Текст книги "Стать человеком"

Автор книги: Андраш Беркеши

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)

И вот теперь мать сидит рядом с Эндре и думает о далеком Париже, о стариках родителях, которые там обосновались, о разбросанных по всему миру родственниках, которые до сих пор никак не могут простить ее поступка. И матери легче умереть, чем в письме к своему отцу признаться, что он был прав, что Геза Варьяш действительно выскочка и бездарь, что он содержит любовниц и позорит ее... Вот почему мать никогда не потребует развода – она будет доказывать, пусть уже не родителям, а самой себе, что сделала правильный выбор. Может, Геза Варьяш и сейчас вынашивает великий замысел, а ее долг заключается в том, чтобы вызревающее годами прекрасное творение когда-либо увидело свет. Этому она решила подчинить все...

Паровоз визгливо свистнул. Эндре очнулся, его воспоминания мигом растаяли. Марика стояла рядом с закрытыми глазами. «Я знаю, даже убежден в том, – продолжал думать юноша, – что отец никогда не напишет по-настоящему талантливого произведения, так как у него не хватит мужества быть искренним до конца. Мама ощутила это так же отчетливо, как и я, и именно это сознание безысходности заставило ее совершить трагический шаг...»

– Хотите спать? – спросил Эндре девушку, которая так близко наклонилась к окну, что спадавшие на лоб светлые волосы коснулись стекла.

– Завтра высплюсь, – ответила Марика и принялась чертить круги на запотевшем стекле. – Я люблю поспать.

– А еще что вы любите делать? – поинтересовался юноша, разглядывая в окне отражение задумчивого лица девушки.

– О, многое! Люблю жизнь во всех ее проявлениях.

«Да она прямо философ! – изумился Эндре. – А может быть, сноб? Среди провинциалок снобизм довольно распространен. Такие девушки обычно ведут дневники, в которые записывают мысли великих людей».

– Конечно, вам это может показаться позой, – продолжала Марика. – И потом, я не точно выразилась. Есть вещи, которые я делаю весьма неохотно, хотя они имеют самое прямое отношение к жизни.

– Например?

– Ну, скажем... – Она приложила палец к губам и задумалась. – Ну, скажем, я не люблю лгать, не люблю откровенничать с чужими людьми...

– Вы и ученикам внушаете, что ложь имеет прямое отношение к жизни? – спросил Эндре, повернувшись к ней вполоборота.

Девушка вскинула голову, в глазах ее засветились пытливые огоньки.

– О таких вещах я еще не говорила с детьми. Но в дальнейшем постараюсь объяснить им, что лгать нельзя. Конечно, с моей стороны было бы глупостью утверждать, что можно прожить жизнь, ни разу не солгав...

«А она неглупа, эта учительница, – решил про себя Эндре. – Кажется, я ошибался в ней. Большинство людей утверждают как раз обратное...»

– И часто вам приходилось прибегать к обману? – спросил он уже с любопытством.

– Я не отношу себя к числу обманщиков, – ответила Марика, – но бывает, обстоятельства складываются так, что волей-неволей приходится лгать. Как это говорят? Прибегать ко лжи во спасение.

– Выходит, и честные люди лгут?

– Можно подумать, что вы всегда говорите правду.

– Значит, вы считаете, что я честный человек? А почему?

– Чувствую.

– Не люблю людей, которые руководствуются только чувствами. Человек не должен доверять своим чувствам. Чувствовать можно холод, тепло, вкус, запахи и многое другое. А честен человек или нет – нужно знать. Вот вы со мной едва знакомы и, следовательно, не можете знать, честен я или нет. Между прочим, сам я полагаю, что не таков.

Девушка молчала. Она впервые в жизни встретилась с человеком, который не считал себя честным. «Странный тип, – подумала она, – сначала не обращал на меня никакого внимания, а теперь вдруг разговорился. А он ведь довольно не глуп».

Поезд тем временем громыхал колесами, проскакивая стрелки, а машинист давал резкие продолжительные свистки.

– И почему же вы нечестный человек? – тихо спросила Марика.

Эндре с трудом раскурил сигарету, выпустив дым на оконное стекло.

– Об этом я расскажу вам в следующий раз, – ответил он, – если нас не будет так много. А теперь скажите, что вы любите больше всего.

– Читать и учительствовать.

– А читаете много?

– Когда есть время. Обычно перед сном: днем чаще всего бывает некогда.

– Что же вам нравится читать?

– Из венгерской литературы или зарубежной?

– Скажем, из венгерской.

– Из поэтов люблю Аттилу Йожефа, Радноти, но мне больше нравятся прозаики. Кто именно? Пожалуй, Кодолани, Дьери, Варьяш...

– Варьяш?

– Да, не все его произведения, но последний роман считаю очень хорошим.

– Какой роман вы имеете ввиду?

– В котором он так ярко описал жизнь и нравы детей функционеров. Он называется «Одиночество». Читали?

– Нет, не читал, – солгал Эндре и вспомнил, как, прочитав роман, здорово поссорился с отцом.

Девушка оживилась:

– Непременно прочитайте. Это очень интересная и смелая книга. В ней затрагиваются актуальные для нашего времени вопросы. К тому же Варьяш хорошо знает жизнь провинции...

Под стук колес Марика начала рассказывать содержание романа, а Эндре, почти не слушая ее, думал о своем...

О том, что он пишет новый роман, Варьяш никому из домашних не говорил. Он ежедневно запирался в кабинете, и в это время к нему могла входить только жена. Он никому не читал отрывков из романа, не давал интервью представителям печати, но слухи об «Одиночестве» каким-то образом все-таки просочились. «Колоссально, роман поразит всех, как гром среди ясного неба. Он вызовет такую бурю, какой еще не видывали в Венгрии...» – передавали из уст в уста посвященные.

Однажды утром Эндре торопливо пересекал двор киностудии, развлекаясь тем, что следил за бежавшей впереди собственной тенью. Он делал всевозможные движения руками, и тень в искаженном виде повторяла их.

– Банди! – окликнул его кто-то.

Эндре узнал голос кинорежиссера Баболнаи. Он остановился, обернулся, поджидая полноватого, запыхавшегося мужчину.

– Сервус, Банди. Развлекаешься? Как живешь? – Режиссер протянул Эндре руку и обнял его.

– Спасибо. Ничего живу. Что-нибудь снимаешь?

Они медленно пошли к съемочному павильону. Баболнаи страдал от жары, он шумно дышал, то и дело вытирал платком блестевшее от пота лицо и свисавший на шею дряблый подбородок.

– Ничего, старина. Нет подходящего сценария. Написал бы что-нибудь хорошее.

– Со временем, – улыбнулся Эндре. – А потом стану твоим первым ассистентом.

– О’кэй, старина! – Режиссер вынул из кармана конфету, развернул ее и, словно оправдываясь, сказал: – Сожалею, но тебя угостить не могу: конфета последняя. – С этими словами он положил ее в рот. – Послушай, Банди, давай договоримся...

– О чем?

– Я слышал, что твой отец работает над интересной книгой. Достань мне второй экземпляр рукописи, а я за это возьму тебя в штат первым ассистентом. Идет?

Эндре пожал плечами, прищурился от бившего прямо в лицо солнца:

– Что-то пишет, но что именно, убей меня бог, не знаю.

– Не ври, старина, не ври. Я знаю, а ты нет? Он с кем-нибудь уже ведет переговоры? Мне-то ты можешь сказать спокойно...

Они остановились перед входом в съемочный павильон.

– Я действительно ничего не знаю о новом романе отца и намерении его экранизировать.

– Ладно. Поговори с ним, а я слово сдержу.

Вечером Эндре спросил отца:

– Что за роман ты сейчас пишешь?

Варьяш поднял глаза от газеты:

– Когда роман будет закончен, тогда и узнаешь.

Они сидели на террасе, наслаждаясь тихим летним вечером. Жока с матерью поливали цветы в саду, откуда доносился звонкий смех сестры.

– Баболнаи хочет поставить по нему фильм. Он просил меня поговорить с тобой. – Эндре подбросил камешек и на лету поймал его. – Он очень заинтересовался темой романа, тем более что у него сейчас нет подходящего сценария. Он мог бы начать съемки уже осенью, а меня обещал взять в штат первым ассистентом. – Эндре прицелился, бросил камешек в вишню и взглянул на отца.

Варьяш свернул газету, небрежно бросил ее на стол, пригладил все еще густые седые волосы и обернулся к сыну:

– Пусть этот ремесленник ставит фильмы без меня. Беденек, видите ли, ему уже не хорош! – Варьяш вздрогнул и потер плечо. – Попроси лучше у Юли бутылку вина и принеси два бокала.

Эндре принес бутылку, наполнил бокалы и один из них поставил перед отцом. Варьяш поднял бокал и как дегустатор посмотрел золотистый напиток на свет.

– За наше здоровье! – буркнул он.

Они выпили. Эндре не любил вина и пил только за компанию. «Вдруг отец разговорится?» – невольно подумалось ему.

Варьяш заученным движением вытер губы.

– А почему это вдруг моя рукопись его так заинтересовала? Он ведь даже не знает, о чем я пишу.

– Наверняка знает, – возразил Эндре. – У Баболнаи отличное профессиональное чутье. Между прочим, многие догадываются, о чем ты пишешь, роман давно уже стал темой разговоров.

Варьяш отмахнулся, разглядывая мускулистую, дочерна загоревшую фигуру сына. «Если бы Эндре не был таким размазней! – подумал он. – С виду настоящий мужчина, а по характеру – тряпка. Слишком много рассуждает, а нужно действовать. Весь в мать, только вот целеустремленности не хватает. Да и нервный чересчур...»

– Что ты сказал? – переспросил Варьяш сына.

– Весь город говорит о твоем новом романе.

– Ерунда! Будапешт – город болтунов. Не обращай внимания, лучше расскажи, нравится ли тебе работа.

– Совсем не нравится, но работать-то надо. И потом, простому смертному среди гениев всегда нелегко.

Варьяш с удрученным видом потер подбородок.

– А вообще-то ты знаешь, чего хочешь? Конечно, жизненные силы в тебе бьют через край...

– «Но по характеру ты размазня...» – подсказал Эндре. – Ты мне это уже сто раз говорил.

– Мне бы хотелось знать, что с тобой происходит?

– Ничего. Вернее, происходит что-то, но что именно, я и сам не знаю. Я никогда не хотел быть киношником и, видимо, никогда им не стану. Ты ведь воспользовался первой подвернувшейся вакансией, и меня взяли на киностудию, я же по слабости характера не возражал. А по существу я абсолютно безразличен к своей работе.

Варьяш опять потер ревматическое плечо, хмуро глядя куда-то вдаль:

– Ваша беда, беда всей молодежи в том и заключается, что вам все дается без труда, вам не за что бороться. Стоит только рот раскрыть, как мы бросаемся исполнять ваши желания.

Эндре встал и подошел к перилам террасы. Ветер сонно шуршал сухими листьями. Небо казалось устланным мягким бархатом. Вот уже несколько дней, как на нем не было видно ни облачка, а пересохшая земля страдала от невыносимой жажды.

– У меня никогда не было каких-то особых желаний, – сказал Эндре, усаживаясь на перила, – может, только в раннем детстве. И сейчас у меня их нет, – Он достал из кармана джинсов пачку сигарет и закурил, – Между прочим, в своей последней статье ты «блестяще» разделался с современной молодежью. «Дезиллюзионизм – явление всемирное. Его причины – вторая мировая война, обострение международной напряженности, научно-техническая революция, овладение атомной энергией...» И бог знает что еще...

– Оставим это! – прервал сына Варьяш: он не любил, когда в качестве аргументов использовали цитаты из его книг. Он налил себе вина и выпил. – Между прочим, моделью в данном случае для меня послужил ты.

– А почему, собственно, я должен отличаться от остальной молодежи? Действительно, оставим это. Все равно мы не поймем друг друга. Что сказать Баболнаи?

– Ничего.

Вскоре в дом заявились противно шамкавший беззубым ртом Аттила Вереци и патлатый поэт по фамилии Поок. Эндре поздоровался с ними и поспешил уйти. Он знал, что будет дальше. Такие встречи всегда проходили по давно разработанному сценарию. Сначала все по очереди рассказывали друг другу анекдоты, причем начинали обычно с анекдотов про полицию. Потом переходили к обсуждению вопросов внешней политики. Каждый спешил поделиться услышанными новостями.

Эндре не любил бывать в обществе друзей отца. Его удивляло, что многие из них писали одно, а думали совсем другое – об этом они говорили, оставаясь в четырех стенах. Они почем зря ругали и культурную и экономическую политику республики, а порой и строй в целом.

Так вел себя отец о друзьями, а Эндре он убеждал, что необходимо учиться дальше, проявлять активность в общественной жизни, вступить в Союз молодежи. Эндре уступил желанию отца, хотя и не понимал, зачем ему все это нужно.

И вот вышел в свет роман отца «Одиночество», о котором так много судачили. Название довольно броское. Да и сама книга, которую Эндре вертел сейчас в руках и от которой еще пахло свежим клеем, красиво оформленная, притягивала внимание. Эндре всегда любил читать такие книги. Правда, пока он учился в школе, его чтением руководил отец. Поэтому Эндре был гораздо начитаннее своих одноклассников.

Новый роман отца он прочитал за одну ночь. Прочитал – и возмутился до глубины души. И больше всего потому, что эту лживую книгу написал его отец.

На следующее утро, захватив роман, сын направился в его кабинет. Варьяш уже сидел за столом и что-то писал. Он посмотрел на сына с откровенной неприязнью, отложил ручку, снял очки, а затем почти официальным тоном спросил:

– Чем могу быть полезен? – и жестом показал на глубокое кресло, стоявшее справа от стола. Сквозь наполовину опущенные жалюзи в комнату вливались лучи утреннего солнца.

– Ты подпишешь мне свою книгу? – обратился к отцу Эндре и положил роман на стол.

– Что это ты надумал? До сих пор ты никогда не просил у меня автограф.

– Но, если я не ошибаюсь, это первая книга, отражающая подлинные убеждения Гезы Варьяша.

Отец недоверчиво взглянул на сына, однако не заметил на его лице обычной усмешки. Он знал, что с Эндре нужно вести себя осмотрительно: в любой момент сын мог что-нибудь выкинуть. Подвинув книгу поближе, Варьяш задумался: что же все-таки написать Эндре? Он мысленно прочел еще раз заголовок романа: «Одиночество».

Вот тут, чуть ниже заголовка, и нужно что-то написать, но что именно? И почему он в самом деле никогда раньше не подписывал сыну своих книг! У него даже мысли такой не возникало. Пирошке, своей жене, он подписывал каждую книгу и каждый раз писал одно и то же: «Тебе – от меня. Геза».

Сейчас в посвящении сыну следовало написать что-нибудь особенно умное, ну, например, пословицу какую-нибудь или изречение, которые тот воспринял бы как намек, но, как назло, в голову ничего не приходило. А сын, совсем взрослый, молча стоял перед ним, и Варьяш вдруг почувствовал, что их разделяет пропасть, будто сын вовсе не его дитя, не плоть от его плоти, не его наследник, а совершенно посторонний человек, один из тысяч безвестных читателей. И не мог он написать ему ни одной фразы, содержащей скрытый намек, понятный только им двоим, ведь между ними не существовало той душевной близости, какая устанавливается обычно между отцом и сыном. Варьяш неожиданно почувствовал себя старым, уставшим от жизни человеком. К тому же очень одиноким. Одиночество, как известно, многолико, но самым тяжким является одиночество вдвоем, одиночество семейного человека. Именно таким было одиночество Гезы Варьяша.

Он еще раз взглянул на толстый роман в красивой суперобложке и подумал: «А ведь это мой десятый роман. Скоро мне исполнится шестьдесят, а я написал только десять книг...»

– Оставь книгу, – предложил он сыну, – я подпишу ее чуть позже. – Он поднял голову, посмотрел на сына, испуганно вздрогнул и сказал: – Да сядь же ты наконец, не торчи как столб.

Эндре даже не пошевелился, неподвижно уставившись потемневшим взглядом на отца.

– Сегодня ночью я прочитал твой роман от корки до корки, – тихо произнес он, указав на книгу.

– Ну и?

– Он мне не понравился, – сказал, словно отрубил, Эндре и поспешно добавил: – Написан он довольно интересно, а с точки зрения стиля это, вероятно, лучшее из твоих произведений, но мне роман совершенно не понравился.

Варьяш откинулся на спинку стула и положил руки на колени:

– И что же именно тебе не понравилось?

– Ну, как бы тебе сказать...

– Может, ты просто не понял его?

– Это было бы лучше всего, тогда я просто перечитал бы его еще раз.

Варьяш придвинулся к столу, взял в руки книгу и полистал ее:

– И все же что тебе не понравилось в романе?

– Я, как и ты, далеко не в восторге от многих явлений нашей действительности, но твоя книга даже меня возмутила... Короче говоря, ты написал неправду.

– Выходит, я солгал?

– Да.

– А тебе не кажется, что ты чересчур резок в своих оценках?

– Мне хотелось бы, чтобы ты меня правильно понял, отец, – проговорил Эндре, глядя прямо перед собой. – Ты всегда призывал говорить правду, а когда я наконец-то отважился на это, ты сразу рассердился. А мне хотелось высказать свое мнение... если ты, конечно, не против...

Варьяш положил книгу на стол:

– Я не против: не нравится – значит, не нравится. Давай на этом и закончим наш разговор, а то у меня уже голова разболелась, да и дела... – Он замолчал, не зная, что говорить дальше. – Словом, спорить с тобой я не стану.

Эндре ехидно улыбнулся:

– Я не спорить пришел, а просто хотел поделиться своими соображениями. Ты не раз говорил, что я циник. Что ж, может быть, ты и прав, но только я всегда говорил то, что думаю, и поступал так, как подсказывала мне моя совесть.

Варьяш с любопытством уставился на сына:

– Как прикажешь тебя понимать?

Эндре взял со стола спичку и расщепил ее надвое.

– Папа, ты знаешь, что говорят о тебе на киностудии и в литературных кругах? Не имеешь ни малейшего представления? У меня такое чувство, что ты вообще не знаешь современной жизни. Берешь какие-то отдельные явления, обобщаешь их, а потом делаешь совершенно неверные выводы. – Эндре ждал, что скажет отец, но тот молчал. – В литературных кругах тебя не любят, – продолжал сын, – поэтому, если я тебя продам, передо мной откроются многие двери...

У Варьяша от удивления брови взлетели вверх.

– Продашь? Что это значит?

– Если я присоединюсь к твоим идейным противникам и начну рассказывать о тебе разные любопытные истории. Но я не сделаю этого. Я всегда защищаю тебя даже в том случае, если твои противники правы. Поэтому они и меня не любят. Когда я захожу в комнату, все сразу замолкают или же начинают болтать ерунду, но я-то знаю, в чем дело. Короче говоря, мне очень тяжело.

Эндре посмотрел в окно и увидел, как высоко в небе медленно плыли ослепительно белые облака, ярко освещенные солнцем. Ночной дождь смыл с кустов и деревьев слой бархатистой пыли, и теперь они, словно помолодевшие, плавно покачивали зеленой листвой от малейшего дуновения ветерка.

– Ну, рассказывай, почему тебе так тяжело?

– Потому что ты – мой отец. Я ведь постоянно слышу одно и то же: мол, мне потому так легко живется, что ты известный на всю страну писатель.

– Глупости все это! Я никогда ничего не просил для тебя, я даже не смог устроить тебя в университет.

– Но только потому, что я сам не захотел там учиться. Теперь-то я могу тебе признаться, что спокойно набрал бы необходимое количество баллов и меня, разумеется, приняли бы, учитывая, что я сын Гезы Варьяша. Жоку ведь именно поэтому приняли в университет...

– Тебя бы и так приняли, если бы я попросил, однако я этого не сделал, да и раньше я ничего подобного не делал.

– Ничего не делал? Разве ты не знаешь, сколько людей стремятся работать на киностудии? Есть такие, для которых работа в кинематографии является целью жизни, с детских лет они мечтают об этом. Но взяли туда меня, и не без твоей протекции, хотя у меня нет высшего образования и к кино я не имею никакого отношения. Ты считаешь, что поступил правильно? На киностудии меня презирают за то, что я занимаю чужое место.

– Никакое оно не чужое. Тебя официально назначили на должность.

– А почему бы эту должность не предоставить одному из тех, кто страстно мечтает работать в кино? Я-то ведь не хочу там работать.

– Черт возьми, чего же ты хочешь?

– Ничего. Во всяком случае, я не хочу строить собственное благополучие за счет других.

– Хорошо, увольняйся и занимайся чем хочешь. Если ты идиот, я не стану тебе больше помогать. Так чем тебе не нравится работа на киностудии?

– Не нравится, и все. Ты думаешь, мне приятно постоянно выслушивать, что ты за человек.

– Плевал я на них! Человек не может жить так, чтобы он нравился всем. На киностудии затхлая атмосфера, там варятся в собственном соку дипломированные идиоты, возомнившие себя чуть ли не гениями. На самом же деле они хуже эпигонов и занимаются не чем иным, как воровством.

– Тогда почему же ты хочешь, чтобы я там работал?

– Иди в рабочие, мне все равно. Я уже устал спорить с тобой. Я со своей стороны сделал все, чтобы ты стал человеком. Я хотел, чтобы ты учился дальше. Думал, что через четыре года ты получишь диплом режиссера, а ты, как я погляжу, хочешь стать лодырем. Будь по-твоему, только убирайся ко всем чертям! И с сегодняшнего дня ты не получишь от меня ни одного филлера. Посмотрим, что из тебя выйдет, когда я перестану тебе помогать. А теперь оставь меня, мне надо работать. Книгу можешь забрать: писать на ней я ничего не буду. И еще раз предупреждаю, мне твое поведение осточертело.

«Вот меня уже и из дома выгоняют! – подумал Эндре. – Родной отец называется. Трудно поверить, что когда-то он был революционером, боролся с хортистами, сидел по тюрьмам. Вот сейчас он довольно нелестно охарактеризовал киношников, но это потому, что они где-то далеко, а сидели бы рядом, он наверняка хвалил бы их, как сделал это в своей последней статье. Так каково же все-таки его собственное мнение? И потом, на киностудии работают не только хапуги и бездари, там работает много честных и талантливых людей. Кроме того, отец является депутатом Государственного собрания, но ни разу не выступил по вопросам культурной политики. Именно об этом мне и следовало бы напомнить ему. А еще о том, как он богат, да и за границу ездит постоянно... Но я труслив, поэтому не смею сказать ему правду...»

– Ну, чего же ты ждешь? Уходи, мне надо работать.

– Хорошо, – сказал Эндре, – жаль только, что мы так и не поняли друг друга.

Он направился было к двери, но в этот момент на пороге показался дядюшка Кальман. Это был сухопарый мужчина, сильно облысевший, с лицом, испещренным густой сеткой мелких морщин.

– Сервус, дружище, – поздоровался он с Эндре, похлопав его по плечу.

Варьяш встал. На лице его отразилось удивление.

– Сервус, Кальман. Наконец-то ты явился! – Выйдя из-за стола, Геза обнял брата.

В кабинет тем временем вошли мать и Жока. Варьяшне, сдержанно улыбаясь, подставила дядюшке Кальману щеку для поцелуя, а Жока бросилась радостно обнимать его.

– Может, пройдем в столовую?

– Побудьте немного здесь, – ответила хозяйка. – Жо, скажи Юли, чтобы поставила еще один прибор.

– Не беспокойся, Жо, я уже завтракал. – Кальман привлек племянницу к себе: – Ну и выросла же ты: настоящей дамой стала.

– Но рюмочку коньяку ты не откажешься выпить?

– Не откажусь.

Мужчины сели. Варьяшне не отходила от мужа, словно готовилась защищать его от неведомой опасности. Жока принесла бутылку коньяку и рюмки.

Дядюшка Кальман сообщил, что на год улетает в Дамаск, на строительство инструментального завода. Самолет вылетает в полдень, вот он и заскочил проститься.

Братья выпили и заговорили о Дамаске.

– А как ты переносишь жару? – поинтересовался Варьяш. – Чего доброго, совсем высохнешь.

– Придется жидкости употреблять больше обычного, – со смехом ответил дядюшка Кальман. – Мне рассказывали, будто там повсюду продают великолепное немецкое пиво.

Хозяйка тем временем немного успокоилась, ее улыбка стала приветливее, а лицо чуточку зарумянилось. Каждый приход дядюшки Кальмана заставлял ее поволноваться: приходилось внимательно следить за мужчинами, так как они в любую минуту могли поссориться. На этот раз, однако, как ей показалось, ссоры не предвиделось – дядюшка Кальман довольно дружески беседовал с Гезой. Лишь бы они не заговорили о политике!

– А с тобой что приключилось, племяш? – спросил дядюшка Кальман, разглядывая угрюмое лицо Эндре. – Мрачный ты какой-то...

– Ты думаешь, он знает? – ответил за сына Варьяш. – Молодому человеку слишком легко живется. Ты в двадцать лет уже дважды сидел в тюрьме...

– Я тоже могу туда отправиться, если ты так этого хочешь! – выпалил Эндре, а сам подумал: «Будет лучше, если ты оставишь меня в покое, а не то я доведу тебя до белого каления. А может, тебе скучно, вот ты и забавляешься? Но разве мне не скучно?»

Варьяш насмешливо улыбнулся:

– Вот тебе, пожалуйста! Слышишь, как отвечает современный образованный молодой человек?

– Бандика, не серди отца с раннего утра, – с легкой укоризной в голосе попросила мать.

«Все они хорошие артисты, – думал тем временем Эндре, – подыгрывают друг другу так искусно, что комар носа не подточит». А вслух он, не обращая внимания на замечание матери, сказал:

– Очень жаль, дядюшка Кальман, что ты уезжаешь. А меня ты не можешь взять с собой? Я бы охотно поехал.

– А что, племяш, поехали! – На морщинистом лице дядюшки Кальмана появилась открытая улыбка, и оно прямо-таки на глазах сделалось красивым.

– Ты полетишь только в том случае, – вмешалась Жока, – если возьмешь с собой меня.

– Пожалуйста, поезжайте! – рассердился Варьяш. – Одного не пойму: почему вы раньше-то не уехали?

– Геза... – тихо укорила жена, чувствуя, что муж вот-вот выйдет из себя: у него даже шея побагровела от возмущения.

«Он сейчас взбеленится, – с ужасом думала Варьяшне. – Нужно сказать Банди, чтобы он перестал сердить отца. Атмосфера в доме и так накалена...»

– Геза, Геза, всегда только Геза! – раздраженно произнес Варьяш. – Ты не меня одергивай, а своих деточек. Он, видите ли, уедет... – При этих словах он бросил на сына полный ненависти взгляд: – Паршивый щенок! Отец, не зная отдыха, работает на него, а ему хоть бы что! Чуть свет заявляется ко мне да еще обвиняет во лжи. Попробовал бы я в свое время сказать нечто подобное отцу, он бы мне такую взбучку устроил, что я запомнил бы это на всю жизнь...

– Да не распаляйся ты так! – перебил его дядюшка Кальман. – Не волнуйся, у тебя и без того высокое давление.

– Хорошо тебе говорить: у тебя-то детей нет.

– Если бы они у меня были!

Эндре язвительно улыбнулся:

– Разрешите мне сделать всего лишь два скромных замечания?

– Хватит, ты и так слишком много наговорил. Замолчи и иди занимайся делом!

– Геза, прошу тебя... – умоляла мужа Варьяшне. – Ради себя прошу...

– Оставь меня в покое!

Эндре не тронулся с места.

– Он рассвирепел только потому, что мне не понравился его последний роман и я откровенно сказал ему об этом.

Как ты мог? – удивилась Жока, – А по-моему, это лучшая книга отца... Просто великолепная... – И, повернувшись к дядюшке Кальману, поинтересовалась: – Ты прочел ее, дядюшка Кальман? Я не могла оторваться, пока не дочитала до конца.

– Прочел, прочел, – поспешил заверить племянницу дядюшка Кальман и сразу посерьезнел.

Эндре с любопытством уставился на дядю: ему очень хотелось узнать его мнение.

– Я, конечно, не очень хорошо разбираюсь в литературе и вряд ли смогу правильно оценить художественные достоинства романа...

– Хорошая книга... – поспешила высказать свое мнение Варьяшне, – Вереци считает, что это наиболее значительное произведение, написанное после освобождения.

– Я тоже так считаю! – сверкнув глазами, выпалила Жока. – У Вереци скверный вкус, но на сей раз он прав.

– Возможно... – согласился дядюшка Кальман, внимательно посмотрев на девушку. – Возможно, с литературной точки зрения это хорошая книга, но мне она не понравилась.

– Вот видишь! А говоришь, что не разбираешься в литературе... – Эндре бросил на отца победоносный взгляд.

– Ты лучше помолчи, – оборвал сына Варьяш и опрокинул себе в рот рюмку коньяку. – И что же тебе в моем романе не понравилось? – спросил он, уставившись на дядюшку Кальмана.

Тот на мгновение задумался, повертел в руках рюмку и сказал:

– Я считаю твою книгу вредной и, будь моя воля, не разрешил бы издавать ее. Опубликование ее – большая ошибка.

– Как хорошо, что не ты директор издательства!

– И все-таки, Геза, разреши задать тебе несколько вопросов.

– Пожалуйста, спрашивай.

– Кто эти люди, на которых ты так туманно намекаешь в своем романе?

– Не финти, Кальман, ты прекрасно знаешь, кого я имел в виду.

– Не знаю. Ты пишешь о стиле работы наших кадров, о так называемой кадровой политике. Что ты понимаешь под словами «кадры», «кадровый»?

Варьяш нервно забарабанил по столу. Он не мог заставить Кальмана замолчать или выйти из комнаты. На его вопрос, хочешь не хочешь, придется отвечать. Вот только бы этот щенок Эндре не улыбался так язвительно!

– Под кадрами я понимаю работников государственного аппарата, – ответил он.

– Начиная от простого секретаря или рядового сотрудника и кончая председателем Совета Министров?

– Я не их имел в виду.

– Кого же тогда? Ведь все они являются сотрудниками государственного аппарата.

– Конечно-конечно, – закивал Варьяш. – Но когда я писал о кадрах, то имел в виду не мелкую сошку, а высшее руководство, вернее, тех руководителей, кто каким-то образом вышел из-под контроля и ведет чуждый нам образ жизни.

– Понятно. Ну и когда же это началось, так сказать, на каком уровне?

– Вероятно, на уровне заместителей министров.

– Ты это серьезно?

– Вполне. – Варьяш нахмурил брови, придав лицу строгое выражение. – Послушай, Кальман, – продолжал он, – все, о чем я пишу в своих книгах, я не высасываю из пальца. В какой-то степени я сам принадлежу к числу тех, кто находится наверху. В свое время мы не заметили, как оторвались от народа. Наш мир оказался замкнутым пространством, огороженным стеной бюрократизма, сквозь которую не всегда можно было разглядеть события реальной жизни... – Варьяш прервался на мгновение.

Таким разговорчивым Эндре его еще ни разу не видел. Ему понравилась выдержка отца и его уверенный голос.

– События тысяча девятьсот пятьдесят шестого года отрезвили нас, – продолжал Варьяш. – Меня, например, словно в грудь ударили, да так, что я чуть было дух не испустил. Ты вот проявил должное спокойствие, а я заметался в поисках истины и собственного «я». Правда, в то время я даже себе не признался в том, что потерпел фиаско. Прошел не один месяц, пока я опомнился и смог критически оценить собственное прошлое. Безусловно, я несу ответственность за содеянное в те годы, и я в какой-то степени виноват в том, что в период культа личности были ошельмованы честные люди, например, ты, Кальман, и не собираюсь увиливать. Постепенно я опомнился и решил, что отныне никогда не буду лгать – ни себе, ни кому бы то ни было.

С радостью воспринял я весть о том, что к руководству пришли люди, которые не дрогнули в годину испытаний. Они многому научились на опыте прошлого, и я полагал, что в будущем они станут действовать совсем не так, как действовали в свое время мы. Вначале так оно и было. А теперь? Что происходит сегодня? Мы даже не заметили, как скатились к старым методам. Разве я могу об этом молчать? Вот я и написал в своем романе о том, что вижу вокруг себя. Я предполагал, что отдельным людям роман не понравится. Правда, я не рассчитывал, что он не понравится вам, что именно вы станете обвинять меня в неискренности...