Текст книги "Дом для внука"
Автор книги: Анатолий Жуков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)
«12 дек. Хляби. С/совет, пред. Репкин. Живой, бойкий, не ладит с пред. к-за Хватовым, жалуется: с/совет зависит от к-за – там транспорт, топливо, мат. обеспечен., а в с/совете ничего, кроме лошади, оклады низкие, мы бедные родственники, не хочу подчиняться Хватову, дайте Совету полную власть.
Тов. Щербинин. Власть не дают, власть берут, это давно известно.
Репкин. Хватов мешает. Он – хозяин, а сам в х-ве как свинья в апельсинах. Почему его райком покрывает?
Тов. Щербинин. Разберемся. Давай о своих делах. В чем трудности?
Репкин. 1. Недостаток дров для школы, больницы, учителей, медработников. 2. Нужен капремонт больницы – смета составлена, давайте деньги. 3. Клубу нужен баян и хороший занавес – опять деньги. 4. Библиотека: увеличить средства на пополнение книжн. фонда. 5. Старуху Заглушкину – в Дом престарелых. Одинокая, сама просится. Решение было в мае. Сказали: сиди, бабушка, жди, отвезем. И сейчас сидит. Вот! И последнее: в Хлябях ни одного тротуара. Прежде тонули в грязи, теперь в песке. Что показать? Библиотеку и школу? Едем! Жалко, что ли.
Сельская библиотека. Новый 5-стенный дом. 11 тыс. томов, чит. зал, завед.биб-кой – заочница библ. инст-та.
Тов. Щербинин (Репкину). А плакался! Прежде такой библиотеки на весь уезд не было.
Средняя школа. 368 учеников. Физкабинет, химлаборатория, трудовые мастерские, фото-, мо-то-, авто-, тракторный кружки, шк. биб-ка. Успеваемость 99,1 %. Для взрослых есть консультпункт заочн. ср. школы – учатся – 42 чел. Директор – Романов, 46 лет, лысый, очки, строгий, задумчивый.
Тов. Щербинин. Богато живете. Академия, а не школа.
Романов. Вы серьезно? Ошибаетесь – бедны, как церковные крысы. И трудностей по горло. Уч. программы перегружены, успеваемость порой натягиваем, зарплата учителей низкая, в труд, мастерских стар, оборудование, для кружков нужны грузовик и трактор, а есть только мотоцикл, школьную биб-ку надо пополнять щедрей...
Тов. Щербинин. Заелись вы, я вижу. Вспомните свое детство, оглянитесь назад! «Сколько же оглядываться! (Романов) Пора и вперед посмотреть»...
Свиноферма кол-за. Председатель Хватов – тридцатитысячник, быв. раб. автозавода. В свинарнике грязь, скученность, силос не измельчен, свален кучей, растоптан.
Тов. Щербинин. Любуйся, Хватов! Свинья ходит с кукурузн. стеблем, как с кнутом. Почему не измельчили? Какой дурак приказал силосовать стебли целиком?
Хватов. Я приказал, тов-щ Щербинин. Для экономии массы.
Тов. Щербинин. Экономист! В навоз идет половина. С кем советовался?
Хватов. Я сам. Агроном и зоотехник были против.
Тов. Щербинин. Он «сам»! А они – специалисты, они «самей» тебя, думать надо! Какой урожай кукурузной массы с гектара?
Хватов. Не помню в точности, но в два раза ниже среднерайонного. Мы ее пересевали, всходы засыпало песком, посекло.
Тов. Щербинин. На будущий год кукурузу планируете?
Хватов. Так точно. На 140 гектар больше нынешнего. Я дал слово тов-щу Балагурову. Если партия говорит надо...
Тов. Щербинин. Молодец. Где тебя, такого послушного, откопали? На заводе? Рабочий?.. Чудеса!.. Показывай, где хранишь технику.
У околицы села – колх. кузница. Под открытым небом тракторы, комбайны, плуги, сеялки и т. д. Техника пришла из МТС, а в колхозе нет крытых сараев, хранить негде, ржавеет.
Тов. Щербинин. Почему плохо смазали?
Хватов. Холода наступили, мы торопились. Все равно надо новую технику получать.
Тов. Щербинин. Получать или покупать?
Хватов. Так точно, покупать.
Тов. Щербинин. А это все – в металлолом? Откуда у вас деньги на покупку, на ссудах живете!
Хватов. Тов. Балдгуров обещал...
Тов. Щербинин. Опять Балагуров! А думать сам ты можешь? Или делаешь только то, что тебе скажут? Член партии?
Хватов. Так точно. Вступал на фронте, в Сталинграде...
Тов. Щербинин. Так какого же ты... лакействуешь, как из воина ты превратился в холуя? Почему обманываешь колхозников?
Хватов. Я не это самое... не обманываю, но...
Тов. Щербинин. А зачем сеешь кукурузу, если она не родится? Ты колхозников спросил? Или тебя Балагуров выбирал в председатели? Почему не послушался специалистов при силосовании? Ну? Как ты допустил, что ржавеет техника? Здесь же миллионы народных рублей! Ты не коммунист, ты самый настоящий контрик, за это к стенке ставят, понял, гад?! Хватов стоит по-солдатски, выкатив глаза, не мигнет».
Щербинин со вздохом перевернул очередной лист блокнота. Все правильно. Хватова надо убрать, это не председатель.
«Контора правления к-за. Вызвали агронома, механика, зоотехника. Все согласны: Хватов с/х-ва не знает, не учится, бестолков, но исполнителен, заискивает перед начальством, с колхозниками не считается. Тов. Щербинин назвал их всех тряпками, мямлями – почти четыре года ими руководит невежда, дурак и они терпят! Почему? «Привыкли, – сказ, агроном, – прежний был еще хуже».
Едем в Уютное. По пути две деревни Хлябин-ского колхоза, 30 – 40 дворов, трудоспособн. в одной 9, в другой 11 чел., остальн. старики. Порядка нет. На скот, дворах – телята. Молоко и обрат для поения их возят из Хлябей за 5 и 8 км. Так распорядился Хватов: здесь живут телятницы.
Тов. Щербинин. А вы куда глядите, вы лично?
Бригадир. А что я? Я – как прикажут. Телята не мои – колхозные.
Тов. Щербинин. Да разве так можно?! Вы же все дело так загубите, великое наше дело!..
Бригадир. Какое дело?
Тов. Щербинин. Дело социализма! Ты знаешь, что это такое?
Бригадир. Я-то знаю, а вы, должно, не знаете, если так ругаетесь. В каждой газете пишут: с народом надо мягче, надо советоваться, коллективно... Писать пишут, а никому ничего не надо...
Уютное. Здесь т. Щербинин успокоится, здесь хорошие хозяева, село старое...»
Щербинин положил блокнот на тумбочку рядом, разделся, закурил и лег в кровать. Запись Курепчикова была точной, подробной, раздражало только постоянное «тов.» перед фамилией.
– Вы почему, Курепчиков, перед моей фамилией пишете «тов.», а перед другими не пишете?
Курепчиков вскочил, как солдат, вытянулся, покраснел. Дядя Вася стал собирать и укладывать шашки.
– Это называется подличаньем, лакейством, рабьей психологией, Курепчиков. Вам ясно?
– Так точно, товарищ Щербинин.
– Так точно!.. – Щербинин глубоко затянулся, отвел голую худую руку с папиросой в сторону, свесил с кровати, выпустил в потолок струю дыма. – Хватов тоже твердил «так точно», а вы это записывали. Неужели вы записывали, не думая?
– Он от чистого сердца, Андрей Григорьевич, – заступился дядя Вася за Курепчикова. – Уважает тебя, выделяет. Я тоже вот к тебе с уваженьем.
– Вот, вот, с этого все и начинается. Ты-де начальник, мы тебя уважаем, почитаем, выделяем, относимся по-особому. А мне не надо по-особому, надо одинаково со всеми.
– Люди-то не одинаковы, – сказал дядя Вася. – Сам же говорил, что Хватов дурак и подлец. Как же я буду одинаково и тебя и его звать и почитать. Не буду, не могу. Эх, Григорьич...
– Чего ты эхаешь, защитник, ложись спать, разговорился!
– Мне что, я лягу, а только напрасно ты парня. Он хороший, смирный, к тебе всей душой, молиться готов на тебя, а ты к нему задницей – не так угодил.
Курепчиков разделся и лег на соседнюю кровать. По другую сторону укладывался дядя Вася.
Напрасно он их обидел. Курепчиков смирный, неглупый парень и, судя по записям, чувствует людей. И дельный: записал лишь самое характерное. Но нельзя же быть таким робким! Где робость, там и неискренность, угодничество, подлость. Вот Ким на этот счет молодец, все видит и никому не спустит, даже родному отцу. «Цет, я с тобой не поеду, – сказал он. – Для инспектирования колхозов и одного Щербинина достаточно, а для тебя – я не секретарь. Ссориться лучше дома». А как с ним не ссориться, если он и в грош не ставит мою работу? «Мелкие дела». А сам бросил Москву для этого, известный журнал.
Может, и правда все это – мелкие дела: поездки по колхозам, ссоры с председателями, заседания? А что не мелкое? Вся жизнь состоит из этих мелочей, все приходится делать.
Щербинин достал из брюк на спинке стула папиросы, закурил и взял с тумбочки недочитанный блокнот. Курепчиков и дядя Вася спали.
П
Уезжать из Уютного не хотелось. Старое это село в две сотни дворов было в самом деле уютным даже осенью. А летом здесь словно зона отдыха. Серединой села бежит среди тальника и раскидистых верб речка Веснянка, прямо у околицы начинается смешанный хвойно-лиственный лес, с другой стороны – ровные квадраты полей в зеленых заборчиках защитных лесопосадок. И дорога километров на шесть профилированная, с гравийным покрытием. Хорошая дорога, прямая, с ровными бровками, кюветом по бокам, с ограничительными столбиками.
И порядок в колхозе был отменный. Скорее всего потому, что председательствовали здесь настоящие хозяева: в колхозе – домовитый и знающий экономику (вырос из счетоводов) Иван Ванин (прозвище Два Ивана), очень осторожный и неуступчивый; в сельсовете – рассудительный старичок Сутулов, занимающий этот пост с 1929 года. «Ты что же, так никуда из Уютного и не отлучался?» – спросил его Щербинин в прошлом году, во время первого посещения. «Отлучался, – сказал Сутулов с сожалением. – На войне был целых три года. Ну, правда, жену оставлял за себя, она у меня бедовая – и в школе не бросала учить и сельсоветскую работу вела».
...Хорошая гравийная дорога кончилась, на кочкастом, разбитом осенью и окоченевшем проселке сильно затрясло. Отсюда по всему полукружию районной территории до самой Хмелевки дорога была только летом. Весной и осенью ее развозило, зимой заметало снегом, ездили на лошадях да на тракторах, гробя и те и другие. Если бы все средства, которые мы теряем, как из худого мешка, на транспорте, повернуть на строительство дорог, у нас были бы теперь и хорошие дороги и лучший, соответствующий дорогам транспорт. Хотя этот «козел» – отличная машина и на асфальте.
Лес давно кончился, вокруг чернели вспаханные пустые поля, редкие неуютные прутья защитных полос, потемневшие от осенних дождей соломенные скирды. Дул холодный ветер, солнце закуталось в серые лохмотья низких облаков, из которых сорилась мелкая снежная крупа.
Следующими на пути были малые бригадные деревеньки Арбузиха, Дынька и Пташечки. Первые две в давнее время славились бахчами и снабжали весь уезд арбузами, дынями, тыквой – на их буграх больше ничего не росло. С организацией колхозов они стали сеять зерновые, преимущественно рожь, но сносные урожаи получали один раз в пятилетку, и колхозы пришли в упадок, в деревнях осталось по два десятка дворов. Пташечки – деревенька в прошлом вольная, отходническая. Здешние мужики с прилетом первых скворцов разлетались на заработки: кто грузчиком, кто бурлачить на Волгу, кто по мастеровому делу – стекольничать, ремонтировать и класть печи, плотничать. Сейчас в ней осталось двенадцать дворов и четверо трудоспособных, которые работали в кошаре на 600 овец. Щербинин здесь встретил знакомого еще с времен коллективизации старика Сапканова, покурил с ним, пока Курепчиков «брал материал» у овцеводов, узнал, что старик потерял всех четырех сыновей на войне, – хорошие были плотники! – похоронил старуху и сейчас живет у старшей снохи в няньках: она второй раз вышла замуж, а яслей здесь нет, ее родители померли. В коллективизацию Сапканов был активистом.
Таких деревень в районе насчитывалось десятка полтора, надо их переселять на центральные усадьбы колхозов, иначе не выживут. Электричества нет, магазин не выполняет плана по выручке, в начальной школе девять учеников, содержать клуб и библиотеку дорого, убыточно, а не содержать – они одичают здесь.
Обедали в Больших Оковах – старом селе, основанном, как и соседние, в восьми километрах, Малые О.ковы, каторжанами еще при Петре 1. Тогда это был лесной край, каторжане осваивали Заволжье, много лесов свели под пашню, остальной ушел с годами на топливо и жилье, и сейчас вокруг была голая, изрезанная оврагами степь, а Большие Оковы и располагались по берегам оврагов, голых, весной и осенью непроходимо грязных.
Столовая райпотребсоюза, небольшая, на четыре столика, была уютной, но пустой: здесь столовались только рабочие местного кирпичного завода, принадлежащего районной строительной организации, колхозники заходили редко, когда привозили пиво.
Повариха – она была и за официантку – принесла им по тарелке густого борща, котлеты и компот. Больше в меню ничего не было.
Щербинин ел равнодушно, не чувствуя вкуса от частого курения, Курепчиков – жадно, торопливо, как новобранец под взглядом старшины, зато дядя Вася благодушествовал за всех троих. Он вкусно чмокал, облизывал ложку, нахваливал стоящую рядом повариху – молодая, пышная, сдобная, белые руки под грудью, – и рябое лицо его с маленькими хитрыми глазками светилось от удовольствия, от наслаждения. Странным было, что при такой любви к еде дядя Вася оставался маленьким и худым, как подросток. Правда, забот у него было много: вечно большая семья, лучший кусок детям, а теперь. – внукам.
В прокуренном правлении колхоза их встретил сам председатель Илья Хамхадыр, по прозвищу Илья-пророк. Смуглый, чернобородый, как цыган, и громогласный, как уличный репродуктор, он, не успев поздороваться, заорал о том, что районные власти не оказывают никакого внимания Большим Оковам. В Малых и тракторные мастерские свои, и гараж есть, и склад запчастей под коровник приспособили, а здесь ничего, все делай сам. А на что? Где деньги? У меня в кармане – вошь на аркане, ссуду давно проели. Хамхадыр упреждал возможное ОВ.
– Сядь, – приказал Щербинин, устало присаживаясь у его стола. – Тебя за горло, что ли, пророком-то прозвали?
– За что же еще! – Хамхадыр сел за стол, сунул в середину бороды папиросу, бросил пачку на стол и чиркнул зажигалкой.
– Да, больше не за что, – сказал Щербинин, закуривая из его пачки. – Орешь, а ведь знаешь, что в Малых Оковах все это богатство от МТС досталось, не районные власти подарили. Не перевозить же гараж и мастерские к тебе. Ты сколько здесь работаешь?
– Пятилетку выполнил, теперь вот другую хочу.
– Так будешь работать, не выполнишь – уберем. Грязнее твоего села нет. Почему овраги до сих пор не перегородил? Сделай из них пруды, запусти карпа, карася, по берегам насади ветел – село сразу примет другой вид. И на улицах давно пора сделать посадки.
– А деньги?
– Никаких денег, в общественном порядке. Обяжите с председателем Совета каждого колхозника, каждого жителя посадить перед своим двором по десятку деревьев, и село будет озеленено. Поезжай в Уютное, погляди – все село, будто парк, и ни рубля на это не истратили ни Сутулов, ни Ванин. И лесополосы у них отличные, и лес рядом. Илья-пророк! Орешь по всей степи, а ни кустика, ни деревца за столько лет не посадил. Ты посторонний человек здесь или кто?
Хамхадыр, когда его .уличали в явном упущении, сразу становился тихим, виноватым, – на время, пока ему не за что зацепиться в разговоре, нечем оправдаться. Сейчас он ждал, когда Щербинин начнет снимать с него стружку за животноводство или за земледелие. Тут уж он не останется виноватым. Но Щербинин разговор на этом закончил и велел вызвать председателя сельсовета, с которым вскоре ушел на фермы, а Хамхадыра оставил с Курепчиковым – расскажи-ка корреспонденту об итогах года и перспективах на будущее, фермы мы осмотрим без тебя.
Председатель сельсовета Градов-Моросинский, потомственный интеллигент, деликатнейший человек, склонный к философской созерцательности, тоже ожидал, что с него спросят не за колхозное производство, а за школу или сельские культпро-светучреждения. Он никогда производством не занимался, учитель, сын учителей, оказавшийся здесь благодаря деду и бабке, учителям-народникам, приехавшим сюда в прошлом веке сеять разумное, доброе, вечное. Внук успешно продолжал их дело, его уважали большеоковинцы – все они получили начальное образование если не у него, то у его родителей или у деда с бабкой. Депутатом сельсовета он был всегда, со дня образования Совета, а в председатели его сосватал Хамхадыр в первый год своей работы здесь – очень ему понравился этот умный и безвредный старик. Хамхадыру тогда было тридцать лет, и пятидесятилетний Градов-Моросинский, с чеховской бородкой, в пенсне, показался ему стариком. Из уважения к нему и для солидности Хамхадыр отпустил бороду. В районе больше не было бородатых председателей.
– Хамхадыр – цыган, что ли? – спросил Щербинин.
– Не совсем. – Градов-Моросинский озадаченно посмотрел сбоку на шагавшего рядом Щербинина: почему его заинтересовала национальность председателя колхоза? – Дед его был цыган, а отец уже наполовину: он, знаете ли, родился от русской матери, женился тоже на русской и жил оседло в городе. Товарищ Хамхадыр приехал к нам как тридцатитысячник.
– Сельское хозяйство знает?
– Как вам сказать...
– Как есть, так и скажите.
– Я, знаете ли, не специалист и не считаю себя достаточно компетентным, чтобы судить о степени его осведомленности в сельском хозяйстве. По образованию он инженер-металлург, но город не любит, тянет его в степи, летом не слезает с лошади и с утра до ночи пропадает в поле – вероятно, сказывается наследственность. Очень любит лошадей. На машине ездит только в райцентр или в область. Довольно оригинальный человек. Мы дружим семьями, его жена, медработник по профессии, акушерка, часто пользуется книгами из моей личной библиотеки.
– Ведите меня сперва на конюшню.
С неба опять посыпалась крупа, Щербинин поднял воротник теплого пальто. Было знобко и как-то одиноко. Домишки стояли будто съежившиеся, на крышах в большинстве солома, идти трудно: глинистая, круто замешенная осенью улица была в крупных мерзлых кочках. Большие Оковы всегда были грязным селом. Как Хляби в прошлом. Хотя дождей в этом краю выпадало меньше. Зимой тридцать первого года на Щербинина с Баховеем здесь напали ночью сыновья кулака Пронькина. Четверо. Успели пальнуть из охотничьего ружья, но промазали, Баховей кинулся на стрелявшего, Щербинин догнал старшего, выбил из его рук кол. Остальных двоих взяли у шинкарки Вьюшкиной и той же ночью увезли в Хмелевку. Баховей был молодцом в таких делах.
– Из Пронькиных вернулся кто-нибудь? – спросил Щербинин.
– Никто, – ответил Градов-Моросинский. – Злые, знаете ли, были люди. Необъяснимо злые.
– Почему же необъяснимо – обычная классовая ненависть.
– Мои предки были дворяне.
– Это – исключение. Большинство дворянской интеллигенции в революцию было не с нами, им достаточно было буржуазной республики.
– Простите, но у меня на этот счет есть свое мнение. Может быть, вам покажется странным, но я считаю бедой то, что мы лишились русской интеллигенции, с ее многовековой культурой и традициями.
– Я так не считаю. У народа была своя культура, свои традиции. И потом, мы сразу приступили к созданию своей интеллигенции.
– Из вчерашних, простите, рабов, с рабской психологией.
– Да. Ваша дворянская культура уживалась с рабством.
Они подошли к конюшне, длинному деревянному сараю, крытому соломой, поздоровались в тамбуре с пожилым конюхом, который сидел в углу на сене и ремонтировал хомут.
Навозу в конюшне было столько, что лошади . доставали головами до крыши. Конюх объяснил, что председатель приказал не чистить – пусть-де образуется удобрение. Четвертый год не чистят. Весной конюшню перенесут на другое место, навоз сгребут бульдозером и – на поля: так дешевле.
– А ты сам как думаешь? – спросил Щербинин конюха.
– Мне что, я как прикажут. Коровник вон прошлым летом перенесли на другое место.
Они сходили на молочную ферму и убедились, что указания Хамхадыра послушно выполняются: рядом с коровником высился полутораметровый длинный прямоугольник навоза – прежнее место коровника. На ферме был бригадир и два скотника. Эти тоже сослались на председателя, все трое молодые, бригадир с образованием зоотехника. Щербинин был взбешен:
– Председатель, председатель! А вы куда смотрите? Вы не хозяева, что ли?
– Какие мы хозяева! – засмеялся скотник.
Щербинин плюнул и пошел через овраг на бугор, где стояла, как в Хлябях, под открытым небом колхозная техника. Хамхадыр чуял, что за нее попадет, когда говорил, что в Малых Оковах есть мастерские и гараж, а у него нет.
В сельсовете Щербинин потребовал решения сессий на последние годы и убедился, что председателя колхоза заслушивали лишь один раз, да и то формально, для галочки.
– Вот ваша культура, – сказал он безжалостно Градову-Моросинскому. – Вы представитель народной власти здесь, вы обязаны быть в курсе колхозных дел, а вы не знаете их, не можете объяснить причин этого безобразия.
– Простите, но общую причину я объяснить могу, – смущенно возразил тот, протирая носовым платком стекла пенсне. – Причина заключается в том, что колхозы не имеют самостоятельности, они делают то, что им прикажут сверху, председатель практически подчинен райкому, а не колхозному собранию.
Щербинин вздохнул. Перед ним сидел книжный человек, ушибленный общими вопросами, неглупый, но не способный к практической деятельности.
Возвратившись в правление колхоза, Щербинин дал разгон Хамхадыру, послал Курепчикова сфотографировать конюшню и навозное место старого коровника, потом отправились в Малые Оковы ночевать.
Здесь было спокойней. Малые Оковы – центр бывшей МТС, село расположено на равнине и лучше благоустроено, на колхозной ферме введена малая механизация – автопоилки, подвесные дороги, в свинарнике два слесаря монтировали самодельный транспортер для выброски навоза. И машины стояли на закрытом зимнем хранении, некоторые ремонтировались в мастерских, хорошо оборудованных, имеющих токарный цех и небольшую литейку.
Но работали колхозники с прохладцей, производительность труда была невысокой.
– Трудодни, – объяснил председатель колхоза Смирнов, когда они уединились в его просторном и богато обставленном (недавно здесь сидел директор МТС) кабинете. – Урожай от бога, а бог, он здесь редко милостив. Да и когда милостив, государству – плановые поставки, МТС – за технику. И не по урожайности платили, а с гектара мягкой пахоты. Дочиста сусеки выгребут.
– Где же выход?
– Закупочные цены надо выровнять, привести в соответствие с промышленной продукцией. Не просто повышать, а выровнять. – Смирнов сказал это как давно продуманное. – За каждую железку дерут, а хлеб вроде сам родится. И второе: самостоятельность нужна. Самостоятельность сеять то, что нам выгодно, что у нас растет.
С ним, таким спокойным, серьезным, знающим дело, можно было говорить начистоту. Щербинин не раз встречался со Смирновым на районных совещаниях, знал, что он по образованию агроном, председательствует в Малых Оковах бессменно восемнадцать лет, после возвращения с фронта, – случай редкий, почти единичный, – но Смирнов как-то держался в тени, не любил выступать, а если Баховей все-таки его вытягивал на трибуну, говорил о текущих делах слишком буднично, даже скучно.
– Как вы считаете, почему все же Балагуров с таким триумфом выступил на конференции, а не я, например?
Смирнов чуть заметно улыбнулся:
– Вы же были заодно с Балагуровым.
– Да, но мое выступление было встречено сдержанно.
– Сочувственно, – уточнил Смирнов. – Мы знали о вашей судьбе, но за год мы успели познакомиться и с вами. – Помолчал, пристально посмотрел на сидящего напротив Щербинина. – Вы слишком строги, товарищ Щербинин, слишком требовательны. Простые хозяйственные вопросы возводите На уровень политических. А нам организационную работу надо наладить, надо добиться, чтобы дело у нас в руках кипело. Ведь можем мы работать, можем! В войну мы были героическими людьми, мы шли на любые лишения, голодные, раздетые, разутые, нас не надо было агитировать, но то – война, с той поры прошло немало лет, сколько же можно!.. Балагуров не кричит, Балагуров приветствует перестройки, Балагуров ищет – может, с излишней легкостью, с шутками-прибаутками, но ведь и по ним мы истосковались. По простому человеческому слову, о простых житейских делах, о крестьянском нашем деле. Мы теряем крестьянина-земледельца, знатока и хозяина земли, он не отвечает за нее, она ничья.
– Колхозная, – обронил Щербинин устало.
Умелый и знающий практик Смирнов в сущности повторил слова Градова-Моросинского. Не бесспорные слова, но спорить не хотелось.
Щербинин попрощался и отправился в Дом колхозника. С председателем Совета встречаться
не было нужды: здесь хорошая средняя школа, клуб и Дом культуры, самая крупная сельская библиотека, жалоб от жителей в последние месяцы не поступало.
На следующий день побывали еще в трех колхозах: в Хомутери и в двух татарских – Каримове и Дямилькино.
III
«Привет, старик!
Ну как ты там проживаешь, в родной столице? Что новенького?
Впрочем, газеты с новостями и я сам читаю, репродуктор недавно купил для «последних известий» и сводок погоды, но вдруг у вас Охотный ряд пропал или Манеж переместился – а? Не один год все-таки шлифовал подметками те тротуары, москвичом стал почти, имею право интересоваться. Или не имею?
У нас тут произошли великие события местного значения – после конференции, на которой потерпел поражение Баховей, первым секретарем райкома стал мой отчим Иван Никитич Балагуров. А мой отец, как ты знаешь, после матери возглавляет райисполком, а я изображаю текущую сельскую действительность, которая незаметно стала для меня родной.
Но самое интересное для меня – преображение моего отчима, который никогда не был борцом, не имел здесь особого авторитета, и вдруг взорлил всем на диво, взлетел. И люди как-то сразу поверили ему, пошли за ним.
Сейчас мы заняты уточнением планов и обязательств на следующий год и горячо поощряем здоровую инициативу и творчество масс – пусть они энергичней творят историю. Когда нужные цифры будут разверстаны по хозяйствам и торжественно выстроены в праздничных листках обязательств, колхозно-совхозные массы поднимут за них свои мозолистые руки, а мы напечатаем те цифры с пометкой: «приняты единогласно».
А еще, старик, к нам пришла зима.
Всю ночь и все утро сегодня падал снег, валил густо, хлопьями, и сейчас все село – улицы, крыши, дворы, палисады – побелело, все в искрящейся обновке, и тишина такая, словно мир удивлен новым нарядом, оглядывает себя, прислушивается... Утром иду в редакцию, и хрупт-хрупт-хрупт под ногой, свежо так, сочно. Оглядываюсь – следы меня догоняют, черные вороны у дороги метят свой путь крестиками, впереди собака бежит, коготки оставляет на снегу вместе с лапами. Столько разных следов, и все четки, рельефны. К вечеру многие будут погребены снегом, другие затопчутся, сотрутся бесчисленным повторением и на их месте появятся тропки, дороги, целые зимние тракты. Но и они весной будут уничтожены вместе со снегом, потому что это были зимние, временные пути...
Ну вот, в лирику ударился, недалеко до философии. Ах черт! Все же гораздо проще, ординарней: произошла смена времен года, тыщи раз она так происходила, миллионы раз – шарик крутится и крутится, вот он прошел еще четверть оборота вокруг солнца, стало холодней, втугую застыла и зазвенела Волга, пошел снег, и моя хозяйка достает с печки шубу с валенками, а вечно улыбающийся рыбак-умелец Шатунов стучит утром в оконную раму, чтобы я собирался на водохранилище. По перволедью хорошо берет всякая рыба, а хищная – судак, окунь, щука – особенно. Отдохнем на свежем воздухе, выпьем бутылочку ради воскресного дня, наберемся сил, а заодно и рыбки принесем.
Очень ведь просто, а, старик? И очень надежно все устроено. Чего же мы идем, кривляемся, выдумываем, учим, преследуем друг друга?
Но хватит, заканчиваю, ты уж и так, наверное, озадачен, думаешь, что я распустился в своей глухомани, захандрил как самовлюбленный провинциал в сырую погоду. Все хорошо, все очень хорошо, старик. Спасибо тебе за письмо, за память обо мне.
Кланяйся Москве, столице мира и всего прогрессивного человечества.
Салют! Вадим Щербинин.
P. S. Вадим Щербинин – мой газетный псевдоним, который я хочу узаконить. Это не смешная претензия, старик, мне надоело выдуманное имя и чужая фамилия, у меня, слава богу, есть своя. А имя я и сам теперь в состоянии выбрать».
IV
За дальней околицей Хмелевки, у Выселок, на самом берегу застывшего– снежного залива бойкое рабочее оживление – здесь зачинается утководческая ферма совхоза.
Уже поднялись в человеческий рост кирпичные стены инкубатория и брудергауза, застроенные месяц тому назад. Работают две бригады, каменщиков и плотников, но каменщики сегодня отдыхают– дома – кончился кирпич. К вечеру должны привезти, если бульдозер расчистит переметенную вчерашней метелью дорогу.
У плотников дело пока не останавливалось. Бревна и пиломатериалы завезли сразу на оба здания, и в тот же день плотники начали готовить нахлопные венцы под крышу, детали самой крыши и все деревянные узлы зданий: дверные и оконные косяки, переводины для пола, матицы для потолков, оконные переплеты. Эти последние можно бы заказать в местном промкомбинате, но тому давай деньги на бочку, а откуда в совхозе деньги, из оборотных средств выкручиваются, и, стало быть, столярную работу тоже делай своими силами, без нужных приспособлений и механизмов, прямо на улице. Сбили на скорую руку верстаки, сколотили стол для пилы-циркулярки, установили ее вместе с Электромотором возле Выселок – осветительная сеть для подключения рядом – и давай пили, режь, стучи, работай всласть.
А холодновато уже, морозец к пятнадцати градусам, рукавицы надолго не снимешь. Если взыграет ветер, как вчера, то и уши малахая завязывай. Ну, правда, стены у каменщиков растут быстро, есть куда спрятаться, даже вместе с верстаками – пусть над головой небо, но с боков затишек верный. Еще недели две такой работы – и крышу можно будет ладить.
Чернов руководил плотниками, а прораб Кузьмичев, ответственный за все строительство, каменщиками. При его бойкости и расторопности это не составляет труда, к тому „же оба объекта в одном месте, люди все на глазах, а покрикивать Кузьмичев любит. Васька – туда, Ванька – сюда, Митька – там, Витька – тут, и идет, кипит дело, а сам в контору наладился. Быстрый человек.
– Иван Кирилыч, иди-ка сюда!
В точку. «Иди-ка сюда». А мог бы и сам подойти, без дела ведь стоит, да и моложе раза в два. Настоящий начальник!
Кузьмичев с папироской во рту постукивал ногой об ногу у кирпичной стены, грелся. Не туфельки надо было надеть, а валенки – не прыгал бы теперь, как козел, с папироской.
– Ты чего, Кирилыч, плетешься так? Не заболел?
– Здоровый, – сказал Чернов. – Не рысить же мне на седьмом десятке.
– Ладно, ладно, вон как усы-то распушил, за жениха еще сойдешь. Рамы у тебя кто будет вязать?
– Сам, кто же еще. Молодые не умеют. Ша-» тунов вон о рыбалке грезит, ногу себе чуть не оттяпал в задумчивости.
