Текст книги "Стать человеком"

Автор книги: Андраш Беркеши

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 26 страниц)

Жока еще не спала. Она читала.

– Где ты отыскала этого умника, дочка? – стараясь казаться веселым, спросил Варьяш и принялся снимать ботинки, которые за день успели намять ему ноги.

– С ним что-нибудь случилось? – поинтересовалась Жока, листая книгу.

– Не люблю зазнавшихся типов.

– Миклош не зазнавшийся тип.

– Как бы не так! Я-то уж людей изучил. – Варьяш начал раздеваться, бросая одежду на стул. – Мне достаточно пять минут поговорить с человеком, чтобы точно уяснить, что он собой представляет.

– Если бы!..

– Что такое?

– Если бы ты обладал способностью разбираться в людях, ты мог бы далеко пойти. Вообрази, выходишь на середину помоста и начинаешь: «Дамы и господа...»

– Довольно дурачиться! Ты сегодня только этим и занималась.

– Не я же завела этот разговор. – Жока захлопнула книгу. – Ты обращаешься со мной так, будто я не человек, а какая-нибудь вещь, которая принадлежит тебе...

– В любом случае ты обязана уважать меня, я – твой отец.

Девушка молчала. Достав из пачки сигарету, она закурила и только тогда заговорила:

– Было время, когда я тебя очень уважала, папа, а сейчас не могу. И виновата в этом, как ты прекрасно понимаешь, не я. Давно хотела сказать тебе об этом, да все не решалась.

– А сейчас-то откуда смелости набралась? – не без ехидства спросил отец.

Жока посмотрела в потолок и, выпустив дым изо рта, проговорила:

– Папа, я решила уйти от тебя.

– Что ты решила?

– Уйти из дома.

– Куда?

– Пока не знаю, да это и не суть важно. Я не могу и не хочу жить в твоем доме.

Варьяш повернулся к дочери:

– И на какие же средства ты будешь жить?

– Пойду работать.

– Куда? Что ты умеешь?

– Например, заниматься уборкой. За это платят восемь – десять форинтов в час, а в хорошем месте и того больше. Буду очень строго распоряжаться своим временем: до обеда – занятия в институте, посла обеда – работа. В месяц можно заработать полторы тысячи форинтов... А летом наймусь куда-нибудь официанткой...

– А почему тебе не живется, в родительском доме?

– Разреши мне не перечислять причин.

– Нет, я хочу знать...

– Не заставляй меня говорить об этом. Я уже взрослая и имею право жить так, как хочу.

– Хорошо, тогда убирайся к черту! Посмотрим, как ты станешь жить. Только предупреждаю, если уйдешь из дома, ноги твоей в нем больше не будет!..

– Пусть так...

– Хорошо-хорошо, поживем – увидим. – И Варьяш отправился в ванную бриться.

Сказанное дочерью он не принял всерьез. «До утра еще передумает, – успокаивал он себя. – Это она сейчас так говорит. Дома-то эта соплячка тарелки за собой никогда не вымыла, а теперь, видите ли, решила наняться к кому-нибудь уборщицей. Хочет иметь полторы тысячи форинтов в месяц...»

Варьяш направил бритву – он брился только опасной бритвой. «Черт бы побрал этих щенков! – в сердцах выругался он. – Совсем замордовали. Это их мать настроила против меня. И чего им не хватает? Чего я для них только не покупал! Стоило им пожелать чего-нибудь, как я бросался это желание выполнять. Может, это и плохо? К родителям, которые держат деток в ежовых рукавицах, отпрыски как раз и тянутся... – Он осмотрел себя в зеркало, особенно пристально вглядываясь в глубокие морщины на лбу и отечные мешки под глазами. – Старею я, старею! И, как видно, на старости лет останусь один-одинешенек... Что ж, может, так мне предназначено судьбой...»

Варьяш влез в ванну и попытался не думать о неприятном, но отогнать невеселые мысли ему так и не удалось. Жока не выходила из головы. «Что я скажу своим друзьям? Как объясню ее уход? – тревожно думал он. – Ведь если Жока действительно уйдет из дома, этого не утаишь. Пойдут пересуды. Найдутся доброхоты, которые скажут, что Жока поступила совершенно правильно. – И его вдруг охватил панический страх. – Нет-нет, я ни за что не отпущу ее. Я удержу ее, чего бы мне это ни стоило. Моего имени не должна коснуться новая грязная сплетня... Если Жока уйдет из дома, то все, конечно, встанут на ее сторону, а я не смогу объяснить, почему она так поступила. А как несказанно обрадуются мои завистники и недоброжелатели! Мне необходимо поговорить с ней, необходимо узнать, что с ней такое приключилось, и постараться заключить перемирие...»

Ухватившись за последнюю мысль, Варьяш быстро вымылся, на скорую руку вытерся, надел пижаму и вошел в комнату.

– Жока! – позвал он прямо с порога и осмотрелся – дочери в номере не было. – Жока! – позвал он еще раз и только тут заметил, что чемодан дочери исчез.

«Значит, все-таки ушла! – обожгла Варьяша страшная догадка. – Да нет, она, вероятно, у подполковника. А может быть, это не так уж плохо? Пусть теперь сама расхлебывает то, что заварила. У меня отныне нет дочери...»

На следующее утро Эндре навестил майор Рашо. Эндре и раньше доводилось видеть этого плотного, веселого, начавшего седеть человека, но в казарме он обычно появлялся в гражданском костюме.

– Ну, наконец-то! – радостно заговорил он. – А то я думал, что и на этот раз вы спите и я напрасно пришел. Как себя чувствуете, Варьяш?

– Гораздо лучше.

– И слава богу! – Майор осмотрелся: – Курить у вас можно?

– Пожалуйста.

– Тогда я открою форточку, – поднялся майор. – Вы тоже закурите? – спросил он, усаживаясь на стул.

– Спасибо, – поблагодарил юноша, вытаскивая сигарету из протянутой пачки.

Через минуту дым медленно потянулся в окошко.

– Вы уже разговаривали с отцом и сестрой?

– Нет. Я знаю, что они были здесь, но я их не видел.

– Я разрешил им встретиться с вами, – сообщил майор и поставил пепельницу на край постели, чтобы Эндре было удобнее. – В общих чертах я уже слышал вашу историю. А вы сами как считаете, кто на вас напал и с какой целью?

– Этого я не знаю. В городе я ни с кем не знаком, да и меня никто не знает. Полагаю, меня просто с кем-то спутали. А может, ребята подвыпили и привязались просто так, безо всякой причины...

– Да, конечно, может быть и так, но я не уверен. – Майор задумался и внимательно посмотрел на Варьяша: – Скажите, какие отношения у вас сложились с младшим сержантом Бегьешем?

– Да никакие. Мы оба не в восторге друг от друга, но об этом товарищ Бегьеш может рассказать вам гораздо больше.

– Вы допускаете, что ваше избиение не обошлось без его вмешательства?

– Не думаю. Вот Марика действительно не захотела с ним танцевать. Мне-то, собственно, было все равно, с кем она танцует: я ее знаю довольно плохо.

– Когда и где вы с ней познакомились?

Эндре рассказал, как познакомился с Марикой. Рашо слушал молча, лишь изредка кивая. И юноше показалось, что мысленно он сверял его слова с тем, что ему уже было известно.

– Все ясно, – кивнул еще раз майор, когда юноша кончил говорить. – Когда вы увели девушку от младшего сержанта, вы что-нибудь ему сказали?

– Сказал, что он нахал.

– А почему вы так сказали?

– Уж такого я о нем мнения.

– Выходит, вы о нем плохого мнения?

– Выходит.

– А ведь младший сержант слывет, в полку отличным командиром. Разве это не так?

– Мы оцениваем его с различных точек зрения.

– Короче говоря, вы оскорбили его.

– Да.

– Но ведь вы заслуживаете за это дисциплинарного взыскания...

– Знаю, однако мнения своего менять не собираюсь.

– Между вами что-нибудь произошло?

– Ничего.

– Полагаю, между вами все же что-то произошло, только вы не хотите об этом рассказывать, да?

– Есть вещи, которые касаются только двоих, – уклончиво ответил Эндре.

Майор Рашо задумался. Почему Бегьеш не сказал, что Варьяш оскорбил его? Не хотел подводить парня? Возможно. Младший сержант тоже пытался уверить его в том, что между ним и Варьяшем ничего не произошло. А вот поведение обоих свидетельствует об обратном. Нужно будет поинтересоваться этим поподробнее. А может, Варьяш прав и Бегьеш действительно не имеет никакого отношения к его избиению? Часто хулиганские действия совершаются, так сказать, без особых на то причин. Хулиганы порой нападают на первого встречного. Значит, нет смысла продолжать расследование. Завтра же надо встретиться с военным комендантом и выработать совместный план борьбы с местными хулиганами...

Майор загасил сигарету и спросил:

– Варьяш, вы лично как считаете, почему у нас до сих пор не изжито хулиганство?

– Не знаю, я как-то не задумывался над этим. Наверное, причин много. Но прежде всего следует уточнить, что понимать под хулиганством и кого считать хулиганами. По мнению моего отца, я тоже хулиган, хотя сам я таковым себя не считаю.

Рашо встал:

– Я закрою окно, чтобы вы не простудились.

– Не надо, товарищ майор, я люблю свежий воздух.

– Ну, как хотите. – Майор положил в карман сигареты и зажигалку. – У вас есть какие-либо просьбы?

– Я хотел бы поскорее демобилизоваться, – пошутил Эндре.

– Так быстро? Да вы ведь только что начали служить. А почему вы не обратились с этой просьбой к отцу?

– А вы считаете, что он мог бы посодействовать мне в этом деле?

– Вполне возможно. Ну, желаю вам скорейшего выздоровления!

– Спасибо.

Как только майор вышел, в палате появилась сестра Эдит – она принесла Эндре письмо.

– Это письмо для вас оставила ночью у дежурного одна дама, – сказала она. – Но если за ним последуют и другие, господин витязь, то я начну всерьез ревновать вас.

– Хорошо бы! – улыбнулся Эндре и, взяв конверт в руки, сразу узнал почерк Жоки.

«Судя по всему, она уже уехала, – догадался Эндре. – А жаль! Как приятно было бы поговорить с ней...»

Он вскрыл конверт и, не обращая внимания на Эдит, углубился в чтение.

«Дорогой Бандика!

Я два раза была у тебя в больнице, но оба раза ты спал и мне не удалось с тобой поговорить. А затем обстоятельства сложились так, что я должна была уехать. Прежде чем объяснить причину моего столь поспешного отъезда, я бы хотела кое-что сказать тебе. Я всегда была с тобой откровенна, потому что ты единственный человек на свете, которого я любила и люблю и мнением которого дорожила и дорожу. И мне будет очень больно и горько, если я потеряю твое доверие.

Так вот, дорогой Бандика, со всей ответственностью заявляю тебе, что в ту памятную ночь в Сомбатхее не произошло ничего такого, после чего ты мог бы разочароваться во мне. Миклош и пальцем до меня не дотронулся. Я не была близка с ним, хотя чувствую, что люблю его. Разумеется, он об этом не знает и даже не догадывается. Ты должен верить мне, ведь ты знаешь, как серьезно отношусь я к любви. Ну, об этом все.

Дорогой Бандика! Я решила уйти из дома. Эта мысль появилась у меня после похорон мамы и до сих пор не давала покоя, однако к окончательному решению я пришла только вчера вечером. Я сразу же собрала вещи и, не попрощавшись с отцом, уехала. Правда, незадолго до этого я предупредила его о своем решении, но он, по-видимому, воспринял мои слова как пустую угрозу. Не знаю, что он сказал или подумал, когда не нашел меня в номере, однако можешь себе представить... Я прекрасно понимаю, что мне придется нелегко, но я все хорошо обдумала и надеюсь, что у меня хватит сил выдержать до конца. Сейчас я, как никогда, полна решимости осуществить свое намерение и – не смейся, пожалуйста! – с нетерпением и волнением ожидаю завтрашнего дня. Если я не смогу жить по-новому, то очень разочаруюсь в себе.

Из дома я ухожу потому, что не могу больше жить под одной крышей с отцом, тем более сейчас, когда нет мамы. Любая вещь напоминает мне о ней, и тогда я начинаю думать о том, что она могла бы еще жить и жить. Кроме того, приходится ежедневно встречаться с отцом, который, собственно, и свел маму в могилу. Я ненавижу его, и поскольку не умею, да и не хочу лгать, то просто боюсь, что не смогу дальше скрывать свою ненависть.

Банди, не знаю, как ты отнесешься к моему решению, но надеюсь, что ты одобришь мой шаг. Когда мы встретимся, я тебе расскажу кое-что о любовных похождениях нашего папочки, чего ты, видимо, не знаешь. Это обстоятельство также подтолкнуло меня к принятию окончательного решения.

Заканчиваю на этом свое письмо, так как скоро подойдет поезд, а мне нужно успеть передать его тебе в больницу. На первых порах я поживу у Терезы Герваи. Желаю тебе скорейшего выздоровления. Крепко целую. Твоя сестра Жо».

Письмо сестры расстроило Эндре, который, как никто другой, понимал Жоку. Люди вряд ли одобрят ее поступок, начнут гадать о причинах ее разрыва с отцом, сплетничать, а все дело в том, что Жока хочет жить честно, ну а для этого ей необходимо было уйти из дома.

Эндре решил сегодня же написать сестре, чтобы хоть как-то подбодрить ее. Однако сесть за письмо сразу ему не удалось, так как после обеда пришел отец и попросил медсестру никого не впускать в палату до тех пор, пока он не закончит беседу с сыном.

По лицу Варьяша было заметно, что он провел бессонную ночь: отечные мешки под глазами увеличились, морщины залегли глубже, да и сам он казался каким-то надломленным. Войдя в палату, он поцеловал сына, чем немало удивил его. Эндре уже не помнил, когда отец делал это в последний раз.

– Ну, как ты себя чувствуешь? – спросил отец с теплотой в голосе и, немного сдвинув одеяло, присел на краешек постели.

– Спасибо, намного лучше, чем вчера. Ты один приехал?

«Выходит, Жока у него не была», – сообразил Варьяш, но на вопрос сына не ответил.

– А мне сказали, что и Жо здесь.

– Была, но поздно вечером, когда я мылся в ванной, она быстро собралась и уехала. Правда, перед этим она заявила, что собирается уйти из дома.

Эндре сделал вид, что ничего не знает, и спросил:

– Ушла из дома? Почему?

Варьяш закусил губу. Было заметно, что он сильно переживает.

– Она не сказала о причинах.

– А сам ты разве не догадываешься?

– Я много передумал, но чувствую, что настоящих причин все-таки не знаю. Скажи, сынок, неужели я на самом деле такой плохой отец? Действительно, я совершил в жизни много ошибок, но ведь это просто человеческие слабости. Не могу же я считать, что именно из-за них Жока пришла к такому решению. Не скрою, порой я бывал вспыльчив, даже груб, но ведь и другие не лишены этих качеств. Зато я никогда не делал ничего, что наносило бы ущерб семье. Сегодня я не спал всю ночь, думал, почему распалась наша семья, почему мы отдалились друг от друга... Я, конечно, виноват, но зачем же вот так-то?..

– Ты писатель, тебе лучше знать, – уклончиво ответил Эндре.

– Так-то оно так, но я не знаю. Когда мужчина создает семью, он считает, что главное – это обеспечить ее всем необходимым. Думаю, что в этом отношении ко мне не может быть никаких претензий. Я вам никогда ни в чем не отказывал...

– Ты имеешь в виду материальные блага, не так ли?

– Да, конечно.

– Думаю, ты ошибаешься. Чтобы создать нормальные отношения в семье, одних материальных благ мало. Даже Жока, которой, вероятно, очень дороги платья и всякие там тряпки, охотно бы променяла их на несколько часов общения с тобой. Скажи, отец, ты можешь по памяти перечислить подруг Жоки? Или парней, с которыми она встречалась?

– Дочери, как правило, делятся сокровенным с матерью, а не с отцом.

– Только в тех случаях, когда отец считает, что его обязанности в семье ограничиваются ее материальным обеспечением. В детстве мы с сестрой считали тебя самым сильным, умным, честным, талантливым и вообще лучшим человеком на свете. Ты же будто сторонился нас, постоянно был занят, тебе все время было не до нас. Мы росли и постепенно пришли к выводу, что дети только тогда должны уважать своих родителей, когда те являются для них примером. Если родители не являются таковыми, то дети чувствуют себя обманутыми. В этом кроется начало многих трагедий, ибо нельзя заставить уважать себя силой. Не сердись, отец, но мы не можем уважать тебя, потому что ты не являешься для нас примером. Ты не раз бросал в беде своих родственников, друзей, мать, а в пятьдесят шестом году того солдата, который попросил тебя укрыть его, да и партию тоже. Самому себе ты, видимо, можешь как-то объяснить, почему поступал так, а не иначе, но нам твое объяснение кажется неубедительным. А смерть мамы? Этого тебе Жока никак не может простить, тем более что она женщина и, следовательно, более чувствительна к вопросам морали. Это, пожалуй, все, что я хотел тебе сказать. Могу, правда, добавить, что если ты хочешь вернуть дочь, то в первую очередь тебе необходимо измениться, и не как-нибудь, а основательно...

Слушая сына, Варьяш лихорадочно соображал, что же ему возразить. Он считал, что Эндре, конечно же, не прав, что никогда не понимал и теперь не понимает его. От всех этих мыслей у Варьяша разболелась голова, и, глядя на распухшее от побоев лицо сына, он думал о том, что спорить, видимо, бесполезно, что детей своих он потерял и вряд ли они когда-либо вернутся к нему.

– Я тебя понял, сын, – произнес Геза Варьяш и опустил глаза, – однако ты все же не прав. Вы с Жокой кое о чем забыли. Я ведь писатель, творческая личность...

Эндре пристально посмотрел на отца. Тот сидел, все еще не поднимая глаз, по вот он инстинктивно вытянул вперед руки и стал похож на нищего, который просит милостыню.

– Что ты хочешь этим сказать?

– К человеку творческому нельзя подходить с той же меркой, что к бухгалтеру или агроному...

Варьяш поднял наконец глаза, и Эндре заметил в его взгляде какой-то лихорадочный блеск. Он догадывался, какая борьба происходит сейчас в душе отца, понимал, что он не собирается сдаваться и попытается убедить его в том, во что верит сам.

– Писатель, сынок, к сожалению, этого так и не смогла понять ваша мать, принадлежит не только семье. Он принадлежит всей стране, а великие писатели – всему человечеству. Недаром в наше время творческий труд ценится намного дороже труда обычного. Художник, постигая мастерство, порой совершает немало ошибок. И тогда, если он сам не может служить примером для подражания, таким примером становятся его герои. Ты понимаешь, о чем я говорю?

– Думаю, что понимаю, – проговорил Эндре, поправляя под головой подушку, – но я не склонен отделять писателя от его личности. А для нас, твоих детей, ты прежде всего отец.

– Но такова наша жизнь... – задумчиво проговорил Варьяш. – Тот, кто посвятил себя искусству, должен отдавать ему себя всего без остатка, жертвовать всем остальным...

– Однако ты-то жертвуешь нами. Ты принес в жертву маму, а теперь и нам готовишь подобную участь. Меня больше устроит, если ты будешь жертвовать собой, и только. Искусство, как я понимаю, существует для человека, а не человек для искусства.

– Но только не для одного человека. Настоящее произведение искусства обращено к нации, оно призвано доставлять радость грядущему поколению, помочь ему обрести силу для борьбы за новую, светлую жизнь. К сожалению, не все способны понять это. Взять, к примеру, вас. Вы хотите, чтобы я превратился в заурядного обывателя, отказался от своего писательского «я».

– Уж не хочешь ли ты сказать, что только тогда способен творить, когда у тебя есть любовница, когда ты занимаешься интригами, пьянствуешь, играешь и тому подобное?..

– Я не занимаюсь интригами, не пьянствую и не играю, я лишь защищаюсь от различного рода нападок. И творю. Это для меня самое важное.

– Вряд ли мы сможем понять друг друга, – с горькой усмешкой заметил Эндре. – А раз так, то к чему спорить? Поступай как знаешь.

Варьяш с трудом подавил вспыхнувшую в душе ярость, поднялся и молча вышел из палаты. Эндре остался один...

Под вечер, когда уже начало темнеть, пришел Лонтаи.

– Узнаете меня? – спросил он, входя в палату.

– Узнаю, – ответил Эндре.

– Я к вам всего на несколько минут. Вы никого не ждете?

– Никого. Снимите шинель, товарищ подполковник, а то здесь натоплено.

Миклош повесил шинель на вешалку.

– Я слышал, вам уже лучше? – Он внимательно посмотрел на худое лицо парня и несколько смутился, не зная, что же говорить дальше. – Когда ваша сестра позвонила мне и рассказала о случившемся, я думал, что найду вас в более тяжелом состоянии.

– Поэтому вы и приехали сюда?

– Сюда я приехал вместе с Жокой как частное лицо. Она почему-то решила, что без моей помощи ей не удастся увидеться с вами.

– Мы с ней так и не встретились.

– Не встретились? – удивился Лонтаи.

– Жока ночью уехала. Вы разве не знали?

– Нет...

– Вечером она поссорилась с отцом и уехала.

– Все-таки она сделала это? – Лицо Миклоша мгновенно стало печальным. – Боюсь, она поступила опрометчиво. Она собиралась уйти из дома после похорон, но тогда мне удалось отговорить ее. Вы, случайно, не знаете, куда она ушла?

– Знаю.

– Дадите адрес? Мне нужно обязательно поговорить с ней. – Лонтаи ждал, что Эндре сообщит ему адрес сестры, но тот почему-то молчал, и офицер спросил: – А вы одобряете ее решение?

– Даже не знаю... – откровенно признался Эндре. – Утром мы говорили с отцом, однако так ни до чего и не договорились. До сих пор я считал, что Жока поступает правильно, а теперь засомневался. Понимаете, между мной и Жокой есть разница. Она ненавидит отца, не может простить ему смерти мамы, а я... я даже пытался его понять, но из этого ничего не получилось.

На улице тем временем совсем стемнело, и Миклош включил свет.

– Я не хочу вмешиваться в ваши семейные дела, – сказал он, снова садясь на стул, – но мне кажется, что в смерти вашей матери виноват не один отец. Я это и Жоке говорил. И потом, ни одна женщина не имеет права лишать себя жизни из-за того, что муж изменил ей с другой, тем более если у нее есть дети.

– Наверное, вы нравы, – согласился с ним Эндре. – По мама была так больна! Да и вряд ли она хотела умереть. Она собиралась лишь немного припугнуть отца, да не рассчитала.

– Это, пожалуй, похоже на правду. Вчера я разговаривал с вашим отцом. Он довольно оригинально, но как-то странно мыслит. Он долго излагал свое мнение о нашей армии и офицерском корпусе, а когда кончил, то мне показалось, что он и сам-то не верит в то, что говорит. А если в какой-то степени и верит, то путает многие важные понятия... Во всяком случае, мне он заявил, что не очень обрадовался бы, если бы я сделал Жоке предложение.

– И какие же возражения он привел?

– Лично против меня никаких. Он невысокого мнения об офицерах вообще, и, само собой разумеется, эта его точка зрения распространяется и на меня.

По лицу Эндре пробежала слабая улыбка.

– Жока говорила мне, товарищ подполковник, что вы не только любите художественную литературу, но и неплохо разбираетесь в ней. И знаете, что я ей ответил? Я сказал, что если человек не только любит литературу, но и разбирается в ней, а сам выбирает для себя военную профессию, то с ним, по-видимому, не все в порядке...

Миклош громко рассмеялся:

– Нечто похожее мне уже приходилось слышать. Если исходить из вашей концепции, то вы не можете стать офицером...

– Ни в коем случае! Я пробыл в армии всего-навсего несколько месяцев, но и они оказались для меня довольно тяжелыми. А сколько мне еще служить! Нет, военная служба не для меня...

Эндре говорил и удивлялся, что так откровенно беседует с человеком, которого несколько дней назад чуть было не ударил. Подполковник ему чем-то нравился. Он инстинктивно чувствовал, что может довериться Лонтаи, что тот не подведет.

Миклош со своей стороны тоже заметил, что Эндре очень изменился по отношению к нему, и в душе радовался этой перемене.

– Скоро весна, – сказал он, – а весной всегда легче и настроение улучшается.

– Мне и весной легче не станет. Я имею в виду не физические нагрузки, а, так сказать, моральные. Мне, знаете ли, трудно свыкнуться с мыслью, что я постоянно должен выполнять чьи-то приказы, что даже двигаться я не могу так, как хочу, а обязательно должен сделать первый шаг с левой ноги, что петь обязан даже тогда, когда мне этого совсем не хочется. До сих пор мне непонятно, почему в своей прикроватной тумбочке я не могу положить собственные вещи так, как хочу, и почему в ней должны находиться только те предметы, которые перечислены в описи, почему я не могу расстегнуть пуговицу на воротнике, если мне жарко, а если холодно, почему самостоятельно не имею права надеть шинель, почему я должен мыть пол в коридоре даже в том случае, если он чист, и так далее. Я мог бы продолжить, но вы и так поняли, что я имею в виду.

– Да, все это не очень приятные вещи, – согласился Миклош, – но солдат к этому довольно быстро привыкает, а позже многое выполняет почти автоматически. И потом, это, так сказать, лишь детали, а отнюдь не смысл военной службы.

– Смысл, товарищ подполковник, скрыт где-то глубоко. Иногда мне кажется, что нас затем и призвали в армию на два года, чтобы доказать, что военная служба не мед. Но нельзя убеждать принуждая. Я, например, твердо убежден в том, что младший сержант Бегьеш никогда не воспитает ни одного сознательного солдата, а, напротив, только пробудит у нас неприязнь к военной службе.

– Вы, дружище, видите все в черном цвете. Однако один младший сержант – это не все командиры и не вся армия...

Эндре попросил у подполковника сигарету, закурил и задумался: «Вот начнется война, и тогда станет ясно, кто из нас прав. А эти, что сидят в министерстве, знают жизнь войск только по донесениям, которые получают из частей, но порой не имеют представления о том, что там происходит на самом деле. И Бегьеш, и сержант Терек борются за дисциплину, и им совершенно неважно, как она поддерживается: сознательно или под давлением страха. Ребята же не нарушают дисциплину потому, что хотят побывать в увольнении или получить краткосрочный отпуск домой. Я, например, стараюсь быть дисциплинированным только поэтому.

Ну а сержант Терек докладывает командиру роты лейтенанту Ковачу о том, что во взводе, где он является помощником командира, все солдаты дисциплинированны. Ковач в свою очередь докладывает об этом командиру батальона. И чем в более высокую инстанцию поступают донесения, тем красивее выглядит словесная оболочка, в которую их облекают... Только, видимо, рассказывать об этом товарищу подполковнику не стоит, он все равно мне не поверит...»

– Может, конечно, я и ошибаюсь... – согласился Эндре, затянулся и, выпустив дым изо рта, спросил: – Так вы хотите встретиться с Жокой?

– Хотелось бы...

Юноша продиктовал адрес, который Лонтаи записал в блокнот.

– Уговорите ее, Эндре, вернуться домой, – посоветовал он. – Напишите ей письмо. Думаю, она вас послушается.

– Делать это я не стану, – возразил юноша, – потому что Жока – человек упрямый и все равно не вернется. Однако я знаю, как облегчить ее положение.

– Каким же образом?

– Мой дядя сейчас работает в Дамаске. Я напишу ему и попрошу, чтобы он разрешил Жоке временно поселиться в его квартире. Он наверняка согласится, а ей хоть за жилье платить не придется.

– Идея действительно неплоха, но она не решает проблемы.

– Согласен. – Эндре на минуту задумался, а потом предложил: – Я кое-что покажу вам, но только при условии, что вы не выдадите меня, не злоупотребите моим доверием.

– Даю вам честное слово офицера.

Эндре достал письмо Жоки и протянул его Миклошу:

– Вот, прочтите.

Подполковник внимательно прочел письмо, которое сблизило его не только с Жокой, но и с ее братом.

– Спасибо, – сказал он, складывая письмо и внимательно разглядывая юношу. – Я очень рад, что вы показали мне это письмо. – Он встал и слегка потянулся. – Обещаю вам, что буду беречь вашу сестру. – Остановившись около кровати, он добавил: – Мне бы хотелось кое о чем попросить вас.

– Пожалуйста, товарищ подполковник.

– Я хорошо понимаю вас, лучше, чем вы предполагаете. Вы сейчас в таком состоянии... Да и вообще вам нелегко служится... Так вот, если вы вдруг почувствуете, что попали в трудное положение, напишите мне. Напишите всего несколько слов: так, мол, и так, мне необходимо поговорить с вами. Постарайтесь сделать это раньше, чем совершите какую-нибудь глупость. Договорились?

– А почему вы вдруг решили, что я способен совершить глупость?

– Но вы мне обещаете это, не так ли?

– Обещаю.

– Вашу руку!

Они крепко, по-мужски пожали друг другу руки.

Весна в тот год наступила рано. Подувшие с юга ветры за несколько дней освободили землю от толстого снежного покрова, превратив долину Кевешда в грязное озеро. Солдаты радовались теплу и, как только выдавались редкие минуты, прятались где-нибудь в закутке от ветра и подставляли лица солнечным лучам. Однако такое могли себе позволить далеко не все.

Эндре с завистью смотрел на солдат, которые отправлялись на полевые занятия, ведь ему, освобожденному от них, приходилось оставаться в казарме. Он проклинал тот день и час, когда его откомандировали в штаб вместе с товарищами обслуживать батальон, состоявший из офицеров запаса. С раннего утра до позднего вечера у них не было ни минуты свободного времени. Через день они ходили в наряд – когда дневальными, а когда и дежурными, об увольнении из расположения части или о краткосрочном отпуске не могло быть и речи. В свободные от дежурства дни они обязаны были содержать в идеальной чистоте все помещения батальона, по нескольку раз в день убирать лестничную клетку и коридоры, не говоря о спальных помещениях, учебных классах и канцелярии. С утра до вечера солдаты носили топливо со склада, который располагался довольно далеко, а затем топили печи. Стоило одному из офицеров запаса пожаловаться, что ночью они мерзнут, как командование в виде исключения распорядилось топить печи в спальнях даже ночью, что, разумеется, вменялось в обязанности все того же суточного наряда.

Короче говоря, работы у них было столько, что они не успевали переделать все до отбоя и потому довольно часто ложились спать далеко за полночь.

Эндре легко переносил физические нагрузки, но его мучила бессонница. Он плохо засыпал, а если и засыпал, то мог проснуться от малейшего шороха. Это, разумеется, сразу же отразилось на состоянии его нервной системы. Он и раньше-то не отличался разговорчивостью, а теперь его вообще не было слышно.

Ко всеобщему удовольствию, Бегьеш переменился в лучшую сторону. Ко всем без исключения он обращался теперь на «вы», старался строго соблюдать все уставные положения. А вот лейтенант Ковач, напротив, изменился к худшему. Он ходил мрачный как туча. Злые языки, и младший сержант Бегьеш в их числе, утверждали, что виной тому является уход жены.

Оставшись один, Ковач почти все время проводил в казарме. Племянника Питю он был вынужден отдать в интернат, отчего страдал, пожалуй, больше, чем от ухода жены.

Эндре старался как можно реже попадаться ротному на глаза, опасаясь, что тот не выдержит и сорвется, но время шло, а ничего особенного не происходило, и Эндре даже не чувствовал какой-либо неприязни к себе со стороны лейтенанта. Однако это его не успокаивало, и каждый раз, когда встречался с Ковачем, он испытывал угрызения совести, так как догадывался, что за внешней выдержкой скрываются настоящие страсти, что лейтенант ничего не забыл и ничего не простил. Иногда Эндре хотелось подойти к нему и откровенно поговорить, но то не было соответствующей обстановки, то сам Эндре в последний момент передумывал, потому что не знал, что бы такое сказать лейтенанту, чтобы тот поверил ему.