Текст книги "Дом для внука"
Автор книги: Анатолий Жуков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)
– Радостно. Один да на морозе ты всю зиму протюкаешь. Разве мне подключиться?
– Если умеешь...
– Я все умею, Кирилыч. Доканчивайте этот венец, я сбегаю переобуюсь – задрог совсем.
– А я думал, с радости какой пляшешь, – сказал Чернов, но сказал уже вслед Кузьмичеву: тот сорвался с места, будто мальчишка, и, перепрыгивая через раскатанные по снегу бревна, в минуту скрылся за стеной – побежал в Выселки. Крепко, видать, прозяб, форсун.
Борис Иваныч с Витяем Шатуновым, опустив топоры, глядели ему вслед. Поди, завидовали востроносым туфлям Кузьмичева и ему самому – простой в доску мужик, тридцати еще нет, а уже руководящий специалист, начальник.
Шатунов-старший сидел на окоренном бревне и, улыбаясь, глядел на залив – там, на заснеженном искрящемся льду, чернели неподвижные фигурки рыболовов. Разреши сейчас, и побежит резвее Кузьмичева на этот лед, несмотря что старик.
– Перекур, – громко объявил Чернов, присаживаясь рядом с Шатуновым на бревно.
– Шесть новых блесен отлил и две перепаял магазинные, – сказал Парфенька Шатунов с блаженной улыбкой. – В воскресенье закачусь к Коммунской горе, там и судак и щука, окуни крупные.
Вот-вот, других мыслей у него и не предвидится. Дедушкой Парфентием пора звать, а он как был Парфенька бесштанный, так и остался.
– Баловство, – сказал Чернов. – Лучше дрова попилить, поколоть, на морозе они хорошо колются. – И уже видел у себя в дровяном сарае поленницы свежеколотых дров под самую крышу.
Витяй засмеялся:
– Отцы спланировали близкое будущее. А мы, Борь-Ваныч?
– Мы подождем, – сказал Борис Иваныч, щелкнув зажигалкой и прикуривая.
Чернов поглядел на них и вздохнул. Когда только они успели вырасти, эти парняги, младшие их сыновья! Вот стоят независимо, рослые, плечистые, в брезентовых прочных робах, Витяй даже повыше Бориса Иваныча будет, хотя, конечно, пожиже, а вроде недавно такими были Иван Чернов и Парфенька Шатунов, их отцы. Правда, Парфенька редко стоял рядом с Черновым, в детстве робкий был, все больше один, к удочкам уж тянуло, не отличился он и в парнях, на гражданскую не попал из-за слабости здоровья, а уж за землю никогда не болел и в поле не ночевал, хотя в колхоз пошел с охотой. Чего таким не идти, когда ни лошади, ни вола, баба брюхатая, изба развалилась. Голому собраться – только подпоясаться.
– Председатель идет, пап! – сдавленным полушепотом сказал Витяй и поперхнулся дымом, закашлялся.
Со стороны Выселок в самом деле шагал Степан Мытарин, помахивая гибкой хворостиной.
– Пороть вас станет, – предположил Борис Иваныч.
Витяй засмеялся, а Шатунов Парфентий вскочил и зачем-то поспешно затоптал валенками папиросу. Оба они были приняты на совхозную стройку лишь на время отпуска, но вторая неделя уже, как отпуск их кончился, а в колхоз отец с сыном не торопились.
Чернов тоже забеспокоился при виде Мытари-на: бригада плотников сегодня же может лишиться двух человек. Правда, Шатуновы вольны остаться в совхозе, но директор не такой человек, чтобы пополнять постоянные кадры за счет колхоза. Да и какие Шатуновы постоянные – век тут ни постоянства, ни толку не было.
Мудрый Чернов в данном случае ошибался.
И толк и постоянство в поведении Парфеньки Шатунова были, но не всякий это понимал, потому что из-за рыболовной страсти его ставили наравне с мальчишками, хотя в рыболовстве не больше легкомыслия, чем в любом другом занятии. Правда, кроме рыболовства, странным казалось давнее и до сих пор не преодоленное разно-
Жене Парфеньки с женой Пелагеей по социальным, так сказать, вопросам. Дело в том, что Пелагея Шатунова работала свинаркой в совхозе со дня его организации, Парфентий же в совхоз не пошел, но спустя несколько лет, когда началась коллективизация, охотно записался в колхоз.
Но и это разногласие имело серьезные основания. В совхозе надо работать ежедневно, как на заводе или на фабрике, это было известно со дня его основания, за каждый прогул держи ответ, а_ в колхозе есть лазейка, там можно спрятаться за минимум трудодней и не упустить рыболовный сезон. Минимум придумали, конечно, немалый, но выработать его все же можно, и вот ты уж не виноват, если в свободные дни половишь рыбки. Деньги же в дом принесет Пелагея, которая к рыбалке не привержена.
Это одно дело.
Второе: Пелагея имеет право на землю под картофельные огороды не меньше пятнадцати соток – от совхоза. А от колхоза право на землю имеет Парфентий, и он пользуется этим правом.
– Добрый день, труженики! – прогудел громоздкий Мытарин, наставив свои выпуклые шары сперва на Чернова, потом на Шатунова и бегло окинув молодых. – Значит, укрепляем и развиваем совхоз?
– Здравствуй, Степан Яковлич, здравствуй, – виновато засуетился Парфенька. – Вот садись тут, на бревнышко, чего стоять-то.
– Я на минуту, – сказал Мытарин. – Зашел посмотреть строительство и вот дорогой все думал: что ближе к коммунизму – колхоз или совхоз? Давно эта мыслишка меня занимает, а решить не могу. Дай, думаю, мужиков спрошу, посоветуюсь. Ум, говорят, хорошо, а два – лучше. А? – И оглядел всех доверчиво, бесхитростно, как ребенок.
Чернов сразу почуял здесь одну из мытаринских загадок-ловушек и, усмехнувшись, опустил голову, пощипывая рукой кончик усов.
А Борис Иваныч не понял, что спрашивают не всех, принял вопрос к себе.
– Совхоз ближе, – ответил он и толкнул локтем Витяя.
– Совхоз, – поддержал Витяй решительно. – Не зря же сюда люди идут.
– Понятно. – Мытарин повернулся к Парфеньке: – А как думает Шатунов-старший?
– Да я что, я ничего, – забормотал Парфенька, сконфуженный тем, что его Витяй откровенно высказал свою тягу к совхозу. Вот теперь извивайся, как уж под вилами, заглаживай. – В совхозе, конешно, деньги и в плохой год дают: заработал – получи, не то что в колхозе. Но опять же вопрос: откуда совхоз берет те деньги, если хлеба не уродились? Чужое, значит, заедают?
– Во, во1 – обрадовался Мытарин, – И какой же вывод?
– Известно какой: ближе к коммунизму колхоз, а не совхоз. По справедливости.
– Так чего же ты бежишь в совхоз и сына сманиваешь? – захлопнул Мытарин свою простенькую ловушку.
– Начальство на горизонте, – объявил радостно Витяй, отвлекая от отца внимание Мытарина.
Чернов оглянулся и увидел, что от райкомовской «Победы», вставшей у развала досок на окраине Выселок, идут Балагуров и Межов. Балагуров о чем-то говорит, живо размахивает руками, хлопает по плечу Межова, смеется. Веселый мужик. В белых бурках ходит, в шапке пирожком, в модном пальто. И, видно, крепкий, если самого Баховея поборол. Теперь первый человек в районе, хозяин всей округи.
Ромка, то есть Роман Харитонович, смелый ведь человек, безужасный, а вот теперь, говорят, устроился в вечернюю школу, будет учить ребят истории.
– Привет строителям коммунизма! – Балагуров размашисто протянул руку Чернову, потом Шатунову и Мытарину, кивнул молодым: – Отдыхаем?
– До коммунизма нам далеко, Иван Никитич, – ответил Чернов доверительно. – Вручную вот тюкаем, бревна ворочаем, тяжести разные.
– Желудочным паром, – прибавил задиристо Витяй.
Балагуров улыбнулся, сел, поздоровался с подходившими плотниками, потом спросил Мытарина, по какому случаю он тут оказался.
– Да тоже о коммунизме вели дискуссию, – сказал Мытарин. – Хотели выяснить, что ближе – колхоз или совхоз.
– Выяснили?
– Нет, разделились мнения.
– Куда же больше склоняются?
– Вот к Сергею Николаевичу. В совхозе, говорят, надежней, тут деньги, а не трудовые палочки. И Сергей Николаевич так думает.
– Я так не думал, с чего ты? – удивился Межов.
– Не думал, а моих колхозников у себя пригреваешь.
– Кого? – И, встретив виноватый взгляд Парфеньки Шатунова, нахмурился, скрывая смущение. – Извини, Степан Яковлевич, совсем забыл в этой суете. Сегодня же рассчитаем.
– А в чем дело? – спросил Балагуров. – Шабашников общих завели, не поделите никак?
Межов коротко рассказал.
– Два медведя в одноместной берлоге? – улыбнулся Балагуров. И, щурясь от яркого на солнце снега, оглядел столпившихся плотников. – Как думаете, товарищи, можно объединить колхоз с совхозом?
Плотники переминались с ноги на ногу, мяли валенками снег, закуривали. Что тут скажешь?
Колхоз или совхоз – это вроде бы не наша забота. Спросить будто спрашивают по-серьезному, а делают всегда по-своему.
– Сразу тут не ответишь, Иван Никитич, – сказал Чернов, решив выручить своих плотников. – В колхозе платят как? А так: по урожаю. Большой урожай – государство возьмет, малый – опять не прогневайся, колхозник. Так ведь? А большие урожаи редко бывают: они же от погоды, а погода – от господа бога, а бога мы отменили, нету его.
– Эдак, эдак, – оживились плотники.
– Жить-то надо: семья, дети...
– Ничего, поправимся, – сказал Балагуров. – Вот планы выполним и поправимся. Хотя кое-кто за рубежом и сомневается. Да только им не привыкать. – Балагуров улыбнулся, вспомнив старый анекдот. – Во время первой пятилетки американский турист встретил в городе нашего мужика – тот по складам лозунг читал: «Догоним капиталистические страны...» Спрашивает его: «В этой обуви догонять нас будешь?» А мужик был в лаптях. «Нет, отвечает, сапоги собираюсь купить. К концу пятилетки все будем в сапогах и вас догоним». Турист засмеялся: «Вам, говорит, до Америки надо столько пятилеток, сколько на твоей обуви клеток». – «Ничего, – успокоил его мужик, – ты не сумлевайся. На худой конец мы лыко пошире возьмем, оно и поменьше выйдет пятилеток...»
Чернов тоже смеялся вместе со всеми, а когда начальники, всё трое, собрались уходить, высказал откровенное сожаление:
– Посидите еще маленько, Иван Никитич.
– Хитре-ец! – погрозил ему пальцем Балагуров. – Хочешь перекур для своей бригады продлить? Нет, братец, не мечтай. Пока мы сидим, дело-то стоит, планы наши лежат, а время идет, даже летит и никогда не воротится. Так, нет? Ну вот!
Дружной веселой толпой стояли плотники и глядели, как по тропинке среди чистого хрустящего снега в солнечных искрах уходили к машине их начальники: многоопытный Балагуров в середине, Межов и Мытарин по бокам, протаптывая новые тропинки.
– Русская тройка, – сказал балбес Витяй, нарушая благолепие.
– Чего, чего? – не расслышал Чернов.
– Русская тройка, говорю, – повторил начитанный Витяй. И испортил всю обедню.
V
Они подходили к чисто разметенному двору фермы, где попыхивала дымком райкомовская «Победа».
– Надо продумать и вопрос о личном животноводческом секторе, – внушал своим спутникам Балагуров. – В Хмелевке около сотни кОров, их проще купить. В колхоз или в совхоз.
– Придется – сказал Межов. – Каждое утро рабочие сторожат с протянутой рукой: выпиши сена, разреши силоса, дай хоть соломы!
– И у меня то же, – поддержал Мытарин. – Не дашь, берут самовольно, воруют. Вот только денег сейчас нет, чтобы купить. И кормов не хватит. Надо весной это дело провернуть, по травке. Тогда и продажу молока населению легче организовать.
– Значит, заметано. – Балагуров, нагнувшись, потопал кожаными подошвами бурок у машины, стряхивая снег, открыл дверцу. – Спишь, Митька? – кинул шоферу. – Смотри, проспишь царство-то небесное. – Уселся, вытянув ноги, запахнул на коленях пальто. – В четверг семинар, не забудьте подготовиться.
– Подготовимся, – сказал Мытарин, захлопывая за ним дверцу.
Худой, прокуренный Митька посигналил и отпустил педаль сцепления. «Победа» вздрогнула, заскрипела мерзлыми колесами. Балагуров оглянулся, но в дыму уже не разглядел оставшихся позади Межова и Мытарина.
– Домой или в райком? – спросил Митька, выруливая из ворот фермы.
– В райком, – сказал Балагуров.
– А обедать?
– Разгрузочный день. У меня дочь приехала, а когда две бабы в доме, обед варить некому.
Митька промолчал. Он еще не привык к новому хозяину и не особенно его жаловал. Не чувствовалось в нем той основательности, какая была в Баховее. Все бы смешки да хахыньки, шуточки да прибауточки, зовет Митькой, будто не тридцатилетний мужик, а мальчишка рядом с ним, о женитьбе всякий раз толкует.
Въехали в Хмелевку.
Бульдозер расчистил улицу глубоко, до самой земли, «Победа» бежала снежным коридором, и Балагуров видел только провода сбоку над собой да державшие их столбы, наполовину утонувшие в снегу. Мелькали еще разномастные крыши домов, шиферные, железные, тесовые.
Митька притормозил и остановился у райкомовского крыльца.
Зануда он, потому и не женится.
Балагуров вылез из машины и приветливо улыбнулся – навстречу ему шел, натягивая перчатки, Анатолий Ручьев.
– Обедать, Толя? Ты после обеда загляни-ка сразу ко мне, потолкуем за жисть.
– Хорошо, Иван Никитич. Но можно и сейчас, я не очень проголодался. – Он стал снимать перчатки, собираясь возвратиться.
– Ну зачем такие жертвы. Иди обедай, не горит.
Ручьев смутился, зарумянился, как девушка. Что за милый парень! Красивый, черноглазый, стройный, как этот... на юге дерево есть... ах черт! Поди, все комсомолки перед ним тают.
– Иди, иди1 – Балагуров ласково похлопал его по спине, подтолкнул. – Жена-то заждалась, наверно. – И, глядя ему вслед, вспомнил южное то дерево: кипарис! Уже по одному названию красивое. Н-да-а, где наши семнадцать лет!..
Обстукал, обмахнул веником чистые бурки, пересчитал, подымаясь, все двадцать две ступеньки на второй этаж. Остановился на площадке перед дверью отдохнуть и улыбнулся от нечаянной мысли: кипарис-то на веник ведь похож, на веник торчмя.
Балагуров разделся и стал просматривать газеты. В утренней суете – встречали дочь – забыл о них, закрутился, а без них как без рук. Газеты – это градусник, определяющий общественную температуру страны.
Много говорилось об очередных планах, об использовании внутренних резервов, о передовиках производства. Правильно, хороший работник не должен быть в тени. Не забыли о бригадах коммунистического труда – областная отвела целую страницу соседнему Суходольскому району, хвалит, но с большой натяжкой, показатели там не бог весть какие. Превозносят больше за снегозадержание да за навоз. Чего-чего, а снегу да навозу у нас много, все деревни завалены, колхозные и совхозные.
Вспомнил о недавнем разговоре на строительстве уткофермы, снял трубку и попросил соединить его со Щербининым. Услышав в трубке сипящее табачное дыхание, сказал возможно приветливее:
– Добрый день, Андрей Григорьевич! Я вот по какому вопросу. В Хмелевке осталось чуть больше сотни индивидуальных коров. Не пора ли нам убрать эти жалкие остатки личного сектора, а?
– Не пора, – сказал Щербинин. – Надо увеличивать этот сектор, а не ликвидировать.
– Это почему же?
– Производство надо наладить сперва. – Щербинин явно досадовал и раздражался.
– Я об этом и думаю, – сказал Балагуров терпеливо. – Сейчас эти коровы дают хозяевам по три-четыре литра молока, а в совхозе надои больше десяти. И с кормами будет проще.
– Это еще неизвестно.
– Известно, чего там. Я говорил с Межовым и Мытариным, они согласны купить.
– На какие шиши? У Мытарина колхоз по ссудам не рассчитается еще года два, а Межов неплановую ферму затеял. И корма... Где вы возьмете корма на дополнительную сотню коров, когда на основное-то поголовье до середины апреля не хватит?
– Мы думали...
– Чем вы думали?! Межов с Мытариным ребятишки, а ты куда глядишь, если потакаешь им? .Черт знает что! – И бросил трубку.
Балагуров улыбнулся, положил свою на рычаг с удовлетворением. Нервничает Щербинин, не выдерживает тона, спорит на полном серьезе. Будто
они все трое такие уж дураки, что не понимают ни уха ни рыла в простом хозяйском деле. Мытарин, наверное, и фляги уж приготовил для молока от тех коров, которые будут куплены. Да и Межов тоже, несмотря на его занятость строительством.
Надо было еще насчет слияния колхоза с совхозом сказать. Вот бы взвился: исполком никогда не пойдет на это! Колхоз – это школа коммунизма для крестьянина! А вчера спокойно рассказывал о своей поездке по району, правда, под конец опять поссорились. Щербинин потребовал сместить двух председателей колхозов. Хватова из Хлябей и Лучинкина из Хомутери. Председатели, конечно, слабые, но Хватов все-таки тридцатитысячник, послушен, а Лучинкин хоть и безличен, но план выполняет. Н-да...
И чистый ведь человек Щербинин, прямодушный, а нынешнего времени не чувствует. И уже никогда не почувствует. Он даже Кима своего не понимает так, как понимаю его я. Вся прошлая жизнь Кима связана со мной, с матерью, с Валькой, которую он любит с детства и, как старший брат, покровительствует ей – этого не забудешь, не выбросишь так просто. Даже ради имени родного отца. А кроме имени Щербинин, как отец, ничего и не дал Киму. И теперь уже не даст.
Конечно, жалко старика, хочет понять нас, догнать, наверстать упущенное, но жалостью нельзя руководствоваться в большом деле, жалость – чувство субъективное. Если не проводить на заслуженный отдых, он будет только мешать, отвлекать внимание, давить прошлым своим авторитетом.
Балагуров посмотрел в календаре-шестидневке заметки на сегодняшний день, вычеркнул два первых выполненных им самозадания: «1) Проверить план работы райсельхозинспекции (просмотрел утром, взгрел главного агронома, чтобы не впадали они в зимнюю спячку, как медведи, а занимались агромероприятиями, учебой); 2) Побывать на строительстве уткофермы». Чуть не забыл: Межов говорил, что не успевает со столярными работами, надо подключить леспромкомбинат.
– Директора леспромкомбината, – попросил он, сняв трубку. Этот сейчас выворачиваться станет: материала нет, с деньгами туго, план трещит. – Ломакин? Здравствуй, Ломакин. Что же это ты, брат, в стороне от общерайонной стройки, а?.. Какой? Здравствуйте, я ваша тетя! Ты газеты-то читаешь или на самокрутки изводишь? Про утиную ферму не только наша, но даже областная писала... Вот и хорошо, что читал, подключайся... Хо-о, так и знал, что станешь плакаться! Ты вот что, Ломакин, ты не виляй, а выдели-ка совхозу парочку хороших столяров на месяц... И больше ничего. За месяц они свяжут им оконные переплеты, дверные рамы и вернутся опять к тебе. А? Зарплату им выплатит совхоз... Вот-вот, отпустишь вроде бы в отходничество, на заработки...
Оставалось еще несколько пунктов: «3) Баня, буфет, веники. 4) Газета – о кукурузе. 5) Университет культуры – комсомол. 6) Подготовиться к семинару».
Балагуров нажал кнопку звонка на столе, подождал с минуту, глядя на двери, помощника.
Семеныч возник в кабинете бесшумно, маленький, седенький, в черных нарукавниках. Хороший помощник, бывший волостной писарь. Интересен тем, что все всегда про всех знает.
– Коммунальная контора у нас на ремонте, что ли? Утром звонил, не отвечают.
– На ремонте, – ответствовал Семеныч.
– Что-то они долго ремонтируются. Мне насчет бани надо выяснить. Новая баня, просторная, светлая, а удобств там нет, веника даже не купишь. И буфет работает за полкилометра. Закрыть этот «Голубой Дунай» и перенести к бане. Или прямо в баню. Чай там организовать, пиво разрешить, легкие закуски. А? Тогда позвони в райпотребсоюз и вызови-ка Заботкина.
– Будет сделано. – Семеныч исчез.
– Разрешите, Иван Никитич? – Из дверей шагнул Толя Ручьев, запыхавшийся. Он только что разделся у себя и одним духом взлетел на второй этаж.
– Проходи, Толя, садись. О-о, да ты в новом костюме! А ну, повернись-ка, повернись. Да не стесняйся, чего ты! – Балагуров на минуту привстал за столом, разглядывая со спины его темно-синий, в обтяжку пиджак и зауженные по моде брюки. А обедать уходил в валенках. – Только купил, что ли, или пошил?
– Пошил.
– Смотри-ка, у нас даже шить умеют. Ну, проходи, садись. Значит, переобмундировался, Толя? И правильно. А то у нас не бюро, а военный совет – все в кителях. Пусть уж Примак щеголяет, он майор, ему положено. Так? Нет? И прекрасно. Тебе сколько лет?
– Двадцать пять. – Ручьев чуть привстал от неловкости говорить сидя. Три года его муштровали в армии, два года в райкоме. У Баховея посидишь только на заседании, да и то пока тебя не спрашивают.
– Двадцать пять... – Балагуров мечтательно вздохнул. – Как же это давно было, двадцать пять! Мы тогда в кожаных тужурках ходили, к коллективизации готовились, проводили культурную революцию. О-о! Ликвидируем неграмотность! Добьемся всеобщего начального образования! Каждому селу – избу-читальню! Вот ведь как! Давай, товарищ бабушка, садись-ка за букварь! Эх, время, время... А теперь вот к всеобщему среднему идем, избой-читальней уж не обойдешься. Так? Нет?
– Так, – сказал Ручьев.
– А теперь давай о делах нынешних. Начальник милиции дорогой товарищ Сухостоев представил сводку правонарушений за одиннадцать месяцев текущего года. Знаешь итог этой сводки?
С перевыполнением, брат, с перевыполнением! На два процента больше прошлогоднего. Между прочим, «рост» этот достигнут в основном молодежью. Пьют, хулиганят. Что ты на это скажешь?
Ручьев пожал новыми, не смятыми еще плечами:
– Сразу трудно объяснить, Иван Никитич, надо разобраться.
– Надо, Толя, надо. Комсомол у нас во главе многих больших дел: районный университет культуры, народные дружины по охране общественного порядка, движение за коммунистический труд... Вот и подумай на досуге со своими ребятами: не могут ли все эти хорошие дела повысить свою воспитательную роль. И как это сделать лучше и быстрей.
– Много у нас формального, Иван Никитич. Вот хоть университет культуры. Собираются от случая к случаю, метод один – лекционный, не для всех годный, правового факультета нет. Назвали «народный», вот и считают – что-то вроде самодеятельности.
– Вот, вот, и разберись. Между прочим, формализм, казенщина – враг номер один. Еще Ленин предупреждал об этой опасности. Учти, здесь все взаимосвязано. Где формальность, там равнодушие, где равнодушие – там гибель живого дела, развал, безответственность, отсутствие дисциплины и, как следствие, – правонарушения. Так? Нет?
– Именно так, Иван Никитич. – Ручьев достал из кармана блокнот в красной обложке, какие давали всем делегатам партконференции, вынул двуствольную шариковую ручку, записал: «О формализме». – На первом же пленуме мы поставим этот вопрос. Может, выступите, Иван Никитич, сами? Авторитетом райкома партии...
– Там увидим. Пойдешь к себе, зайди в парткабинет, скажи, пусть принесут мне книжки, какие я отобрал. Коптилкин знает. Скоро семинар, а я занят то тем, то этим.
– Хорошо, Иван Никитич, до свиданья. Ручьев ушел, и скоро явился длинный хмурый
Коптилкин, завпарткабинетом, с тремя книжками, положил их на стол, подождал, не будет ли еще каких распоряжений. Не дождавшись, так же безмолвно ушел.
Балагуров сказал Семенычу и телефонистке, что сегодня он занят, и до конца дня просидел за книжками, готовясь к семинару.
VI
Перед трельяжем Валя примеряла новую кофточку, а Ольга Ивановна ходила вокруг нее, поправляя и разглаживая то кружевной воротничок, то рукава с пышными брыжжами, то вытачки в талии, любовалась. Такая фигурка у Вали, такая стройность! И мордашка милая, вот только косы, жаль, обрезала, но и эта мальчиковая прическа неплохо, очень ее молодит, хотя Вале рано об этом заботиться.
– Ты как школьница, Валя, – сказала она, восхищаясь дочерью. – Я в твою пору по командирски одевалась, в кожаную тужурку, в сапоги.
Валя улыбнулась своему отражению в зеркале:
– Ты права, мама, эта девочка хорошо сохранилась. – Поправила челку на лбу, прищурила зеленые глаза. – Лоб немного великоват, отцовский, но сойдет, если не полысею, и лицо, слава богу, не очень широкое. Фигурка тоже твоя, спасибо. Вы с отцом когда зачинали меня, девочку хотели или мальчика?
– Ва-алька! – засмеялась Ольга Ивановна. – Какая ты бесстыдница! Вот дуреха.
– А что я такого сказала? И потом, я врач, мама, без пяти минут врач, собираю общий анамнез.
– Дуреха ты, ей-богу, глупенькая. Вот придет Ким, он тебе задаст.
– Он не скоро еще придет, он к отцу хотел зачем-то зайти.
– К какому отцу?
– К своему. По телефону не очень-то разговоришься. Мне показалось, что он грустный и чем-то озабочен. По-моему, он устал метаться между двумя семьями, как ты считаешь?
– Не знаю, Валя. Удержать его у нас я не смогла.
– Жаль. Лучше бы ему не приезжать из Москвы, на расстоянии не так все драматично. И потом, эта их газетка после большой журналистики для него, вероятно, тесна, скучна... – Валя сняла через голову кофточку, повесила ее на спинку стула, надела халат. – Пойдем на кухню готовиться, отец обещал скоро прийти
– Да, он сегодня без обеда остался.
На кухне Валя села чистить картошку, Ольга Ивановна разожгла примус, чтобы опалить ощипанного петушка. Она чувствовала себя счастливой, видя дочь рядом, хотела сделать нынешний вечер настоящим праздником и боялась, что с приходом Кима этот праздник может не состояться, зыбкое ощущение счастья пропадет. Почему именно сегодня ему понадобилось идти к отцу? Поссорятся опять, и придет сюда расстроенный, напьется, наговорит всего, что в голову взбредет. А в его голову чего только не взбредает...
– Ты знаешь, мама, я познакомилась с молодым Баховеем. Интересный, а имя такое странное – Мэлор. Он говорит, лучше называть – Мэл.
– Когда ты успела? – встревожилась Ольга Ивановна.
– А когда за вином в магазин ходила. Чуть одну бутылку не разбила, он подхватил, у самого пола уже. Такая удивительно быстрая реакция! И проводил до самого дома, сумку мою нес. Договорились завтра пойти в кино. Надеюсь, ты не против?
– Против. – Ольга Ивановна поворачивала пупырчатое тело петушка над пламенем горелки, крепкий запах жженого пера наполнил комнату. —
И отец будет против. Зачем тебе это знакомство?
– Замуж хочу. Вдруг это судьба?
– Баховей – судьба?! Его отец сделал свою жену бессловесной. Я хотела бы для тебя другой судьбы.
– А если это любовь, мамочка? Ты веришь в любовь с первого взгляда?
– Не дурачься, Валя, я серьезно говорю.
– И я серьезно. – Она сидела, склонившись над кастрюлей, косила на мать зеленые веселые глаза, улыбалась. Длинная витая кожура текла из-под ножа мимо кастрюли. – Ты же сама любила, мамочка, – и Щербинина, и отца, вероятно, ты же знаешь...
Ольга Ивановна увидела ее как в тумане: слезы нежданной обиды затопили глаза, вдруг стало душно, тяжело стоять. Она опустилась на табурет, уронила в подол фартука опаленного петушка.
– Какие вы безжалостные оба, господи!.. Валя испуганно бросила зазвеневший нож в кастрюлю, кинулась к матери, обняла ее за плечи:
– Мамочка, прости, пожалуйста, я же не хотела... я нечаянно, я-а... – И разревелась, почувствовав боль матери, ее непреходящую беду.
Когда час спустя пришел Балагуров, они уже выплакались, их зареванные лица, с красными глазами и припухшими губами, были спокойны, умиротворенны, они деловито хлопотали на кухне, и Балагуров спросил благодушно:
– Лук, что ли, чистили, поварихи красноглазые?
– Лук, – заговорщицки подмигнув дочери, сказала Ольга Ивановна. – Да петушка вон готовила, начадила. С этим примусом1 не скоро управишься.
– Ничего, терпи, летом я твое производство на газ переведу. Уже договорился с бытовиками.
– Ты и в прошлом году обещал.
– Тогда обещал, а теперь уж договорился, весной доставят плиту и большие баллоны. Ким не заглядывал?
– Я ему звонила, – сказала Валя. – Он немного задержится, вот мы и не торопимся. Ты хочешь есть?
– Как из пушки.
– Салат готов, закуси, но только немного. У нас сегодня богатое меню.
Балагуров с тарелкой салата ушел в общую комнату, включил радиоприемник, а они продолжали хлопотать на кухне, предупредительные друг к другу, сердечно близкие.
Валя с улыбкой передавала разговор продавщицы с покупательницей, слышанный сегодня в магазине, уводила мать от тягостных раздумий.
Ольга Ивановна слушала ее и думала, что дочь поняла ее беду, догадалась о том, что ее давнее чувство к Щербинину не прошло, удивилась этому и испугалась за судьбу своих родителей, с виду таких благополучных, счастливых. Ну и пусть знает, может быть, это удержит ее от опрометчивости, от легкомысленности в знакомствах. А то вот молодой Баховей показался ей интересным. «Ты веришь в любовь с первого взгляда?» Хотя, может быть, он и в самом деле интересный, только с первого взгляда разве это определяют.
И вспомнила давнее-давнее: день возвращения Щербинина с гражданской. Солнечный летний день. Она тогда шла из леса с полным кузовком земляники и только свернула в свой проулок, как перед ней, будто из-под земли, вырос высокий военный с деревянным баульчиком в руке. «О-о, богатая невеста! Не мне ли такое приданое?» Поставил баульчик на тропку, нагнулся над кузовком, сдвинув буденновский шлем к затылку: «Ух, как чудесно пахнут!» А она засмущалась, переступала . босыми ногами на месте, глядела на его склоненную цыганскую голову, на загорелую полоску шеи, на широкие плечи, глядела настороженно, полная предчувствием неясной тревоги и странной радости. Военный выпрямился, взял добрую щепоть ягод, кинул в белозубый рот и смешился: «Ки-ислые! Не подсластишь ли?» Уставился на нее ястребиными глазами, блестящими, горячими, и тут как ударило: «Он!» Тот самый он, первый и единственный, который жил неузнанным в зыбкой девичьей мечте, тот, о котором она молилась в церкви по праздникам и в будни дома, тот, которому стыдно и грешно доверялась беспокойными ночами этой весны. И сон видела нынче вещий: прямо перед ней поднимается из травы яркое сияющее солнце и плывет навстречу, обнимая ее горячими золотыми лучами. «Он! Он! Он!» – кричало и пело в ней, а он, высокий, перетянутый ремнями военный, так непохожий на хмелевских парней, усмешливо глядел на нее и вдруг построжел, порывисто нагнулся и поцеловал ее в губы. Резко, долго, до боли. И плечами, откинутым затылком она ощутила обнявшую ее сильную руку, почувствовала внезапную слабость и услышала как во сне глупый крик матери от своих ворот: «Бесстыдница! Средь бела дня!..»
Ольга Ивановна опустилась на табурет у стола, на котором она делала любимые дочерью сырники, и сказала ей, что верит.
– Во что, мамочка? – не поняла Валя, переворачивая на сковородке шипящие котлеты.
– В любовь с первого взгляда. Ты же сама спрашивала.
– Да? – Валя посмотрела на нее озабоченно, как на больную. – Да, да, разумеется, я уж и забыла с этими котлетами. – И спросила с доверительной сердечностью, как подругу; – Он интересным был молодой?
– Не знаю, – сказала Ольга Ивановна, не подымая глаз. – Я как-то не думала об этом. Он был просто мой, только мой, я ни с кем не могла его сравнивать. Ким в точности похож на него.
– Значит, интересный. – Валя отдернула руку, коснувшись горячей сковороды, и схватила обожженными пальцами прохладную мочку уха, чтобы снять боль. Засмеялась нервно: – Ким у нас красавец, его все женщины любят. Настоящий современный амур, только взрослый. Мне бы его лицо!..
– Глупая, – улыбнулась Ольга Ивановна. – Ты красивее Кима, милей, в гебе нежности на всю Хмелевку хватит.
