Текст книги "В поисках синекуры"
Автор книги: Анатолий Ткаченко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 20 (всего у книги 25 страниц)
– Стойкие люди, – усмехнулся Корин, а вертолетчик Дима аж крутанулся на лавке от неудержимого смеха. Уняв его чуть нахмуренным взглядом, Корин проговорил жестковато: – Все, Семен Никифорович, и спасибо за работу. Вот тут для председателя комиссии отчет, утром передадите Вере. Напомните ей: пусть твердит, повторяет наше требование спецодежды, аммонита, продуктов...
4
В сумерках, стойком дыму от пожара, ставшем здесь каждочасным воздухом, малых кострах и дымокурах лагерь отряда с посеревшим разноцветьем палаток, пологов, с чурбаками для сиденья и столиками на вкопанных,вбитых кольях, развешанным бельем, одеждой, ворохами наготовленного хвороста, ящиками, баллонами, бочками и прочим имуществом – в дымных сумерках лагерь напоминал дикое становище, но не давнего времени, а века бурной цивилизации: люди построили огромные города из стекла и бетона, ездят, летают на сверхскоростных аппаратах, увидели свою планету из космоса, готовятся покорять галактику... – и вдруг беда, стихийное бедствие, возмущение природы (а им-то думалось, что она уже не страшна) – и вот это становище. Современно-дикое. Жутковатое. С винтокрылой, головастой, грубо-сильной, бесчувственной машиной на краю обширной поляны.
5
Выкурив мошкару, наглухо задернув полы туристской палатки замком-молнией, Корин и Дима Хоробов влезли в спальные мешки: ночи все-таки были прохладные. Поворочались, затихли, собираясь сразу уснуть. Но всего лишь забылись на несколько минут и разом очнулись, услышав глухой, вроде бы подземный, с отдаленным, устрашающим эхом взрыв.
– Руленков р-работает, – сказал, довольно пророкотав, Дима.
– Так бы все т-трудились, – чуть поддразнил его Корин.
– Ну, Мартыненко не хуже, так сказать, вкалывает.
– Вояка. У него – бойцы, хоть и гражданские. Ляпин со своими добровольцами крепко, стоит. И – все, дорогой отважный пилот Хоробов.
– Согласен, товарищ начальник, «туристы» – стихийная масса. Разбредаются.
– Кто орет, кто работает, кто вид делает... Вчера на участке Руленкова... Взорвали ребята метров сто пятьдесят, надо быстро подчищать, отжиг пускать. Вижу, человек восемь – десять копошатся понемногу. «Где старший», – спрашиваю. Показали за ручей в кусты, мол, проветриваются. Пошел искать. А там в тенистых местечках парочки приютились, кто обнявшись, кто пока еще скромно... Нашел старшего, этакого боровка с первой проседью, лежит после усиленной мужской р-работы рядом с девицей мутноглазой, толстой, с искусанными мошкой голыми ногами. Фляжка валяется пустая, коньячком пахнет. «Встать», – крикнул. Думаешь, вскочили?.. Мужик, правда, промолчал, а девица возмутилась: «Ходят тут всякие, подглядывают!» Будто я в ее спальню ворвался. Да как-то и в самом деле стыдно, противно стало...
– И куда вы их?
– Пешком в лагерь – и чтобы улетели, улетучились.
– Фамилии-то записали?
– Зачем, Дима?
– Ага, понимаю. Вы сейчас это «зачем» так сказали, что я понял, точно от вас интуицией передалось: зачем наказывать? Если есть чуть-чуть совести, сами себя накажут. А всякое другое часто... как это сказать, озлобляет, что ли. Так?
– Да, надо человека доверить человеку. Больше. Если человек ведет себя прилично потому только, что боится наказаний, – это не человек. А пожары, Дима, нужно тушить водой с воздуха, это доказано, и выливать не полтора-два кубометра, а десятки. Вода в тайге всегда найдется. Но пока не получается: нет спецоборудования, мало тех же «летающих танкеров».
– Я догадывался, теперь буду знать, спасибо.
Они затихли, понимая, что пора спать, но Дима, посопев, повздыхав, вновь заговорил, чувствуя: не спится и Корину.
– Станислав Ефремович, можно кое о чем спросить... о вашем личном?
Корин промолчал, и Дима принял это за согласие, пусть сдержанное, неохотное. Да ведь его начальник впервые сегодня и разговорился хоть как-то; потом может накрепко замкнуться, выдавливая сквозь сухие, напряженно стиснутые губы лишь нужные для дела, работы слова.
– Вы после того случая, когда погибли ваши жена и сын, стали этим... как себя называете, «спецбедом»? Извините, если очень больное задел. Да вот летаем вместе... Вы для меня первый из нелетунов, с кем бы я куда угодно полетел или пешком пошел. Честно.
– Все, Дима, вроде само собой... – Голос Корина был неожиданно свеж, он словно ожидал этого вопроса от своего молодого друга. – Первое бедствие я пережил ребенком, лет пять-шесть мне было. Горел наш дом... Сколько я видел потом, тушил пожаров, но до сих пор снится мне тот: черно-кровавое пламя, скелетом оголенные стропила, растерянный отец, дико воющая мать, беспомощные, суетливые люди... А в пятьдесят третьем, когда я служил на Курилах, северный остров Парамушир волной цунами накрыло. Нас, пограничников, на спасение перебросили. Да кого и что было спасать? Городок Северо-Курильск будто какое-то гигантское морское животное языком слизнуло. На рассвете, когда люди спали... Что там дощатые домишки японской постройки – танки смыло, суда в бухте сперва бросило на берег, а потом водоворотом перекорежило, унесло. Лишь на сопке осталось несколько строеньиц да кое-где телеграфные столбы; верхушка одного, так и вижу посейчас, накрыта рваным полосатым матрацем... И земля на месте города... Я сказал: как языком слизнуло. Нет, неточно. Содрало когтистой лапой – до глины, до скалы. Помнится, командир кричит: «Корин! Корин!..» – а я стою в отупении и не могу понять, куда подевался город, люди... С того времени всю службу и после, когда учился в политехническом, все думал, говорил себе: стихию надо понять. Стихию в человеке, стихию вне человека.
– Понятно, Станислав Ефремович. Вот еще о чем хочу спросить: теперь все про экологию говорим, которую, так сказать, совместными техническими успехами нарушили. Но ведь она, экология, вроде бушевать, возмущаться начинает?
– Мы это видим, ощущаем, Дима.
– Меня Вера просвещает. Вот, говорит, послушай. Пожары когда-то были полезны лесам – обновляли, омоложали их. А загорались леса от молний. Как она научно выразилась, средний оборот огня составлял пятьдесят – сто лет, и за это время лес успевал подняться. Но пришел человек добывать «хлеб культуры», иные продукты цивилизации. Лес стал загораться от спички, костра, папиросы, искры паровоза и даже брошенной бутылки: сфокусирует солнечные лучи в жаркий день – загорелся сухой подстил... И выходит – пришел, увидел, победил, но не торопись победе радоваться: она – пиррова. Даже такое придумала: «пиррова служба» – все эти лесоохраны, водоохраны, звероохраны...
– Молодец, Вера! Небось ухаживаешь, Дима? Как успехи?
– Никак. Она вас любит.
Сказав это, Дима осекся, притих. Удивленно, вроде чуть досадливо хмыкнув, замолчал и Корин.
Неохотно, как-то напряженно-тревожно засыпал лагерь; утробно, зловеще ухал филин неподалеку, и ветер сухими, скрипучими всполохами будоражил вершины лиственниц, вихорками закручивал мусор у палаток. Исчез, опал в чащобник гнус.
– Плохо, – сказал Корин.
– Согласен, Станислав Ефремович, для вас неожиданно. Но – точно. Из-за вас и напросилась сюда. Я – что, я, конечно, ухлестнул, да скоро понял: тут мне не светит...
– Ветер, Дима.
– У Веры? Нет, Станислав Ефремович, выветрился. Я злободневную проблему эмансипе так понимаю: не стало мужчин, настоящих то есть. Вот слабая половина и бунтует, так сказать, от излишка раскрепощенных сил. Но вот что интересно: попадется девушке, женщине мужчина, понимаете, по существу, а не по внешности, – и никакого антагонизма, литературно выражаясь. Лад и согласие. Женщина не власти – любви хочет. Может, и преклонения, как еще в недавние старые времена. Одним словом, Станислав Ефремович, раз вы мне разрешили говорить, Вера увидела мужчину. И еще тогда, на Урдане...
– Я не о том. Ветер поднимается. Нехороший ветер.
Вблизи скрипели сухие ветви берез и лиственниц, вдали приглушенно гудела тайга, и слышались в этом гудении вроде бы взревывания пламени. Дима поежился, поняв беспокойство Корина, но все-таки обиделся на него: так умно, кстати, казалось ему, он высказал своему начальнику то, о чем или молчать надо, или говорить с великим умением, а «спецбед» даже в эти, может решающие для его судьбы, минуты занят делом – горящей тайгой. Он что, помешался на стихийных бедствиях? А ведь сам сказал: стихию надо понять сперва в человеке. И Дима упрямо, не скрывая обиды, проговорил:
– Мне что – я правду.
Корин на ощупь раскрутил трубку, овеял дымком пахучего табака воздух палатки и вдруг, как бы для себя, но с явным смущением рассмеялся. Дима отвернулся, натягивая на голову капюшон спального мешка, и тут услышал внятно выговоренные Кориным слова:
– Видел, догадывался вроде. Да замечать не хотел. Теперь ясно: «очаг загорания». Не опасный, думаю. Поразмыслим, примем разумные меры, мой друг Дима.
ГЛАВА СРЕДИННАЯ
1
Опорно-защитную полосу протянуть успели, пустили отжиг по всему фронту от реки до марей и озер. И было время, были полных шесть суток, когда люди, сотни людей, окарауливая пожарище, захлестывая очажки огня проволочными метлами, просто еловыми ветками, забрасывая вскопанным сырым грунтом, заливая водой из ранцевых опрыскивателей, дружно верили: огонь побежден. Хоть и тонуло Святое урочище в знойном дыму и суховейный ветер бушевал на всем пространстве межгорья.
Корин несколько раз облетел урочище, не отрываясь от бинокля, до слезной рези в глазах оглядывал каждый дымок, курение, коптение, проверяя, высматривая защитную полосу, а главное – нет ли загораний позади нее. Наконец он приказал пилоту Диме лететь в лагерь: знал, чувствовал, жестко понимал – пора докладывать председателю комиссии.
Войдя в штабную палатку и не застав радистку Веру, он с неким облегчением присел на кругляк у стола: можно додумать, найти более подходящие слова, чтобы точнее обрисовать обстановку, реальную, без особых сомнений, но и не высказать боевитой уверенности. По опыту, ставшему интуицией, нутром «спецбеда» он знал: такое пожарище надо окарауливать неделями, а вернее – до осенних дождей, холодов.
Звенела эфиром, потрескивала разрядами дальних сухих гроз включенная рация. В любое мгновение могли послышаться позывные: «Отряд! Отряд!..» Корин встал, подошел к рации. Справа от нее, на ящике, застеленном цветной пленкой, аккуратно расставлены коробочки, пузырьки. Это, понял он, туалетный столик Веры Евсеевой, почему-то ранее не примеченный им. Корин взял рекламный листок парфюмерного набора «Селена», прочитал:
«Этот свежий аромат цветочно-фантазийного направления, в композиции которого ясно ощущается нежная нота майского ландыша, назван в честь естественного спутника нашей планеты – Луны».
– Красиво, прямо-таки цветочно-фантазийно! – не удержался от невольного восклицания Корин и услышал за своей спиной голос радистки Веры:
– Добрый день, Станислав Ефремович. Вы с кем-то здесь говорите?
– С Селеной, которая при солнечном свете незаметна. Вера увидела в его руке рекламку, рассмеялась:
– А-а... нежная нота майского ландыша... – Она поворошила кипу бумаг, подала Корину книжечку торгового проспекта.
Он прочитал на первой странице:
«Отличительной особенностью данного прибора является то, что с целью исключения зависимости погрешности коэффициентов деления от изменения окружающей температуры измерительные сопротивления делителя помещены в термостат, где автоматически поддерживается постоянная температура с помощью усилителя Ф-356».
Теперь рассмеялся Корин:
– Да, на канцелярско-тарабарском... Вы Диме или его технарю Божкову покажите.
– Показывала. Пилот почесал в затылке, сказал: «Бижутерия», инженер вроде что-то понял, но перевести не смог.
– Оба текста, фантазийный и коэффициентно-термостатный, – в учебник русского языка. А, Вера? Чтоб с детства в «композиции» человека было отвращение к шикарно-заумной ноте... Я так ясно вижу этих сочинителей: нестареющая дама, умащенная лосьонами, с розовой мечтой о Париже и кандидат наук в кожаном пиджачке, глаженый, чищеный – симпозиум со всегдашней газеткой в метро. Люди особой породы, родила их одна мама – техническая революция. Мы тут, Вера, дикари мезозойские, то есть я. Почувствовал даже свою толстую кожу – от копоти, пота, всякой лесной трухи. Тайга ведь только издали да на экране красива. – Корин кивнул на рацию, словно бы раскаленно свистящую перед взрывом, спросил: – Может, успею в ручье окунуться?
– Да, да, Станислав Ефремович. Отговорюсь, если что. И чай приготовлю.
Она положила ему полотенце, мыло, майку, рубашку – все свежее, стираное.
– Ваша забота, Вера?
– Мы с Анютой... – И выскочила из палатки.
Корин спустился к ручью, отошел немного влево, разделся под густым здесь ольховником, влез в воду, выбрав бочажинку поглубже; вода показалась ему менее прохладной, чем в прежние купания, точно и ее согрел пожар, хотя тек ручей пока вдалеке, поперек Святого; просто он обмелел, усох от зноя; плескаясь водой и чувствуя, как она медленно скатывается по его телу, почти не освежая, Корин думал: есть соленая, «тяжелая», минеральная, даже «мокрая» вода, а эта – усталая, сочащаяся с усилием, упорством, чтобы не дать иссохнуть земле.
Возвращался он неспешно, чтобы не растерять, пусть и малой, прохлады ручья, а войдя в палатку, изумленно остановился у входа: земляной пол чисто выметен, штабное имущество уложено вдоль стенок, в углы, стол накрыт белой салфеткой, из транзистора слышалась легкая музыка «Маяка»; воздух нааромачен хорошими духами; и радистку Веру он едва узнал – была она в коричневой юбке, салатной кофточке, в туфлях-башмачках, с расчесанными, распущенными на плечи светлыми, почти белесыми волосами.
– Это вы?.. – спросил Корин, чувствуя, что как-то ненужно, глупо-неловко смущается.
– Я, я, Станислав Ефремович. Просто вот переоделась. Брюки, куртка так надоели! Праздник ведь, правда? Пожар остановили.
– А это?.. – он указал на ее волосы. – Парик?
– Что вы! Свои.
– Но ведь...
– Краска сошла, смыла.
– Так же лучше.
– Но не модно, Станислав Ефремович. Давайте чай пить. По-вашему заварила – чифир.
Корин послушно сел к столу, Вера положила в его кружку сахара пять кусочков – столько он всегда клал сам, – пододвинула бутерброды с копченой колбасой и сыром, и Корин, уже без огорчающей досады, думал: вот он, пятидесятилетний, тертый, мятый, зачерствелый, смутился перед девчонкой, покорно ест бутерброды, хотя есть ему вовсе не хочется, и самое постыдное – не может, не наберется храбрости поднять на нее глаза, ибо страшится, да, иного слова не подобрать, – страшится увидеть в ее глазах то, о чем догадывался сам, говорил ему Дима и чему он все-таки не очень поверил; вернее, верил, но так, по разумению старого холостяка: приглянулся девчонке: заметен, начальник, «сильная личность», седой, мрачноватый, с трагической биографией – этим и интересен. Юное тянется к опытности. Пройдет, переболеется. Ему сейчас же, немедленно нужно стать прежним «спецбедом», чтоб не расслабиться до каких-то нежных чувств, не подтолкнуть Веру – она не сводила с него упрямых, печально-улыбчивых глаз, – говорить о чем-то интимном, касающемся только их, пусть даже (или тем более) вся ее любовь – капризное увлечение.
Звучно отставив кружку, медленно раскурив трубку, Корин, грубовато покашляв, спросил:
– Скажите, Вера, мы потушили пожар?
Она еще какое-то время онемело смотрела на него, вроде бы чуть испугавшись этих совсем неожиданных для нее слов, наконец вдумалась в них, поняла, опустила взгляд к своим вяло лежащим на столе, искусанным гнусом рукам, тихо, прерывисто проговорила:
– Н-нет, Станислав Ефремович... Вы сами знаете... Я сказала – праздник, а здесь... – она прижала руку к груди. – Нехорошо... как-то тревожно.
Мгновенно встав, Корин шагнул к Вере, взял ее руки, крепко стиснул, сказал торопливо, обрадованно:
– Спасибо, Вера, мне как раз не хватало вашего «нехорошо». Мужчины думают, женщины – предчувствуют. Теперь я знаю, что доложить Центру. Вызывайте.
Вера, краснея смущением, растерянно стояла посреди палатки, словно вновь не понимая Корина, затем резко откинула за плечи волосы, молча кивнула и, став радисткой Верой Евсеевой, пошла к аппарату; включила передатчик, но едва успела выговорить позывные, как сразу же замигал зеленый индикатор рации, отозвалась мощная радиостанция Центра:
– Отряд, Отряд, я тебя слышу...
– Попросите к микрофону председателя комиссии, – подсказал ей Корин.
– Центр, Центр, начальник отряда просит...
– Отряд, председатель комиссии у аппарата.
Вера указала на складной стульчик рядом с собой, подала в руку Корину микрофон, прибавила громкости, наушники надевать он не стал. Сквозь треск, плотное гудение, переливы отдаленных морзянок легко пробился, будто напористо вошел в штабную палатку, негромкий, отчетливо-твердый голос:
– Слушаю, товарищ Корин.
– Товарищ председатель, пожар остановлен, ведем окарауливание.
Треск, шум, недолгое молчание, точно там, на другом конце невидимого эфирного провода, коротко, деловито посовещались, и вновь, уже требовательный, голос председателя – три резких мигания индикатора:
– Можно считать – потушили?
– Нет. Остановили.
Молчание, напряженный гуд эфира.
– Это уклончиво, товарищ Корин. Нужен четкий доклад.
– Четче не могу, товарищ председатель. Сушь. Сохнут мари. Возможно самовозгорание торфа. За хребтом, вы знаете, новые очаги.
– Те – не ваше дело, с теми справимся, невелики. Говори о Святом урочище. Могу я доложить вверх?..
– Пока нет.
Теперь молчание было более долгим, более напряженным, чудилось: накалялся, плавился тот невидимый эфирный провод, и здесь, в палатке, становилось нечем дышать от иссушаемого зноя. Понимая, чувствуя волнение Корина и не зная, как, чем помочь ему, Вера включила вентилятор, придвинула к нему. Он ощутил прохладу, легкую влажность, кивнул ей с кроткой улыбкой, благодаря. И тут в динамике зазвучало:
– Тебе не кажется, что ты напрасно проработал месяц?
– Не кажется... – Корин расслабил вздернутые плечи, приподнял голову. – Если не доверяете – отстраните.
– Как скор, однако... Что-то не коринский стиль. Стареешь?
– Устаю.
– Это поправимо. Даю неделю отпуска. Лети в город, мойся, брейся, отдыхай. На концерт сходи – у нас столичные артисты... Руководство пусть примет Ступин.
– Не могу... если доверяете.
Молчание. Короткое. Гулкое. Затем:
– Тогда, товарищ Корин, три дня срока. И доклад.
– Ясно. Но прошу прислать самолет-танкер, опасные очаги укажу на карте. Хорошо бы искусственный дождь... Облака над Святым есть. Прошу также десятка три ранцевых опрыскивателей, противодымные маски, люди задыхаются...
– Просить умеешь! – председатель комиссии коротко жестко хохотнул (несколько беглых зеленых миганий). – А считать государственную копейку – не очень. Можно подумать, Корин, ты собираешься организовать новое загорание!
– Положение серьезное.
– Мы и направили тебя – серьезного. Не паникуй. Все. Да, вот еще что... – Председатель комиссии, вероятно, отстранил микрофон, с кем-то там поговорил невнятно, пошучивая, и опять Корину жестковато, сдержанно, будто микрофон не принимал иного тона: – Жалуются на вас корреспонденты, лекторы. Недооцениваете прессу, пропаганду. Закончишь в Святом – пошлем на повышение политзрелости. Все, товарищ Корин. Успеха в работе.
Динамик зашуршал, щелкнул, заглох.
Какое-то время они сидели молча, глядя на ровно светящийся зеленый индикатор рации. Потом Корин сильно потер концами пальцев виски, точно проясняя сознание, попросил Веру записать коротко разговор с Центром, набил табаком трубку, встал, принялся вышагивать от рации до входа в палатку.
У лагерной кухни было шумно, стучали миски и ложки, слышались голоса неунывающих шутников – очередная группа вернулась с опорной полосы на отдых. Корину подумалось: вот же люди веселы, хоть и утомились, кое-кто, пожалуй, едва ноги дотащил. Может, обойдется? Зря он паникует? Но на душе – «нехорошо», точнее не выразить ему свое состояние. Это огромное, дымно-косматое, злобное, всепожирающее существо – Пожар, по видимости и чувству, лишь притих, затаился, встретив жесткую преграду – пущенный навстречу, направленный людьми малый пожар. Большой сожрал, задавил малый, но и сам ослаб на опустошенном пространстве. Если бы дождь, если бы вода сверху – он захлебнулся бы, умер. А пока жив, нутро его раскалено, солнце иссушает, готовит пищу ему, ветер гонит свежий воздух для его дыхания.
– Отжиг, Вера, понимаете, прошел понизу, кроны почти везде сохранились, пойдет огонь верхом – как удержим?
– Понимаю, Станислав Ефремович, читала, изучала.
– Я на опорную. Нужно строго, неусыпно окарауливать, чтоб единая искра не проскочила.
– Вам пообедать надо.
– Там, у Руленкова или Мартыненко... Дима, наверно, приготовил вертолет.
Вера подошла к нему, спросила:
– Вас очень огорчил разговор?
– Какой?
– Ну... с председателем комиссии.
Корин помолчал, словно что-то вспоминая, признался:
– А я забыл о нем.
Протяжно, с явным облегчением вздохнув, Вера негромко, как бы для себя, рассмеялась.
Корин посмотрел на нее зорко-прищуренно, обретая наконец свой привычный взгляд – напряженный, помогающий ему понимать людей, житейские сложности, – и увидел большие серые, чуть продолговатые, смеющиеся и плачущие глаза: они смотрели на него с детской радостью и усталой женской, вроде бы старчески-мудрой отрешенностью. Такие глаза не ведают страха, обиды, стыда – они сущность самой души. И сила их велика: внушают, влекут, заражают верой в самое невозможное.
«Она же, да ведь она...» – прошептал Корин и спросил единственное, что мог сейчас спросить, чувствуя – она поймет его:
– Это правда, Вера?
– Да, – ответила она, потупляя взгляд.
И не вымолвил суровый Корин ни единого из многих слов, приготовленных на этот (возможный, ожидаемый им) случай: я стар для тебя, угрюм, меня нельзя полюбить, это увлечение, оно пройдет, и был бы я глуп, гадок себе, если бы увлек девчонку... да и привык дело ставить превыше всех иных житейских благ, удобств, тем более любовных утех; так что спасибо, милая девушка, но и ты скажешь мне спасибо, когда одумаешься, полюбив своего, суженого... Вся его высокая, убежденная разумность была сейчас жалка, стыдна, даже пошла. Он избран женщиной, и не видит она его возраста, сомнений, страха – принимает всего, такого, каков он есть. Она – любит.
Но в Корине было нечто истинно коринское, что и делало его именно Кориным: непокорность. Никому, ничему. Это словно бы заледенело в нем, ощущалось неким постоянным холодком напряжения. Этот холодок вдруг подтаял сейчас, но не расплавился, и Корин с явной освобожденностью, пусть не совсем уверенной, крепко сжал Вере руки, молча вышел из палатки.
2
Опорно-защитная полоса напоминала фронтовую линию обороны: взорванная до глины земля, валы из дерна, кустарника, лесного валежника – как брустверы; в спешке, беспорядочно поваленные деревья – точно противотанковые заграждения; и впереди выжженное, очищенное нейтральное пространство – чтобы лучше видеть приближение «противника». Вся полоса разбита на три участка – от реки до марей. Справа, перед фронтом пожара, стоял Мартыненко, в центре – Руленков, слева – Ляпин; группы бойцов, дружинников, парашютистов-пожарных сильно разрослись, распухли, приняв многочисленный, разнообразный городской люд, и все-таки были управляемы – удалось кое-чему научить не только юных пэтэушников, но и кандидатов искусствоведческих наук, – хотя, конечно, командиры сетовали и на расхлябанность, непослушание, глупый риск жаждущих подвига молодчиков. Не нравилась им и излишняя, пробудившаяся в некоторых пожилых гражданах хозяйственность: строили землянки, копали погреба, а в группе Мартыненко два мастеровитых мужичка срубили терем-светелку над крутым обрывом реки. Ненужная трата сил, явное отвлечение от главного – окарауливания пожарища. Самое опасное в человеке – успокоение: авось обойдется! Вот и горит вокруг него земля, и сам он сгорает в огне, сотворенном своим нерадением.
3
Олег Руленков в защитном комбинезоне, в противодымной маске шел по золе и пеплу пожарища, всматриваясь в курящиеся пни, муравейники, дымно тлеющий кое-где пухлый лесной подстил. Останавливался, поднимал вверх ракетницу, стрелял, слушая шипение заряда, тупой хлопок во мгле неба, а затем – не отзовется ли Стацюк, ученик строительного училища: не то заблудился, не то нарочно отстал от группы, тушившей ранцевыми опрыскивателями очаги огня на огромном пространстве отжига. Паренек хулиганистый, «с дуринкой», из тех, которых одинокие мамы отдают строгим учителям со словами надежды и облегчения: «Может, человеком станет». Руленкову, обычно спокойному, с проверенными нервами пожарного-парашютиста, хотелось поскорее отыскать Стацюка и немедленно «сделать из него человека»: дать хорошего пинка под зад без свидетелей или выматерить так, чтобы одного вида его, Руленкова, боялся. Но тут же он начинал думать иначе: не сгорел бы, не задохнулся бы дымом этот бывший герой дворовой шайки, ведь и маску мог потерять. Вот будет мороки, следствий, нервотрепки – хоть самому сигай в пекло.
Отжиг пронесся по подстилу, кустарникам, подлеску, однако и кроны елей полосами, пятнами выгорели во многих местах, только лиственницы с зачернелыми стволами уберегли свои высокие ветви и, кажется, были еще живы. Но радоваться этому Руленков не мог, лучше бы выгорело все, ибо по ним, уцелевшим кронам, затаившийся пожар может перекинуть пламя на живые массивы Святого урочища. Если разбушуется ветер.
Он остановился. Дальше идти опасно, и видимости почти никакой. Пейзаж мрачнел. Черные столбы деревьев напоминали бесчисленные колонны гигантского, неземного, догорающего храма: видение жуткое, дурманящее... Были и вывалы – рухнувшие стволы с перегоревшими корнями. То издали, то близко слышался грохот, треск. В любую минуту могло упасть любое дерево. Дым проникал сквозь маску. Одному, вслепую, идти глупо – он и так нарушил инструкцию, пошел один, пожалев утомившихся пожарников, – и Руленков решил еще раз выстрелить.
Сразу же из мглы, дымного мрака вынырнула неуклюжая фигурка Стацюка. Он торопился, даже вроде бежал, но, увидев инструктора Руленкова, споткнулся, замер в нескольких шагах от него, покачиваясь, часто дыша, вздергивая плечи. Под мышками он держал двух чумазых, вяло свесивших длинные лапы зайчат.
В маске не поговоришь, не поорешь, облегчая душу, да и перегорела злость на этого шалопая-недоростка. Руленков поманил Стацюка к себе, взял у него зайчат и грубовато подтолкнул в спину: иди, мол, спокойно, там разберемся. А то еще драпанет от страха перед командиром и уже обещанным ему наказанием – выдворением в город, чего Стацюк никак не хотел.
Минут через двадцать они были на опорной, у оранжевой палатки Руленкова. Сбежались все, кто не спал, не дежурил в наблюдении – на тушение обычно выходили по утренней росе и вечерней прохладе, – окружили «героя», спасшего двух зайчат, стали помогать ему вылезти из комбинезона, сдернули маску. И тут Стацюк, хватив свежего воздуха, рассеянно обозрев смеющихся пожарников, побледнел, начал приседать на ослабевших ногах и повалился навзничь так внезапно, что его не успели подхватить.
– Аптечку! – крикнул Руленков.
Принесли коробочку с аптечкой, но в ней не оказалось нашатырного спирта. Двое, подбадривая друг друга, начали делать Стацюку искусственное дыхание.
– Не надо, – сказал Руленков. – Обычный обморок.
Он пошел к большому муравейнику за ручьем, слегка разворошил его и, когда густо сбежались муравьи, нагреб их вместе с муравьиной трухой в носовой платок; вернулся, поднес к лицу Стацюка туго завязанный узелок, стиснул его пальцами. Резко запахло муравьиным уксусом. Стацюк открыл глаза. Его окропили холодной водой из ручья, приподняли, усадили меж трех чурбаков, как в кресле. Дали попить. И темненькие глазки Стацюка ожили, забегали виновато, но и с надеждой: теперь-то не будут ругать, наказывать – пострадал все-таки, расплатился за дурь свою; и вон, двух животин спас. Стацюк отыскал взглядом зайчат, вскрикнул:
– Подохли, что ль?
Оба лежали на боку, с вытянутыми лапами, плоские от худобы, закопченные, будто кто-то пытался живьем зажарить их.
– То же самое, что и с тобой, – мрачновато усмехнулся Руленков.
Дали и им понюхать муравьиного уксуса; зашевелили ушами, открыли слезно-красные глаза, подтянули лапы, а вот уже и сидят, сгорбившись, вяло положив на спинки длинные уши.
– Из-за них, значит, геройство проявил? – спросил толстенький, седой преподаватель училища, давно знающий Стацюка.
– Ну да. Одного поймаю, другой вырвется, пока того ловлю, этот сбежит. Возле болотца сидели. Бежали – и меня завели.
– Какой гуманный! Да ты кошек на чердаке вешал и с собак шкуры сдирал. Забыл? В паре в одним мастером-шкуродером. – Толстенький повернулся к толпившимся пожарникам. – Известное дело: тот собачьи шапки по сто пятьдесят рэ продавал. А помощничку – десятку со шкуры.
– То другое... – обидчиво пробормотал приунывший Стацюк. – И надо вам про это рассказывать...
Все засмеялись. Руленков сказал:
– Не видите – перевоспитался. К старости дедом Мазаем сделается. А пока, Стацюк, обедать и спать. Поговорим «тет-на-тет», как выражаются образованные люди, потом.
Но не успел Стацюк подняться, уже без обиды выслушивая шуточки, подбадривания пожарных – в данный момент все о’кей, а о будущем он не умел печалиться, – как кто-то из молодых, крепкоголосых с нарочитой серьезностью выкрикнул:
– Внимание, товарищи! Приведем себя в порядок, достойный нашего важного дела. Построимся по ранжиру. К нам приближается, очень похоже, пресса в очень важном сопровождении. Пора, пора нас запечатлеть!
Говоруна-балагура остановил коротким взмахом руки инструктор Руленков, однако и сам едва удержался от усмешки, увидев живописную, хоть «запечатлевай», сцену: по минерализованной полосе шла женщина в джинсовом костюмчике, низко повязанная желтой косынкой, за ней – тощий мужчина, бородатый, в годах, обвешанный съемочной аппаратурой; их сопровождал диспетчер Ступин с зеленым новеньким рюкзаком за плечами. «Пресса» была утомлена жарой, переходом, едва передвигала ноги, и диспетчер, чтобы ободрить ее, сказал громко, когда подошли к лагерю:
– Группа пожарного-парашютиста Олега Руленкова! Прошу знакомиться.
Женщина остановилась, достала из сумочки платочек, отерла им потное лицо, мельком глянула в зеркальце, приблизив к лицу сумочку, и лишь после этого подняла голову. Увидев толпу любопытствующих молодых, среднего возраста, престарелых мужчин, в общем беспечальных, даже жизнерадостных, она и сама оживилась, жестковато, профессионально-простецки пожала руки стоящим впереди, назвала себя:
– Корреспондент радио и телевидения Ирена Постникова. А это – она повернулась в сторону понуро стоявшего бородатого человека, нагруженного аппаратурой, – оператор Аркадий Аркадьевич. Мы прибыли к вам запечатлеть... – При этом толпу всколыхнул легкий, стеснительно-сдержанный смешок. – Да, запечатлеть на пленке ваш нелегкий благородный труд, записать ваши голоса. Вы поделитесь опытом тушения большого пожара, расскажите о проявивших отвагу товарищах, выскажите недостатки, пожелания. Желающие могут передать телеприветы родственникам.
