о нитях: нить разговора безнадежно потеряна! Нужно срочно спасать ситуацию от подобной ереси.
– Ты спрашивала о Поясе Щорса, не забыла еще? Я расскажу тебе.
Она с готовностью кивает, и я приступаю. К сожалению, знаю немногое, потому рассказ длинным не получится.
– Пояс делит Екатеринбург на две неравные части. Югу достается примерно четверть города, северу, соответственно, все остальное. Что творится южнее Щорсы, никому не известно, пройти сквозь Пояс нельзя. Север неоднороден, центр полностью уничтожен в результате какой-то междоусобицы, остальное – восток, запад и… назовем это «крайний север» – обитаемо. С переменным успехом… Так вот, Пояс: он пролегает по улице Щорса, с востока на запад. Насколько вытянут, никто не знает, а в ширину – квартал или два. Однажды мы с семьей пытались пересечь его…
На несколько мгновений замолкаю, собираясь с мыслями. Некоторые воспоминания тяжело даются даже через годы.
– Стена из тумана – она пропустила только моего сына, я и жена не смогли…
– Зачем вы стремились туда?
– Мои получили очень серьезный дозняк, лучевая быстро убивала обоих. А Пояс защищает: приостанавливает течение болезни. Ты остаешься навсегда привязанным к этой аномалии, зато живешь. Илюшка живет, Лена – нет. Щорса спасла одного, а другому отказала. Возможно, у нее есть некое подобие своей воли, а может, всем заправляет Мастер Вит, который говорит от ее имени. Вит – это глава Ордена Зеркала, малопонятной религиозной секты, собранной из тех обреченных, кого аномалия приютила в своих границах…
Эмоции мешают сосредоточиться, речь получается сбивчивой и невнятной. Стыдно взрослому мужику так мямлить, но поделать ничего не могу. Захлестнуло.
– Не волнуйся, – Атя выглядит расстроенной, но пытается успокоить меня. – Миром правит одна большая сука по имени Гармония. К сожалению, ей совершенно наплевать, считаем мы ее сукой или нет, она деспотична и следует только своим законам. Балансу и симметрии. В ее представлении Лена – это прошлое, ты – настоящее, Илюшка – будущее. Такова ее логика, таково представление о красоте. Наверное, ваш Пояс служит Гармонии, беспрекословно подчиняется ее замыслу.
Это самое странное утешение из тех, что я когда-либо слышал. Но нежные пальцы Ати, гладящие мою покрытую шрамами кисть, снимают напряжение, помогают отвлечься и не думать о том, что причиняет боль. Слова – всего лишь глупое зло, мир, данный нам в ощущениях (в том числе тактильных), – высшая мера добродетели. «Высшая мера добродетели» – игра слов смешит меня, улыбка рвется на волю сквозь плотно сжатые губы.
Атя принимает мой смех на свой счет и чуть кокетливо опускает глаза, ей приятно, что она смогла развеселить меня. Пусть в этом совсем нет ее заслуги, но я все равно благодарен ей. Даже за попытку.
– Теперь твоя очередь.
Девушка одаривает меня непонимающим взглядом – но все еще кокетливым!
– Расскажи о вашем Посте, или как вы его называете, – прошу я. – Если честно, пока ничего аномального здесь не заметил. Кроме вас самих.
– Мы предпочитаем слово «Храм», – Атя слегка наклоняет голову, и ракурс снова меняется. Другое лицо, другие черты.
– Не слишком ли претенциозно для забегаловки, заправки и фанерной гаишной вышки? – не хочу ее обидеть, но «Храм»… Как-то чересчур.
– А мне нравится. Лучше жить в храме, чем ютиться на заправке. Или хотя бы ощущать себя живущим в храме.
– Самовнушение?
– Мироощущение.
Мне нравится ее ответ, нравится ее невесомая улыбка. Чеширская улыбка… Лицо все время меняется, а улыбка остается неизменной и, наверное, настоящей.
– И какую религию вы проповедуете в своем храме?
Ати пожимает изящными плечами, плохо скрытыми довоенным, ладно скроенным платьем.
– В твоих устах слово «проповедь» сродни агитации, ты говоришь одно, а подразумеваешь совершенно иное. Это недостаток всех атеистов.
– Я не атеист, – чувствую, что девушка задела меня за живое, но она не обращает внимания на мои возражения.
– Говоря по-твоему, мы констатируем. Фиксируем произошедшее, вглядываемся в грядущее, пытаемся не потерять настоящее.
– Не понимаю, – я все же решаюсь на честность.
– К утру Кло сделает ваши куклы. Лахе зашьет в мешковину груз вашего прошлого, я же подвешу их на нити отмеренного. И когда придет время – перережу нити…
– Девочки, хватит забалтывать наших гостей, – кажется, что голос Кло пришел откуда-то снаружи – из другой реальности, а я очнулся от долгого, наполненного безмятежностью сна. Рядом со мной Зулук, он выглядит слегка ошарашенным. Быстро обмениваемся растерянными взглядами – он забыл о моем существовании; для меня минуту назад тоже не было никого и ничего, кроме Ати. – Пришло время для поздней трапезы.
Толстуха ставит тарелки с бурым дымящимся мясом передо мной и маркизом, еще одну, последнюю, – на угол стола, где, придвинув тяжелый деревянный стул, устраивается сама.
– Кушайте, мальчики.
Понимаю, что чертовски голоден, и набрасываюсь на ароматно пахнущее угощение. Зулук более сдержан:
– А как же остальные? После шести не едите, блюдете фигуры?
Если в отношении стройной Ати вопрос еще более-менее уместен, то древняя Лахе может и оскорбиться. Лучше бы шиз тихонечко жрал, что дают, чем лез на рожон с подобной деликатностью!
Кло вяло отмахивается алюминиевой вилкой с наколотым на гнутые зубцы кусочком жаркого:
– Лахе ведомо, кем блюдо было до нашего ужина – от рождения до сковородки, Атя видит, во что блюдо превратится вскоре после ужина. Ни то, ни другое знание аппетита не добавляет… Лишь нам, живущим здесь и сейчас, плевать на все, кроме чувства честного и безжалостного голода! Кушайте, ребята, и ни о чем не думайте.
Сомнительный призыв – как раз наводящий на мысли, – но желудок требователен и не терпит сомнений. С готовностью подчиняюсь.
* * *
– Надеюсь, никакого каннибализма? – тарелка уже абсолютно пуста, и мой запоздалый интерес носит чисто академический характер.
– Не стоит обижать гостеприимных хозяев гнусными подозрениями, – Лахе глядит исподлобья, тяжелый взгляд, неодобрительный.
Смущаюсь. Действительно, некрасиво вышло.
– Извините. Все было очень вкусно.
– Отдыхайте, набирайтесь сил, очень скоро они вам понадобятся, – это Атя. Она выглядит напряженной и чем-то расстроенной.
– Но мы еще не хотим…
– Вам пора спать.
Веки смежаются словно по команде, и я плыву. В царство Морфея.
* * *
– Доброе утро.
Как же давно я не слышал этих слов! С тех пор, как остался один.
Под землей утро от ночи отличается только включенной тусклой лампой, которую обычно гасят на время сна. Восходы, закаты – все в далеком прошлом, наш распорядок дня подчиняется кнопке ВКЛ./ВЫКЛ.
Сквозь толстые шторы, сквозь крошечные прорехи в тяжелой темной ткани внутрь подсобки проникают солнечные лучики – шпионы жестокой, ослепляющей звезды. Или ослепительной? Для здоровья глаз эти лексические изыски не имеют совершенно никакого значения.
– Доброе утро, – не люблю просыпаться, втайне от самого себя мечтаю задержаться в мире грез подольше, особенно если это настоящие грезы, а не замаскированные под благость кошмары. Но сегодня возвращение в реальность дается мне легко, без обычного надрыва и терзаний.
Моя голова покоится на коленях Ати, девушка гладит меня по коротким, кое-где седым волосам – это ранняя седина, но кто нынче ею не отмечен? В ее взгляде нежность и грусть, на лице, которое вновь изменилось, полунамек на улыбку.
Атя в легком платьице, которое совершенно не скрывает идеальную наготу прекрасного тела.
– Между нами что-то было? – глупый вопрос срывается с моих глупых уст. Господи, что за мелодрама, какая непроходимо тупая фраза из женского романа! Я должен без всяких слов привлечь ее к себе, но что-то останавливает. Я слишком стар для робости и щенячьей мнительности, но дело совсем не в них.
– Прошлое – не моя стихия, ты знаешь, я не помню его, – улыбка становится чуть явственней, вот-вот проступит на тонких, изогнутых губах. – «Было» – мертвое слово, надгробье на чьем-то воспоминании.
– Ты слишком часто меняешь свои показания! – изображаю голосом укор. Получается, на мой взгляд, отвратительно.
– Моя стихия слишком переменчива, будущее, трансформируясь в настоящее, постоянно находится в движении.
– Ты… – с трудом подбираю правильное слово. – Непостижима для меня.
Атя вздыхает:
– Я и для себя непостижима… Вам пора уходить, Кло закончила куклы.
– Я хочу остаться с тобой, – еще одна глупая фраза.
– Если ты остановишься, то перестанешь идти к будущему, застрянешь в настоящем, провалишься в прошлое. И я забуду тебя.
Не понимаю, но верю. Как же трудно существовать за пределами логики, но ни с чем не сравнимая легкость в сердце искупает все.
– Я смогу вернуться сюда на обратном пути?
– Будущее – это билет в один конец.
На этом наш разговор заканчивается, в комнату заглядывает Кло и торопит меня:
– Все готово, вы должны уходить.
* * *
Две новых куклы висят над столом, где мы вчера (или сотню лет назад?!) ужинали. Они тряпичные и довольно безыскусные. Неужели Кло трудилась над этими детскими поделками всю ночь? Высокая кукла с белизной в коротких волосах изображает меня, другая по всем признакам копирует или пародирует Сумасшедшего Люка.
Атя сгребает наших тряпичных клонов в охапку и ловко лезет на стол (у нее красивые ноги…). Нам предстоит повешенье под потолком. Там уже полно других экспонатов «современного искусства», но как ни силюсь, не могу рассмотреть хоть что-нибудь. В глазах начинает болезненно рябить, и я возвращаюсь к ножкам Ати. Она тянется вверх, отчего ее коротенькое платьице задирается до совершенно нестерпимых высот.
Нельзя так откровенно пялиться, но… Да, что тут оправдываться, красота пленит мужчин и грех рваться из этого плена!
Когда наши фигурки повисают на нитях и начинают неспешное вращение вокруг своей оси, замечаю за спинами кукол небольшие мешочки. Небольшие, но явно тяжелые.
Бремя прошлого, кажется, так выразилась Атя?
– Милая Атя, ты пожалела для нас ниток? – Куклы висят под самым потолком, удерживающие в воздухе нити до странного коротки.
– Бывает, что длинные нити рвутся сами по себе, не дожидаясь моих ножниц, – девушка сидит на столе, легкомысленно болтая изящными ножками.
Ножки и ножницы – случайно ли эти слова так похожи?
– Я покормила вашего зверя, – Кло пробуждает во мне стыд – я начисто забыл о верной Бро́ньке! Вот ведь редкостный гормональный кретин!
Остается только поблагодарить заботливую толстуху. Неужели краснею? Да нет, полнейшая ерунда, просто отчего-то невыносимо горят щеки.
Прощание не затягивается. Никаких «до встречи», «еще увидимся», «милости просим», только категорическое «прощайте». Я настаиваю, пожимая хрупкую руку Ати, – «До свидания». Она мотает головой – какие у нее чудесные золотистые волосы! – «прощай».
Мне не за что прощать тебя, странная девушка со странным именем. Живущая в странном месте… Не оборачиваясь, машу рукой, не буду плодить плохие приметы, и без того нить, отмеренная мне Атей, слишком коротка…
Зверь, даже если и таил обиду на своего забывчивого «оператора», завидев нас (нет, меня!), нетерпеливо топчется на одном месте. Будь он маленьким песиком, обязательно бы прыгал от нетерпения и крутил крохотным, смешным хвостиком. А ты прости меня, верный динозавр, я слишком эгоистичен и для друга, и для хозяина.
Занимаю уже привычное место в палатке. Зулук устраивается рядом. Мы молчим, мысли наши еще не здесь. Вернувшись на Фарватер, дружно стягиваем противогазы со светофильтрами, хочется дышать полной грудью, срочно нужен воздух, чтобы охладить голову, привести мозги в порядок.
– Знаешь, кто это был?
Я не ожидал, что Зулук первым нарушит тишину, он казался слишком погруженным в себя. Мотаю головой.
– Ты глупее, чем окажешься. Но это даже хорошо, сумасшедший и умственно отсталый замечательно дополнят друг друга в долгом пути.
Не реагирую, нет ни сил, ни желания. Если он хотел задеть меня, то попытка не засчитана. Словесная пуля уходит в молоко.
– Меня сбило имя Скульд, Атя назвалась им в начале. Я долго вспоминал, еще дольше соображал… Тупняк мучает не только тебя… Так звали одну из норн в скандинавских мифах.
– Норны? Мне это ничего не говорит.
– Не сомневаюсь, – маркиз врет, мое незнание выводит его из себя. Плевать. – Скандинавские норны – заимствование из греческой мифологии. В оригинале были мойры! Про них, надеюсь, слышал?
Норны, мойры, мифология – я далек от бессмысленных для выживания материй. А может, и правда отупел.
Шизоид вскипает, ему с трудом удается сдерживать себя. Я же хочу треснуть кого-нибудь по остроносой роже – не со зла, разрядки и воспитания ради. Умники – они такие занудные.
– Три мойры, три богини судьбы: Клото, Лахезис и Атропос. Ничего не напоминает?
Атя, тебе определенно не везет с именами…
– Мы заночевали у древнегреческих мойр? В гостях у страшной сказки? Ты – настоящий псих.
Зул игнорирует меня:
– Клото – прядущая нить. Настоящее. Лахезис – определяющая длину нити. Прошлое. Атропос – неотвратимая, перерезающая нить. Будущее!
– Ты знаешь, мой умалишенный друг, я верю в оживших динозавров по кличке Зверь, верю в Пояс Щорса, верю в Хозяйку Медной горы, но в богинь, переехавших в Пермятчину на ПМЖ, – не очень. Урал слишком суров для изнеженных хорошим климатом Олимпийцев… К тому же куклы – это уже из культа вуду. Вуду-мойры – слишком сложно для такого тупого существа, как я.
– У Ати есть еще одно имя, римское. Морта. Мне жаль, солдатик. Правда, жаль.
* * *
На тент палатки ложится запоздалый в этом – тридцать третьем – году снег. Первые снежинки нерешительно зависают в воздухе перед тем, как атаковать утопленную в радиоактивной пыли землю. Снег – это красиво. Снег – это обновление и очищение. Знать бы, перед чем…
Снежинки липнут к светофильтру и превращаются в талую воду. Слезинками стекают куда-то вниз… Хочу обернуться, еще раз увидеть самый нелепый храм на этой планете. Забегаловка-заправка-скворечник. Нельзя. Не-на-до.
Я – отмеченный Смертью. Она была нежна со мной.
* * *
Наверное, я забыл о холоде. С каждыми пройденным на запад километром температура опускается все ниже. Солнце прячется за снежными тучами, и в наступившем полумраке мы с любопытством рассматриваем окрестности – ночью они укрыты тьмой, днем же обычно нестерпимый свет взбесившейся звезды превращает все в белесое бесформенное пятно.
Я часто ездил этой дорогой раньше, путь до Перми занимал четыре часа и равнялся тремстам пятидесяти километрам. Вряд ли с расстоянием что-нибудь случилось (хотя этот мир изменился слишком сильно, чтобы верить в константы), но все остальное… После Храма говорить о времени я попросту боюсь, но пейзаж сравнить вполне в состоянии. До Катастрофы он не отличался особенным разнообразием: обширные поля, густые леса, реки под мостами, редкие населенные пункты вдоль трассы. Что еще? Заправки, кафешки, стоянки грузовиков и нечто унылое, обозначаемое нерусским термином «мотель». Тогда все вокруг проносилось на запрещенных ста двадцати км/ч (больше нельзя, пермские гаишники особо разогнаться не давали, а меньше – глупо) и глаз не успевал зацепиться за редкие достопримечательности. Сейчас скорость позволяет оценить местность во всех подробностях – видимый радиус не слишком велик из-за плотного и все усиливающегося снега, но и того, что удается выхватить взглядом, хватает для незабываемых впечатлений. Больше всего пугает лес, от прежних деревьев не осталось ничего, стройные великаны уступили место низкорослым кривым уродцам, ничего не знающим о красоте и симметрии. Переплетение тонких, покрытых мерзкого вида слизью стволов, корней, торчащих из земли, кроны из грязно-бурых, пульсирующих то ли почек, то ли листьев. Все находится в постоянном движении, скрипит на ветру и качается, лиловые прожилки в губкообразной коре сжимаются и разжимаются, прогоняя внутри себя вязкую, желеобразную кашицу. Лесные обитатели мелькают то здесь, то там, но разглядеть их невозможно, лишь постоянные стоны и уханье не дают усомниться в реальности увиденного. Не показалось, не примерещилось, здесь кто-то есть, и этот кто-то внимательно следит за тобой.
К счастью, никто из наблюдателей не выбирается на разбитую, проросшую темным мхом дорогу. Мы на трассе совершенно одни: ни брошенных машин, ни охотящихся животных, никого. Мертвая река не терпит чужаков на своей территории!
Значит, мы уже свои для нее? Не стоит обманываться, свой только Зверь, а мы пассажиры с временным допуском в святая святых. Ну и ладно, не очень-то и хотелось.
– Зул, у нас есть теплые вещи?
Я вышел в поход со своим противогазом и «калашом», Мастер Вит не оставил времени для сборов. Надеюсь, у маркиза оно было.
Так и есть, неразговорчивый в последние часы компаньон жестом приглашает меня в палатку – тент уже совсем просел под снегом, нужно срочно очистить «крышу»! – и указывает на один из многочисленных рюкзаков.
Утепляюсь, чем Мастер Вит послал, – короткая дубленая куртка и вязаная шапочка – на первых порах достаточно.
– Тебе нужно написать отчет Витасу, – неохотно, сквозь зубы цедит шизоид.
– Ты специально ждал, пока я оденусь для улицы?! – вид снаружи, конечно, неказистый, но все лучше, чем страдать нелюбимым эпистолярным жанром в палаточной неволе. – Как я отправлю это гребаное послание?
– Отправлять – моя обязанность, – в руках Зулука карандаш и листок сероватой бумаги. – Твоя – писать.
* * *
Грызу кончик карандаша, пальцами мну тонкий листок. Не уверен, умею ли я еще писать, – не самое востребованное умение в последние десятилетия.
«Уважаемый Мастер Вит! Во первых строках своего письма…»
Как там дальше в оригинале? Довоенная жизнь аккуратно, килобайт за килобайтом стирается из моей памяти, многого уже не помню и никогда уже не вспомню. Обидно.
Прошу у Люка стирательную резинку и оставляю только «Уважаемого Мастера Вита». В дальнейшем зависаю на долгих полчаса, безрезультатно соображая, как изложить куцым печатными словом все то, что произошло с нами с момента выхода из Пояса. Один Храм чего стоит! Как описать то, что кажется на следующее утро абсолютным бредом и мороком?!
Три богини под окном
Пряли поздно вечерком…
Классик все верно сказал, ни слова не соврал! Эх, вдарить бы мощным пятистопным ямбом по умственному бездорожью, да нет соответствующего дара.