Текст книги "Голоса выжженных земель"

Автор книги: Андрей Гребенщиков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 70 страниц)

Сказано это было твердо и абсолютно безапелляционно, но сам говоривший продолжал смотреть на собеседника, ничего не предпринимая и будто выжидая ответной реакции. На его лице играли желваки, а в темных глазах пылал яростный огонь. Про таких говорят: «чешутся руки», и они действительно «чесались» – сержант Комаренко давно засиделся под землей и откровенно страдал от скуки. «Ну же, чкал, не будь бабой! Вспыли, полезь выручать своего ретивого товарища, давай же!» – молил про себя возбужденный взрывоопасной, почти искрящейся атмосферой милиционер.

В ответ же послышалось лишь корректное и спокойное:

– Я являюсь руководителем военизированного формирования, прибывшего на Ботаническую для осуществления пограничного рейда в соответствии с Договором. Я несу ответственность за действия группы и за каждого ее отдельного члена. Ввиду отсутствия на вашей станции дипломатических или консульских служб, мои полномочия приравниваются к консульским.

Нарочито хладнокровная и издевательская речь чкаловца стала последней каплей в неглубокой чаше терпения воинственного сержанта – он буквально взорвался.

Выхватив пистолет, Комаренко подскочил к «консулу» и с ненавистью прохрипел:

– Ты, сука с сучьей станции, со мной спорить вздумал?! Бери своих безродных ублюдков и вали, куда шел!

Для убедительности мент приставил к виску чкаловца ствол:

– Считаю до трех. Раз…

– Всем стоять, – рявкнул чкаловский командир, останавливая бросившихся ему на помощь бойцов. – Мы уходим. А тебя, сержантик, я запомню, помяни мое слово. Если с Ильясом что случится, лучше вешайся сам…

Последнее было произнесено свистящим шепотом, однако услышали все вокруг.

* * *

Слушая рассказ Ивана, Федотов, и до того пребывавший в расстроенных чувствах, мрачнел на глазах. Иногда он перебивал дозорного, чтобы уточнить незначительные, с точки зрения Мальгина, детали, но чаще в сердцах чертыхался и непонятно кого обещал закопать живьем. Наконец Павел Семенович не выдержал, вскочил из-за стола и принялся нервно измерять утлый кабинетик шагами:

– Опять провокация! Опять! Уже третья в этом месяце…

Дозорный непонимающе смотрел на раздосадованного начальника, но вопросы задавать не решался.

Федотов метался, словно зверь в клетке, что-то неразборчиво бубнил под нос, зато ругался вполне отчетливо.

– Ванятка, как все плохо-то, неправильно и просто отвратительно…

– Павел Семенович, я что-то не то рассказываю? – встревоженно спросил Мальгин.

Федотов неопределенно махнул рукой, тяжело вздохнул и усилием воли заставил себя усесться обратно на рабочее место. Однако скрыть нарастающую нервозность не мог – его выдавали бешено барабанящие по столу пальцы.

– Иван, ты не молчи, времени у нас в обрез. Чем история закончилась?

– Жутко чкалы разозлились – Ботаническую на все лады склоняли, начальника своего все пытали за «беспредел ментовской» и что Ильяса одного бросил…

Старый большевик внезапно спросил невпопад:

– А ты что думаешь?

– Пал Семеныч, я не понял, по какому поводу?

– Да по всей ситуации… – туманно вымолвил глава Ботанической.

Иван задумался на несколько мгновений, затем поспешно выпалил:

– Всем известно, что Киря отморозок конченный. Чего чкалы из-за него на рожон полезли? Не нравится мне их вспыльчивость и вечное недовольство. Наша станция их из задницы, простите за выражение, вытащила – одели, обули, от голода и холода спасли, работу дали, а они, сволочи неблагодарные, с кулаками на наших бросаются, милиционеров не слушаются, да еще и оружием размахивают. Место свое забыли, я так считаю.

Федотов с интересом посмотрел на юного собеседника, похоже испугавшегося собственной резкости.

– Вырастешь, Ванька, поймешь еще многое… О наших отношениях с чкалами. Что они возмущаются, я как раз не удивлен… Нашими идиотами недоволен. И без того отношения непростые… А они задирают Чкалов… Тьфу ты! Разберусь, со всеми негодяями разберусь, дай только с Чкаловской вернуться, утихомирить их… Да ты продолжай-продолжай, чего в дозоре дальше было?

– Побушевали они, покричали… подробностей не знаю, я ж один с Ботаники в дозоре был, они меня сторонились и до происшествия, а после и подавно… В конце концов, решили на пост не заступать. Говорят, «Свою свинскую станцию защищай сам». Спорить с ними бесполезно было, пришлось одному в туннель идти.

* * *

Ивана потряхивало от страха и злости. «Проклятые наймиты – дерзкие, наглые и безответственные! А если сейчас мутанты попрут…»

Вцепившись в автомат, казавшийся на станции всесильным и способным защитить от любой опасности, а в полумраке слабо освещенного туннеля растерявшего всю «чудодейственность», Мальгин медленными шагами продвигался к Сотому метру – месту несения караула. Сзади еще раздавались неразборчивые крики предателей-чкаловцев, уютно устроившихся у костровища, где обычно происходила пересменка, а впереди ждала лишь тьма да небольшая баррикада из мешков с песком. Конечно, был там и неплохой стационарный фонарь, отдалявший границу страшной неизвестности еще метров на тридцать, однако утешало это слабо. Отстоять весь ночной караул в гордом одиночестве – от подобной мысли холодело внутри.

«Ну я дурак! – ругал себя обливающийся потом Иван. – Нормальный человек сразу бы побежал жаловаться на станцию, а тут герой выискался. Ой, дурак…»

Когда одинокий дозорный добрался, наконец, до поста, вся спина его была мокрой, руки и ноги дрожали, а зубы выбивали нещадную чечетку.

В очередной раз, обозвав себя идиотом, Мальгин без сил плюхнулся на холодный бетонный пол, прислонившись спиной к стенке из «песка».

«Господи, да за двенадцать часов я тут с ума раз десять сойду!» Словно в ответ на безмолвный крик отчаянья из-за стены послышалось шуршание и топот множества лапок. Забыв обо всем, дозорный вскочил и бросился к станковому пулемету. В ярком свете фонаря мелькали крошечные мохнатые тушки – крысы! Не самые страшные враги человека в новой «эволюционной» иерархии, однако и радости встреча с ними не вызывала, особенно если твари собирались огромными «табунами», как любил говаривать дед. Сейчас мерзких хищников виднелось немного, всего несколько десятков, и бежали они не на баррикаду, а в разные стороны, исчезая в бесчисленных трещинах и ходах туннеля. Крысы явно были чем-то или кем-то напуганы и пытались спасти собственные, не особенно ценные шкуры. Наиболее отчаянные либо самые перетрусившие особи неслись на свет фонаря – их-то Иван и срезал очередью. Безумный грохот выстрелов и сумасшедшая отдача пулемета буквально отбросили легкотелого Мальгина назад, кинув оземь, – да так, что тот на миг потерял сознание. Когда сознание вернулось, вокруг царила густая, непробиваемая тишина: ни скверного шелеста крысиных лап, ни, к сожалению, топота кирзовых сапог бегущих на выручку чкаловцев. «Предатели!» – кольнула острая и беспощадная мысль.

Выглянув из укрытия, дозорный не обнаружил ни грызунов, ни иных представителей местной фауны. Правая рука сама собой перекрестила перепуганного хозяина, а непослушные, пересохшие губы прошептали «Слава тебе, Господи, слава…».

Религия на Ботанической была запрещена, однако дед Ивана, несмотря на все происки большевиков, всегда имел при себе иконку с образом Николая Святителя, а внука заставлял по вечерам зубрить молитвы. Вот и в эти минуты дозорный судорожно вспоминал давно – со смертью деда – забытые священные тексты, неумело славил Спасителя и искренне, как никогда в жизни, просил отвести от него напасти и беды.

Успокоиться удалось далеко не сразу – тело еще долго сотрясала нервная дрожь, а нательную рубашку, потяжелевшую от липкого, холодного пота, можно было выжимать. Короткий взгляд на циферблат наручных часов чуть снова не поверг Ваньку в ужас: с начала проклятой смены прошел всего один час! Один! Час! Да перед его глазами пролетела вся жизнь, а тормозная минутная стрелка сподобилась лишь на один несчастный оборот. Хотелось кричать, вцепиться зубами в «баррикадную» мешковину и рвать ее зубами, щедро осыпая бетон под ногами песком – делать хоть что-то, только не ощущать давящего, уничтожающего одиночества, собственную слабость и беззащитность перед миллионами опасностей, сокрытых во тьме туннеля. «Ненавижу Чкаловскую, ненавижу, ненавижу, – повторял Мальгин как заведенный. – Ненавижу».

Следующий час дозорный провел, нервно вышагивая вдоль баррикады. Он измерял шагами ширину туннеля, маршировал до одурения, иногда срывался на бег: от стены до стены – оттолкнуться ладонью от гладкой холодной поверхности – совершить обратный марш-бросок до противоположной каменной границы.

По уставу все внимание бойца, находящегося в охранении, концентрируется на освещенном секторе перед заставой. Однако заставить себя бесстрастно уставиться в глубину черного гигантского зева, почему-то называемого метро, не было ни сил, ни желания, ни смелости. Случайно брошенный взгляд по ту сторону отзывался леденящим холодком в сердце – «пламенный мотор» замирал на мгновение, чтобы затем выплеснуть дикий поток адреналина в стынущую кровь…

Ивану казалось, что волосы на его голове шевелятся и мгновенно седеют. До края измотанный, выбившийся из сил и окончательно потерявший самообладание юноша распростерся на голой земле. А через секунду – забылся то ли сном, то ли беспамятством.

* * *

Когда Ваня очнулся, минуты почти завершили третий оборот. Дозорный, сгорая от стыда и жгучей ненависти к собственной слабости, вскочил и огляделся по сторонам. На его счастье, ничего не изменилось – тьма со всех сторон, жалкий пятачок света впереди хлипкой «песочной» крепости и извечный подземный холод внутри. Ни врагов, ни монстров не наблюдалось. Забытье немного помогло избыть страх, притушило пожар эмоций, освежило вскипающую голову.

«Что со мной было? Откуда эта дурная паника?!» Конечно, Иван не мог назвать себя героем, рыцарем без страха и упрека, но и трусом никогда не слыл. Да и в дозор ходил уже многократно. Темнота, крысы, одиночество могли, конечно, напугать, однако не до потери сознания же!

«Надо подумать… вспомнить…» Перебирая мысленно последние воспоминания, Мальгин прогнал в уме сцену на «перроне», где случился конфликт милиции с чкаловской группой, потом отказ дозорных с другой станции заступить на ночной пост, свое недолгое путешествие непосредственно к «заставе» и… крыс! Что-то было в них неправильное, какая-то ненормальность в поведении и движении. Они двигались странно, не как обычно, дергано, резко, словно замирая на ходу, а потом в короткий миг преодолевая значительное расстояние. Эти твари по-своему изящны и грациозны, и бегать рывками они не привыкли… «В этом что-то есть – понять, зацепиться, увидеть!» И, наконец, как вспышка – осознание: на земле не осталось ни одного крошечного трупика, ни одной тушки! А ведь он бил из пулемета наверняка, пусть без подготовки, пусть трясущимися руками, но ведь с малого расстояния промазать было невозможно…

«Нужно пойти проверить, – обреченно подумал Иван. – Иначе до самого утра не успокоюсь…» Осторожно выглянув в бойницу, он внимательно осмотрел освещенный периметр, благо темнота за его пределами больше не вгоняла дозорного в исступление. Мальгин приподнял закрепленный на толстом, невысоком столбе стационарный фонарь, чуть увеличив видимую зону. Повел вправо, влево, затем, тяжело вздохнув, закинул автомат за плечо и полез через «ограждение». Спасительные стены, яркий фонарь, верный пулемет – все осталось позади.

Запал решимости иссяк практически мгновенно – шаги Мальгина замедлились, дыхание участилось, а «Калашников» оказался в чуть подрагивающих от напряжения руках.

Бьющий в спину луч света ощущался физически, давил, подталкивал и словно шептал: «Смелее, солдат, вперед, вперед!» Огромная тень, отбрасываемая дозорным, растянулась почти до самой «границы дня и ночи» и вскоре уперлась во мрак. Переминаясь с ноги на ногу, Иван осмотрел залитое светом пространство и ничего не обнаружил: ни дохлых или подраненных грызунов, ни следов крови. Разве что давно запекшиеся, высохшие и впитавшиеся в бетон красно-бурые напоминания о прошлых перестрелках.

Бои случались, пусть и очень редко. Нет-нет, но случайные безмозглые твари все же пыталась пробраться на станцию. Старожилы даже рассказывали о трехдневной атаке жутких безымянных монстров, что произошла вскоре после Первой Катастрофы. Говорят, тогда арсеналы Ботанической опустели наполовину – боеприпасы подвозились безостановочно, а обратно на станцию шли дрезины с убитыми и ранеными бойцами. Нынешняя застава была предпоследним рубежом обороны (за ней – только «Пост Последней Надежды», обозначаемый даже в официальной документации, как ППН). Предыдущие две навсегда остались на двухсотом и двести пятидесятом метре…

Вездесущий Живчик хвастал, что пробирался до «средней» заставы, однако Иван ему не верил. Особенно сейчас, когда на сотом метре каждый крошечный шажок давался с огромным трудом.

«Все, крыс нет, поворачивай обратно», – скомандовал себе Мальгин и, не поворачиваясь, спиной вперед отступил к баррикаде. Глаза его не переставая бегали по темной «завесе», пытаясь разглядеть, увидеть, прорваться сквозь непробиваемый мрак. Он ощущал нечто непередаваемое словами, игнорируемое разумом и чувствами, но яростно бьющее во все «колокола» интуиции и предчувствия. Очень и очень дурного предчувствия…

И тьма откликнулась. Когда Иван прикидывал, как ему, не теряя из виду враждебную темноту, перелезть обратно через «песочную» стену, что-то с той стороны явственно изменилось.

Словно черный, налитый тяжестью туман всколыхнулся, ожил и… снова замер. В тягостном, дурном ожидании. Мгла – злая, концентрированная, густая – миллионом глаз уставилась на одинокого человека, забытого всеми во глубине заброшенного туннеля, ведущего в никуда. Хотелось кричать, звать на помощь, но пересохшее горло рождало лишь сдавленный хрип, рука судорожно нашаривала куда-то запропастившийся автомат, а ноги беспомощно отталкивались от земли, пытаясь вдавить тело дозорного еще дальше в неподатливую баррикаду.

«ТАМ КТО-ТО ЕСТЬ!»

Безумная мысль раненой птицей металась в голове. Виски мгновенно увлажнились соленым потом и запульсировали в сумасшедшем ритме. Сердце взвыло запредельными оборотами. «Бежать, бежать».

Мальгин зажмурился, повернулся вокруг своей оси и с диким воплем кинулся на стену, преграждающую путь к спасению. Одним нечеловеческим прыжком взлетел на ее узкий гребень, зашатался, тщетно пытаясь сохранить равновесие, и кулем полетел вниз.

* * *

В дверь деликатно, но настойчиво постучали. Начальник станции и дозорный вздрогнули от неожиданности и недоуменно переглянулись.

– Павел Семенович, – в кабинет вплыла дородная секретарша, – ваша дрезина готова.

Федотов мотнул головой, «возвращаясь» из чужого рассказа в реальность.

– Извиняй, Ванятка, мне пора.

Мальгин разочарованно вздохнул. Полчаса назад пережитое ночью казалось сном – нереальным, разбитым на тысячу осколков, ускользающим и почти забытым. Лишь теперь, подробно все описывая, он вспоминал и не верил сам себе: неужели весь этот ужас происходил на самом деле?!

Тем временем окончательно пришедший в себя начстанции поманил своего растерянного собеседника:

– Пойдем, проводишь меня и в двух словах поведаешь, чем дело-то кончилося.

Ваня нахмурился, пытаясь припомнить, что было дальше.

– Ну-у, – протянул он. – Шмякнулся я сильно, до сих пор плечо и бок болят. Но тогда, конечно, ничего не почувствовал, вскочил сразу…

Павел Семенович укоризненно посмотрел на юного рассказчика и выразительно указал на часы: «Ваня, время!»

Мальгин обиженно хмыкнул и замолчал.

– А еще я автомат, оказывается, с внешней стороны укрепления обронил. Такого страху натерпелся, пока… – начал он и тут же осекся.

– Ванька, ты меня не гневи. Рассказывай, что за чудищи были и каким макаром ты до конца караула продержался?

Дозорный окончательно потупился и пробурчал себе под нос:

– Не было больше ничего, если так судить… Ближе к утру только стая гигантских упырей-мотылей на свет фонаря ринулась. Я на них весь боезапас извел. А потом стационарный светильник погасил и поманил своим – карманным. Они – за мной, а я – к костровищу, где пересменка происходит. Думал, хоть там чкалы поганые огнем поддержат…

– А что чкалы?

– Да ничего! – рыкнул Мальгин. – За автоматы взялись, но помогать не стали. Стояли и смотрели, как я ножом от упырей отмахиваюсь. Хорошо, в это время смена наших пришла, отбили родные, не бросили… не то что шакалы эти подлючие.

На последних словах дозорный в сердцах сплюнул.

Уже садясь в дрезину и прощально пожимая Ване руку, Федотов подумал:

«Как же все плохо-то, как плохо… Хороший парнишка молодой Мальгин, весь в деда… но ведь не докумекивает, не понимает – захоти чкаловские, они б его „дружественным огнем“ и скосили.

Мотыли не бог весть какой враг, но по инструкции дозор обязан открыть по ним огонь. Могли, могли мальчонку из мести положить – за обидки милицейские и все прочие, что за многие годы накопилися и тут враз пошли выплескиваться. А потом только плечами пожали бы: „Случайно зацепили, война, бывает“. Пожалели несмышленыша, пожалели. А так пропал бы ни за грош».

– Спасибо, Иван Александрович, за ценную информацию, – уже вслух, по-деловому пробасил глава Ботанической. – Не серчай, что так неловко разговор наш завернулся – вот возвернусь и договорим по-человечьи, а потом и разбор учинять будем. Покамест даю тебе увольнительную на двое… нет, трое суток. Отдыхай, молодежь. Силов набирайся.

Когда дрезина отошла от станции на несколько десятков метров, Федотов устало откинулся на неудобной, продавленной сидушке и закрыл покрасневшие от постоянной бессонницы глаза.

«Как все плохо», – повторил он про себя. Ехать на Чкаловскую не хотелось абсолютно. Все внутри сопротивлялось этой поездке, и он откладывал ее до последнего. Чистая интуиция – безо всяких логических доводов, но как же четки и однозначны ее сигналы: «Не езди! Разве я подводила тебя?! Не езди!»

Однако сейчас ситуация окончательно вышла из-под контроля и требовались безотлагательные действия. Какие? Умиротворить беснующихся по делу и без дела Чкалов? Возможно. «Сделаю, не переломлюсь, но что дальше? Что за сука разжигает междоусобицу? Столько лет худо-бедно ладили, а теперь как вожжа под хвост попала. Но кто?! Сам, конечно, виноват, гайки кое-где перекрутил, передавил, на самолюбие наступил, уязвил. Целое поколение обиженных у соседей взрастил. Виноват, кругом виноват. Как говаривал Мальгин-старший, „построил коммунизм на одной отдельно взятой станции за счет эксплуатации другой…“ Однако себя судить опосля буду, сначала надо гниду поймать, что дрова к разгорающемуся костру без устали таскает… Провокация за провокацией…

Чкаловская военщина? Слишком тонко для них. Сталкеры? Вряд ли – их лояльность обходится дорого, но оно того стоит и всегда себя окупает. Кто-то из чкаловской „головы“? Может быть, может быть… Митрич-староста? Слаб и перепуган, ему бы место свое удержать с такими-то помощничками… Рамиль, Артур, Олег? Тут хмырь на хмыре и хмырем погоняет. Ну и рассадничек ты себе, Митрич, устроил, да и мне заодно. Вот тут надо пошукать да посмотреть…

„Хорошо, Павел Семеныч“, – похвалил себя начстанции. – Молодец, варит еще котелок, не совсем, значит, проржавел. Однако провокации все как одна у нас происходят – кто дурачка гадости научит, кто менту ретивому шепнет, где „горяченького“ в засаде подождать, подростков с разных станций меж собой схлестнет, лозунги шовинисткие покричит… Где-то ведь рядом козлинушка родненькая ходит, под боком под самым… Только зачем? Где тут выгода зарыта, корысть в чем? Мож, меня подсидеть да в начальники выбиться… Неплохой вариант, вполне себе рабочий. Гнилушек до власти охочих окрест хватает… Ничего, вот возвернусь и устроим партийные чистки. Даешь тридцать седьмой год с опережением графика на четыре года! Придется кое-кому накрутить хвосты, да на путь истинный наставить…

Однако что ж так сердце щемит да предчувствиями погаными душа полнится… Ох, неспокойно как, тревожно… Быстрей бы отмучаться да домой рвануть».

Павел Васильевич открыл глаза и осмотрелся по сторонам – извечная туннельная темнота и немного нервная тишина, нарушаемая лишь ритмичным перестуком колес.

 
Но успел привязаться я и полюбить
даже эту холодную темень,
Что лишила надежды на Солнце…
 

«Интересно, кто это сказал… хорошо стервец сказал, прямо в точку. Какая все-таки причудливая штука – жизнь».

Жить Федотову оставалось чуть больше десяти часов.