Текст книги "Тяжелые звезды"

Автор книги: Анатолий Куликов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 47 страниц)

В Кремле мне больше делать было нечего, и я поехал в министерство: там по моему приказу работали люди, там были члены коллегии, которым нужно было честно все рассказать. Это опытные и заслуженные генералы, мнением которых я дорожил и не собирался их подставлять из-за того, что я сам впал в немилость.

К восьми вечера собрал их у себя. Завершил рассказ невесело: «Не знаю, может быть, в эту минуту уже решается вопрос о моей отставке. Я к этому готов, и вы должны знать, что я свою точку зрения не изменю. Разделяете вы ее или нет – это ваше дело…» Неожиданно все меня поддержали: «Товарищ министр, мы ее разделяем!» Тогда я сказал: «Спасибо. Тогда я буду ее отстаивать до последнего». Спросил, могу ли я сослаться на наше общее коллегиальное решение? Генералы заверили: «Да, можете ссылаться. На всех – до единого!»

Где-то в половине одиннадцатого вечера позвонил Коржаков: «А.С., завтра, в 6 утра, вас вызывает к себе Борис Николаевич…»

Тон уже суховатый: вроде как надо мной и вправду сгущаются тучи и я уже не вхожу в круг единомышленников. Интересуюсь: «А кого еще вызывает?» – «Будет Барсуков и еще несколько человек».

* * *

Некую интригу во всем этом деле представляло собой физическое отсутствие министра обороны Павла Грачева. Завтра, может, начнется гражданская война, а его я в Кремле не вижу. В списках приглашенных Павел Сергеевич не значится. Только и слышу от президента, от людей сведущих: «Грачев поддержал… Грачев согласен…» Думаю, подожди, я ведь его мнения еще не слышал.

Названиваю ему по свецсвязи. Нахожу, кажется, на даче, и у нас завязывается следующий диалог. Спрашиваю: «Павел Сергеевич, тебе президент звонил?» – «По какому вопросу?» – «По вопросу предстоящих задач». Он просто не понимает: «Подожди, каких задач?» Я снова его пытаю: «Так он что, тебе ничего не сказал?» – «Нет, ничего». – «А ты у него был сегодня?» – «Не был». – «И ты не знаешь о решении, принятом президентом?» – «Нет, не знаю. Был, правда, один звонок. Но единственное, что он спросил: «Ты Куликова поддержишь при необходимости?» Я сказал: «Конечно, поддержу. Мы с ним друзья, однокашники…»

Я рассмеялся и пожелал Павлу доброй ночи.

Еще до полуночи снова вышел на связь Черномырдин: «Ну, как, Анатолий?» Я проинформировал его о том, что дела плохи, что завтра в 6 утра президент снова собирает исполнителей, как я понял – для оглашения указа. Виктор Степанович спросил: «Кто еще будет?» Я перечислил: «Барсуков, Коржаков» и добавил: «Но вот Грачева точно не будет. Несколько минут тому назад я с ним разговаривал, и он дал мне понять, что его никто никуда не вызывал. Даже странно, – попенял я Черномырдину, что дела такого уровня готовятся таким образом. Министр обороны ничего не знает».

Во время разговора с премьер-министром у меня сложилось впечатление, что и его самого несколько, что называется, задвинули в угол. Не посоветовались. О грядущем совещании он не знал абсолютно. И это не казалось Черномырдину справедливым. Он произнес как-то неуверенно: «Наверное, и я завтра подъеду…» Я попросил: «Давайте, встретимся минут за десять до начала. Мне есть, что вам сказать».

Сна не было. Развернул рабочую тетрадь и стал коротко записывать то, что завтра собирался сказать президенту как на духу.

* * *

Теперь самое время остановиться и объясниться с читателем. Меня могут спросить: не потому ли упорствовал генерал Куликов, что был тайным коммунистом или рассчитывал на признательность компартии Российской Федерации в далеко идущих целях. А попросту – не ждал ли он победы лидера коммунистов Геннадия Зюганова на президентских выборах? Ведь его шансы казались более предпочтительными. В то время многие политики старались поддерживать добрые отношения с руководством этой партии. Хотя бы на всякий случай.

Нет, не было этого.

Было понимание того, что затеянная Ельциным битва с компартией затрагивала интересы сотен тысяч людей. В основном тех, кто вынес на себе тяготы Великой Отечественной войны и послевоенного восстановления. Тех, кто рос, получал образование и состоялся как человек в годы, когда царила только коммунистическая идеология. Что же, отмести их в сторону, словно их и не было никогда? Взять и запретить их судьбу, память, мечты?

В то же время опыт ликвидации катастрофы на Чернобыльской АЭС позволил мне еще во второй половине 80-х годов сделать одно очень важное открытие. Когда я, командир Минской дивизии внутренних войск, которая одной из первых вошла в район аварии, по служебной необходимости летал над разрушенным реактором в вертолете, я ведь тоже бережно хранил в кармане полевой куртки партийный билет члена КПСС. Но точно такие же красные книжечки лежали в карманах тех людей из персонала станции, которые по преступной халатности допустили страшную, непоправимую беду. Значит, дело не в партийных билетах и в партийной принадлежности, а в деловых качествах человека. Я с удовольствием пожму руку любому гражданину страны, убежденному в том, что каждый забитый им гвоздь идет на пользу Отечества.

Нет, не партийные симпатии волновали меня в ночь с 17 на 18 марта. Меня тревожило беззаконие того, что было задумано. Вот это – свойственное только тоталитаризму – отношение к человеку, как к массе, как к слагаемому в арифметическом действии. Твердо решил: уйду с легкой душой, чтобы в глазах потомков не выглядеть сволочью!..

Но пока оставалась хоть единственная возможность бороться против грядущего указа, надо было ее использовать до конца. Утренняя встреча с президентом становилась для меня решающим боем.

Потом лег. Пару часов проворочался, но уже в пять утра встал, побрился, умылся и поехал в Кремль.

* * *

За пятнадцать минут до начала я был уже на месте. И пяти минут хватило, чтобы высказать свои доводы Черномырдину.

Гляжу: в приемную входят двое Куликовых. Так уж получилось, что среди генералитета МВД оказалось сразу три однофамильца: я – министр, генерал-полковник милиции Николай Васильевич Куликов – начальник Главного управления внутренних дел города Москвы и генерал-полковник милиции Александр Николаевич Куликов – начальник Главного управления внутренних дел Московской области. В прошлый вечер их не было в министерстве, и на совещании они не присутствовали. Конечно, их появление оказалось для меня неожиданным. Никто из них и словом со мной не обмолвился, что их, как и меня, вызывают к Ельцину на 6 утра.

Я тут же отозвал их в сторону и предупредил: «Я буду выступать против разгона Думы и запрета коммунистической партии. Таково и решение членов коллегии министерства. Вы это должны иметь в виду». По их лицам понял: они в недоумении. Это неслыханно: министр внутренних дел в приемной Верховного Главнокомандующего заявляет им такое…

Заходим в кабинет. Президент еще мрачнее, чем был накануне. Ни с кем не поздоровался. Когда сели, я спросил: «Борис Николаевич, разрешите доложить?» «Нет. Садитесь, я не с вас хочу начать, – Ельцин сразу обозначил свое отрицательное отношение ко мне, – я сейчас послушаю московских…» А Коржаков тем временем подсовывает ему под руку записочку с именами-отчествами милицейских генералов. Ельцин прочел ее и поднял с места начальника ГУВД Московской области: «Доложите, Александр Николаевич, как идет подготовка!» Тот сообщил о работе, которая уже проведена: «В соответствии с полученной от министра задачей произведен расчет сил и средств, взяты под охрану объекты, 16 тысяч человек задействованы, требуются дополнительно еще как минимум 13 тысяч».

Президент с деланым удовлетворением на лице: «Ну вот, хорошо идут дела в Московской области, не то что в Министерстве внутренних дел!..» Я понял, что на столе перед ним лежит еще один указ – о моем освобождении от занимаемой должности. Это обычные листки бумаги, только перевернутые, чтобы никто не мог прочитать их содержание. Но один из них, верхний, все-таки просвечивался, и было видно, что там совсем немного текста. Один абзац – освободить прежнего министра. Другой абзац – назначить следующего. Но мне в тот момент это было абсолютно безразлично. Я для себя решил, что в этой авантюре я участвовать не буду.

Когда президент посадил моих однофамильцев, я все-таки еще раз попросил разрешения доложить. Говорю: «Борис Николаевич, это ведь не только мое мнение, но и моих заместителей».

Он тут же меня прерывает. Смотрит зло, раздраженно: «Они у вас что, все коммунисты?..» «Нет, не коммунисты, – парирую я, – но в 91-м и в 93-м годах у вас были все основания для подобных действий. Сейчас их нет. Это похоже на авантюру. Последствия не просчитаны. Разгон Думы – антиконституционный акт, а сегодняшняя Конституция – это ваша, Борис Николаевич, Конституция…»

Ельцин прерывает меня и говорит: Это уже мое, а не ваше дело, какой это акт!» Я не сдаюсь: «Разрешите продолжить?» Молчит. «Привлечь коммунистов к уголовной ответственности не за что. Если вести речь об уголовной статье за измену Родине, то ведь они выступают за сохранение целостности СССР… За что их привлекать?» После этого президент не выдерживает, вскипает: «Вы как себя здесь ведете? Что вы мне не даете слово сказать?! Это вы там, у себя, совещания проводите, как хотите, а здесь вы находитесь у меня в кабинете!» Подавил гнев, смотрит на меня разочарованно. Я гну свое: «Разрешите продолжить?» Молчит. «Уход коммунистов в подполье создаст им образ гонимых властью людей. Сейчас у них пять различных направлений, но они будут консолидированы. Это будет мощная сила. Туда пойдет молодежь».

Пользуюсь тем, что Ельцин меня не останавливает, и задаю очень важный вопрос: «А почему на этом совещании нет Грачева? Кто просчитал реакцию Вооруженных Сил? У меня нет уверенности, что они вас поддержат. Спросите у Барсукова, он подтвердит, что у военной контрразведки имеются данные о том, что в случае выступления некоторых частей Вооруженных Сил им обещана поддержка. Расчет делается на инертность народа, на то, что никто не выйдет поддержать коммунистов. На это же рассчитывал и Крючков в 91-м году (Владимир Крючков – председатель Комитета государственной безопасности СССР, один из руководителей ГКЧП в августе 1991 года. – Авт.). И проиграл. Он тоже говорил, что народ не выйдет, и уповал на демонстрацию военной силы. Сейчас это делаем уже мы».

И тут выкладываю последние козыри: «Здесь должны присутствовать генеральный прокурор и председатель Конституционного Суда. Они разделяют мою позицию». Ельцин уже просто ворчит: «Вы за себя говорите! Вы за других не говорите! Я знаю их точку зрения». Мне тоже приходится перейти на более мирные тона: «Ответственность в данном случае будет лежать на вас. Президент России – это объединитель нации, а вам, Борис Николаевич, навязывают войну. Даже непонятно, кто дает такие советы! Вот мы говорим о том, чтобы запретить компартию, привлечь ее руководство к ответственности… А где ЦК этой партии, кто скажет? Кого мы должны задерживать?»

Ельцин удивленно: «А действительно, где?» Барсуков восклицает: «Я знаю!», листает записную книжку и диктует: «ЦК КПРФ – Охотный ряд, дом 1…» Я говорю: «Но это же адрес Госдумы…» «Ну да, адрес Госдумы…» – подтверждает Михаил Иванович. А Ельцин опять поднимает генерала Александра Куликова: «Вы знаете, где находится ЦК?» Тот пожимает плечами: «Никак нет!»

Все молчат, поникнув головами. Я ожидал, что именно сейчас президент перевернет лист на столе и подпишет указ о моем освобождении. После тяжелой паузы Ельцин произнес, как мне показалось, через силу: «Да, их нужно разогнать. Мне нужны два этих года. Указ готов к подписанию. Проблему решим, наверно, так: поэтапно… Помещение Госдумы и компартии пока не занимать! Сегодня я буду говорить со Строевым и с Лужковым. Идите. Ждите команды».

Когда Ельцин это сказал, я понял, что ничего страшного уже не случится. У президента хватило мудрости перешагнуть через себя, через свой характер. Он понял, что затея может кончиться трагически, что его пытаются использовать. Я не сомневался, что ельцинская фраза «Ждите команды» – это уже слабый отголосок пролетевшей грозы. Последними раскатами грома были и начатое блокирование здания Госдумы, и объявление, что оно заминировано. Но уже около 8.00 Крапивин, позвонивший мне в министерство, начисто рассеял все мои сомнения: «Дана команда думцев запускать!»

Сразу же после кремлевского совещания я, зная, что этим утром, кажется, из Индии должен был прилететь мэр Москвы Юрий Лужков, попросил Н.В. Куликова, именуемого для простоты идентификации в кругу генералов МВД Куликовым-городским: «Николай Васильевич, пулей лети в аэропорт. Встреть Лужкова и слово в слово повтори то, что слышал. До того, как с ним свяжется президент, он должен знать подлинную картину». Куликов это исполнил, и вскоре Лужков также категорично высказался против планов, продолжавших витать в высоких коридорах федеральной власти.

Ну а как только с ними распрощался и сам президент, проигравшие застрельщики мероприятия, в полном соответствии с правилами аппаратной игры, начали отступательные действия. То сначала Олег Николаевич Сосковец, уезжавший из Кремля в машине премьер-министра, вдруг начал благодарить Черномырдина за проявленную им мудрость (а Виктор Степанович, без сомнения, в этой ситуации не был на стороне Ельцина). То вдруг он же стал зазывать меня к себе «на обед» в Дом правительства, называемый Белым домом, и уверял меня в том, что я поступил правильно. Я расценил это как жест примирения с его стороны. И в то же время – как разведку «коржаковского клана» – не пал ли я духом и прочее… В последующем я стал куда осторожнее с этими людьми.

Еще какое-то время я пребывал в уверенности, что президент отправит меня в отставку. Какой глава государства хочет иметь рядом с собой министра внутренних дел, который отказывается выполнять его распоряжения? И до 25 марта у меня никаких контактов с Ельциным не было. А в этот день он позвонил мне сам и суховато, еще не простив фронды, заметил: «В самом деле, А.С., разгонять Думу было нецелесообразно. Но коммунисты этого заслуживают!» В конце фразы он сделал нажим, чтобы я и не сомневался: президент был прав. Ну, или прав отчасти… Я понял, что Борис Николаевич не против сотрудничать со мной и в дальнейшем.

Я воспользовался этим, пригласил его на празднование Дня внутренних войск, впервые проводившееся в том году. Дипломатично напомнил: «Товарищ Верховный Главнокомандующий, вы сами подписывали указ. Увидите войска. Это будет полезно». Ельцин не обещал: «Может быть, и заеду…»

Он заехал. Получился отличный праздник, и мы вместе с президентом, чуть не перепачкавшись цементным раствором, закладывали первый камень в фундамент новой казармы. Обычная церемония… Но что-то – я понял – в наших отношениях стало налаживаться. Позднее, в апреле, я все-таки и сам захотел преодолеть остатки былого непонимания. В конце очередной встречи сказал: «Борис Николаевич, если у вас что-то есть на душе против меня: я уйду, не задумываясь. Вы только скажите». По-мужски сдержанно он остановил меня жестом руки: «Забудем это!»

* * *

Я бы не стал утверждать, что в своих попытках завершить войну в Чечне Б.Н. Ельцин исходил только из прагматических интересов. Негативная реакция общества была ему известна, и он не скрывал, что война начинает его тяготить. «Это самая большая ошибка, которую я совершил», – признавался он.

Не склонный распахивать душу перед кем бы то ни было, эти слова он говорил очень искренне. Так, что у меня не было никаких сомнений в том, что для президента это личная драма.

Почти ежедневно война уносила солдатские жизни. Расходы на Чечню были весьма обременительны, а перспективы умиротворения – столь же призрачны, что и год тому назад. В условиях предвыборной борьбы война и вовсе казалась тяжелой гирей на ногах и была способна утянуть в пучину позорного проигрыша не только самого Ельцина, но и всю его команду, в которой работали, в том числе очень энергичные и нацеленные на реформы люди. Все то, что было сделано в первой половине 90-х годов, просто могло пойти прахом, если бы, отважившись на открытые и демократичные выборы, Ельцин их проиграл на глазах миллионов россиян. Было ясно, что, пока в Чечне идут боевые действия, говорить о чистой и честной победе 12 июня можно было только с оговорками. Только с надеждой на чудо.

Президент это понимал и в свойственной ему манере полагался только на силу своего характера, на авторитет, на опыт политического молотобойца, способного на решительный и совершенно неожиданный удар. В нем зрело убеждение, что достаточно его визита в воюющую Чечню, чтобы переломить ситуацию. Еще в начале 1996 года на одном из закрытых заседаний Совета безопасности он заявил упрямо: «Поеду в Чечню! Когда поеду – не скажу». Помолчав немного, простодушно добавил: «Ну, может быть, числа двенадцатого…»

Барсуков, на котором вместе с Крапивиным лежала ответственность за обеспечение президентской безопасности, был буквально потрясен: как же можно называть конкретную дату на людях? Ведь поездка Ельцина перестает быть тайной. В рядах чеченских боевиков есть вполне квалифицированные диверсанты, обладающие боевыми навыками, чтобы сбить, скажем, президентский самолет в воздухе или обстрелять его на земле управляемыми снарядами или из минометов. Все это у чеченцев было, и очевидной казалась опасность, что далеко не все из диверсионных групп мы смогли бы перехватить, если бы командование НВФ знало день прилета президента в Чечню. Михаил Барсуков попытался отговорить Ельцина, но президент оказался непреклонен: «Я сказал, что поеду. Значит – поеду!..»

Новая концепция мирного урегулирования вооруженного конфликта в Чечне, предложенная для обсуждения в марте, полностью отвечала предвыборной задаче Ельцина прекратить боевые действия в Чечне как можно скорее. Как это задумывалось разработчиками (Комиссия В. Черномырдина и группа Э. Паина. – Авт.), во второй декаде марта президент должен был выступить с заявлением о необходимости подписания политического договора. Наши предложения отличались и новизной подходов, и гуманизмом, и готовностью к определенным уступкам. Так, например, предполагалось после формирования «властных структур» ЧР произвести частичный отвод федеральных войск из республики. Те части, которые по договору оставались в Чечне, должны были «вернуться в места постоянной дислокации», то есть в гарнизоны. Вскоре должен был появиться легитимно избранный парламент республики, который бы и принял решение о подписании этого договора. В нем, например, оговаривалось проведение на территории ЧР в конце 1998 – начале 1999 годов плебисцита (всенародного опроса) о том, в какой Чечне собираются жить ее граждане.

Этой концепции активно сопротивлялся Олег Лобов, бывший в то время секретарем Совета безопасности. Сначала план был вовсе отвергнут, сроки затянулись, но, в конце концов, аргументация группы Э. Паина показалась Ельцину более убедительной. 15 марта он прервал прения сторон и отрезал: «30 марта я выступаю с программой мирного урегулирования. 30 марта военные действия заканчиваются!» Категоричным тоном, не терпящим возражений, мне было приказано к этому сроку подготовить и схему передислокации группировки федеральных сил, так, чтобы никаких сомнений не оставалось: мы уходим…

Черномырдин возразил: «Мы чего-то здесь не договариваем… До того, как это произойдет, мы должны были решить вопрос с вооруженными группировками и их руководителями…»

Если перевести эту фразу Виктора Степановича с аппаратного языка на русский, то ее надо было понимать так, что он решительно протестует против того, чтобы мы начали сворачивать активные действия до того, как будут пойманы самые одиозные бандиты и террористы.

«Дудаев, Басаев, Масхадов, Гелаев, Закаев, Радуев», – перечислил я, но президент только отмахнулся и произнес зло, с вызовом: «А почему не разыскиваете? У нас военные на это не способны…»

Президент дал понять: разговор окончен. И переключился на обсуждение своей поездки в Чечню, которая, по его расчетам, должна была состояться в апреле – на мягкой волне мирных инициатив. Хороший предвыборный ход. Во время встречи с президентом обязательно должны быть люди. Не десять человек, не триста, а несколько тысяч. Довольно детально Ельцин принялся обсуждать с Завгаевым, бывшим тогда главой Временной администрации ЧР, места в Грозном, где могло бы состояться его выступление. Обычный зал он отверг. Сказал, что будет выступать на стадионе.

Еще через несколько дней всех нас увлекли за собой совершенно другие события, связанные с предполагаемым разгоном Государственной Думы и коммунистической партии. Поэтому планы повисли в воздухе. Вернулись к ним только в мае, уже после того, как погиб Дудаев и обязанности президента непризнанной Ичкерии принял на себя Зелимхан Яндарбиев.

Смена политических фигур показалась Ельцину подходящим поводом для реанимации прежних замыслов, и он дал команду готовить его встречу с Яндарбиевым.

Она состоялась 27 мая – в Кремле.

Тот документ, который собирался подписать З. Яндарбиев в результате переговоров, был нам известен, и в нем ни словом не говорилось о том, что чеченская делегация подтверждает принципиальное согласие считать Чеченскую Республику субъектом Российской Федерации. Я обратил на это внимание президента, но Ельцин мои слова проигнорировал. Для него это не было важным. Он был запрограммирован на то, чтобы закончить военные действия и поставить в конце бумажного листа жирную точку политика, исчерпавшего интерес к этой проблеме.

Чеченская делегация – в ее составе я помню З. Яндарбиева, М. Удугова, А. Закаева, Х. Ериханова, а также Ширвани Басаева – прибыла в Кремль с десятиминутным опозданием. Президент появился, как всегда, минута в минуту и, оглядевшись по сторонам, возмутился: «Что это такое? Почему они опаздывают?»

Крапивин разъяснил: идет досмотр делегации. Кто-то добавил: чеченцы молятся – у них намаз… Возникшей паузой воспользовался министр по делам национальностей Вячеслав Михайлов: «А как будем рассаживать делегацию?»

Вопрос очень тонкий и своевременный. Особенно сейчас, когда каждый жест руки, любая оговорка, каждая незначительная деталь в ходе переговоров могут по-разному интерпретироваться их участниками. Хоть и домашние у нас дела, внутренние, но на переговорах присутствует представитель ОБСЕ Тим Гульдиманн.

Как мы рассчитывали, Б. Ельцин должен был сесть во главе стола, в то время как делегация ЧР и делегация федеральной власти должны были рассаживаться напротив друг друга. Когда сотрудник службы президентского протокола предупредил, что чеченцы тоже готовы к разговору, мы зашли в зал и расселись в соответствии с нашими договоренностями. Но чеченцы, для которых протокольные церемонии играли очень важную роль, остались стоять на ногах. Видимо, заранее продумали, как им поступать, и оказались готовы к нашим хитростям. Яндарбиев сказал, что хотел бы разговаривать с президентом России на равных, а для этого Ельцин должен пересесть так, чтобы не олицетворять собой высшую силу. То есть напротив. Ельцин несколько раз властно сказал: «Садитесь», но никто из чеченцев его не послушался.

Тут неожиданно вмешался Гульдиманн: «Господин президент, я прошу вас посадить господина Яндарбиева напротив себя». Ельцин гневно посмотрел на него и, буркнув что-то, отдаленно напоминавшее фразу «не вашего ума дело», неожиданно для всех согласился. Сказал: «Хорошо, поставьте мне стул вот сюда» – и сел между мной и Завгаевым. По предложению Ельцина, Тим Гульдиманн сел там, где раньше хотел расположиться Борис Николаевич – в торце стола. Мы поняли это как добрую волю президента России: ОБСЕ выступала как посредник на переговорах, и глава страны не преминул подчеркнуть, что мы придаем особое значение той роли, которую сыграла эта международная организация в разрешении сугубо внутреннего конфликта. В общем, отступил Ельцин грамотно. Не только сохранил лицо, но и заработал дополнительные очки.

Ободренный Яндарбиев начал уже оговаривать особый формат встречи: дескать, он хотел бы встретиться с президентом один на один. Ельцин без раздражения, но достаточно твердо развеял эти мечты: «Я не собираюсь разговаривать с вами один на один. Вы можете говорить все, что хотите. У меня здесь ни от кого секретов нет». Яндарбиев пустился было в объяснения, что чеченская делегация не может беседовать в присутствии Завгаева, что, по их мнению, Завгаев вообще не должен находиться на переговорах. Ельцин снова парировал: «Это наше дело, кто здесь будет присутствовать. Здесь я – президент. И не следует мне давать указания».

Опытный администратор, он знал, как в таких случаях следует получать психологическое преимущество над противной стороной. Оно быстрее достигается, если есть повод для хорошей выволочки. «Я не понимаю, – сказал он ледяным голосом, – еще никто не позволил себе опоздать со мной на встречу!.. Вы не пришли вовремя. Я мог бы вообще ее отменить». Яндарбиев дрогнул и начал оправдываться.

Я не стану останавливаться на подробностях этой встречи, в результате которой было подписано соглашение о полном прекращении военных действий с 00 часов 1 июня. Конечно, никакого суверенитета чеченская делегация от представителей федеральной власти не добилась, однако в течение нескольких часов нам удалось достичь нескольких важных договоренностей. Соглашение закрепляло двусторонние обязательства в течение двух недель освободить всех насильственно удерживаемых лиц. Яндарбиев клялся, что гарантирует выполнение его команд всеми полевыми командирами. Ельцин прозрачно намекал, что в случае невыполнения обязательств сможет «найти каждого, кто подписывал этот документ»…

В рядах чеченских боевиков никакого единодушия не было. Уже вечером того же дня генерал Павел Голубец сообщил мне из Грозного о радиоперехвате, в котором Шамиль Басаев называл Зелимхана Яндарбиева предателем и угрожал расстрелом.

* * *

Еще шла дискуссия, но решение о том, что назавтра Ельцин вылетит в Чечню, уже было принято. Знал об этом очень узкий круг людей, в который входил и я. Накануне у меня с Барсуковым и Крапивиным состоялся разговор о том, что хорошо бы на это время чеченцев задержать в Москве. Тем более, что самолет был наш и это в нашей власти было решать, взлетит ли он по требованию чеченцев или так и останется стоять в аэропорту.

Мы не собирались удерживать чеченцев насильно. Они были абсолютно свободны и, насколько я знаю, весь следующий день, 28 мая, решали свои дела в Москве. Стремительный вылет Ельцина в Чечню оказался для них полной неожиданностью.

Опережая президента на несколько часов, мы с Павлом Грачевым вылетели в Моздок, чтобы обеспечить безопасное пребывание главы государства в зоне военных действий. На военном аэродроме Моздока уже вовсю шли приготовления к встрече. Главнокомандующий военно-воздушными силами генерал Петр Дейнекин вовремя распорядился, чтобы на бомбардировщик, который должен был находиться возле стоянки президентского самолета, натянули синий транспарант с бодрыми словами: «Ельцин – наш президент». Большего в условиях фронтовой обстановки и выдумать было нельзя. Все крутились волчком, но успели подготовить встречу к тому моменту, когда самолет с пассажиром № 1 сел на бетонку аэродрома и покатился вдоль капониров.

Моздок – это только врата войны. Североосетинский город находится в стороне от боевых действий, но все последние годы он играл для федеральных войск роль прифронтового перевалочного пункта. Здесь находится самая крупная в регионе военно-воздушная база. Именно отсюда, пересев в вертолет, можно перелететь в Чечню: подлетное время до ее территории исчисляется несколькими минутами.

Обычно боевые и транспортные вертолеты, чтобы уклониться от попадания зенитной ракеты, идут над землей очень низко: стелятся над полями и буквально перепрыгивают линии электропередачи. Также летел и президент, решивший по дороге в Грозный заскочить в один из населенных пунктов.

Право его выбора принадлежало нам, и мы решили, что это будет село Виноградное, бывшее Русское. Находится оно недалеко от станицы Червленной, но только на правом берегу Терека. Чтобы исключить даже вероятность покушения, но в тоже время не заработать от президента выговор за мелочную опеку, мы быстро подтянули туда резервы: отряд «Витязь» успел в Виноградное лишь за пять минут до прибытия Ельцина. Находившемуся вместе с его бойцами генералу Анатолию Зайцеву были даны соответствующие инструкции. Поэтому на вопрос Ельцина: «Что за войска?», генерал без запинки отрапортовал: такие-то и такие-то, находимся на марше, выполняем учебную задачу…

Прямо на запыленной броне БТРа Ельцин подписал собственный указ о повсеместном переходе на контрактную службу с 2000 года. И помощник президента Юрий Батурин, ныне известный космонавт и Герой Российской Федерации, и мы, генералы, и сам Борис Николаевич очень хорошо понимали, что этот указ – не более чем политическая декларация. Отечественная экономика просто бы не потянула такой способ комплектования Вооруженных Сил.

После выборов этот указ был отменен.

Чеченцы из Виноградного приняли Ельцина довольно доброжелательно. Помню, были там фермеры. Расспросив их о житье-бытье, президент нашел глазами в кругу сопровождавших его лиц нижегородского губернатора Бориса Немцова. «Борис Ефимович, – обратился к нему Ельцин, – ты можешь подарить фермерам две-три «Газели»?» Немцов в ответ заразительно, по-мальчишески рассмеялся: «Теперь я понял, зачем вы меня сюда взяли – чтобы я «Газели» отдал…» Шутка шуткой, но впоследствии, я знаю, Немцов действительно отправил в Чечню несколько автомашин.

Потом полетели в Грозный, где в аэропорту «Северный» Ельцин выступал перед выстроенным на плацу личным составом Объединенной группировки. И перед представителями чеченского общества, но уже в сборном модуле, служившем для солдат кинозалом. Там же президент вручил Золотую Звезду Героя Российской Федерации ветерану Великой Отечественной войны К. Абдурахманову и братьям двух погибших фронтовиков – М. Узуева и М. Умарова.

В этом не было и доли наигрыша. Трое героев Второй Мировой войны когда-то были представлены к званию Героя Советского Союза за исключительные подвиги, но наград своих не получили. Исправить ошибку решили позднее, но, не скрою, церемония была исполнена особого смысла – награждали чеченцев за подвиги, проявленные в боях за свободу и независимость нашей общей Родины. Это был недвусмысленный жест президента в сторону тех жителей Чечни, которые не поддерживали сепаратистский режим и не хотели расставаться с Россией.

Стремительный рейд президента в Чечню, конечно, оказался очень эффектным и сыграл свою роль в том, что россияне, наперекор всем рейтингам, в большинстве своем проголосовали на президентских выборах именно за Бориса Ельцина. Одни поняли эту поездку как сигнал к окончанию войны. Другим импонировало мужество президента, взглянувшего в глаза своим солдатам. Но, думаю, причиной вернувшихся симпатий было не то, что сделал президент, а как это было исполнено.