Текст книги "Дом для внука"
Автор книги: Анатолий Жуков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 21 страниц)
– Сними хоть половину, – попросили хором Юрьевна и Глаша.
– Половину можно, – согласился Ким и снял вилами часть копны с правой стороны.
Стало еще хуже, тяжелее, Щербинина повело влево, и он падал и не мог удержаться.
Глаша проснулась от его хрипенья, вскочила, повернула его на спину:
– Андрюша, Андрюша, очнись, родной, что с тобой?!
Щербинин не отозвался, хрипел, неподвижный, безгласный.
Глаша нашарила впотьмах выключатель на стене, включила свет.
Щербинин лежал с перекошенным лицом, потный, белый и– хрипел, выдувая пену на посиневшие губы. Глаша испуганно подула ему в лицо, как захлебнувшемуся цыпленку, взлетели надо лбом седые его волосы, но Щербинин не отозвался, не откликнулся. Глаша в отчаянии стала хлестать его по щекам, чтобы привести в чувство, потом кинулась за нашатырным спиртом, сунула пузырек ему под нос, ничего не добилась, бросилась к телефону.
Дежурная сестра из больницы долго выспрашивала ее, не понимая со сна, что случилось, потом сказала, что сейчас пошлет за врачом и шофером, через часик приедут.
– Он же умирает! – крикнула Глаша, но сестра уже бросила трубку.
Врач Илиади приехал через полчаса.
Глаша стояла на коленях у постели Щербинина и дула ему в лицо.
Старый Илиади отстранил ее, завернул Щербинину веко здорового глаза, пощупал пульс, потрогал левую руку и ногу. И сказал непонятное:
– Инсульт.
Потом сделал укол и добавил со вздохом:
– Паралич левой части тела.
– Он умрет? – прошептала Глаша чуть слышно.
– Не знаю, – сказал Илиади. Подумал, посмотрел на ее большой живот, вздыбивший ночную рубашку, потом добавил: – Выживет. Собирай, повезем в больницу.
– Он умрет? – повторила Глаша громче.
– Не думаю, – сказал он, уже сердясь. – Мы, старики, живучие.
V
Утром, едва закончилась планерка, в редакцию зашел Межов, которому звонил Колокольцев: подготовлено выступление в газете о почине соседей, надо подписать. Межов удивился. Он не давал согласия на выступление, а если бы и дал, то написал бы статью сам. Колокольцев сказал: вопрос согласован с Балагуровым, ты авторитетный человек, молодой, растущий, а писать ты скоро не напишешь – понимаем, строительство фермы, посевная на носу, не до статей.
Межов зашел в общую редакционную комнату, снял шапку и присел у стола Кима, осматриваясь. Редакция показалась ему неуютной, слишком дымной и тесноватой: звонят телефоны, заходят люди, сосредоточиться невозможно.
– Понравилась? – спросил Ким, подавая ему через стол руку.
– Что? – не понял Межов.
– Да редакция наша. Вон ты как озираешься. Или голова болит после вчерашнего?
Межова покоробило от этой бесцеремонности. Спрашивает так, будто они старые друзья и одни в комнате.
Тут выскочил из своего кабинета Колокольцев и тоже потащил его к макету, над которым ворожил секретарь:
– Смотри, Межов, вот где будет твоя статья – вторую полосу ей откроем, на две колонки, внизу весеннее клише воткнем!
– Неизвестно, – сказал Межов, равнодушно посмотрев на белый лист макета, размеченный колонками. – Статью я не писал, а подписывать чужую не хочется.
– Ерунда, идем. Хорошая статья, Курепчиков написал: вы же вместе ездили. Пойдем, у меня она. Гонорар разделите пополам.
Повел его в кабинет, усадил за стол напротив своего кресла, протянул несколько листков, отпечатанных на машинке. Первый листок начинался его фамилией: «С. Межов, директор совхоза «Хмелевский».
Статья начиналась с изложения обязательств соседней области, потом шел рассказ о производственных возможностях совхоза, делались оптимистические прогнозы на близкое будущее, основанные на вероятности высокого урожая в текущем году, поскольку совхоз выполнил план зимних агромероприятий, кормами животноводство будет обеспечено, и, следовательно, три плана по мясу и молоку выполнить можно. Труженики совхоза полны решимости и т. д.
– Не пойдет, – сказал Межов, возвращая листки Колокольцеву. – Труженики совхоза сейчас заняты подготовкой к севу и строительством утятника, никакой решимости выполнять три плана у них нет. И мыслей таких нет.
– Мы с Балагуровым уже утрясли этот вопрос, – сказал Колокольцев. – Кому же выступать с почином, как не вам? Такой перспективный совхоз, ферму новую строите!
– Стройка отвлекает много сил и внимания, речь идет о новой специализации совхоза, а вы толкаете нас на прежнюю дорожку.
– Не на прежнюю, о соседях весь край говорит!
– Пусть говорит. Я был там, ничего нового для себя не нашел.
– Позволь, позволь, но ведь так тоже нельзя! – растерялся Колокольцев. – Мы согласовали вопрос с райкомом, подготовила этому целый номер, передовая уже набрана, а ты... В передовой я твою статью цитирую! Нам что теперь, пepeверстывать номер?
– Это уж ваша забота, – сказал Межов, подымаясь и надевая шапку.
– Постой, подожди! – Колокольцев схватил трубку, попросил соединить его с первым секретарем райкома. – Товарищ Балагуров?.. Здравствуйте. Я вот по какому вопросу. У меня тут Межов, статья перепечатана, осталось подписать, а он ни в какую... Да, упирается... Нет, не соглашается... Хорошо, слушаюсь! – Бросил трубку и крикнул в приоткрытую дверь: – Курепчиков! Собирайся в райком. Возьми статью и вместе с Межовым... Вот так, товарищ Межов. Не хотел полюбовно, теперь иди на ковер к первому. Не прогневайся, сам виноват.
По дороге в райком Межов спросил Курепчикова, почему он писал за него эту статью. Он же знал отношение Межова к соседям, не раз говорили тогда об этом и в гостиницах и в поезде.
– Поручили, – сказал Курепчиков.
– Но вы ведь не просто исполнитель, вы творческий работник.
– А что, я плохо написал? Редактор похвалил.
И этот не понимал. Или притворялся, что не понимает.
Балагуров встретил их радушно, вышел из-за стола, пожал обоим руки, похлопал по плечу Курепчикова:
– Читал, читал твою статью, вчера ваш редактор приносил. Молодец! Ты чего не подписываешь, Сергей Николаевич, не согласен?
Межов посмотрел на него с недоумением. Знает же, зачем спрашивать?
Балагуров сел в свое кресло, положил руки на стол:
– Почин серьезный, Сергей Николаевич, мы обязаны его поддержать, обязаны. Понимаете?
– Понимаю, – сказал Межов. – Но поддерживать мы должны делами, а не словами, тем более пустыми. Вы отлично знаете положение нашего совхоза, вы сами помогаете нам в перестройке, в переходе на новую специализацию, и вы же предлагаете нам следовать за соседями. Зачем?
– Одно другому не мешает, чудак! Утки твои уже летом дадут мясо, дополнительное мясо. Так? Нет?
– Не так. Утки дадут, но сколько, пока неизвестно, а свиноводство мы свертываем, к маю начнем сдавать маточное поголовье.
– И прекрасно – дополнительное мясо! Не три, а четыре плана вытянешь, четыре!
Межов вздохнул. Тут было что-то худшее, чем простое непонимание. Тут было легкомыслие. Совхоз, конечно, даст мяса больше, но зачем же везти на мясокомбинат свиноматок, почему не передать их в другое хозяйство, которое занялось бы только свиноводством. Например, в Уютное. Сделать Уютненский колхоз исключительно свиноводческим. Там есть такие условия.
– Подписывай, – сказал Балагуров весело. – Думай не думай, сто рублей не деньги. Чего долго размышлять!
– Размышлять есть о чем, – сказал Межов. – Вчера мы с вами не поговорили, а я хотел рассказать об одном подмосковном совхозе.
– Будто я виноват! Сам же ушел с Щербининым. Кстати, как погуляли, весело было? Я помнил, хотел поздравить, да с этим спором о коллективизации отвлекся, забыл. Ну, так что там за совхоз ты видел, расскажи, расскажи...
А рассказывать уже не хотелось, хотелось сказать, что слишком часто ты отвлекаешься, забываешь свои же дела, свои же слова, снуешь взад-вперед, как стриж.
– Совхоз я видел настоящий, – сказал Межов. – Именно таким должно быть советское хозяйство. А мы произносим слово «совхоз» и не думаем о его смысле.
– Ну, не прибедняйся, твой совхоз не так уж плох, в передовиках идет.
Межов поморщился:
– Передовик, из убытков не вылезает. Вы знаете, сколько ;в «Белой даче» земли? Сорок гектаров, только сорок! А прибыли он дает около десяти миллионов!
– Не заливай! – Балагуров недоверчиво, но жадно насторожился: он любил новости, равные чудесам. – Это же на каждом метре земли червонец должен расти. Чем они занимаются?
– Земля у них под парниковым хозяйством – овощи выращивают круглый год для Москвы. Но основную прибыль дает свиноводство. Они занимаются только откормом. Берут поросят в Коломенских совхозах и выращивают до сдаточного веса. Одна свинарка обслуживает семьсот голов без особого напряжения. На работу идет как в театр – в выходной одежде...
Межов увлекся, заново переживая восторг от знакомства с фермой «Белой дачи». Да какая там ферма, – завод, а ряды длинных свинарников – цеха по производству мяса! И порядок, чистота идеальные.
Вход на территорию – у санблока. Плакатик: «Вытрите, пожалуйста, ноги». И все старательно вытирают, как у нас в райкоме, не вытрешь – выставят. Санблок просторный, светлый, у входа автомат с газировкой, причем поит бесплатно, дальше – женская душевая, шкафы для прозодежды и обуви, сушилка, затем мужское отделение, точно такое же: теплые кабины, кафель, шкафчики. После работы прозодежду снимет, помоется, переоденется в выходной костюм – и хоть на Красную площадь.
В свинарнике тепло, светло, сухо – внутри протянута нитка паропровода, чтобы создать эту сухость, усилить воздухообмен, – корм подают транспортеры, навоз убирается гидросмывом. Неподалеку от фермы сделаны два искусственных водоема, воду берут оттуда, и там же, в этих прудах, развели рыбу – любитель может побаловаться удочкой зимой и летом.
Отличный кормоцех. Самодельный, между прочим. Автоклавы с силикатного завода, нории с элеваторов, ленточные транспортеры – строительные. Только что сваренный, свежий, теплый еще корм подается в свинарники по трубам, а там уж механизмы разнесут, накормят и напоят каждую свинью. Даже веселить их намерены: зоотехник говорит, что свинарники надо радиофицировать и подобрать соответствующую музыку, которая повышала бы аппетит и общий жизненный тонус животного.
Балагуров слушал, раскрыв рот, как ребенок, он был восхищен рассказом, покорен, и Межов простил ему недавнее непонимание и легкомыслие.
– Да-а, – протянул Балагуров, потирая гладкую голову, – действительно чудеса-а! Десять миллионов прибыли, надо же! Слышал, Курепчиков? А мы ему какую-то статейку навязываем о вчерашнем дне. Пусть эту статейку Хватов подписывает, у них в Хлябях такие же свинарники, как у соседей, а Межова держи и не отпускай из редакции до тех пор, пока он свой рассказ не изложит для читателей вашей газеты.
– Охотно, – сказал Межов.
– А эту статью переделать для Хватова? – спросил Курепчиков.
– Переделывай, – сказал Балагуров, – я ему сейчас позвоню.
– Зачем? – удивился Межов. Балагуров засмеялся:
– Не пропадать же добру! Они целый номер посвятили почину соседей, нельзя его не поддерживать. – Он снял трубку: – Соедините меня с Хлябями... Да, с председателем колхоза.
Межов покачал головой, встал и пошел к выходу, за ним поплелся Курепчиков, а вслед летел веселый голос Балагурова:
– Хватов?.. Здравствуй, Хватов! Как живешь? К празднику готовишься? Тут подряд праздники идут, косяком. Юбилей Хмелевки, пасха, Первомай... Я вот по какому делу...
Курепчиков захлопнул дверь, и голос Балагурова пропал.
В прихожей их встретил озабоченный Семеныч, сообщил Межову доверительно:
– Щербинин в больнице. Сейчас Юрьевна звонила, рассказала: утром ждала, ждала его на работу – нет, позвонила домой, телефон не отвечает. Потом из больницы сообщили...
– Она не была там? – спросил Межов.
– Юрьевна? Врач сказал, никаких посещений, он еще в сознанье не пришел, жена там с ним.
Межов сел за стол дежурного, позвонил в больницу, но ничего нового ему не сказали: тяжелый, исход неизвестен, позвоните к вечеру.
Межов пожалел о вчерашнем. Щербинин был усталый после работы, а тут еще семинар, трудный разговор по дороге домой. Надо было воздержаться, а он терзал Щербинина вопросами, докапывался до самого сокровенного. И вечер продолжался слишком долго. Не надо было уходить с вечера без Кима, он, говорят, привязчивый, допек, наверно, отца своими претенциозными разглагольствованиями.
Межов позвонил Киму, сказал, что отец болен. Тот засмеялся:
– Опохмеляться надо, а вы не слушаетесь опытных людей вроде меня, на работу спешите.
– У него инсульт, врачи не уверены в исходе. Ким хотел что-то ответить, поперхнулся, в трубке послышалось его дыхание, потом щелчок.
Межов уступил место недовольно стоящему рядом дежурному, который куда-то отлучался, и вышел.
День постепенно разгуливался, выглянуло солнце, зеркально сияли, ослепляя, лужи. На площади между райкомом и райисполкомом ярко голубела заново покрашенная широкая трибуна, низ ее был подпоясан красным полотнищем: «Встретим 300-летие Хмелевки трудовыми победами!» , Значит, праздник будет без Щербинина.
В проулке, неподалеку от РТС он почти столкнулся с Баховеем, которого не встречал с осени прошлого года, со дня партконференции.
– Чуть не сбил меня, – сказал Баховей, протянув руку для пожатия. – Ходишь сбычившись, думаешь, размышляешь все. Интересно, о чем?
Такта не прибавилось, подумал Межов, не удивительно, что в школе ему трудно. И отметил, что Баховей заметно похудел, прибавилось морщин на каменном, словно потрескавшемся лице, виски стали совсем седые.
– Хлопот много, – сказал он. – Весна вот пришла, посевная скоро.
– Да, опять весна, – вздохнул Баховей. – Грачи вон гомонят у кладбища, скворцы прилетели.
– Да, – сказал Межов, – прилетели. Говорить было вроде не о чем, хотя поговорить они могли бы о многом, но оба чувствовали взаимную настороженность, отчуждение, не могли преодолеть этот барьер,– и вот топтались на деревянном мокром тротуаре и не знали, как разойтись.
Баховей достал из кармана плаща папиросы, предложил ему:
– Закури. Или еще не научился?
– Не научился, – сказал Межов.
– Ферму все-таки строишь, значит?
– Строим, – сказал Межов. – Достраиваем уже, подготовили для закладки первую партию яиц.
– Может, и правильно, воды у нас много, почему не использовать.
Межов понял, принял этот мяч примирения, дал ответный пас:
– Много пустой суеты, бестолковщины. Скоро в поле выезжать, а мы технику еще ремонтируем.
– А РТС?
– РТС зашилась с колхозной. В зимние месяцы для Татарии ремонтировали, левые заказы выполняли.
– А Щербинин куда глядел?
– Щербинин и остановил. Веткину – «строгача» и запретил принимать.
– Стойкий он мужик, крепкий. Его бы надо в первые двинуть, а не Балагурова, прошляпили вы.
– Возможно, – сказал Межов. – В больнице он сейчас. Инсульт.
– Ну?! И давно?
– Утром отвезли. Сегодня.
– А я вчера звонить ему хотел, поздравить с днем рождения. Ты не был вчера у него?
– Был, – сказал Межов.
– Ах, какой я дурак, какой дурак! Надо было позвонить, поздравить, а я не поздравил... Уж и трубку снял, а потом обиду свою вспомнил, дурак, и положил. Как он сейчас, не знаешь?
– Тяжелый, в сознание еще не пришел. Левосторонний паралич.
– Ах черт, какая досада! Надо сейчас же туда сходить. Идем вместе?
– Не разрешают. Я звонил, говорил с врачом.
– Он же умереть может, слабый весь, издерганный!
Межов впервые видел такого Баховея, озадаченного, встревоженного, напуганного чужой бедой. Неподдельное горе было в его постаревшем лице. И обычно твердый, немигающий взгляд темных глаз стал жалобным, вопросительно-недоумевающим. Как же так, спрашивал он, жили в одном селе, ссорились, мирились, опять ссорились, и вот я стою с тобой, а он там, на краю могилы, а? Как же так?
– Пойду я, – сказал Межов. – На ферму мне надо, на стройку.
– А я? – спросил Баховей. – Может, и мне с тобой пойти? Куда я сейчас?
Межов молча пожал плечами.
VI
Баховей не думал, что болезнь Щербинина может отозваться в нем таким горем. Столько он видел смертей, особенно в войну, посылал, не колеблясь, людей под пули, да не с КП полка, не командой по полевому телефону, а из траншеи, с «передка», и не однажды сам выскакивал– первым, с пистолетом в руке подымал поредевшие роты, вел под ураганным огнем на какую-нибудь высотку, на сожженную деревеньку, от которой остались обгорелые печные трубы, потому что это были наши высотки, наши деревеньки, и нельзя их было отдавать, кровью за них плачено, жизнью!..
Не ожидал, не думал. Почему? Наверно, потому, что эти смерти, эти военные потери заслонили все прежнее, давнее. Ведь именно со Щербининым он впервые изведал холодок смерти, изведал и не сробел рядом с ним, обстрелянным на гражданской, надежным. И в Хлябях по ним стреляли и в Больших Оковах, когда они брали кулаков Пронькиных, и потом в Выселках, в Яблоньке... И вот, видно, душа вспомнила, отозвалась.
Баховей обошел большую лужу перед голым больничным сквером и очутился за воротами. Навстречу ему куда-то торопилась молоденькая санитарка в белом грязном халате.
– Щербинин где лежит? – спросил ее Баховей.
– Второй корпус, пятая палата.
Баховей пошел по засыпанной шлаком дорожке ко второму «корпусу». Пятистенная большая изба, а величают корпусом. Там всего восемь палат. Баховей лежал там два года назад с микроинфарктом и тоже в пятой палате. Надо посмотреть в окошко и дождаться ухода врача, дежурная сестра пустит.
Баховей, нагнувшись, поднырнул под мокрые ветки березы, прошел вдоль бревенчатой стены и заглянул в окно знакомой палаты. Да, Илиади сидел у кровати, рядом стояла сестра, а в изголовье Глаша, тоже в белом халате, пузатая, в руках поильник. Значит, правда, беременна, не сплетню Марья передавала. А Щербинина не видать, загородили.
Баховей, воровато оглянувшись, встал в простенке, достал папиросы, закурил. С полукрышка капало ему на шапку, но отойти было некуда, и он только плотнее прижался к стене, чувствуя спиной холодные неровности бревен и поминутно оглядываясь вправо-влево. Неловко, если кто увидит, как он прячется.
Баховей опять заглянул в окно и на этот раз увидел лицо Щербинина, худые волосатые руки на белой простыне. Лицо было перекошено и как бы смято влево, черной повязки на выбитом глазу не было, и открывалась зияющая влажная щель. Левая рука неловко согнулась, пальцы сжаты в кулак.
Глаша заметила его, подошла, переваливаясь, как утка, к окну. В глазах ее застыл вопросительный испуг.
Баховей постучал себя по груди и показал в окно: можно, мол, к вам?
Глаша поняла, горестно покачала головой.
Баховей махнул рукой в сторону двери и прошептал заговорщицки: «Выйди на минутку».
Глаша вышла к нему на крыльцо, накрывшись теплым пуховым платком.
– Ну как он, в себя пришел? – спросил Баховей, глянув на ее угрожающий живот. Последний месяц, наверно, ходит. Надо же так!
– Недавно, – сказала Глаша. – Говорить не может, мычит что-то, не пойму. Язык, видно, отнялся.
– А врач что?
– Говорит, ничего, наладится. И левая сторона без чувствия. Как же наладится, если весь бок помертвел? – Глаша всхлипнула.
– Ты не плачь, не расстраивайся, нельзя тебе. – Баховей неумело погладил ее по голове. – Может, я зайду на минутку? Я только погляжу.
– Нельзя, что вы! – испугалась Глаша. – Врач говорит: никого чтобы и близко не было, окошко велел занавесить. Недавно сын приходил, Ким, и его не пустили. Просил, умолял – не пустили. – И скрылась за дверью.
Баховей сел на приступку крыльца, достал папиросы. Полпачки сегодня уже спалил, а собирался бросать. И руки дрожат как у паралитика. Эх, Андрей, как же это ты сплоховал!.. Выпил, наверно, вчера, поспорил с кем-нибудь, погорячился. Не умеем мы спокойно, не привыкли. Глашу надо было спросить, что у них случилось вчера, хотя что теперь спрашивать, теперь спрашивай не спрашивай...
– Роман?.. Ты давно здесь?
Баховей поднял голову и увидел перед собой
Ольгу Ивановну. Встревоженная, наспех одетая, волосы выбились из-под платка, дышит часто – торопилась. И лицо бледное, потное.
– Недавно, – сказал Баховей. – Не пускают к нему. ,
– Не пускают? Да, Ким говорил, не пускают. Как же теперь, а, Роман?
Баховей беспомощно развел руки.
– А Глашу позвать можно? – спросила она с надеждой.
– Справа третье окно.
Ольга Ивановна нырнула под березу, поскользнулась, торопливо вытерла грязную ладонь об ствол и пропала. Вскоре она выскочила обратно и пробежала мимо него к двери, из которой, чуть приоткрыв ее, выглянула Глаша.
– Сюда нельзя, – сказала она.
– Я в прихожей постою, Глашенька, я в прихожей, с тобой! Ох, сил нет больше!..
Они скрылись за дверью, и оттуда послышались всхлипы, сбивчивые тихие голоса, оханья. Жены оплакивали своего любимого мужа, горевали о нем. Позднее счастье Щербинина, ненужное счастье. Ольге раньше надо было говорить, раньше думать. В гроб загонят, а потом показывают свою любовь, спохватываются. Что же это такое происходит на свете?
Баховей тяжело поднялся, бросил потухшую папиросу и пошел к распахнутым воротам на улицу.
Непонятно, ничего непонятно. И печально, что непонятность приходит к тебе в конце жизни, а не в начале. Вначале все было ясно и понятно, путь прям и бесконечен – иди, не сомневайся ни в чем, ты честный человек, молодой, сильный, твое счастье впереди. Счастье всегда впереди. У всех. Не оглядывайся, и достигнешь. И вот ты пришел к концу, невольно оглядываешься и начинаешь понимать, что счастье не впереди, а позади, оно, оказывается, уже было, и странно, что ты его не заметил, как-то пропустил, проглядел. А было ли оно вообще?
VII
Баховей взял в спальне подушку и лег на диван. Может, подремать удастся. Он и прежде спал немного, пяти-шести часов всегда хватало, а теперь участились бессонницы. Из школы возвращается в полночь, до трех-четырех ворочается без сна, потом забудется, а в шесть-семь глаза сами открываются и уж после не уснешь, хоть убей. Может, от этого и усталость. Только вряд ли.
В себе надо разобраться, в себе. За последние месяцы Баховей увидел людей ближе и с другой стороны, на которую прежде, когда они были для него «массы», «труженики», не приходилось обращать внимания. Теперь он был на равной ноге с ними и встречался на улице, в школе, дома – не руководитель с руководимыми, а односельчанин с односельчанами, Рядовой. И не сразу, но вскоре он заметил, что если не каждый, то многие из людей видят жизнь как-то по-своему и порой их представления не совпадают с его представлениями. Конечно, он и прежде допускал, что люди могут как-то иначе думать о тех или иных вещах, но они подчинялись ему, принимали его точку зрения, и поэтому он справедливо считал свой взгляд истинным, а все другие – в той или иной мере ошибочными.
И вот вдруг понял, что можно, оказывается, допустить и правоту других людей, даже таких, как Сеня Хромкин, можно видеть мир как-то иначе и верить в его истинность. И едва он допустил такое, сразу возникло великое множество миров, великое множество индивидов, всегда различных, порой взаимно исключающих друг друга.
Не только мир перестал быть единым, но и человек, индивид вдруг распался на ряд противоречивых множеств: он и герой и трус, он умен и глуп, он талантлив и бездарен, он честен и подл – один и тот же человек. Правда, эти доли качеств антагонистов были неустойчивы и неравнозначны одна другой, каждая из них проявлялась в зависимости от момента. У каждого человека. И самое обидное: вспоминая свою жизнь, Баховей увидел, что и он был таким человеком.
Баховей родился на Полтавщине, но справедливо считал себя волгарем, потому что жил здесь с раннего детства. Семимесячным привезли, говорила мать.
Семья Баховеев переселилась на свободные земли Заволжья в годы столыпинской реформы. Его отец не любил землю, но был хороший кузнец (коваль, по-украински), знал грамоту, и переселенцы-полтавчане выбрали его предводителем, основателем «хохлацкого» хутора.
С детства Роман запомнил особенный воздух кузницы, с запахами угля, горячего металла и пара от охлаждающихся в кадке с водой поделок, запомнил звон молота и наковальни, пляску огня в горне, рубиновые искры, взвиваемые до крыши кузнечным мехом, и ярко-оранжевое железо, вязко мнущееся под ударами молота.
Подросток Роман стоял уже у кузнечного горна вместо отца, взятого на германский фронт, когда грянула революция. Красный цвет заполыхал флагами, нагрудными бантами, лентами через солдатские папахи – по всей стране. Но возвратившийся домой отец спрятал под ворохом угля винтовку, сорвал красный бант с праздничного пиджака Романа и целую неделю пьянствовал с богатыми хуторянами. От пьянства и умер зимой восемнадцатого, вскоре после рождества.
Роман еще два с лишним года стучал в кузнице, между делом сбивал хуторскую молодежь в комсомольскую ячейку, а когда умерла мать, бросил хутор и ушел в Хмелевку, ставшую центром уезда. Красный цвет, который для отца был только сказкой, стал для Романа реальностью, цветом жизни и борьбы. В наставники себе он выбрал матроса Николая Межова и Андрея Щербинина, которые возвратились с гражданской.
Они не читали ему революционных проповедей, не давали уроков политграмоты, а поставили рядом с собой, в свою упряжку и заставили везти, помогая, когда ему было не под силу, поправляя, когда он оступался, и наказывая, если он закусывал удила, – это были настоящие наставники.
Оглядываясь сейчас назад, Баховей с удовольствием видел, что путь его был труден, но честен и прям. Как и путь его наставников. Сейчас, он понимал и завершивший жизнь поступок Николая Межова, и драму Андрея Щербинина, сумевшего остаться самим собой. Не понимал только, почему Щербинин так сурово обошелся с ним и взял в попутчики Балагурова. Или он, Баховей, стал другим, переродился?
До сих пор слышался обидно несправедливый упрек-обвинение Щербинина: «Ты не коммунист, Роман. Был коммунистом, а теперь не коммунист». Такое может сказать лишь Щербинин.
Но если не делать поправку на обычный для него перехлест, кем же останется Баховей, просто человеком? Тогда каким?
Он погасил в пепельнице окурок и уткнулся лицом в подушку.
Честен он или подл? Вопрос звучит чудовищно применительно к себе. Никогда он не был подлым, не ловчил, не хитрил, не обманывал из личной или какой другой корысти, не предавал близких, не был услужлив с начальством, не заражен карьеризмом. Он давно мог бы работать в обкоме – звали еще в тридцать восьмом, – но Баховей отказался. И после войны опять звали, настаивали даже – не согласился, чувствовал свой потолок, не хотел занимать чужого места.
Честолюбив он, тщеславен, скромен? Однозначно не ответишь. Но и скромнягой он не был. На каждое предложение обкома поехать в отстающий район отвечал согласием и давал слово подтянуть, вывести район в передовые. И подтягивал, выводил. За время работы первым секретарем он узнал шесть районов, почти все правобережье области, и побывал в двух левобережных. Честолюбив, потому что не мог плестись в хвосте.
Герой он или трус? Герой – это слишком громко, но трусом он никогда не был. Во время коллективизации и раскулачивания ни разу не сдрейфил, в войну неизвестно как уцелел: о его храбрости и бесстрашии в полку ходили легенды, Веткин знает. И боевые ордена зря не давали. Дважды хотели представить к Герою, но первый раз он воспротивился сам, потому что полк понес большие потери, хотя и не по его вине, а второй раз успех полку обеспечил взвод Веткина, чудом обезвредивший минное поле в районе наступления – все лавры великодушно были отданы ему.
Нет, не был он тщеславным и трусом не был. Никогда.
А Щербинин?
Что Щербинин?
Ты же мог за него заступиться!
А что бы дало это заступничество?
Неизвестно, что бы дало, но заступиться было необходимо, ты его хорошо знал.
Ну и что? Николай Межов тоже его знал, а что получилось?
Да, но он все-таки заступился, он боролся до конца, а ты струсил. Да, да, струсил!
Баховей поднялся, закурил новую папиросу и стал ходить по комнате. Взад-вперед, взад-вперед. И все убыстряя шаги.
Допустим, что так, но это был единственный случай в моей жизни, первый и последний. Человек, к несчастью, наделен всеми качествами, и бывают минуты слабости, когда он не может противостоять ходу событий. . Бывают, бывают, ты не однажды доказал это.
Не было больше ничего!
Не было, говоришь? А вот Марья твоя. Не любишь ведь ты ее и никогда не любил, а женился, живешь, за домработницу ее держишь, за ординарца.
Неправда, женился я по любви.
По моде ты женился, а не по любви. Осуществил смычку работника партаппарата с ударницей. Она же передовой трактористкой совхоза была, веселая, смазливая, глаза сверкали как у Фени Цыганки. Ты и встречался-то два или три вечера, а потом женился. Не хотел ты разбираться в своих чувствах, некогда тебе было.
Это так, времени для себя .действительно было мало.
Для себя! А о ней ты подумал? Глаза, которыми ты восхищался недели две, скоро потухли, стали смирными, покорными – ты снял ее с трактора, разлучил с товарищами и подругами и не ввел в новый круг, в свой, потому что Марья была недостаточно грамотной, чуждой вашим заботам, но она оказалась неплохой домохозяйкой, и это тебя вполне устраивало. Так сказать, обеспеченный тыл. Марья не изменит, Марья вырастит сына, Марья никогда ни в чем не упрекнет и будет содержать в чистоте твое уютное гнездо. Очень удобно для человека, занятого делами и свободного от семьи.
Ну, свободным от семьи я никогда себя не считал.
Да, ты был в общем не таким уж плохим семьянином. В войну ты выслал Марье свой аттестат, довольствовался самым необходимым, но не считал грехом жить с телефонисткой, с санинструктором.
Я три с лишним года рядом со смертью был. Я хочу разобраться во всем, хочу быть объективным.. Прожито почти шестьдесят лет, за плечами большая жизнь, я видел много самых разных людей, в том числе и негодяев, жуликов, дураков, карьеристов, добропорядочных мямлей, неспособных отстоять себя и свое дело. И еще я видел настоящих людей, умных, смелых, твердых, до конца преданных своему делу. И эти люди считали меня своим товарищем.
Считали. А потом отказали в доверии. Почему? Не потому ли, что ты далеко занесся, поверил в собственную непогрешимость и стал единолично решать судьбы людей?
Ну, судьбы людей я не решал, я решал практические задачи, поставленные перед районной партийной организацией, перед всеми тружениками района.
Да, но это в известной мере определяет и судьбы людей, их жизнь.
Этого я не забывал.
Тогда ты забыл, что Щербинин – не Ольга Ивановна, забыл, что покровительством на первых порах, когда он только вернулся и был никем, содействием своим, хотя бы и искренним, его не купишь. *„
Я и не хотел его покупать.
Не хотел. Но ты надеялся, что он, такой измотанный, изношенный, пенсионный старик, не будет тебе мешать командовать районом. А он на первом же бюро, когда ты вынес решение о сверхплановой сдаче хлеба и не потрудился проголосовать, обрезал тебя: «Мы не в строю. Потрудись узнать мнение членов бюро. Я, например, против такого решения. Пусть колхозы засыплют семенные и фуражные фонды, рассчитаются с колхозниками, а там посмотрим». А ты смотрел? Ты не учел даже, что Балагуров, который прежде в таких случаях воздерживался или полушутейно возражал, теперь тоже выступил против. Ты чувствовал себя командиром и не хотел отступать.
