Текст книги "Стать человеком"

Автор книги: Андраш Беркеши

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)

– Банди, давай не будем мучить друг друга. Прошу тебя, помолчи. Все, что я собираюсь тебе сказать, чистейшая правда. – Кончиками пальцев она провела по векам. – Я всегда была откровенна с тобой, ведь у, меня, насколько тебе известно, никогда не было задушевной подруги. Я очень одинока, а бывают моменты, когда человеку необходимо с кем-нибудь поговорить. Поверь, между мной и Миклошем ничего не было. Если быть до конца откровенной, прояви он побольше настойчивости, возможно, я бы и уступила, но он был деликатен и оставил меня в покое после того, как я заявила, что не желаю быть его любовницей. Миклош – порядочный человек, и я даже немного жалею, что между нами ничего не было...

– Ну, еще не все потеряно. В ближайшем будущем ты сможешь исправить свою «ошибку»...

– Надеюсь, только не требуй, чтобы я просила у тебя разрешения на это.

– Черт с тобой, делай что хочешь!

– А сейчас почему ты такой колючий? Что-нибудь имеешь против меня? Почему ты говоришь со мной таким тоном?

– Ничего я против тебя не имею. Просто мне все до чертиков опротивело, особенно женщины. У меня и своих бед хватает, так что лучше оставь меня в покое.

Проговорив все это, Эндре встал и принялся нервно расхаживать взад-вперед по кухне. В душе он понимал, что его грубость по отношению к сестре необоснованна, и все же не мог взять себя в руки. Его так и подмывало высмеять Жоку. На мгновение он остановился возле окна, отодвинул в сторону цветную занавеску и посмотрел в темный двор. Завтра он снова окажется в казарме. Будет ходить на учения в любую погоду, осваивать основы солдатской науки...

Не поворачиваясь от окна, он проговорил:

– Все женщины одинаковы. Да и я ничем не лучше вас.

Он закрыл глаза и подумал: «Неужели на меня так подействовал разрыв с Дьерди? Я же места себе не нахожу...»

В кухне было очень жарко. Эндре распахнул окно и стал жадно вдыхать свежий воздух. «Нервы у меня на пределе. Я уже сам с собой спорю... Надо принять горячий душ, окатиться холодным и выпить успокоительное, а то я совсем как старая дева... А что, если позвонить Дьерди, попросить прощения, напроситься на вечеринку и вести себя так же, как ее гости?..»

Ощутив озноб, Эндре закрыл окно и сразу же почувствовал себя спокойнее. «А не переодеться ли в гражданское да не пойти ли в гостиницу к тетушке Ольге? Поговорить со старушкой, узнать, как они живут там, в Париже...»

Оставив Жоку в недоумении, он молча вышел из кухни и направился в свою комнату. Неожиданно вошел отец. Он был в свитере грубой вязки – значит, собрался работать. Эндре решил, что сейчас отец очень похож на старого матроса, а если бы отпустил бороду и постригся иначе, то стал бы похожим на Хемингуэя. Правда, писать так, как Хемингуэй, отцу никогда не научиться...

– Я же просил вас не ссориться, – выговорил Варьяш. – Что случилось?

– Не случилось ничего такого, что бы имело хоть малейшее отношение к тебе... – Эндре повернулся на другой бок, взял со стола иллюстрированный журнал и начал его листать.

– Мог бы отложить журнал, когда с тобой разговаривает отец.

– Только, пожалуйста, без окриков! Я слушаю тебя...

– Тебе не кажется, что ты ведешь себя неприлично?

– Уж не собираешься ли ты учить меня хорошим манерам? – Эндре продолжал листать журнал, как будто отца вообще не было в комнате.

Варьяш от негодования покраснел. Подойдя к сыну, он вырвал у него из рук журнал и забросил на шкаф. Эндре сел:

– Поосторожнее, папа, а то я сегодня в скверном настроении. И потом, я почему-то не люблю, когда меня злят.

Варьяша так и подмывало отчитать сына, но он сдержался. И заставили его сделать это решительное выражение лица сына и его колючий, ничего хорошего не обещающий взгляд.

«Его сейчас лучше не трогать, – догадался Варьяш. – Да и смешно задавать трепку сыну, который служит в армии. Все Варьяши были людьми гордыми, решительными, но в этом парне есть кое-что и от матери: деликатность, душевная мягкость, склонность к истерии. Если сейчас ударю его, то наверняка потеряю навсегда, а я этого не хочу. Да и его понять можно: как-никак мать похоронил...»

Порассуждав таким образом, Варьяш сел на стул и осмотрелся. И вдруг он почувствовал, как на него нахлынула волна сентиментальности. Когда же он заходил в последний раз в комнату сына? Этого вспомнить он так и не смог. Мебель, которой была обставлена комната, казалась ему совершенно незнакомой. А откуда взялся абажур на ночнике? Наверное, кто-то подарил. Репродукции, развешанные на стене, тоже были незнакомыми, наверное, еще больше изумился бы он, если бы просмотрел книги, стоявшие на полке. Правда, их было немного – всего штук сорок – пятьдесят.

Варьяшу стало чуточку стыдно перед собственным сыном. «Что я знаю о нем? – думал он. – Я даже не знаю, что он читает, о чем мечтает. У меня никогда не хватало для него времени. Я постоянно куда-то торопился, а не жил, как нормальные люди. Самое главное для меня – работа, она отняла у меня все. Но теперь будет иначе...»

Самым дружеским тоном, на который только был способен, Варьяш сказал:

– Мне бы хотелось поговорить с тобой кое о чем до твоего отъезда.

– Пожалуйста, не начинай с того, что в годы молодости тебе пришлось преодолевать гораздо больше трудностей и так далее... Я этих слов терпеть не могу. Уже достаточно наслушался...

– Эндре, я пришел к тебе не для того, чтобы ссориться. – Огромной ладонью отец потер свой успевший изрядно зарасти густой щетиной подбородок. – Хотелось бы откровенно поговорить с тобой... Мне вдруг показалось, что я совсем не знаю тебя...

– Как это не знаешь? Я же циник и хулиган. – Эндре горько усмехнулся: – Ты настолько хорошо меня знаешь, что три месяца назад отхлестал по щекам, как маленького мальчишку.

– Забудь об этом... Мне бы хотелось, чтобы мы не касались прошлого, не ворошили его. Ты же знаешь, что я человек несдержанный, быстро выхожу из себя, хотя не всегда был таким. Это за последние годы на меня столько всего навалилось, что я начал сдавать. Однако, если честно признаться, я многое делал как бы помимо собственной воли. Теперь я решил все изменить...

– Это довольно любопытно, – проговорил сын, а про себя подумал: «Сейчас перейдет к самокритике». Он взглянул, на отца с недоверием, но постарался придать своему лицу выражение заинтересованности и спросил: – Что именно ты собираешься изменить?

«Он не верит мне, – догадался отец. – По глазам видно, что не верит. Но я постараюсь рассеять его недоверие...»

– За эти дни я о многом передумал, – начал Варьяш. – Должен признаться, в последнее время, вернее, в последние несколько лет я нередко забывал, что у меня есть семья.

– У тебя, конечно, было много работы. – В голосе сына прозвучала откровенная насмешка. – Работал-то ты для семьи... Отец, я не вижу смысла касаться этой темы. Ты же понимаешь, что если мы не прекратим этот разговор, то через минуту поругаемся.

– А зачем нам ругаться? – Варьяш все еще старался держать себя в руках. В другой раз, если бы сын говорил с ним таким тоном, он моментально взорвался бы, однако теперь решил оставаться спокойным, чего бы ему это ни стоило.

– Затем, что вы и ваши уши не созданы для откровенных разговоров.

– Кого ты имеешь в виду?

– Тебя и твоих друзей.

– И тебя, как я вижу, «заразили» наши пророки, пекущиеся о судьбе нации.

– Плевал я на пророков! Я привык думать собственной головой. И хотя ты считаешь меня хулиганом, мне до них так же далеко, как, скажем... – Эндре замолчал на мгновение, решая, стоит ли продолжать, а затем все-таки произнес: – Как, скажем, до вас.

Он снова сделал паузу, ожидая, что вот сейчас отец вскочит, обзовет его «зеленым юнцом», «сопляком» или кем-нибудь в этом роде, но, к его удивлению, на сей раз ничего подобного не случилось. Отец сидел совершенно спокойно, только покраснел сильнее обычного, да брови вскинул так высоко, что кожа на лбу у него собралась в глубокие Складки.

– Ты до такой степени не приемлешь моих друзей?

– Да, отец... И как только я подумаю о том, что рано или поздно сам стану похожим на вас, меня охватывает отвращение и я начинаю ненавидеть себя. – Выдернув из маленькой подушечки, лежавшей на диване, длинный конский волос, Эндре принялся крутить его в руке. Сейчас он походил на ребенка, увлекшегося какой-то занимательной игрой.

Варьяш задумался. В словах сына он уже не чувствовал насмешки, а только горечь и боль.

– Говори не о ком-то во множественном числе, а обо мне. Говори откровенно то, что думаешь.

– Откровенно? – Эндре опустил руки. – Ваше поколение, по-моему, тем и отличается, что вы боитесь говорить откровенно... даже с нами, вашими детьми. И мы быстро усвоили, что за откровенность можно и поплатиться – в лучшем случае тебя выругают, а в худшем получишь ремнем по мягкому месту. Откровенно говорить можно только с людьми, которые не боятся прислушиваться к голосу собственной совести... – Эндре вскинул голову и посмотрел отцу прямо в глаза.

Варьяш откинулся на спинку стула и, обхватив руками колени, начал слегка раскачиваться.

– Судя по всему, ты отказываешь мне в искренности. Ты считаешь, что даже наедине с самим собой я неискренен...

Сильный порывистый ветер застучал ставнями, и стук этот внес в разговор отца и сына дополнительную напряженность.

– Да, я не верю, что ты можешь быть искренним, – задумчиво произнес юноша, – ни по отношению к другим людям, ни по отношению к самому себе. – Он потянулся за сигаретами, достал одну из них и закурил. – Знаешь, отец, с тех пор как я стал солдатом, я плохо сплю по ночам. Иногда ворочаюсь чуть ли не до утра, а уснуть не могу. Я уже настолько привык не спать по ночам, что по звукам почти безошибочно определяю, где что происходит. Я, например, могу сказать, когда какой поезд отправляется с железнодорожной станции, могу угадать, из скольких вагонов сформирован состав. Но чаще всего по ночам я думаю... Отец, я несчастный человек. Мало того, что у меня ужасный характер, я сам боюсь людей. Видимо, поэтому я люблю одиночество. Люди меня не обижают, нет, они просто меня не замечают, но я все равно испытываю порой какое-то непонятное чувство страха...

Эндре дал отцу прикурить, но зажигалку на место не положил, а стал вертеть ее в руках.

– Спрашивается, почему я стал таким? Почему я боюсь людей, почему я столь бесцветная личность? Я ведь не родился таким. Когда же я таким стал? Вполне возможно, что перемены происходили во мне долго и незаметно. Возможно, это началось еще в то время, когда я на ощупь познавал мир... А потом я вырос и понял, что меня самым подлым образом обманули, что все вокруг меня незнакомое, что и ты, и мама, и наши друзья – все это чужие люди, да и сам я чужой. Позже, когда мы с сестрой подросли, вы предоставили нам столько свободы, что это было равносильно тому, если бы вы бросили нас на произвол судьбы... Когда я уходил к себе в комнату или шел на улицу гулять, ты никогда не спрашивал меня, куда я иду, зачем, что вообще со мной происходит. До определенного времени я и сам не чувствовал, что в моем характере слишком много женских черт. А тот факт, что меня обманули в самом главном, причинил мне такую боль, которую я ощущаю до сих пор. Хотя о чем я говорю? Это же моя личная беда. Если бы я научился приспосабливаться, подстраиваться, тогда, возможно, все обошлось бы, я бы довольно быстро избавился от своих страхов и смог бы, наверное, чувствовать себя счастливым, но я не способен на компромисс, не могу принять мир, который мне. чужд. Так каков же результат? Иногда мне хочется плакать, как маленькому ребенку, а иногда меня охватывает такое дикое чувство, что хочется бить, ломать, крушить все вокруг. Ты мог бы сказать, что я душевнобольной, но ты поступил проще – ты обозвал меня хулиганом. Если бы я им был, мне было бы намного легче...

Эндре стряхнул пепел с сигареты и взглянул на отца, который сидел откинувшись на спинку стула. По выражению его лица можно было заметить, что исповедь сына тронула Варьяша, вернее, не столько то, что сын сказал ему, сколько то, что он отважился это оказать. Он впервые признал в Эндре мыслящего человека. Значит, цинизм, к которому тот иногда прибегает, не что иное, как защитная маска? Правда, Варьяш еще не понял, какой смысл вкладывает Эндре в слово «обманывать». Однако ему было ясно, что сын заблуждается и заблуждение это происходит оттого, что окружающий мир он видит не таким, каким его следует видеть, не таким, каков он есть на самом деле. Ясно и то, что о себе и о людях Эндре судит с позиций максимализма, многое преувеличивает, забегает вперед. А виноват в этом он, его отец, который не заметил, как сын вырос, превратился во взрослого человека, способного самостоятельно мыслить, давать оценки людям и явлениям. А если это, так, то холодную стену отчуждения, которая их разделяет, будет нелегко сломать. Но Варьяш все-таки полагал, что, обладая богатым жизненным опытом, он сможет объяснить сыну суть тех явлений, неправильное восприятие которых Эндре приравнивал к обману.

Варьяш встал, засунул руки в карманы, подошел к книжной полке и подпер ее плечом.

– Я понял тебя, сын, – заговорил он, – ты чувствуешь себя обманутым. А мог бы ты сказать, когда, кто и в чем тебя обманул?

Эндре, видимо, озяб, так как подошел к комоду и достал из нижнего ящика свитер. Надев его, он сел на прежнее место.

– Я бы мог перечислить события, которые оказали на меня большое влияние. Они крепко врезались мне в память, и каждый раз, когда я вспоминаю о них, меня мороз дерет по коже.

– Было бы неплохо, если бы ты рассказал мне о некоторых. Меня это очень интересует, поскольку я считаю себя человеком честным.

Эндре встал, в течение нескольких секунд пристально смотрел на отца, а затем подошел к письменному столу и вынул из ящика толстую тетрадку.

– Понимаешь, меня часто охватывало беспокойство, я чувствовал внутреннюю потребность поговорить с кем-нибудь, – начал объяснять он отцу, – но рядом, к сожалению, не было человека, с кем бы я мог поделиться своими сомнениями. Однажды, не помню где, я прочел, что писатель обретает душевное спокойствие в том случае, если сумеет вырвать из себя свои сомнения. Там так и было написано. Я же ужасно мучился, вырвать из себя сомнения было необходимо, и тогда я написал вот это. Если есть желание, прочти мои заметки. Я писал их как раз тогда, когда меня одолевали сомнения...

Варьяш взял в руки толстую тетрадку в ледериновом переплете, полистал ее и невольно вспомнил об умершей жене – она писала точно таким же бисерным почерком.

– Принеси мои очки, – попросил Геза сына, но Эндре не двинулся с места:

– Мне бы не хотелось, чтобы ты читал это здесь. Возьми с собой. Когда прочтешь, тогда поговорим, если, конечно, захочешь...

Варьяш удалился в свою комнату. Там он достал из шкафа бутылку коньяка и рюмку, устроился поудобнее в кресле, стоявшем в углу, включил торшер и принялся читать.

«Вот уже несколько дней за окнами слышна стрельба. Мне очень страшно, но все равно хочется выйти на улицу и посмотреть, что же там происходит, да мама не разрешает. Лишь по вечерам, когда совсем стемнеет, я выхожу в сад. Мама заметно нервничает: даже когда она улыбается,-глаза у нее нисколечко не теплеют, остаются холодными, а если и светятся, то каким-то приглушенным светом. Жоку стрельба на улицах не интересует, она рада, что теперь не нужно ходить в школу. Целыми днями сидит в своей комнате и что-то рисует – то карандашами, то красками, а когда рисование ей надоедает, она играет, как маленькая, со своим плюшевым медвежонком. По вечерам она через каждые пять минут пристает к маме с одним и тем же вопросом:

– А где папа? Почему он не идет домой?..

– Жока, да перестань ты наконец! – обрывает ее мама. – У папы, дела, но скоро он придет домой, – говорит она, подходит к окошку и выглядывает.

Сегодня вечером мама опять нервничала. Я потихоньку подкрался к ней и обнял за талию, как это обычно делает отец, когда в хорошем настроении. Мама положила ладонь мне на голову, погладила по волосам и улыбнулась ласково:

– Не бойся, нас охраняют.

– Можно мне ненадолго выйти в сад? – попросил я. – Сегодня мы еще не ходили на улицу.

Жока, услышав о моей просьбе, забросила в угол своего медвежонка и подбежала ко мне:

– Я тоже хочу гулять. Возьми меня с собой!

– Ну, быстро собирайтесь! – смилостивилась мама. – Так и быть, погуляем немножко. Только всем надеть плащи и повязать шарфы.

Погода была скверная: все небо затянули свинцовые тучи, моросил мелкий дождик. Тучи плыли по небу так низко, что даже вершины горы Яношхедь не было видно.

Мы шли по дорожке, огибая лужи. Мокрая галька скрипела под нашими башмаками. Где-то вдалеке, возможно в центре города, стреляли. По вздрагиванию моей руки мама почувствовала, что мне страшно, и, чтобы хоть немного успокоить, крепко сжала мою руку. Я и правда боялся, но не за себя, а за папу, так как соседи, изредка заходившие к нам по возвращении из города, рассказывали всякие жуткие истории. Мы обошли вокруг дома. Жока то и дело наступала в лужи, обдавая нас водой, и маме не раз приходилось призывать ее к порядку.

Когда мы вернулись после гулянья, то первым делом заперли двери. Только теперь я начал понимать, что, собственно, происходит, и стал бояться еще больше.

Зазвонил телефон – громко и требовательно. Мама услышала звонок и поспешила снять трубку. А я снял другую трубку, отводную, – ее установили из-за тетушки Юли, потому что она плохо слышала и часто не могла разобрать, кто звонит и о чем опрашивает. Тогда кто-нибудь из домашних, кто оказывался в этот момент в комнате, снимал отводную трубку.

Звонила какая-то женщина. Она попросила не класть трубку, так как с нами будет говорить Париж. Я видел, как задрожала мамина рука при этих словах.

– Сейчас тетушка Ольга будет говорить, – объяснила она мне.

И действительно, через несколько секунд к телефону подошла тетушка Ольга.

– Пири? – спросил ее далекий голос на другом конце провода.

– Да, это я. Ты хорошо меня слышишь? Что случилось?

– Это я хочу спросить, что у вас случилось. Я уже целый час пытаюсь дозвониться до вас.

– Телефон зазвонил только сейчас, и я сразу же подошла.

– Ну, рассказывай, что творится у вас в Пеште.

– Пока все мы живы и здоровы. Очень мило с твоей стороны, что ты позвонила.

– Не говори только, что у вас все нормально и ничего не происходит. У нас по радио передали, что в Будапеште уже убито несколько тысяч человек.

– Может быть, но я об этом ничего не знаю. Здесь, у нас в доме, никого не убили. Геза заседает в парламенте.

– А что с детьми?

– Все здоровы. Эндре стоит рядом со мной и слушает наш разговор.

– Слушай меня внимательно. Мы ходили в министерство иностранных дел и просили...

– В какое министерство?

– Во французское, разумеется. Я все уладила. Они передали в свое посольство в Будапеште, чтобы всем вам выдали выездные визы. Немедленно собирайся и вместе с детьми иди в посольство.

Мама надолго замолчала.

– Что случилось? Почему ты молчишь?..

– А что мне говорить? Без Гезы я ничего предпринимать не стану.

– Речь идет о детях, неужели ты не понимаешь?

– Понимаю, но...

– Никаких «но»! Мы очень беспокоимся за вас... Подожди, Пьер тоже хочет поговорить с тобой. Пьер, ну подойди же наконец к телефону...

Дядюшка Пьер, видимо, подошел к телефону, но его голоса мы так и не услышали – неожиданно прервалась связь. Мама еще несколько минут держала трубку около уха, а потом положила ее на рычаг. Глаза ее наполнились слезами, губы мелко задрожали, но она вое же взяла себя в руки и не разрыдалась.

– Если ты будешь любить Жоку, как тетушка Ольга меня, я буду очень счастлива!

Мама обняла меня и сестру, устремив взгляд куда-то вдаль, туда, где за окнами бесновался ураганный ветер, сотрясая ставни. Мы еще теснее прижались к маме.

– Дети, любите друг друга, – зашептала она, – всегда любите друг друга.

По маминому лицу потекли слезы. Жо увидела их и тоже расплакалась. Мне стало очень жаль маму...

Отец приехал на рассвете. Я спал так чутко, что, как бы осторожно он ни открывал дверь, сразу же просыпался. Проснулся я и на этот раз. Быстро вскочил и с такой скоростью помчался в гостиную, что опрокинул стул, но даже не оглянулся: меня интересовал только отец, которого я не видел целых четыре дня. Я не сразу заметил, что он очень устал, бросился ему на шею, начал обнимать, целовать. И уже потом увидел, что лицо у него заросло густой щетиной, под глазами образовались отечные мешки, сорочка помятая и грязная. Казалось, он постарел на несколько лет.

Когда в комнату вошла мама, они обнялись и держали друг друга в объятиях дольше обычного. Мне было очень приятно, что отец так любит маму.

– Я сейчас приготовлю ванну, – сказала она и быстро вышла из комнаты.

Отец поставил на стол бутылку черешневой палинки, вынул из серванта рюмку и залпом выпил одну за другой. Затем он прошел в кабинет, куда вслед за ним словно тень проскользнул и я. Мне очень хотелось, чтобы он поговорил со мной.

– Завтра, сынок, завтра поговорим, – сказал отец. – Сейчас я чертовски устал и хочу спать. Иди ложись и ты.

– Я посижу тут, около тебя...

Отец сел, закурил и обнял меня. Тем временем вернулась мама.

– Сыночек, – обратилась она ко мне, – иди спать. Скоро утро.

– Я не хочу спать.

– Ладно, пусть остается, – согласился отец и, прижавшись к моему лицу, исколол мне всю щеку своим заросшим подбородком.

– Я разговаривала с Ольгой, – сообщила мама и начала пересказывать папе суть разговора.

Отец не перебивал ее, ласково гладил меня по голове и курил, выпуская дым в сторону, чтобы он не попадал-на меня.

– Заботливость твоей сестрицы прямо-таки трогательна, – ехидно заметил он, – иначе не скажешь. Вон до чего додумалась мадам Ольга! Выходит, что я скверный человек, а? Возьму да и сбегу в Париж, как это сделала в свое время она со своим папенькой.

Мама стала защищать тетушку Ольгу, но это еще больше разозлило отца. Оттолкнув меня, он вскочил и закричал:

– Неужели ты не понимаешь, что она предлагает? Неужели даже этого не способна сообразить?!

– Почему это я не понимаю? Очень даже понимаю, – перебила его мама. – Здесь, судя по всему, скоро кое-кого начнут привлекать к ответственности, и неплохо бы иметь убежище...

– И поэтому я должен пойти во французское посольство и попросить у них это убежище, не так ли?

– Не все ли равно, у кого его просить? – возразила мама. – Важно, чтобы оно было. И не кричи, пожалуйста, давай поговорим спокойно, ведь дело-то серьезное... Геза, я хорошо знаю, на какой стороне баррикады ты находишься, но это в спокойной обстановке. А сейчас я не хочу, чтобы ты стал козлом отпущения для разъяренной толпы. Если французское посольство предоставит нам убежище, то в глазах толпы мы будем неприкосновенны...

– Послушай, Пири, согласиться на это – значит признаться в том, что я человек непорядочный. До сих пор я довольно часто подчинялся тебе, однако с сегодняшнего дня этому раз и навсегда будет положен конец. Я не уеду отсюда даже в том случае, если узнаю, что меня хотят привлечь к суду. Я, правда, не знаю, как дорого мне придется платить за мою деятельность, но от ответственности увиливать не собираюсь. Из Венгрии мы не уедем никуда!

Два дня между отцом и матерью продолжалась словесная перепалка, Я своим детским умом мало что понял, однако поведение папы нравилось мне больше, чем поведение мамы.

Как-то к отцу зашел писатель Михай Хунядфалви. Беседовали они довольно долго, Хунядфалви, как выяснилось, явился по поручению группы писателей, которые хотели, чтобы отец подписал какое-то заявление, в котором они клеймили режим Матьяша Ракоши.

– Сейчас это очень важно, Геза, особенно если вспомнить о перспективах на будущее.

– Меня не интересует ваше будущее, – отрезал отец. – И подписывать я ничего не стану.

– Тогда хотя бы заяви, что требования народа должны быть удовлетворены.

– Ничего я не буду заявлять. Хватит с меня политики! Я сыт ею по горло. Я знаю, что народ всегда прав, но оплевывать самого себя не собираюсь. Да никто и не поверит моему заявлению, все решат, что я просто-напросто спасаю собственную шкуру.

– Но мы поддержим тебя, – попытался оказать на отца давление Хунядфалви. – Ты ведь понимаешь, что все зависит от формулировок. Нам, писателям, народ верит и потому пойдет за нами.

Отец встал и нервно заходил взад-вперед по кабинету, похрустывая пальцами.

– Михай абсолютно прав, – тихо заговорила мама. – Все хорошо понимают, как непросто было выступать против прежнего режима, тебя бы в два счета бросили за решетку. В качестве примера можешь сослаться на своего брата... Пойми, необходимо действовать...

Отец неожиданно остановился и, повернувшись к Михаю и маме, спросил:

– Уж не собираетесь ли вы выставить меня напоказ как эталон обездоленности? Помнится, при прежнем режиме мне предоставили виллу, машину, я получал всевозможные премии, пользовался всевозможными привилегиями, а ты почти всегда находился рядом со мной и расхваливал на все лады. А теперь ты хочешь, чтобы я вышел к народу, бил себя в грудь и разыгрывал из себя этакого несчастненького, которого преследовали при прежнем режиме?!

Вскоре Хунядфалви ушел, так ничего и не добившись, а мама разразилась рыданиями. Я же не знал, кто из них прав, кто виноват, и только удивлялся...

В тот же вечер кто-то позвонил отцу и настойчиво посоветовал перебраться вместе с семьею в Чехословакию, потому что в Венгрии начался самый настоящий контрреволюционный мятеж. Бандиты и террористы уже бесчинствовали по всей столице, убивали коммунистов, разрушали здания райкомов. Мама умоляла отца согласиться на отъезд, но он остался непреклонен.

А после ужина к нам заявился дядюшка Кальман с каким-то незнакомым мужчиной. Оба были вооружены пистолетами и ручными гранатами.

– Пошли с нами! – предложил дядюшка Кальман отцу.

– Куда?

– Громить контрреволюционные банды.

– Контрреволюционные? – удивился отец. – О какой контрреволюции ты говоришь? Ты, кого невинного бросили в тюрьму?! Уж не сошел ли ты с ума? Это не контрреволюция, Кальман, а волеизъявление народа.

При этих словах дядюшка Кальман побагровел так, что я испугался, как бы его не хватил удар.

– Какой же дрянью ты стал! В кого ты превратился? – набросился он на отца. – Когда нас, коммунистов, в годы культа личности шельмовали и бросали за решетку, вы и тогда, где надо и не надо, выступали от имени народа. И сейчас вы пытаетесь ссылаться на народ...

– Ты меня не учи! – одернул его отец. – Я лучше тебя знаю, что происходит у нас в стране. Нельзя идти вопреки воле народа. Уходи-ка лучше подобру-поздорову...

Тут я вообще перестал что-либо понимать. Чего же, собственно, хочет отец? Сначала он выгнал из дома Хунядфалви, теперь – дядюшку Кальмана. И чего они только не наговорили друг другу! Мама начала было успокаивать их, но они, не обращая внимания на ее увещевания, орали так, что в окнах дрожали стекла, В конце концов дядюшка Кальман ушел, бросив напоследок, что отца надо судить и наказать.

Я вернулся в свою комнату и стал размышлять. Только теперь до меня дошло, что в течение четырех лет дядюшка Кальман был вовсе не за границей, а сидел в тюрьме. Это открытие настолько ошеломило меня, что я не знал, что и думать.

«Как же ни в чем не повинный человек мог попасть в тюрьму? – пытался понять я. – А как папа мог допустить, чтобы дядюшку Кальмана бросили за решетку?.. Я бы лично убил всякого, кто захотел бы обидеть Жоку. И еще непонятно, почему взрослые врали нам, что дядюшка Кальман уехал за границу...»

Всего этого я в свои двенадцать лет понять никак не мог, а самое главное, в моей мальчишеской голове не укладывалось, почему же дядюшка Кальман, сидевший в тюрьме, сражается на стороне тех, кто засадил его туда...

На рассвете мы проснулись от настойчивого звонка. Проснулись и сразу поняли, что звонят не в калитку, а прямо во входную дверь. Значит, кто-то, минуя калитку, пробрался к нам во двор? Мы собрались в гостиной, где горел свет. Отец сжимал руки в кулаки, он ужасно побледнел, волосы седыми мокрыми прядями свисали на лоб.

Откуда-то издалека доносились звуки стрельбы и собачий лай. А звонок все заливался и заливался. Потом кто-то, видимо с отчаяния, начал бить ногами в дубовую дверь.

– Я же говорила тебе, – тихо укорила мама.

До сих пор не знаю, что думал в те мгновения отец. Он только посмотрел на маму и спокойно сказал:

– От судьбы не уйдешь. Стойте здесь. – Глубоко вздохнув, он набросил на плечи халат и, миновав холл, вышел в прихожую.

– Кто там? – спросил отец.

Мне показалось, что голос у него дрожал.

– Бордаш. За мной гонятся, откройте, товарищ Варьяш!..

Эрне Бордаш служил в рабочей охране. Он был сыном друга отца, часто навещал нас, играл с нами в разные игры. Отец с облегчением вздохнул и спросил:

– Кто за тобой гонится?

– Откройте же!..

– У нас ты не сможешь спрятаться... – вымолвил отец после паузы.

– Товарищ Варьяш...

В дверь снова застучали.

– Папа, открой ему скорей! – попросил я. – За ним же гонятся...

Отец махнул рукой, уставившись на дверь неподвижным взглядом.

– Папа, ну что же ты... – Я дернул отца за руку.

В этот миг послышалась стрельба.

– Папа... – Не договорив, я бросился к двери, чтобы открыть ее.

Отец грубо оттолкнул меня. Я попытался вырваться из его рук, принялся громко кричать. И тут отец ударил меня по лицу... Я кубарем отлетел в угол. Отец же, как ни в чем не бывало, стоял и смотрел на дверь. Он так и не открыл ее.

Эрне Бордаша застрелили на улице перед нашим домом».

Варьяш внимательно посмотрел на дату, проставленную в конце тетрадки. Март 1960 года. Выходит, сын записал все это спустя четыре года после контрреволюционного мятежа...

Сам Варьяш давно позабыл о тех невеселых событиях. Но сейчас, читая о них, разумеется, вспомнил все.

«Действительно, все было так, как описал Эндре, – мелькнуло у него в голове. – Тогда почему же он не написал о том, что случилось потом? Не означает ли это, что я показал себя в те дни трусливым и жестоким человеком и он был потрясен? Но я поступил совершенно правильно. Если бы бандиты нашли Эрне Бордаша в моей квартире, нас бы давно не было в живых...»

Налив полную рюмку, Варьяш быстро опрокинул коньяк в рот и задумался: не пойти ли к сыну, не попытаться ли объяснить свое тогдашнее поведение? А может, лучше поговорить с ним попозже, ведь он уже прочел его исповедь?

Варьяш еще раз перелистал тетрадку Эндре. «Если читать ее до конца, на это уйдет вся ночь и тогда у меня совсем не останется времени для разговора с Эндре, – подумал он и решил: – Прочитаю еще несколько страниц, а потом пойду поговорю с ним».

Варьяш наугад раскрыл тетрадку. В глаза бросилась фраза, которая, видимо, служила заголовком для целого раздела, потому что была подчеркнута: «Уважай отца и мать, ибо они подарили тебе жизнь и учат быть честным». Геза закурил сигарету и принялся читать.