Текст книги "Тяжелые звезды"

Автор книги: Анатолий Куликов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 47 страниц)

Но, к сожалению, ощущение беды уже не покидало, как только раздались первые выстрелы и взрыв, оказавшийся взрывом боевой гранаты в замкнутом пространстве вертолета. И быстрее, чем могла бы дойти до нас, находящихся на командном пункте, взрывная волна, ощущение неудачи будто прошелестело в рядах разнообразных советчиков и тех официальных лиц, которые примчались в минераловодский аэропорт, чтобы отбыть повинность… И я буквально спиной почувствовал, как быстро начали исчезать, растворяться в пространстве некоторые из этих людей, так как хорошо известно, что у победы бывает много родителей, а поражение, напротив – всегда сирота… Кому ж охота числиться участником неудачной операции? Особенно если есть человеческие жертвы?

Понимая, что все это мне придется долго и подробно рассказывать очень серьезным и несентиментальным людям, сразу после завершения операции я попросил работников прокуратуры очень тщательно исследовать обстоятельства штурма. Картина происшествия, восстановленная буквально по секундам, не оставляла сомнений в правильности принятого решения: причиной немедленной реакции спецназа стал расстрел заложников. Была убита женщина, и ничего другого, кроме как броситься в бой, не оставалось.

При этом надо учитывать, что в оружейных магазинах штурмовой группы были холостые патроны, создающие имитацию огня лишь для того, чтобы сломить волю террористов к сопротивлению, а детальная экспертиза, даже растянувшись на годы, была очень точна в выводах: часть людей погибла от взрыва гранаты, а женщина – от пули бандита. Во время штурма никто из заложников не стал жертвой ошибки «Веги», никто не погиб от ее огня.

Об итогах операции в минераловодском аэропорту я подробно проинформировал первого заместителя министра внутренних дел генерала Егорова, а также генерала Абрамова, в тот момент остававшегося за министра. Но не прошло и суток, как мне позвонил один из высокопоставленных чиновников российского правительства и попросил срочно прибыть в Москву для участия в совещании. Не оставалось сомнений, что предстоит детальный разбор операции и, возможно, суровые оргвыводы в отношении моей персоны.

Уже в Москве, куда я вылетел в твердой уверенности, что мне раскаиваться не в чем, из окружения генерального прокурора до меня донеслось известие, что сам генеральный прокурор Ильюшенко вроде как высказывал идею привлечь Куликова, либо кого-то иного из руководителей операции, либо всех вместе к ответственности, которая, если о ней говорят так откровенно, означает уголовную ответственность, чреватую тюремной отсидкой.

Так это было на самом деле или иначе – обсуждать не берусь, но градус общественного внимания к произошедшему в Минводах был действительно повышен за счет сообщений российских и зарубежных СМИ. Поэтому именно через средства массовой информации пришлось объясняться в свою очередь и мне уже на следующий день после доклада в Доме правительства. И там меня поняли. Российской прессе оказалось достаточно моего искреннего рассказа, подкрепленного видеосъемкой, которая беспристрастно фиксировала все детали операции, включая ее драматическую развязку.

* * *

После этого все встало на свои места. Даже самые далекие от чеченской тематики люди поняли, что независимость Ичкерии в дудаевской версии означает одно: отсутствие зависимости бандитов от каких-либо моральных принципов. Все остальное – просто риторика, которая к середине 1994 года многими кавказскими народами, соседями Чечни, воспринималась уже не так, как в самом начале 90-х годов, когда эти идеи звучали свежо, остро и, казалось бы, не были замешаны на людской крови.

От президента Кабардино-Балкарии Валерия Мухамедовича Кокова, с которым мы после известных событий в Нальчике по-человечески подружились, мне была известна одна поучительная история, случившаяся в Дагестане на дне рождения замечательного и всем известного поэта Расула Гамзатова. Как гость прибыл на нее и Джохар Дудаев. Как кавказец произнес уважительный тост в честь юбиляра, значительная часть которого, правда, опять-таки посвящалась независимости Чечни, а подарком стал какой-то очень дорогой автомобиль белого цвета – должно быть, он символизировал результаты экономической деятельности жителей этой республики.

Гамзатов вежливо выслушал чеченского президента и подарок принял. Вот только ответное слово, будучи мастером метафоры, выстроил, как подобает настоящему поэту. «Рядом со мной, – сказал он, – сидит моя любимая жена Патимат. Должен заявить: как только женился на этой женщине, я потерял всякую независимость… Ни о каком суверенитете нельзя говорить серьезно и ответственно, если мы живем в многонациональной стране. Как нельзя говорить о независимости человека, который связан семейными узами и какими-то иными обязательствами. О какой независимости вы ведете здесь речь?..» Это был вопрос Дудаеву, но многие восприняли его как прямой и исчерпывающий ответ поэта, для которого мало что значит обладание политической или военной властью, но почти все – человеческая сердечность, ум и бескорыстие. Как мне сказали, никто из тех, кто присутствовал на юбилее Расула Гамзатова, солидаризироваться с Дудаевым не стал. Президент Чечни это понял и вскоре уехал.

Может быть, я что-то переиначил в словах поэта. Но только не смысл этих слов, полных любви к Кавказу и желания мира для этой замечательной и в то же время многострадальной земли.

Народов на Кавказе действительно много. И никакой военной силы не хватит, чтобы справиться с чеченским сепаратизмом, если не найти понимания этой ситуации у кабардинцев, аварцев или, скажем, кумыков.

Сгоряча брошенный чеченскими исламскими фанатиками клич о священной войне – газавате – вовсе не пустой звук для многих мусульман, живущих с Чечней по соседству.

Что произойдет, если неверно будут истолкованы соседями чеченцев намерения федеральной власти положить конец бандитизму и террору?

Точки зрения руководителей северокавказских республик на это опасное, но ко многому обязывающее соседство, как это спонтанно произошло на юбилее Расула Гамзатова, надо было столкнуть в общей политической дискуссии. Ничего, если в связи с традициями Востока на такой встрече будет сказано немало осторожных слов, но ведь и сам Кавказ – не та территория, где можно делать что-либо без осторожности или такта.

Сразу же по возращении из Минвод я был предупрежден: на даче одного высокопоставленного представителя администрации президента в подмосковной Жуковке будет проведено рабочее совещание, на которое приглашены руководители северокавказских республик. Вечером того же дня это совещание состоялось. Большинство руководителей национальных республик на нем присутствовали, но среди собравшихся я не увидел ингушского президента Руслана Аушева.

Мне неизвестны истинные причины, по которым Аушева тогда не пригласили в Жуковку. Это могло случиться по разным обстоятельствам, но нельзя исключать и того, что Руслан Аушев был намеренно проигнорирован администрацией президента Российской Федерации. Ни для кого не было секретом, что президент Ингушетии в ту пору был дружен с Дудаевым, а его собственные планы в случае принятия силового варианта, если говорить честно, были мало кому известны.

Сама Ингушетия в те дни еще не оправилась от бедствий военного конфликта с Северной Осетией, и настроения многих ингушей, прошедших через горнило войны и потерявших в нем родных и нажитое добро, были близки к тому, чтобы в любую минуту обернуться гневом. В такой обстановке было понятно, что силовое давление на Чечню у ингушей восторга не вызовет. Но вот каким будет следующее движение их души – во многом зависело именно от Аушева. Он и так держался достаточно автономно, показывая, что его политический авторитет в республике, заслуги Героя Советского Союза и личный боевой опыт, полученный в Афганистане, дают ему право без посторонних советов строить будущую судьбу Ингушетии и ингушского народа.

С особенностями характера Аушева приходилось считаться. Хотя не всякие его слова и поступки можно было истолковать как союзнические, а его откровенно дружеские контакты с отколовшимся от России Дудаевым не только у меня вызывали чувство настороженности. Однако следовало понимать, что положение, в котором оказался Руслан Аушев, глава субъекта Российской Федерации, мало кому могло показаться привлекательным. Причина вооруженного раздора с Осетией – Пригородный район – так и остался в Северной Осетии, а вернувшиеся в него ингуши, казалось, жили на кратере вулкана. При всех усилиях, которые прикладывала федеральная власть, на этой территории продолжали гибнуть люди, а некогда зажиточные села представляли собой заросшие травой развалины, где на уцелевших стенах всего-то и было, что аккуратные росписи саперов: «Проверено. Мин нет».

Формально конфликт был прекращен, но война продолжала жить в душах людей. Достаточно к этому ощущению пережитой несправедливости прибавить безденежье, безработицу и те трудности, с которыми столкнулись Ингушетия и Северная Осетия, вынужденные принимать и содержать на довольствии тысячи беженцев, чтобы понять истинные настроения жителей этих республик, и особенно ингушей – по поводу их пребывания в составе Российской Федерации. Все это усугублялось и тем, что часть населения Ингушетии еще не растеряла боевого азарта и расценивала помощь Чечне как братский долг и религиозную обязанность.

Так что отсутствие Аушева на совещании в Жуковке не следовало расценивать как проявление неуважения к мнению ингушского народа. Скорее, это было сделано из опасения, что особые отношения Дудаева и Аушева не позволят президенту Ингушетии поддерживать тот режим конфиденциальности, который был необходим федеральному центру накануне решительных действий в отношении дудаевской Чечни. Всех и собрали, собственно, для того, чтобы задать без обиняков один вопрос: что делать? Такова во всяком случае была официальная версия администрации, хотя по всему чувствовалось, что замысел преследовался несколько иной: подготовить северокавказских руководителей к тому, что восстановление конституционного порядка в Чечне не за горами и что силовой вариант решения этой проблемы вовсе не исключен.

Никто ни на кого не давил, и все точки зрения высказывали совершенно свободно. Отложилось в памяти и то, как обстоятельно выступил Ахсарбек Хаджимурзаевич Галазов, руководитель Северной Осетии, настаивавший на необходимости комплексного решения кавказских проблем, включая Закавказье.

В общем, высказывались достаточно здравые и интересные мысли, которые итожились примерно так: конечно, если не будет другого выхода, то придется принимать решительные меры… Впрочем, с оговоркой, что до самого последнего мгновения не следует прекращать усилий, убеждая Б.Н. Ельцина и Д.М. Дудаева встретиться лицом к лицу и, таким образом, разрядить обстановку.

* * *

Я и сегодня уверен в том, что такая встреча, если бы она состоялась, могла предотвратить либо саму войну, либо существенно повлиять на то, что сопротивление чеченцев, оказанное нам впоследствии, было бы не таким ожесточенным и стоило бы меньше человеческих жизней. Каким бы воинственным ни считался чеченский народ, но в нем достаточно трезвомыслящих людей, которые обязательно бы сделали правильные выводы, если бы миролюбивые инициативы президента России вдруг натолкнулись на резкое неприятие Дудаева, на его упрямство или, скажем, на болезненное властолюбие. Одно дело – драться за национального лидера и национальную идею, которые «отвергаются высокомерной метрополией» и совершенно другое – за амбициозного военного пенсионера, потерявшего чувство реальности.

Без идеологических и религиозных козырей Дудаев играл бы менее напористо. Без них он просто не собрал бы столь многочисленные силы своих сторонников, движимых чувством общенациональной обиды за то, что их «даже не выслушали…»

Для одних достоинство народа – это просто отвлеченный термин, для других – совершенно конкретная ценность, достойная самоотречения и подвига. Убежден, что механизм дудаевской пропаганды был бы полностью или частично обесточен, если бы встреча президентов произошла именно тогда, а философию этих несостоявшихся переговоров определяло бы слово «терпение», а не мальчишество, стремящееся продемонстрировать силу. Но эта возможность, как мы знаем, была, к величайшему сожалению, упущена.

Впрочем, неблагодарное это дело заниматься моделированием прошлого, особенно если в силу положения и служебных обязанностей ты сам не участвовал в выработке стратегических решений, не знаешь всех привходящих обстоятельств, а твои размышления основаны на предположениях.

Моя собственная роль на этом совещании ограничивалась докладом текущей обстановки на Северном Кавказе.

Оставалось надеяться, что умные и расторопные советники президента для того и существуют, чтобы предложить руководителю государства самый бескровный, эффективный и просчитанный в мелочах план действий. Но для оценки действительности недостаточно свидетельств второстепенных участников игры, так как все они будут носить разрозненный, бессистемный характер. Истинную подоплеку событий знает только один человек – первый президент России Б.Н. Ельцин, обладавший в ту пору подлинной монополией на решения такого масштаба.

Свое видение событий, являвшихся прологом вооруженного конфликта в Чечне, Б.Н. Ельцин так изложил в книге «Президентский марафон»: «Летом 1994 г. чеченской проблемой стали заниматься вплотную. Тогда во властных структурах имела хождение такая теория. Власть Дудаева на территории Чечни крайне непрочна. Новый режим в республике опирается на влияние тейпов (родов), и, хотя он поддерживается старейшинами, между тейпами идет страшная вражда, война за влияние и власть. Постоянно на территории Чечни возникают вооруженные конфликты – то в Грозном, то в Надтеречном районе. Производство остановлено, ничего не работает, не функционирует, народ измучен и уже по горло сыт дудаевскими обещаниями. Все хотят какой-то стабильности. Пришло время России вмешаться – с помощью новых антидудаевских сил внутри республики. События в Грузии показывают, что, когда лидер зарывается, начинает бесчинствовать, авторитетная национальная интеллигенция готова поддержать альтернативные, как правило, ориентированные на Россию, политические группы. Давайте создадим здесь, в Москве, где живет много авторитетных чеченцев, некий новый орган, который возглавит это движение. Есть немало подходящих кандидатур – Автурханов, Гаджиев, Завгаев.

Стадии плана были таковы. Постепенно осуществить плавный вброс в Чечню антидудаевских настроений и сил. Помочь деньгами, если надо – специалистами. Добиться, чтобы народ сам прогнал Дудаева. А если начнется вооруженный конфликт – не допускать кровопролития. Миротворческие усилия всегда пользуются поддержкой народа: это мы уже знали на опыте Таджикистана, Приднестровья.

И я согласился на этот план».

Столь обширная цитата из книги Б.Н. Ельцина приведена для того, чтобы проиллюстрировать не столько сами события, сколько методологию принятия решений высшим руководством страны и, насколько это возможно, – ведь и я сам где прямо, а где косвенно был их участником – детализировать факты во имя исторической правды.

Совещание в Жуковке, конечно, ничего не решало, но служило верным сигналом того, что к концу июля или к началу августа 1994 года политическое руководство России склонилось к мнению, что конституционная власть в Чечне должна быть восстановлена. При этом не исключалась возможность применения Вооруженных Сил России. Не стану оспаривать правоту Ельцина в оценке общеполитической ситуации в Чеченской Республике на тот момент: Дудаев действительно не контролировал ситуацию в республике, а его режим, ежеминутно прибегавший к насилию, только ускорил появление оппозиции. Уже были физически уничтожены некоторые депутаты чеченского парламента, разогнана законодательная власть. Уже реально действовали вооруженные отряды Руслана Лабазанова и Бислана Гантамирова.

И хотя все эти контакты с оппозицией, все эти манипуляции с планами и лидерами враждебно относящихся к Дудаеву оппозиционных отрядов были, конечно, «хлебом» контрразведчиков ФСБ и разведчиков из ГРУ, я тоже по мере возможностей старался быть в курсе событий. Мои оценки, касающиеся сплоченности и боеспособности антидудаевской оппозиции, кому-то могут показаться чересчур резкими, но они отражают именно мое видение ситуации. При этом я не стал бы тревожить память очень честных и самоотверженных людей, которые состояли в рядах оппозиции и отдали свои жизни в борении с бандитским режимом Дудаева.

Но если называть вещи своими именами, оппозиционность некоторых чеченцев часто носила особенный характер и основывалась не на идеологических разногласиях с Дудаевым, а часто на почве неразделенной власти или неразделенных денег. Их биографии часто являли собой жизнеописания отъявленных авантюристов, а их политические декларации даже в состоянии оппозиционности ничем не отличались от образцов официальной пропаганды Ичкерии: те же обвинения России в многовековом угнетении, те же мифы о «многовековой» Кавказской войне, те же требования признать Чечню в качестве самостоятельного государства. Приходилось делать выводы о том, что многие оппозиционеры неожиданно обернулись пламенными интернационалистами после того, как были в чем-то ущемлены Дудаевым, и теперь строили новые ниши в политике и в бизнесе для того, чтобы физически выжить.

Пытаясь самостоятельно разобраться в отличиях и оттенках народившихся в Чечне оппозиционных формирований, я пригласил к себе для беседы одного известного в Чечне человека, некогда бывшего моим сослуживцем в одной из дивизий внутренних войск. Хотел узнать его мнение. Посмотреть его глазами на обстановку внутри Чечни. На мой вопрос, сможет ли он, если понадобится, оказать профессиональную помощь этим людям, мой собеседник без всякой охоты ответил: «Конечно, помогу. Но если хочешь знать мое мнение, это никакие не оппозиционеры. Это такие же моджахеды…»

Догадываясь, что основные ставки сделаны именно на антидудаевскую оппозицию, я счел необходимым по собственной инициативе встретиться с самыми значительными ее представителями. Кого-то их них знал раньше, с кем-то познакомился впервые. По моему убеждению, именами Саламбека Хаджиева, Доку Завгаева и, может быть, Магомеда Магомадова список серьезных политических фигур и представителей настоящей чеченской оппозиции исчерпывался полностью. Хаджиев, например, человек очень серьезный и искренний, в тот срок, что был отпущен ему впоследствии для руководства освобожденной Чечней, работал с душой и сделал немало доброго. Некоторые обвиняли его в излишней эмоциональности, но, на мой взгляд, это ничуть не мешало делу. С Доку Завгаевым я тоже был знаком несколько раньше, и наши отношения отличались взаимным человеческим интересом и уважением.

Не скрою, мне всегда хотелось услышать от него объективную и, возможно, самокритичную оценку его действий на посту руководителя Верховного Совета Чечено-Ингушетии в 1991 году, но в этом крылся чисто профессиональный интерес, помогающий вскрывать ошибки и заблуждения прошлых лет. Очень долго у меня не проходило ощущение, что Доку Гапурович Завгаев в те времена очень рискованно кинулся в бурные воды суверенности и ему было трудно уберечь республику от надвигающейся волны сепаратизма.

Фамилия Автурханова впервые была упомянута на июльском совещании в Жуковке в контексте тревожного сообщения: «Автурханов в Знаменском просит о помощи!..» Или что-то в этом роде.

Познакомился я с ним в апреле 1993 года, когда по моей просьбе Автурханов приехал в Моздок. Один из запомнившихся эпизодов этой встречи я уже описал ранее, но стоило бы добавить еще несколько характеризующих этого человека деталей, выясненных мной заранее: Автурханов, как и я, окончил Владикавказское училище внутренних войск, но в 1968 году. Последним местом его службы, если не изменяет память, был специальный моторизованный батальон ВВ в Сухуми. Вот только уволился он из войск как-то не по-хорошему, оставив за собой шлейф недомолвок о совершенном преступлении, о возбужденном по этому поводу уголовном деле… Так и не знаю, были ли в его судьбе суд, обвинение и наказание, но, разговаривая с ним, не смог скрыть некоторой настороженности.

Что же касалось тех оппозиционных формирований в Надтеречном районе, которые и возглавлял лидер местного тейпа Автурханов, у меня сложилось стойкое убеждение, что эта оппозиция взошла на почве родовой неприязни и может претендовать на влияние только в том районе, где имеются ее исторические корни. Сомнительными казались и уверения, что в их рядах тысячи бойцов и все, что им нужно для победы – это только оружие. Как оказалось впоследствии, возможности оппозиции были сильно преувеличены, что обернулось подлинной трагедией во время так называемого «добровольческого штурма» 26 ноября 1994 года.

Подчеркну еще раз: командование внутренних войск в истинный замысел этой операции, где главная роль в свержении режима Дудаева отводилась антидудаевской оппозиции, официально не посвящалось. Конечно, мы чувствовали активность людей из ведомства Сергея Степашина, в котором за это направление работы отвечал начальник московского Управления ФСБ Евгений Савостьянов. От имени правительства полномочиями в этой операции был наделен Александр Котенков, которого я неплохо знал по совместной работе в зоне осетино-ингушского конфликта, и некогда даже принимал участие в офицерском «обмывании» его генерал-майорской звезды.

В конце октября 1994 года я снова полетел на Кавказ, чтобы заняться текущими делами войск: в Моздоке шло развертывание батальона, надо было посмотреть, как несут службу наши военнослужащие на КПП, как помогают милиции в приграничье. Обычная командировка командующего, который должен знать обстановку и чувствовать нерв времени. Перед самым вылетом мне позвонил Сергей Степашин и попросил взять с собой Савостьянова. Вместе отправились в путь, но в Моздоке каждый из нас занимался своими делами. Я работал с Анатолием Романовым, который незадолго до этого принял в Моздоке командование над нашей войсковой оперативной группой, но наши заботы никак не касались той очевидной суеты спецслужб, для которых Моздок и его военный аэродром представляли собой удобную базу для переброски в Чечню людей, техники и оружия.

В ту пору от Савостьянова и Котенкова я узнал о существовании закрытых решений правительства об оказании помощи оппозиции, но об этом можно было догадаться и по присутствию на одном из совещаний Бислана Гантамирова, отряд которого действовал против Дудаева. Бойцы этого полевого командира еще 24 августа колонной на БТРах пытался прорваться к Грозному, но в районе Черноречья были остановлены танками Шалинского полка и отступили. Гантамиров в ту пору был на слуху, и с его именем, насколько мне известно, были связаны кое-какие надежды. Его появление в Моздоке было признаком, что подготовительные мероприятия, целью которых было освобождение республики силами оппозиции, шли полным ходом. Еще одно свидетельство этому я получил от Степашина, когда на одном из совещаний он неожиданно заявил, что выделит ВВ «часть денег», хотя мы сами ничего не просили. Семь миллиардов рублей и впрямь были получены и пошли на содержание и подготовку частей внутренних войск, находящихся в этом регионе. В денежном выражении – я это прекрасно знаю от следователей военной прокуратуры – вся эта сутолока обошлась в несколько десятков миллиардов рублей, хвосты которых российская прокуратура разыскивала вплоть до 1998 года, а может быть, делает это и сегодня.

Что касается технической стороны дела, накануне событий, в соответствии с постановлением правительства России, внутренние войска начали принимать от Министерства обороны оружие и технику, предназначенную для передачи силам оппозиции. Формально это осуществлялось через батальон ВВ в Моздоке, а практически уже на территории Чечни, куда отправились несколько наших специалистов, наблюдавших за тем, что все передается в исправном состоянии и в заранее согласованном количестве.

Я выполнял приказ, но душа моя была не на месте. Понимал, что достаточно дуновения политического ветерка, чтобы часть оппозиции, до этого демонстрировавшая союзнические чувства, либо струсит, либо – в лучшем случае – продаст оружие на базаре. Конечно, я не волынил, но, признаюсь честно, когда мне докладывали, что у оппозиционеров нет людей, умеющих применять огнеметы, станковые гранатометы или групповое оружие, – все то, что в случае утраты или обмана могло быть повернуто против нас, – я проявлял осторожность. «Нет специалистов? – переспрашивал я, – тогда и не передавайте…».

На одном из совещаний я впервые услышал – докладывал Савостьянов – идею о том, что нехватку военных специалистов в рядах оппозиции можно ликвидировать за счет профессионалов, нанятых за деньги. Некоторым эта мысль показалась весьма остроумной: с одной стороны, репутация официальной России при любом исходе оставалась вроде бы безупречной, с другой – сладкой музыкой в ушах некоторых генералов еще звучали обещания, которые вдували им Автурханов с Гантамировым: мол, дайте нам пару десятков танков, дайте нам экипажи, которые умеют стрелять, а остальное решится само собой…

Конечно, все это меня очень настораживало и на одном из совещаний, проходившем в начале ноября 1994 года в кабинете Степашина на Лубянке, в присутствии начальника Генерального штаба генерала Михаила Колесникова и руководителя администрации президента Николая Егорова, я прямо высказал свои сомнения на этот счет, подчеркнув, что не верю в успех задуманного мероприятия. Что в Чечне должны действовать Вооруженные Силы, то есть армия, и внутренние войска. На что Колесников загадочно ответил: «Только внутренние войска, Анатолий Сергеевич… Только внутренние войска…»

Мне показалось, что начальник Генштаба меня не расслышал, и я переспросил: «Как это – «только внутренние войска»? У меня же, кроме легкого стрелкового оружия, ничего нет… Ведь кто-то должен осуществлять авиационное прикрытие и артиллерийскую поддержку?» «Да что вы, – махнул рукой Колесников, – дадим вам одну батарею: этого будет достаточно». Меня поразило такое легкое отношение к делу, и я не выдержал: «Михаил Петрович, о какой батарее вы тут говорите? Вы не сделали даже того, что вам было предписано! Вы же не выполнили ту задачу, которая ставилась еще в августе…»

Колесников прекрасно понимал, что я имею в виду. Еще в конце лета было принято решение, обязывающее Генеральный штаб спланировать варианты военно-технического решения восстановления конституционного порядка в Чечне. Я знал об этом и сразу же направил отвечающим за эту проблему генералам план, который некогда уже был разработан в Главном управлении командующего внутренними войсками и отвечал всем требованиям сложившейся обстановки. Тот самый, который мы последовательно – сначала на штабных тренировках, а потом на командно-штабных учениях – готовили очень тщательно: с производством расчетов, таблиц и справочных материалов.

План этот, конечно, взяли, но наших специалистов отправили восвояси: был он мало кому нужен, как и наше сотрудничество в этом деле. Иной вариант плана, созданный Генштабом и принятый к исполнению, я увидел только в декабре, когда мы входили в Чечню все вместе, и армия, и внутренние войска, и когда Колесникову слова об «одной батарее» уже болезненно напоминали другие – сказанные министром обороны Павлом Грачевым – о «двух парашютно-десантных полках», которых, по его мнению, было достаточно, чтобы взять приступом Грозный за два часа.

* * *

По правде сказать, когда я впервые услышал о так называемых «добровольцах», я полагал, что ФСБ рассчитывает привлечь к своей операции действительно опытных людей. Другой вопрос, как это «наемничество» выглядит с моральной точки зрения, но представлялось, что будут приглашены умелые, тертые разными войнами мужики, для которых военное ремесло является смыслом жизни, а бой – естественной средой обитания. Но идея Савостьянова для наших просторов казалась слишком экзотичной и напоминала имитацию голливудского сценария, в котором горстка героев из спецслужбы с помощью честных и простодушных аборигенов бросает вызов восточному деспоту.

Можно было и вовсе забыть об этих прожектах Савостьянова, если бы 22 ноября мне в Москву из Моздока ни позвонил Анатолий Романов. По всему чувствовалось, что он едва сохранял самообладание: «Вы знаете, товарищ командующий, сюда прислали каких-то пацанов. Никому они не нужны, все брошены…»

Я не сразу сообразил, в чем дело. Переспрашиваю: «Какие пацаны, Анатолий?» Отвечает: «Самые настоящие… Сержанты срочной службы из Кантемировской и Таманской дивизий. Вроде как в помощь оппозиции. Но ими в Моздоке никто не занимается и никто не знает, что с ними делать. Обыкновенные мальчишки: почти всем пришел срок увольняться в запас…»

Я был поражен: какие это, к черту, наемники, какие же «тертые мужики»? Романов для того и позвонил, чтобы спросить у меня разрешения хоть как-то обогреть, накормить и даже обуть этих танкистов, позабытых вербовщиками. «Конечно, – поддержал я, – обязательно окажи им помощь. Люди должны чувствовать заботу».

Строго говоря, эти беспризорные сержанты к внутренним войскам не имели никакого отношения, но для Романова, очень совестливого человека, были они прежде всего российскими солдатами, которым он мог хоть как-то помочь. И хотя дальнейшая их судьба была не в наших руках – повторяю, что замысел и детали предстоящей операции держались от нас втайне, – пока «добровольцы» не получили боевую технику и не ушли на ней в Чечню своим ходом, Анатолий опекал этих мальчишек.

Худшие наши предположения оправдались, когда через несколько дней появились сообщения о том, что 26 и 27 ноября в ходе штурма Грозного силы антидудаевской оппозиции были разгромлены и понесли большие потери. Мне рассказывали, что Автурханов в Доме печати чуть ли не коньяк уже разливал по стаканам, празднуя победу, когда боевики начали расстреливать танки на улицах города. Их экипажи, укомплектованные в основном российскими военнослужащими, ввязались в бой, но не были поддержаны отрядами оппозиции и частью погибли, а частью сдались в плен. То, что затевалось как авантюра, было просто обречено на поражение.

Во всей этой истории, признаюсь, меня больше всего потряс цинизм, с которым от своих военнослужащих сразу же отбоярились именно те чиновники и военачальники, на которых лежала ответственность за провальное наступление оппозиции. Думаю, не только у меня сжималось сердце, когда эти пленные и эти сгоревшие в бою танкисты вдруг стали именоваться «наемниками» без роду и племени. Не знаю, какие золотые горы были обещаны этим бойцам перед отправкой в Чечню, но вот проданы они были – живые и мертвые – с такой суетливой поспешностью и бесстыдством, что оставалось только развести руками. Если само военное поражение в Грозном в ноябре 1994 года еще можно было объяснить какими-то изъянами в руководстве – легкомыслием, бездарностью или в конце концов отсутствием военной удачи, – но ничем иным, кроме как предательством собственных солдат, нельзя назвать эти неуклюжие попытки чиновников сделать вид, что пленные и погибшие «добровольцы» попали в Чечню неизвестно откуда и воевали исключительно за деньги. Такое поведение очень точно характеризует не только профессионализм власти, но и нравственный уровень некоторых ее представителей.