Текст книги "Дом для внука"
Автор книги: Анатолий Жуков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)
– Редактора! – приказал Баховей, сняв трубку.
– Сию секундочку, – прошептала телефонистка, узнав голос.
– Послушайте, Колокольцев, я вам говорил, что все материалы о руководящих работниках давать с разрешения райкома?
– Так точно, товарищ Баховей, но понимаете... – В трубке суетилось сдавленное дыхание редактора.
– Я вам говорил или нет?
– Говорили. Но позавчера вы были в обкоме, и я посоветовался с Балагуровым, звонил в райисполком Щербинину, он разрешил.
– Та-ак! – Баховей придавил трубку к аппарату, посмотрел на робко скрипнувшую дверь.
Ну нет, голубчики-, рано играете в критику и самокритику, невзирая на лица. Пока– я здесь хозяин, я не позволю распоряжаться в районе.
– Здравствуйте, Роман Харитонович!
Секретарь райкома комсомола Толя Ручьев, розовый и нежный, как девушка, прошел по ковровой дорожке и встал у стола, с готовностью глядя в лицо Баховея.
– Здравствуй, Толя! – Баховей посветлел, улыбнулся, протянул через стол руку для пожатия. Такой славный парень, ясный весь, исполнительный.
– Вы меня звали, Роман Харитонович? – Толя застыл у стола, подтянутый, готовый. Прикажи прыгнуть со второго этажа, распахнет окно и прыгнет.
– Вот что, Толя. Собери свой комсомольский актив и мобилизуй на заготовку яйца. Из рай-потребсоюза возьми, из учреждений и всех своих сотрудников. Сам сегодня останься на бюро, поедешь вместе с заготовителями завтра. Корзинки возьмите, ведра... Понял?
– Понял, Роман Харитонович, сделаем. Сверхплановые, значит?
– Угадал, действуй. Да скажи дежурному, пусть Балагурова ко мне пришлет.
Не хотелось ему видеть сейчас Балагурова, портить настроение перед бюро не хотелось, но этот фельетон... Снимай теперь Веткина, ставь сынка Мытарина, больше некого. Балагуров совсем обнаглел, лучшие кадры выбивает, испытанные. И двигает свои. Но мы еще посмотрим, товарищ Балагуров, мы поглядим, чем это кончится!
Балагуров вошел в кабинет свободно, по-хозяйски. Как же, второй секретарь, может, завтра в такое Же кресло сядет.
– Воюешь, Роман? Доброе утро.
И улыбается добродушно, сыто. Видно, только позавтракал, губы лоснятся еще. А башка-то, башка – побрил, наверно, утром, сверкает как солнце! Вот я тебе намылю ее, посверкаешь тогда, боров длинноухий.
– Утро доброе, садись.
Балагуров сел на заскрипевший стул, сложил руки на животе, улыбнулся. Черт его проведет, такую бестию, уже знает. Ну, тем лучше.
– Ты что же, Иван Никитич, за сельское хозяйство хочешь вплотную взяться, в председатели колхоза метишь? Говорят, из патриотических соображений...
– Хо-о! Откуда такие вести?
– Из нашей газеты. – Баховей развернул районную газету, ткнул пальцем в фельетон, подал. – Для себя место готовишь?
Балагуров зашуршал газетой, склонил над ней блестящую бритую голову. Уши крупные, прижатые, как у гончей. Читай, читай, твой пащенок усердствует, для тебя старается.
Балагуров посопел, хохотнул, положил газету на стол.
– По-моему, здорово! Так расчихвостить, талант нужен, умение. Он действительно спился, этот Веткин, надо снимать.
– Та-ак... – У Баховея дрогнули и сошлись к переносью косматые брови, сжались в кулаки руки на столе. Но сказал спокойно, почти дружески: – Ну что ж, Иван Никитич, пиши заявление, бюро удовлетворит твою просьбу. Так и пиши: «Следуя патриотическому почину...»
– Вот что, Роман. – Балагуров поднялся, глянцевая голова вспотела от сдерживаемого гнева. – За бюро, за райком решать ты не имеешь права, а что мне писать и когда писать, я и сам знаю.
– Сам! С каких это пор стал ты «сам»?
– Дешево остришь, Роман. – Балагуров стоял, и заплывшие глаза его без ресниц смеялись.
– Выйди! – прошептал Баховей, поднимаясь во весь свой рост.
Балагуров улыбнулся, покачал головой и пошел к выходу. У двери обернулся, сказал деловито:
– Председатели к двенадцати начнут съезжаться, не забудь. – И тихо притворил за собой дверь.
Болтун! Демагог!! Сволочь!!! Прежде он мог только поднимать руку «за», а теперь хозяин! Даже походка хозяйская, Даже рассуждения. «Председатели скоро начнут съезжаться, не забудь»!
Баховей сунул в рот новую папиросу, прикурил, взял телефонную трубку:
– Щербинина! – И, услышав свой, неожиданно жалобный голос и эту многострадальную фамилию, вдруг почувствовал страшную усталость. – Я ошибся, извини, – сказал он глухо кашляющему в трубку Щербинину. – Я зайду к тебе попозже.
Говорить сейчас со Щербининым было страшновато. А с кем еще он мог бы говорить? С Мытариным? Нет, с Мытариным обидно, с Мытариным он никогда не будет говорить. С Межовым? Да, с Межовым можно, если бы это был Николай Межов, его отец. А этот не поймет, не захочет понять, он больше на Щербинина поглядывает да на
Балагурова. Кто еще? Свои сотрудники? Но все они подчинены ему, на прямоту не отважатся, не привыкли.
VII
Как ребенок, почувствовав опасность или боль, кричит первое слово «мама», так Баховей, почувствовав беспомощность и тревожную пустоту вокруг, позвал, не думая, Щербинина. Нечаянно, невольно, само собой как-то вышло. И это было непонятно и стыдно. Нынешний Щербинин, постаревший и молчаливый, напоминал одинокую беспомощную старушонку, которая может лишь пожалеть непутевого сына или проклясть. То и другое было безразлично Баховею. И если все-таки он закричал, то он позвал прежнего Щербинина, молодого, всемогущего, за которым стояли деревни и села всей Хмелевской округи, партийная организация, Советская власть. Непонятно только, для чего позвал, почему? Разве он, сегодняшний Баховей, имеющий за спиной те же деревни и села, слабей Щербинина вчерашнего? Но за вчерашним Щербининым стояла старая Хмелевка, да и то не вся, а самая несчастная, бедняцкая часть ее, голодное не проломное невежество, дремучая темнота. И Советская власть была несравненно слабей, и коммунистов в десятки... да что там в десятки – в сотни раз меньше было! Почему же все-таки он позвал того Щербинина? Почему последнее время он все чаще вспоминает Николая Межова, простого матроса, корабельного комитетчика с начальным образованием? Непонятно это, странно. Неужто он ревнует их к прошлому. Но у него нет причин жаловаться на свое прошлое.
Пусть ко времени революции ему было всего четырнадцать лет и он еще подглядывал за девками с такими балбесами, как Ванька Балагуров; пусть он не попал на гражданскую, но в коммуне-то он уже был рядом со Щербининым, общество молодых безбожников возглавлял тоже он с одобрения Межова; хлопоты культурной революции с ее ликбезами, курсами и кружками малограмотных пали в основном на комсомол, которым руководил опять же Баховей. А когда началась коллективизация, он был уже в корне, а не в пристяжке, как Балагуров, не бумажки переписывал в рике, а рыскал по всей округе, не боясь кулацких обрезов и ничего на свете.
Конечно, можно говорить и так, как Балагуров. Мол, Баховей возвысился благодаря Межову и Щербинину: они поставили его рядом с собой, они научили его работать, а в конце второй пятилетки его положение укрепилось. Что же твое положение тогда не изменилось? Ты дрожал тогда и свою дрожь прикрывал балагурством и наигранной беспечностью. А сам уж Ольгу Ивановну обхаживал, жену своего председателя и друга. Конечно же, под видом сочувствия, под видом соболезнования: нельзя же оставить без внимания жену друга, попавшего в беду!
Да, Баховей тоже не мог тогда выручить Щербинина, но тут его вины нет. Он был молодым секретарем, на него просто цыкнули и не стали разговаривать. Возможно, если бы в райкоме был Николай Межов, он... Да нет, ерунда, какой там Межов...
Нет, Щербинин здесь единственный человек, с которым он может говорить откровенно. Пусть Балагуров совещается с председателями, он уж давно их обхаживает, к конференции готовит. Пускай готовит. Мы еще посмотрим, кто устоит в открытом бою. Баховей никогда не занимался интригами и в кулак не шептал.
Жаль только, Щербинина вот потерял. Вернее, не нашел в нем прежнего друга, соратника. И ведь, кажется, делал все, в чем нуждался Андрей. Без пробивной силы Баховея он просто не смог бы восстановиться на работе. А тут в какие-то два с половиной месяца все вернулось на прежние места.
Командирство ему не по душе, генеральство руководителей! А кому оно по душе? И говорит так, будто сам прежде не командирствовал. Так же орал, если не строже.
Коллективность руководства! Какая коллективность, когда попадется председатель-пьяница, и весь колхоз лихорадит, как с похмелья.
Никто не против коллективности, ее не вы с Балагуровым выдумали, но и коллективность на чем-то должна держаться. А на чем она сейчас держится? На совестливости? На партийном и гражданском долге?.. Вот придет партконференция, и увидим, кто прав...
– Не сходить ли нам в колхоз, Андрей Григорьевич? – спросил Баховей по телефону. – Дорогой поговорили бы.
Щербинин равнодушно согласился и сказал, что будет ждать его у входа в райисполком.
У входа. К себе не пригласил.
На улице было солнечно и тихо, и Баховей вышел без плаща, надел только полувоенную фуражку. Да и все-то на нем было полувоенное – китель, брюки галифе, сапоги. Он давно отвык от гражданской одежды.
Худой одноглазый Щербинин с черной повязкой через голову стоял у ограды исполкомовского палисадника и курил.
Бросить бы давно пора, в чем душа держится, а сосет. Плащишко вон как на вешалке...
– Еще раз здравствуй, Андрей Григорьевич.
– Здравствуй, Роман. – Щербинин пожал большую кисть Баховея. – Идем, я предупредил Мытарина, будет на ферме.
Уже с Мытариным дело имеют, о председателе будто забыли.
– А почему Мытарина, а не Веткина? Его с председателей пока никто не снимал.
– Нет его, – сказал Щербинин. – Говорят, с похмелья мается, к обеду должен прийти. Тебе чего в колхоз захотелось, убедиться лично?
– Да нет, просто надоел кабинет, на воле с людьми веселей. Помнишь, как мы с тобой, бывало, ездили? Молодые были, здоровые...
– Были, да сплыли, другое на уме.
Нет, не оттает, надо сразу в открытую. Неловко, страшно...
Вышли на новую широкую улицу, где плотники мостили вдоль домов дощатые тротуары. Заботами Щербинина мостили, он выдрал пиломатериал в леспромхозе Татарии, недели две ругался, пока кругляк выбивал – свели свой лес, теперь дяде кланяйся, христарадничай.
– Скажи, Андрей, только прямо, без жалости: что ты обо мне думаешь?
Щербинин усмехнулся:
– Ты вроде обходился без моего мнения. И о жалости к себе не думал. Обходился ведь?
– Обходился. И, наверно, плохо, что обходился.
– Даже самокритика!.. Ладно, скажу. Только зачем это тебе, потешить самолюбие?
– Какое уж тут самолюбие!
– Ну как же, нашел мужество спросить, прямота, откровенность – все в твоем роде. По-моему, ты не коммунист, Роман, вот что я скажу.
– Не комму-ни-ист? – Баховей даже остановился.
– Да. Был коммунистом, а сейчас не коммунист. Я скажу это на партконференции.
– Говори, – заулыбался Баховей, – это можно, валяй.
Ему и в самом деле стало немного легче: такой перехлест, что даже от Щербинина не ожидал. «Ты не коммунист...» Совсем, видно, заработался старик, не соображает.
– Зря веселишься, я серьезно, – сказал Щербинин. – И думаю, конференция меня поддержит.
– Думай, думай, я наперед скажу, о чем ты думаешь. Баховей – администратор, Баховей – командир, не считается с райкомом, подмял бюро, единолично распоряжается всей организацией. Слышали уже. Только знаешь что: во-первых, это перехлест, а во-вторых, плохое то бюро, если один человек за него работает – да! Обновить надо. Сильный человек должен иметь соответствующих помощников.
– Вылетишь ты, сильный человек. С треском.
– Посмотрим.
– Под ноги вон смотри, в лужу лезешь.
– Вот черт! – Баховей потряс ногой, сбрасывая грязь с сапога, и обошел лужу.
Животноводческие постройки колхоза, серые, приземистые, вытянулись в один ряд по заливу, неподалеку от животноводческого городка совхоза. Первой была свиноводческая ферма. Двор грязный, подъезд к свинарнику-маточнику разбит колесами, помещения ветхие, матки с поросятами греются под солнышком на деннике. За два последних года ничего не поправлено, палки ни одной,– хоть Веткин и клялся, что свиноферму поднимет из праха.
В откормочнике было почище, но тоже сыро и душно от едкого аммиачного запаха, много визгу. Поросята полугодовалого возраста группами в полторы-две сотни голов грудились возле сухих кормушек, толкались, кусали друг дружку.
– Что они у тебя такие злые? – спросил Баховей свинарку в грязном халате, которая сгребала вилами мокрую соломенную подстилку.
– Жрать хотят! – крикнула сквозь поросячий визг свинарка. – Хлеб-то вывезли для своего плана, а фуража нет. Привезут ли нынче?.. Куда лезешь, проклятая! – крикнула она на резвую свинку, схватившую ее за подол. – Начальников вот кусайте, они мясистей.
Баховей досадливо отвернулся и направился к воротам, откуда шагал навстречу зоотехник Мытарин.
– Ну, показывай свои владения, – сказал Баховей, пожав ему руку. – Сердитая у тебя свинарка, а? Что-то я ее не припомню.
Молодой Мытарин отвернулся от него, здороваясь со Щербининым, не ответил. Вежливый! Вот . и у Яки такая же повадка, яблоко от яблони недалеко укатилось. Он и рожей в Яку пошел и телом – большой горбоносый беркут с рачьими глазами. Эти либералы еще поохают с такими выдвиженцами.
– Вы о свинарке спрашивали, товарищ Баховей? Извините, не расслышал. – Мытарин распахнул перед начальством створку ворот. – Феней ее зовут, Хромкина, если помните.
– Постарела, – мирно сказал Баховей.
А Щербинин с удивлением обернулся: надо же, не узнал красавицу Феню, которая и с ним пыталась завести шашни! Давно, правда, это было.
– Ну, что у вас новенького, Степан Яковлевич? – спросил Баховей.
– Все по-старому, – сказал Мытарин. – К сожалению.
– Это приятно, что сожалеете, похвально. И фельетон в нынешней газете, наверно, читали. «Без руля и без ветрил» называется.
– Читал, – сказал Мытарин.
– Там вас перспективным специалистом назвали. Так ведь, Андрей Григорьевич? – Баховей мстительно прищурился на Щербинина. – И назвал, между прочим, корреспондент Вадим Щербинин.
– Мы грамотные, читали, – усмехнулся опять Щербинин.
– Плохо читали, Андрей Григорьевич, – не сдержался Баховей. – Газета – орган райкома и райисполкома, она должна быть объективной, а тут возносят одного работника...
– Добросовестного, растущего, – вставил Щербинин.
– ...и смешивают с грязью другого.
– Пьяницу, который развел эту грязь; – сказал Щербинин.
– Ладно, – сбавил тон Баховей. – За эти ветхие фермы, за беспорядок и грязь отвечает в первую очередь зоотехник, а если он еще «перспективный специалист» и одновременно секретарь парторганизации, тем более. Вам сколько лет, товарищ Мытарин?
– Двадцать семь, – сказал Мытарин настороженно.
– Вот видите! Вы молодой коммунист, вам доверили возглавить партийную организацию колхоза, вы непосредственно отвечаете за животноводство, а под удар критики попал председатель. Сегодня же выступите на бюро и объясните, как это произошло. Вы любите загадки загадывать, вот и ответьте на мои совсем не загадочные вопросы.
– Веткина предупреди, чтобы явился, – сказал Щербинин. – Не опаздывайте.
Они оставили у ворот озадаченного Мытарина и, миновав двор молочной фермы, пошли в животноводческий городок совхоза. Можно бы сразу в райком, но до начала заседания оставалось больше часа времени, есть возможность походить, выровнять настроение. Хотя если утро не задалось, то весь день пойдет черной полосой.
Совхозные фермы заметно отличались от колхозных постройками. Тоже деревянные, они были светлее, выше, на кирпичных фундаментах, окна не мелкие, подслеповатые, а широкие, под самую крышу, на крышах вместо соломы белые плитки шифера, по-над ними – ряды вытяжных труб для вентиляции. И тамбуры капитальные, с воротами, из ворот тянутся к выгребным ямам и кормовым дворам нитки подвесных дорог, в коровнике есть даже автопоилки, намечено освоить механическую дойку в будущем году.
По продуктивности совхоз все время идет впереди колхоза, организация труда и производительность здесь выше, техники больше, но и мясо, и молоко, и даже зерно по себестоимости выходят дороже колхозных. Черт знает почему.
Межов ожидал их у коровника. Он сидел на перевернутой колоде и улыбчиво смотрел на подходившее начальство. Вроде бы нечему улыбаться, ничего еще не сделал в своей жизни, и совхоз убыточный, а он благодушествует.
– Ну, показывай свои владения, – сказал Баховей вместо приветствия и, заметив усмешку Щербинина, подавшего Межову руку, вспомнил, что Мытарину он говорил точно такие же слова.
– Нечего показывать-то: свиней сдали, коровы на пастбище, доярок разве – идемте, они в красном уголке, побелку только закончили.
Неподалеку от коровника, посреди двора, обнесенного изгородью в три жерди, стоял небольшой деревянный дом, наличники украшены старинной резьбой, в окнах белеют марлевые занавески. Ишь ты, даже занавески!
Первым вошел Баховей.
– Здравствуйте, товарищи! Отдыхаем?
Со стола метнулась белокурая гибкая девушка, на бегу оправила на коленях халат и забилась в угол, глядя на смеющихся подруг. Доярки – человек десять, все в темных халатах, забрызганных известью, – сидели посреди комнаты на опрокинутых ведрах и смеялись. С этой Зойкой всегда какой-нибудь смех, такая девка!
Доярки уже успели наработаться сегодня. Смех был какой-то разрядкой после работы, на .приветствие секретаря райкома ответили весело, вразнобой; с любопытством поглядели на вошедшего за ним председателя райисполкома Щербинина. Он всегда вызывал любопытство.
До него председателем была Ольга Ивановна, жена Балагурова, но вот возвратился Щербинин, и хмелевцы вспомнили, а многие впервые узнали, что Щербинин – их земляк и «законный», первый муж Ольги Ивановны, а молодой корреспондент местной газеты Ким Балагуров, приехавший из самой Москвы, их общий сын. Не интересно, что ли?
– Ну, как трудимся, девушки? – Баховей окинул взглядом комнату и доярок. – Что же это у вас так, красный уголок, а ни одного плаката, лозунга?
– Белили же! – сказала одна из доярок. – Высохнет, повесим, жалко, что ли. И скамейки вон в закут спрятали. Нинка, неси скамейку гостям.
– Не надо, – запретил Баховей, – мы ненадолго! Вот какое дело, товарищи. Близится годовщина Октябрьской революции, на днях пройдет районная партийная конференция, а у нас уже стало традицией встречать такие даты трудовыми подарками. Что вы думаете о предпраздничной вахте?
По отчужденному общему молчанию и неловкости, с какой доярки отводили глаза, Баховей догадался, что о трудовых подарках сказал -он слишком по-казенному, демагогически.
Неловкую тишину разбила, весело засмеявшись, Зоя Мытарина.
– А что у нас есть, кроме труда? – спросила она, соскочив с подоконника. – А еще у нас есть отдых, товарищ Баховей! – Топнула ногой в резиновом сапоге, сорвала с головы косынку и пошла, приплясывая, на него. Надо же. На первого секретаря райкома!
Старики вы, старики, Старые вы черти! Вы трудились, веселились – Дожидайтесь смерти!
Голос звонкий, веселый, озорной, синие глаза сверкают, русые волны волос плещутся по плечам, по спине, по высокой груди, легкие руки приглашают его на пляску.
Баховей изумленно встал.
– Такая красивая, молодая, и, наверно, комсомолка?!
– А-а, испугался! – Зоя не переставала плясать. – Выходи, не стесняйся, мы вас слушали!
– Зойка, перестань, ведьма! – крикнула старая доярка. – Вот ведь какая нескладная... Извиняйте, товарищ Баховей, такая она у нас.
– Хватит, Зоя, мы уходим, – сказал Межов.
– То-то! – Раскрасневшаяся Зойка остановилась посреди избы и стала повязывать косынку.
Озадаченный Щербинин вышел последним. Баховей у крыльца уже допрашивал смущенного Межова:
– Значит, Мытарина? Как же ты потакаешь им, о, чем думает партийная организация?! Ну, мы посмотрим, посмотрим...
– Извините, – сказал Межов, пряча улыбку. – Она у нас передовая доярка, одна из лучших.
– Это какого Мытарина, Яки, что ли? – спросил Щербинин.
– Да, – tсказал Межов.
– Что же она у брата не работает?
– Там колхоз, трудодни, и потом, они, кажется, в ссоре.
Баховей, не слушая их, вышел за ворота и направился в райком, куда уже съезжались руководители колхозов и отдельных предприятий района.
VIII
Три стола, письменный и два простых, крытые сукном, сдвинуты буквой «Т». За письменным в полумягком кресле сидит Баховей, за простыми заняли стулья члены бюро: Иван Никитич Балагуров, Андрей Григорьевич Щербинин, третий секретарь райкома товарищ Жаворонков, Толя Ручьев, плечистый, спортивного вида райвоенком майор Примак, энергичный коротыш Колокольцев с петушиным хохолком на лбу, не по-молодому серьезный Межов.
Вокруг этого райкомовского ядра, обтекая его с трех сторон, почти до стола Баховея, разместились на стульях в несколько рядов председатели колхозов, директора РТС и промкомбината, секретари парторганизаций. Все в выходных костюмах, полуудавленные галстуками, краснолицые, вспотевшие от напряжения. Вызов накануне партконференции не обольщал их. Баховей даст кой-кому разгон, чтобы чувствовали и понимали.
– Пожалуй, благословясь, начнем, – с улыбкой сказал Баховей. – Давайте сразу договоримся, нынешний сбор считать расширенным заседанием бюро райкома. Для вас это как бы репетиция выступлений на партконференции, а я уточню отдельные моменты своего доклада. Договорились? Обещал присутствовать первый секретарь обкома партии, но мы начнем сейчас, чтобы к его приезду взять разгон.
Первым выступил, задавая тон, Хватов, председатель глубинного колхоза из Хлябей, тридцатитысячник. Плотный, широкогрудый, с блестящими орденами и медалями на полувоенном кителе, он обладал ревущим басом и во всем подражал Баховею.
– Мы, товарищ Баховей, – заревел он, глядя в бумажку, – выполним с честью все планы по всем показателям. Труженики нашего колхоза, встав на трудовую вахту, добились значительных успехов в деле укрепления артельного хозяйства и готовы выполнить любое задание, какое нам дадут. Мы...
– Кормов хватит на зиму? – прервал его Щербинин.
– Заготовили согласно плану.
– Прошлую зиму тоже было согласно плану, а в Уютное за соломой ездили.
Хватов сбился с тона, умолк. Щербинин глядел на него насмешливо.
– Вопросы задавайте потом, – заступился Баховей за своего любимца. – Продолжай.
– Слушаюсь! – Хватов достал из кармана кителя другую бумажку и стал перечислять цифры достижений своего колхоза.
Он закончил выступление патетическим призывом как раз в тот момент, когда вошел секретарь обкома партии Гаврилов. Это был высокого роста, средних лет человек, ничем особо не примечательный, но в кабинете сразу стало тесно. Все вскочили со своих мест, задвигали стульями, сторонились, пропуская его вперед, где за столом встал, приветствуя высокого гостя, Баховей.
Баховей предложил Гаврилову свое место, но тот отрицательно помахал рукой и присел на свободный стул рядом с Балагуровым.
Заседание продолжалось, но степень напряжения заметно возросла. Председатели и особенно секретари парторганизаций уже не перешептывались, даже не переглядывались, а сидели будто в строю.
Гаврилов чувствовал атмосферу почтительности и, застенчивый по характеру, никак не мог привыкнуть к ней, тяжело молчал, избегая устремленных на него взглядов. Он только недавно стал во главе области, до этого работал в одном из отделов ЦК партии, общаясь больше со своими сотрудниками да с партийными работниками краев и областей, которые были в общем-то на равной с ним ноге.
Атмосфера почтительности и напряженного ожидания чего-то нового стесняла его, и он с уважением поглядывал на Баховея, который держался свободно и непринужденно.
Баховей словно вырос за столом и почувствовал, как он вместе с Гавриловны отделился от всех присутствующих и стал другим полюсом, и силовые линии противоположного полюса идут к ним, напрягаются, становятся мощной энергией, необходимой для любой деятельности. Последнее время Баховей увлекался физикой, читал популярные книжки и в письмах донимал расспросами своего сына, который работал в НИИ.
Ощущения членов бюро были различными. Щербинин злился на бездумную торжественность, в которой умные и хозяйственные мужики стали бестолковыми и барабанят по бумажкам цифры выполнения планов; Толя Ручьев был на седьмом небе от сознания, что он сидит почти рядом с секретарем обкома и слушает то же, что слушают они с Баховеем; майор Примак будто прибыл на тактические ученья и словно бы вел наблюдения за подразделениями, которые пришли по боевой тревоге в район сосредоточения и ждут, когда им поставят конкретную задачу; Колокольцев деловито записывал выступления председателей, чтобы потом использовать их данные в газете; Межов томился и ждал, когда кто-нибудь заговорит о деле; Балагуров косил хитрым глазом то на секретаря обкома, то на Баховея и думал, что после перерыва он сломает этот баховеевский молебен. А может, и раньше сломает, надо только вцепиться во что-то половчее, внести замешательство, опрокинуть кого-нибудь публично.
Бойкий черноволосый Мязгут, председатель отдаленного колхоза «Кзыл», уже заканчивал выступление. Молодой, дерзкий, он весело глядел на секретаря обкома и сыпал каскадом цифр, ослепляя слушателей.
– Хлебозаготовки сто двадцать семь процент, мясо сто четыре центнер, шерсть сто пятнадцать процент, озимые сто один процент, молоко в третий квартал сто тридцать два центнер, куры увеличился сто сорок девять голов...
Баховей перехватил озадаченный взгляд секретаря обкома и уверенно улыбнулся: вот, мол, как у нас – все с перевыполнением, все больше ста процентов, и председатели живые, знают дело. Гаврилов тоже улыбнулся в ответ, но улыбка вышла недоверчивой, будто он увидел что-то сомнительное. Балагуров заметил это.
– Будут вопросы? – спросил Баховей.
– Будут, – сказал Балагуров. – Ты, Мязгут, дал выполнение плана nd хлебу, шерсти и посеву озимых в процентах, а мясо, молоко – в центнерах. Да и поголовье скота тоже. Сколько это будет в процентах?
Мязгут прищурил плутоватые глаза, скрывая замешательство, посмотрел на посуровевшего Баховея, оглянулся на своего партийного секретаря. Тот безнадежно развел руками: сам-де выкручивайся.
– Не успел подсчитать, торопился, – сказал Мязгут, улыбаясь с подкупающей доверительностью.
– Садись, Мязгут, – сказал Баховей, – потом подсчитаем, у нас много работы без этого..
– Почему же? – сказал секретарь обкома, заметив требовательный взгляд Балагурова. – Надо подсчитать, если интересуется товарищ...
– Балагуров, – подсказал Балагуров, нетерпеливо вертя в руках приготовленный уже карандаш.
Щербинин достал из своей папки сводную таблицу плановых показателей по колхозам, продиктовал нужные1 цифры. Балагуров записал их на уголке листочка, на котором он рисовал механически разные рожицы, высчитал проценты. Вышло, что по всем этим показателям колхоз тянулся в хвосте. Хитрый Мязгут давал только выигрышный процент, сверхплановый, а другие цифры ловко пристраивал к ним.
Гаврилов заглянул в листок, неумело разрисованный смешными рожицами, на Балагурова, комически потирающего бритую голову, и улыбнулся. Председатели тоже ожили, зашептались между собой. Этот Мязгут всегда отвертится, а тут Балагуров его поддел. Хорошо подсек, с блеском, такого хитреца не проведешь.
Баховей глядел на растерянно улыбавшегося Мязгута, и в глазах его метались досадливые огоньки.
– Ты кому же это очки втираешь, а? Ты забыл, что отчитываешься перед партией?!
Но грозный окрик действовал уже только на Мязгута, остальные почувствовали спад напряжения, улыбающийся секретарь обкома стал как бы ближе, он уже заступился за Балагурова, осудив прыть Мязгута, молодого да раннего, и сейчас о чем-то тихо переговаривался со Щербининым, склонившись к нему седеющей, коротко остриженной головой. Он улыбался, а не жевал взглядом пройдоху Мязгута и не ревел на него, как Баховей, а только улыбался, будто увидел проказу испорченного мальчишки.
Следующим докладывал Веткин, о котором ныне был напечатан в районной газете разносный фельетон.
Веткин был надломлен после войны личной драмой. Жена его, смазливая и нестрогая в исполнении супружеской верности, в войну погуливала и прижила ребенка, не исправилась она и после возвращения мужа, зная, что однолюб Веткин не бросит семью. И действительно, мужественный и чистый этот человек до самозабвения любил неверную свою Елену, обожал обеих дочерей, привык к неродному сыну и не представлял уже без них своей жизни. А жил он трудно. Он был инженером не только по образованию, он с детства тянулся к машинам, но и после демобилизации ему не удалось поработать по специальности. Недавний командир полка Баховей, с которым он прошел войну и которого уважал, сделал его председателем колхоза. «Ты коммунист, Веткин, партия знает, где ты нужней». И вот Веткин ездил за Баховеем из района в район, подтягивал отстающие колхозы, тяготясь своим председательством, мучился сердечной болью из-за жены и как-то незаметно опустился. Сейчас он был в том тяжелом, чадном состоянии похмелья, когда алкогольный жар залит и вот теперь дымят лишь шипящие потухающие угольки. Он стоял хмурый, опустив длинный синеватый нос в бумагу, и что-то бубнил, но так отрешенно и невнятно, что всем было неловко за него. Баховей, заметив, что секретарь обкома страдальчески поморщился и с жалостью смотрит на него, закричал:
– Что ты там шепчешь, на молитве, что ли!
– Неразборчиво написано, – прохрипел Веткин и этим окончательно рассердил Баховея.
Снимать придется, ничего не сделаешь. .Напил носище-то, черт косматый, и о себе забыл, о сво ем колхозе. Завтра же надо снять, до конференции. Послать в колхоз инструктора, созвать расширенное заседание правления и заменить.
Веткин кое-как прочитал цифровые показатели и сел, вытирая рукавом пиджака вспотевшее лицо и шею. Пот с него лил так, будто вся кожа у него была в мелких щелях, как худая крыша колхозного свинарника.
Выступления двух председателей середнячков прошли незамеченными, а следующим слово попросил Мытарин. Не надо было давать ему слова сейчас, здесь не собрание, достаточно выступления Веткина, но Баховей сам два часа назад, обязал его выступить, к тому же Гаврилов может потребовать объяснения секретаря парторганизации колхоза. Под боком у райкома, а отстает.
Мытарин сразу обрушился на райком.
– Кто мы – хозяева или приказчики? – спросил он, выкатив свои рачьи глаза на Баховея.
– Кулацкой терминологией машешь, – сказал Баховей. Сказал, как ударил наотмашь.
Его поняли, притихли в ожидании, но за Мытарина заступился Балагуров, сказав, что за чужие грехи попрекать нельзя.
Мытарин говорил толково, предложения его были дельными и хорошо обоснованными, и когда он кончил, Балагуров весело захлопал в ладоши. Он сделал это как бы в шутку, но его поддержал Гаврилов, за ним дружно ударили своими лапищами председатели, поддержали секретари. Баховей растерялся и объявил десятиминутный перерыв.
