Текст книги "Тяжелые звезды"

Автор книги: Анатолий Куликов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 47 страниц)

Именно этим объясняется та моральная, техническая и финансовая помощь, которую оказывали «независимой Чечне» в первую очередь именно страны Балтии. Этим объясняется то, что в этих республиках не забыли Дудаева и после смерти, назвав в честь террориста-организатора, на котором лежала ответственность за убийство женщин и детей в больнице города Буденновска, улицы и парки в своих городах. Нисколько не сомневаюсь в том, что рано или поздно они будут переименованы, потому что первоначальные решения были предприняты вовсе не для того, чтобы увековечить имя по-настоящему достойного человека, но лишь затем, чтобы уязвить бывшую метрополию.

Несомненной личной заслугой Д. Дудаева является то, что он очень чутко чувствовал время. Появление в августе 1991 года нелегитимного ГКЧП, которое в истории России сразу же было названо путчем, националистами Чечни было использовано очень прагматично. Вначале сам путч укрепил их в мысли о том, что необходимо использовать временную слабость России: и паралич власти, и праздничный восторг новой политической элиты по поводу победы. Во всяком случае этого было достаточно, чтобы начать так называемую «чеченскую революцию», целью которой было смещение с постов тех руководителей ЧИР, позиция которых не совпадала с позицией лидеров ОКЧН и которых теперь было легче легкого обвинить в «проведении политики, противоречащей курсу президента Российской Федерации на демократию и реформы». Именно с такой формулировкой «загремели» со своих постов председатель Верховного Совета ЧИР Доку Завгаев, бывший первый секретарь Чечено-Ингушского обкома КПСС, и члены его команды. Примечательно, что снимать Завгаева лично приехал Руслан Хасбулатов, весьма влиятельный и даже популярный после августовских событий в Москве.

Конечно, в Чечне Руслан Имранович решал свои проблемы, не предполагая, что его политической наивностью очень решительно воспользуются те люди, которые на первый взгляд радеют в Грозном об интересах России и ее первого президента… После того как на Завгаеве было окончательно поставлено клеймо партократа и сторонника путчистов, политическая инициатива тут же перешла к ОКЧН. В столице республики начались хорошо организованные «бессрочные» митинги на центральной площади с горячим питанием, денежным вознаграждением для участников и требованиями самороспуска Верховного Совета ЧИР, который, хоть с Завгаевым, хоть без Завгаева, оставался легитимным органом власти.

Для того, чтобы митингующих не смела милиция или внутренние войска, центральная площадь была окружена автобусами, которые были намертво приварены друг к другу электросваркой и теперь напоминали ограждение походного военного лагеря, некогда делавшегося из повозок. В любую минуту из толпы могли раздаться выстрелы, так как все эти дни усиленно наращивались и готовились к бою вооруженные формирования ОКЧН.

3 сентября 1991 года Джохар Дудаев и член руководства Вайнахской демократической партии Юсуп Сосланбеков объявили о низложении Верховного Совета Чечено-Ингушской Республики. Дудаев сделал заявление, что всю власть в республике он берет на себя, призвал к роспуску существующих структур и обвинил Россию в проведении колониальной политики в отношении Чечни. В тот же день вооруженные боевики заняли ряд правительственных зданий, грозненский телецентр и Дом радио. 6 сентября «национальные гвардейцы» Дудаева взяли штурмом помещение, где шло заседание Верховного Совета ЧИР. Более 40 депутатов парламента были жестоко избиты, а председатель горсовета города Грозный Виталий Куценко был выброшен из окна и погиб.

Следующий ход сепаратистов по захвату власти в республике был также сделан с согласия и одобрения руководства Верховного Совета РСФСР: из группы депутатов Верховного Совета ЧИР и представителей ОКЧН был образован некий Временный высший совет (ВВС). Верховный Совет России признал его в качестве высшего органа власти республики. Как выяснилось позднее, это был один из самых опрометчивых шагов, допущенных федеральной властью. Использовав ВВС для расчленения Чечено-Ингушетии с целью незаконного вывода Чечни из состава России, исполком ОКЧН уже три недели спустя принял решение о роспуске ВВС и взял на себя всю полноту власти.

10 сентября 1991 года в Грозный тушить пожар мятежа во главе делегации прилетел государственный секретарь при президенте Российской Федерации Геннадий Бурбулис. Официальной целью было объявлено «согласование комплекса мер по стабилизации обстановки в Чечне». Однако все попытки Бурбулиса достичь компромисса между исполкомом ОКЧН и Верховным Советом ЧИР закончились безрезультатно. Следующую попытку договориться миром по заданию Бориса Ельцина предпринял вице-президент Александр Руцкой, вызвавший меня 6 октября 1991 года для доклада в особняк на улице Чехова в Грозном.

Получив известие о просьбе Руцкого от командира 506-го полка внутренних войск подполковника Михаила Шепилова, я сразу же отправился на встречу, но получилось так, что к особняку я подъехал буквально на хвосте машины Дудаева, который направлялся туда же для переговоров с Руцким. Поэтому пришлось часа два дожидаться их окончания, а когда я наконец зашел к вице-президенту, он еще находился под впечатлением этой встречи. Рассказал, не скрывая, что была она бурной и нервной и не раз вскакивал со своего места Дудаев. И сам Александр, человек импульсивный и по-военному прямолинейный, не очень, по его собственному признанию, выбирал выражения и даже пригрозил Дудаеву «поднять штурмовики»…

Кое о чем все-таки вроде удалось договориться: по словам Руцкого, ему было твердо обещано, что наши военные городки, как и другие объекты, захватывать не будут. Честно говоря, я мало верил в правдивость таких посулов. И не потому, что лично не доверял Дудаеву: контролировать эту истерию ненависти к федеральному центру уже не могли ни он, ни кто-либо другой. Чеченский остров, рожденный мечтами Дудаева, не только приобретал на наших глазах четкую береговую черту, но и выказывал неуживчивый характер его тогдашних обитателей…

* * *

Все, что теперь происходило в Чечне, напрямую касалось внутренних войск и моего Управления ВВ по Северному Кавказу и Закавказью. Поэтому я и находился в Грозном. В то же время моим долгом было обсудить с Руцким принципиально новую ситуацию в Закавказье: почувствовавшие реальную независимость, Армения и Азербайджан бились за Нагорный Карабах и на всем протяжении общей границы. Это была уже полномасштабная война, а не межнациональный конфликт. Со своими вооруженными силами, с промышленностью, работающей на фронт, со своим общественным мнением, которое формировалось на основе сложившихся реалий национальной независимости, национальных интересов и национальной идеи этих закавказских государств. Российские войска, продолжавшие миротворчество в Нагорном Карабахе, воспринимались уже как иностранные, а значит – чужие. Они воспринимались как досадная преграда, которую нужно преодолеть, чтобы подобраться к горлу врага. Очень скоро в благодарность за все мы получили неприкрытую ненависть, обвинения в пристрастности и как следствие – выстрелы в спину.

Командование внутренних войск в Москве словно не понимало, что ситуация резко изменилась. Я высказывал свое мнение, что войска нужно выводить полностью, а мне в ответ сообщали, чтобы я был готов к приему и размещению Нижегородского полка…

Об этом я сказал Руцкому. О том, что сейчас наших военнослужащих убивают и армянские, и азербайджанские боевики. Вот сегодняшняя сводка: в Степанакерте убиты старший лейтенант и два солдата… За что? Почти каждые сутки мы несем такие потери. На вопрос вице-президента: «Какие у тебя есть просьбы?», – ответил прямо: «Александр Владимирович, я тебя как однокашника прошу – помоги вывести оттуда войска. Ничего, кроме кровопролития, там уже не будет, и никому мы там не нужны. Ради чего каждый день мне приходится отправлять гробы по всей России?..»

Руцкой меня понял, идею одобрил: «Я с тобой согласен. Дай мне телеграмму, чтобы у меня было основание для действия». На мое замечание, что такая телеграмма моим командованием будет воспринята как никем не санкционированное обращение мало кому известного генерал-майора ко второму лицу в российском государстве. За такой «подвиг» мне обязательно оторвут голову. Тогда Руцкой предложил отправить ее по «Истоку» – системе закрытой телеграфной связи, которой пользовалось правительство и которая не имела отношения к нашему ведомству. И еще раз подчеркнул: «Анатолий, мне нужно основание, а им может быть только твоя телеграмма».

Для моего командования не стало секретом, что такая телеграмма ушла Руцкому по «Истоку»: ведь на нее последовала жесткая реакция вице-президента. К тому времени и Верховным Советом России уже был принят закон, запрещающий российским военнослужащим выполнять боевые задачи за пределами российской территории. Теперь получалось, что мое командование игнорировало закон, а это было чревато уголовным преследованием тех генералов, которые посылали в Нагорный Карабах все новые и новые силы. Теперь получалось, что через голову своего руководства генерал-майор Куликов действительно отправил второму по значимости лицу в России совершенно убийственный компромат, и он тянул на то, чтобы вызвать у командующего чувство справедливого негодования.

В этой ситуации сами причины, вынудившие меня обратиться к Руцкому напрямую, уже не считались убедительными. Значение имел только очевидный факт нарушения субординации, за который, впрочем, и наказывать меня было страшновато. В конце концов не придумали ничего лучше, как упразднить Управление ВВ на Северном Кавказе и Закавказье, чтобы юридически перестала существовать должность его начальника, а он сам оказался без места и без надежд на будущее. Вот истинная причина моего 152-дневного отпуска в 1992 году. Вот цена – целое управление – которая была заплачена, чтобы выбить из строя одного лишь меня.

Но 6 октября 1991 года я не задумывался о последствиях. Был рад, что Руцкой поддержал мою позицию и появилась надежда, что ВВ наконец уйдут из Армении и Азербайджана. Уже была другая забота – мятежная Чечня, где, помимо учебной дивизии Министерства обороны генерал-майора Петра Соколова, были и две наши части: полк Михаила Шепилова – в Грозном и отдельный специальный моторизованный батальон Сергея Демиденко – в Черноречье. Все они уже в полной мере чувствовали возрастающее давление со стороны чеченских сепаратистов: были попытки захвата оружия, блокирование военных городков, какие-то люди ежедневно рисовали мелками и краской кресты на дверях квартир, где проживали семьи офицеров и прапорщиков. Мы и ответить не могли как следует, опасаясь что это может сказаться именно на семьях военнослужащих, а рассчитывать на братскую помощь чеченских милиционеров тоже не приходилось: все МВД республики было поглощено борением за руководящие должности. Причем два основных претендента на пост министра – Алсултанов и Даудов, которые, меняя друг друга через день в кабинете министра, каждый раз начинали работу с того, что вышвыривали оттуда вещи предшественника.

В начале октября мне на ум пришла идея вывести из Чечни мобилизационный запас оружия. Вспомнилась Армения и почерк ее боевиков: первым делом захватывать склады. Оружия на наших складах неприкосновенного запаса, рассчитанных на случай вероятной войны, было немного: гранатометы, около 1200 автоматов и пулеметов. Я отправил соответствующую телеграмму в главк и даже успел подогнать полтора десятка грузовых машин из Новочеркасска, чтобы переправить это оружие от греха подальше, в одно из соединений на территории Ростовской области.

Вот только реакция командующего ВВ была неожиданной. Вроде бы обвинял он меня и в трусости, и в том, что я занят не делом, а ерундой. Но все это не прямо, а исподволь: мол, своими действиями я срываю мобилизационные задания. Это меня возмутило: о каких, к черту, мобилизационных заданиях сейчас может идти речь, когда существует реальная опасность разграбления оружия бесчинствующей толпой. Спрашивается, легко ли защитить склад, если штурмовать его будут боевики, прикрываясь женщинами и детьми, которые, впрочем, охотно им в этом помогут? Оружие для любого чеченца – символ независимости и мужества. Я уже чувствую: на наши и тем более на армейские запасы техники и оружия уже давно положен чей-то внимательный взгляд… Не пройдет и месяца, как оправдаются худшие мои предположения. А пока Саввин мне приказывает: «Отмените погрузку оружия!» Я – человек военный и отвечаю: «Есть!» Вот только жизни простых офицеров, прапорщиков, сержантов и солдат мне дороже, чем формальная покорность. Чуть позже я прилечу в Грозный на вертолете и успею вынуть затворы из тех автоматов, которые оставались в конвойном полку и в МВД республики.

Мы сняли их в одну ночь. Сложив затворы в вещмешки, благополучно довезли до Ростова и сдали на склад, где и по сей день, вероятно, лежат они, удивляя новое поколение вооруженцев. Отзвуки этой истории дошли до меня уже в 1995 году, во время наших переговоров с чеченцами. Один из собеседников пожаловался: «Досталось оружие, но, к сожалению, оно не стреляло». Рассказал: потратили много времени, чтобы найти запасные затворы. Вот только усилия оказались напрасными: каждый затвор подгоняется к автомату индивидуально, и даже в случае удачной замены такое оружие не может считаться надежным.

Конечно, не так велико количество автоматов – около двух тысяч, – которые нам удалось привести в негодность, и эти затворы не сыграют впоследствии существенную роль в нашем противоборстве с боевиками. Но важно другое: все, что могли, мы, одернутые категорическим приказом, все-таки сделали. Я рад, что именно эти автоматы сегодня не направлены в нашу сторону ни в Чечне, ни где-то еще. Вот из них уже никто не будет убит.

Другое дело – армия. При мне комдив Соколов докладывал Александру Руцкому, что в дивизии в тот период находились 53 тысячи единиц только стрелкового оружия. И большинство – тоже на складах неприкосновенного запаса. И тоже – в соответствии с мобилизационным заданием… С каким упорством иногда мы отстаиваем мертвые схемы вместо того, чтобы гибко и оперативно реагировать в соответствии с требованиями времени. Можем жизнь положить, чтобы под открытым небом и на снегу построить за пару месяцев завод по производству боевых самолетов, а можем – годовой результат работы десяти авиазаводов беспечно подставить под удар на базовых аэродромах, даже если нам известен и день, и час нападения на страну.

* * *

Уже через день после моей встречи с Руцким обстановка в Чечне качественно изменилась: в ответ на принятие 8 октября Президиумом Верховного Совета РСФСР постановления «О политической ситуации в Чечно-Ингушской Республике», ОКЧН на следующий день объявил мобилизацию всех лиц мужского пола от 15 до 55 лет. Была приведена в боевую готовность национальная гвардия, принято постановление, содержащее призыв к вооруженному захвату власти в республике, вплоть до военной конфронтации с федеральным центром. Исполком ОКЧН это постановление Президиума ВС РСФСР расценил как вмешательство во внутренние дела Чечни.

Как это всегда бывает в таких случаях, быстрее всех ситуацию оценили находящиеся под стражей уголовники. Для них любой мятеж, бунт, волнения – редкий шанс вырваться на волю. Поэтому, когда 9 октября по республиканскому радио был оглашен текст постановления Верховного Совета России, в следственном изоляторе города Грозного мгновенно начались беспорядки.

Почти семьсот арестованных около шести часов вечера начали взламывать двери камер, и вскоре весь СИЗО изнутри уже контролировался ими. Часть помещений была подожжена. Со стороны города также была предпринята попытка прийти заключенным на помощь. Одни чеченцы взломали наружную стену изолятора, другие – преградили путь силам МВД, вызванным на подмогу. Уже и охрана была вынуждена открыть огонь: один из пустившихся в бега был застрелен, остальные повернули назад. Так что обитатели камер все еще формально оставались под стражей, вот только сама стража не рискнула водворить бунтарей на место и избрала как наиболее подходящую тактику мирного сосуществования с арестантами: внутри СИЗО хозяйничали уголовники, в то время как охрана, удерживающая в своих руках внешние стены и часть административных зданий, не давала им прорваться оттуда в город.

Чуть позже, когда дело дойдет до разгрома остальных пенитенциарных учреждений, боевики и заключенные будут действовать очень согласованно и решительно: проходы через ограждения и посты будут пробиваться одновременно и с внутренней, и с внешней стороны при вооруженной поддержке чеченцев. Так случилось в разбежавшейся исправительной колонии, которая располагалась в станице Наурской и где в момент штурма находился полковник Иван Чучин – офицер оперативного отдела Управления ВВ по Северному Кавказу и Закавказью. Оценив ситуацию, он сразу же мне доложил: «Товарищ генерал, я ничего не могу сделать! Если открыть огонь, это равносильно гибели наших военнослужащих…» Вместе приняли трудное решение: огня не открывать, считать главной задачей сохранение жизней наших солдат и офицеров.

Это был единственно приемлемый выход. Во всяком случае мы не спровоцировали нападения боевиков на наше подразделение, которое той же ночью с оружием в руках, на своей технике вышло по бурунам на территорию Ставропольского края.

Все это будет потом, когда драматургия чеченского мятежа уже не оставит нам выбора: мы будем отступать, сохраняя в этом отступлении и жизни наших товарищей и – насколько это было возможно – наше оружие.

А в октябре, через день после того, как был захвачен следственный изолятор, в моем кабинете в Ростове-на-Дону раздался телефонный звонок. Это был министр внутренних дел РСФСР генерал Андрей Федорович Дунаев, жестко потребовавший от меня взять под охрану злополучный грозненский СИЗО. Надо сказать, что наличие в Москве сразу двух министерств внутренних дел – российского (во главе с Дунаевым) и союзного (во главе с Баранниковым) – привносило в нашу жизнь неразбериху и сумятицу. Нечто похожее переживали все силовые структуры, вынужденные мириться с тем, что поступающие из центра команды иногда противоречили друг другу.

Вот и сейчас, выслушав наказы Дунаева по телефону, я оказался в странной ситуации. С одной стороны, внутренние войска пока оставались в союзном подчинении, то есть приказом для меня являлись решения генерала Баранникова и моего командующего. С другой стороны, я не мог игнорировать мнение российского министра, тем более что в этой тревожной ситуации только глупец стал бы рядиться о том, кто из начальников для него главнее.

Требовательный тон Дунаева я пропустил мимо ушей, заметив, что сам следственный изолятор брать под охрану не имеет смысла – это только спровоцирует боевиков на крайние меры. Другое дело, если иметь под рукой резервную группу внутренних войск, которая могла бы огнем поддержать караул в случае нападения. Ее я готов был выделить немедленно, как, впрочем, и специалистов со служебными собаками. Это все, что я мог сделать в этой ситуации. Дунаев согласился со мной, и я опять полетел в Грозный.

В кабинете начальника грозненского СИЗО, кроме подполковника внутренней службы Казбека Махашева, который через несколько лет в правительстве Аслана Масхадова станет министром внутренних дел, я обнаружил еще несколько унылых, подавленных произошедшими событиями офицеров. Было ясно: они плохо представляют, что делается сейчас на захваченной территории изолятора, и еще меньше – как им вести себя в ситуации, когда власть в республике уже не контролируется центром, а симпатии чеченского народа – теперь, скорее, на стороне арестантов, а не на стороне их охранников.

Это смятение в душах я почувствовал сразу, как только выслушал доклад Махашева, из которого следовало, что внутри изолятора разгромлены и сожжены все жилые помещения, а настроения уголовников таковы, что с минуты на минуту следует ждать нападения. Панические нотки доклада свидетельствовали о том, что подполковник Махашев ситуацию, сложившуюся на подведомственной ему территории, знал слабо и был растерян по-настоящему. Поэтому я сразу же задал ему уточняющий вопрос: «Кто-нибудь внутрь изолятора заходил? Кто-нибудь может подтвердить, что ваши сведения достоверны?» Получил ответ: «Никто туда не ходил – это очень опасно». «Ну хорошо, – спрашиваю я опять, – там наверняка есть свой лидер. Кто он? Можно ли мне с ним поговорить?» «Есть такой, – отвечают. – Звать Русланом Лабазановым. Убийца. Внутри изолятора пользуется непререкаемым авторитетом. Сейчас вызовем».

И вскоре действительно появился этот Руслан – спортивного сложения парень в черной телогрейке. Я поздоровался с ним за руку, объяснил, кто такой, и поинтересовался: «Если мы сейчас вместе с вами зайдем на территорию, которая контролируется осужденными и подследственными, можете ли вы ручаться, что с их стороны будет проявлена выдержка?» Лабазанов меня заверил: «Конечно, даже и не сомневайтесь. И поймут правильно, и ничуть это не опасно»… Двинулись. По всему было видно, что бунтари наладили автономную жизнь и она им не в тягость. Женщины-подследственные стирали белье и готовили пищу, мужчины, пользуясь свободой передвижения, перетекали из камеры в камеру, то есть изо всех сил имитировали вольную жизнь. Разрушения от пожара были куда скромнее, как первоначально следовало из доклада Махашева. Сгорели медпункт, библиотека и одна из камер. Все остальное содержалось в порядке.

Тогда же у меня с Лабазановым состоялся откровенный разговор. Я высказал ему удовлетворение, что удалось избежать более масштабных разрушений и поджогов. Что следует поддерживать порядок среди бунтарей, так как попытка любого прорыва на волю будут пресечена огнем охраны, а в таком исходе никто не заинтересован – ни мы, ни сами арестанты. Что лучшим выходом из положения, на мой взгляд, является тот, который бы позволил администрации СИЗО вернуться к нормальной работе, а арестантам – в свои камеры. Ничего иного высший офицер МВД просто не в состоянии предложить. Другое дело, что он нормальным человеческим языком предлагает решить проблему без крови и насилия.

Лабазанов, кажется, это оценил.

Попросил только, чтобы несколько его людей, подобно существовавшим в то время членам секции профилактики правонарушений, могли пользоваться относительной свободой ради поддержания порядка и соблюдения гражданских прав людей, находящихся в заключении. Сам я против этого ничего не имел. Напротив, выразил надежду, что администрация СИЗО согласится с его доводами – ведь в них много разумного.

Говоря это, я ничуть не кривил душой. С Лабазановым надо было считаться: этот энергичный, сильный, хитрый человек на своем поле играл очень умело. Роль восставшего вождя, несомненно, очень нравилась ему, как, впрочем, и сама ситуация, выдвинувшая его в лидеры. Таких людей тоже выбирает время: авантюрный склад характера, личная смелость и знание психологии живущих под стражей людей обязательно выносят их на поверхность в дни волнений и смут. Вот и этот персонаж в черной телогрейке был, несомненно, настоящим вожаком, умеющим чувствовать настроения подчиняющихся ему людей.

Впоследствии, когда все чаще стала звучать эта фамилия – Лабазанов, мне и в голову не пришло ассоциировать ее с тем человеком, который когда-то водил меня по захваченному грозненскому СИЗО и даже гарантировал мне безопасность. Мало ли в Чечне однофамильцев? Мало ли на свете авантюристов, рядящихся в одежды «благородных разбойников»?

В журналистских репортажах противник дудаевского режима Лабазанов выглядел почти Робин Гудом и борцом на справедливость. Что, впрочем, не мешало ему оставаться полевым командиром, за которым тянулся хвост вполне банальных грабежей и убийств. Человека с такой репутацией привезли ко мне из села Толстой-Юрт в станицу Червленную, когда в начале марта 1995 года нам требовалось освободить Аргун. Вольница Лабазанова действовала в окрестностях этого города, и у нас были основания полагать, что этот полевой командир, подчеркивавший свою независимость, во-первых, сам не ввяжется в драку, а во-вторых, поможет договориться с теми чеченцами, которые пошли в бандформирования не из любви к Дудаеву, а по принуждению или глупости. Надо было сохранить их жизни, надо было уменьшить силу сопротивления противника. Это означало уменьшить или исключить собственные потери. В такой ситуации ищешь любого союзника, который бы мог не на словах, а на деле оказать тебе помощь.

Человек, который зашел в мой вагончик в Червленной, был чрезвычайно живописен: на погонах его полевой формы были явственно различимы полковничьи звезды, а сам он был увешан оружием и перехвачен пулеметными лентами. Последним неожиданным штрихом этой воинственной, а потому отчасти очень комичной картины – являлась американская винтовка М-16, которую будущий мой собеседник крепко держал в руках. Что-то знакомое промелькнуло в его чертах, но я не придал этому значения: среди людей, с которыми я когда-либо встречался, не было ни самопальных полковников, ни поклонников американских автоматических винтовок.

Вот только сам я, видимо, изменился мало, отчего таинственный посетитель сразу же узнал меня: «Вы тот генерал, который ходил в следственный изолятор? Это, – говорит, – я, Руслан, который вас по нему сопровождал». Я засмеялся: «Точно, ты – тот самый Руслан…» «Ну, – говорю, – раз мы друг друга знаем, тогда, считай, половину проблем уже решили…» Конечно, я не забыл, что в октябре 1991 года Лабазанов сдержал свое слово. Не то, чтобы я придавал этому особое значение, но, не скрою, всегда радуюсь, когда вижу, что человек умеет отвечать за свои слова. Рад и тому, что в свою очередь мне удалось ответить добром на добро: позднее, в тревожной ситуации, мы помогли эвакуировать беременную жену Лабазанова, тем самым выполнив его отчаянную просьбу.

Еще не раз мы встречались с ним, и я знаю, что, помимо обещаний, свести меня со своими людьми, Руслан Лабазанов действительно предпринимал какие-то шаги, чтобы оказать нам помощь. Во всяком случае куда-то ездил, с кем-то разговаривал, хотя, как это часто бывает в подобных случаях, результативность таких действий нельзя подтвердить никакими конкретными фактами. Кто знает, может лишний раз нам не выстрелили в спину, может, кто-то сегодня жив только потому, что этот противоречивый, мятущийся человек, в душе которого так замысловато переплелись понятия добра и зла, справедливости и несправедливости, чести и бесчестия, добился этого благодаря своему авторитету среди соратников и жителей Чечни?.. Но об этом можно только догадываться, добавляя в короткое жизнеописание Руслана Лабазанова, и так до предела мифологизированное им самим, несколько легких штрихов. Годом позже он станет жертвой очередной чеченской междуусобицы и сгинет в огне какого-то неизвестного мне боя. Но кем бы он ни был на самом деле, наше знакомство, пусть и мимолетное, обязывает к тому, чтобы сочувственно отнестись к этой человеческой судьбе.

Вечером в станице Червленной, когда мы встретились во второй раз в жизни, я спросил Лабазанова, с сомнением глядя на его офицерские погоны: «Тебе полковника кто, Дудаев присвоил?» Я видел, как ему стало неудобно, как смутился он, понимая, что я хоть и принимаю правила этой игры, но между настоящим и мнимым черту проведу без особых церемоний. Видимо, поэтому он тогда в ответ промолчал. Да и как смог бы он оправдать и вот эти бутафорские звезды, и эту часть своей жизни, прожитую в одежде с чужого плеча?..

* * *

Каждый день в Чечне только прибавлял опасностей мне и моим солдатам. Особенно обострилась ситуация после 19 октября, когда к лидерам исполкома ОКЧН напрямую обратился президент России Борис Ельцин, выдвинув справедливые, но запоздавшие по времени, а также никакой силой не подкрепленные требования: прекратить противоправные действия и совместно с ВВС выработать пути политического разрешения конституционного кризиса, безоговорочно подчиниться закону, освободить захваченные здания и вернуть оружие.

Еще через неделю – 27 октября – состоялись выборы президента и парламента Чечни. В той обстановке и речи не могло идти о соблюдении законности при их проведении: на некоторых избирательных участках пачки фальсифицированных бюллетеней опускались в урны без всякого зазрения совести, причем мало кто обращал внимание на то, что на ряде участков число опущенных в урны бюллетеней значительно превышало количество зарегистрированных избирателей. Это был фарс, целью которого были имитация народного волеизъявления, а не настоящий выбор народа. Тем более что, по оценкам аналитиков, в самих выборах приняли участие не более 10–12 процентов населения Чечни, а сами они проводились под жестким контролем ОКЧН. Было ясно, что Съезд народных депутатов РСФСР эти выборы действительными не признает, в связи с чем не будут признаны законными ни новые органы чеченской власти, ни их решения, важнейшим из которых был, конечно же – появившийся уже 2 ноября 1991 года указ «Об объявлении суверенитета Чеченской Республики».

Принятый 7 ноября 1991 года указ президента РФ «О введении чрезвычайного положения в Чечено-Ингушской Республике», каким бы грозным ни казался он на бумаге, уже был не в состоянии вернуть ситуацию на два-три месяца назад, когда силовое давление еще могло себя оправдать. Теперь сепаратисты считали себя легитимной властью, были энергичны и везде поспевали раньше нас.

Пока в Москве прогнозировали, какое смятение вызовет настоящий указ в окружении Дудаева, его боевики очень решительно провели захват оставшихся административных зданий, включая республиканскую прокуратуру и управление КГБ, заблокировали военные городки и взяли под контроль воздушные и железнодорожные перевозки. «Витязи» – точнее, сводный отряд спецназа из дивизии им. Дзержинского, – прилетевшие следующей ночью, едва успели высадится на аэродроме в Ханкале, как тотчас были блокированы сами.

Часть их все же сумела прорваться к зданию МВД, которое не было захвачено и удерживалось силами бойцов отдельного специального моторизованного батальона внутренних войск под командованием подполковника Сергея Демиденко, милиционеров из Московского уголовного розыска, на наше счастье оказавшихся в Грозном, и чеченского ОМОНа, который дрогнет чуть позже…

Именно решимость этих людей остановила боевиков на самых подступах к зданию республиканского МВД. Понимали: еще шаг и случится настоящий бой, на победу в котором трудно было рассчитывать. Поэтому брали измором: постреливали над головами обороняющихся, грозились отправить батальон в гробах, а для верности психологически дожимали министра внутренних дел республики генерал-майора Ваху Ибрагимова.