Текст книги "Дом для внука"
Автор книги: Анатолий Жуков
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)
– Значит, самый счастливый – это бедняк?
– Зачем бедняк? Голодный счастливым не будет. И раздетый-разутый тоже. Не про то говоришь, Борис Иваныч, про то давно говорили, а решали в революцию да в гражданскую, когда мы с Якой, с Андреем Щербининым да с Межовым, отцом нашего директора, богачей выгоняли. Неужто затем, чтобы самим стать богачами? Тут подумать надо, Борис Иваныч, хорошенько подумать. В дверь заглянула Марфа:
– Ужинать пора, думалыцики. – Увидела з углу Аннушку с измазанным лицом, закричала; – Ты что девчонку-то бросил, сивый пес! Ты погляди-ка, чего наделала! – И как клуша бросилась к ней, пораженно взмахивая руками. – Батюшки! Царица небесная!
Аннушка сидела за кроватью в углу, любовалась на себя в осколок зеркала и водила черным пальцем под носом: усы у ней вышли широкие, густые, только слишком черные. У деда усы рыжие, но она не виновата, что таких чернил дома нет, только черные да синие, а синими усы не бывают.
– Господи, и платье все извозила, и руки! – причитала Марфа. – Сидят двое без дела и ребенка не видят! Счас же идите ужинать, щи и так чуть теплые! Да что же это ты, моя мнучень-ка, наделала, зачем тебе усы проклятые?..
Чернов и Борис Иваныч, переглянувшись, поспешно вышли.
– А деду зачем? – спросила Аннушка, удивленная огорчением бабушки.
– Дед старый, глупый, вот и отрастил. А ты умненькая. Идем скорее умоемся, моя умница!
Марфа прошла с Аннушкой на руках через кухню, сердито поглядела на Чернова и скрылась в чулане. За ней неохотно пошла Нина.
– Без тебя сделаю, – прикрикнула на нее Марфа. – Поворачиваться надо живей, телка! Готовый ужин собираешь полчаса... Иди, иди, нечего тут!.. Теперича не отмоешь неделю. Иди, говорю, отсюдова!
Чернов подмигнул Борису Иванычу, взял деревянную расписную ложку, хлеб, сказал громко, чтобы до Марфы дошло:
– Ну и щи нонче у нас!.. – Почмокал с преувеличенным восхищением, зачерпнул ложку из общего блюда, хлебнул шумно. – Не щи – объеденье! Должно, баранины мать положила.
Марфа засопела в чулане, но устояла, не откликнулась.
– А пахнут как, до чего хорошо пахнут! Должно быть, молодой барашек или ярочка...
Марфа не выдержала, потекла:
– Откуда ярочка, из колбасы щи-то!
– Неужто? А наваристые какие, пахнут как!.. Чернов ценил кухонные способности Марфы, но хвалил редко, зато когда хвалил, то уж таким голосом, будто в любви ей объяснялся. Сейчас Чернов хвалил шутейно, с намерением загладить вину за баловство Аннушки. Марфа знала это, но все равно ей было приятно: мужик понял свою вину и вот вроде бы прощенья просит, про хорошее говорит, не как другие – вызверятся, ругаться зачнут, оправдываться.
– Все же не понял я насчет бедных и богатых, – сказал Борис Иваныч, не привыкший оставлять дело неоконченным. – И насчет счастья тоже. У тебя и богач и бедняк несчастные.
– Эдак, эдак, – сказал Чернов и постучал ложкой по краю блюда: берите сразу и колбасное мясо. – Не только несчастные, Борис Иваныч, а еще и преступниками могут быть: один по бедности, другой по богачеству. Яка тоже нонче спрашивал, куда мы идем. Вот-де какие дома отгрохали, как у кулаков. Правильно, хорошие дома, всю Хмелевку перестроили заново, а войны не будет, заживем еще лучше, и Советская власть к тому призывает.
– Это понятно: «удовлетворение постоянно растущих материальных и культурных потребностей...» Я не об этом.
– Погоди, не торопись. Ты не про это, а я про это, послушай. Я ведь тоже учусь, Владыкин нам говорит, все дело в экономике, а он не хуже профессора знает. Ты послушай. Новая власть установилась не для того, чтобы оставаться бедняками или сделаться богачами, а чтобы все жили хорошо и счастливо. Положим, для счастья тоже надо не знать нужды, но богатеть должны все наши люди, а не отдельный человек, и это богатство распределять поровну между всеми жителями. Чтобы не было зависти, подлости и чтобы человек при таком богатении облика своего человеческого не терял, из горла у другого кусок не рвал.
– И он будет счастливый? – спросила Нина.
– Нет. Самый счастливый не бедняк и не богач, а тот, который на своем месте стоит и свое дело делает на все сто процентов.
– Не согласен, – сказал Борис Иваныч. – Он не только вкалывать должен, он и жить хорошо должен, а это «хорошо» мы по-разному понимаем. Вам с матерью кажется, что сейчас хорошо, а нам с Нинкой – плохо.
– Зачем плохо? Я так не говорила. Только вот надоело рано вставать. До свету на эту ферму вскакиваешь. И работы ручной много, а заработки зимой маленькие.
– Ну вот, где же тут хорошо – плохо! А несколько лет назад было еще хуже.
– Эдак, эдак, – кивал Чернов, работая ложкой. – Человеку завсегда будет мало. Деды наши жили плохо, мы стали лучше жить, вы будете еще лучше, а вырастет Аннушка – и тоже больше вашего захочет. Человек, он завсегда такой ненасытный.
– Значит, все дело в человеке?
– В человеке, – сказал Чернов. – Говорят, произошел он от обезьянки, а я думаю, что нет, не от одной только обезьянки, а от всей земли, от всей жизни: от травы, от зверей, от скотов, от деревьев, от гадов разных и певчих птиц...
Из чулана вышла Марфа с Аннушкой на руках, села за стол, на лавку, опасливо глядя на Чернова:
– Чего это ты, отец, завел – от гадов и певчих птиц! Окстись!
– Постой, мать, не мешай. Я про что говорю? А про то, что если бы от одной обезьянки, то он и обезьяничал бы до скончания веку а он, если поглядеть хорошенько, то орел, то уж. Один и тот же человек. Вон над Сеней Хромкиным смеются стар и млад, а поговори с ним про его изобретенья, послушай серьезно – котелок у него варит дай бог всякому. И ничего Сеня не боится, когда про свое заветное говорит, орел орлом. А когда казенную работу работает, хлеб возит или другое что – все им помыкают и всех он боится. Или вот еще... Ты чего, Аннушка? – Чернов и не заметил, как внучка слезла с рук Марфы, проползла под столом и вынырнула к его коленям. – Ну, посиди, посиди у меня, только не мешай. Ну вот. Про что же я?..
– Ешь ты, ешь, разговорился, – приказала Марфа. – Сам не ешь и другим не даешь.
– Дед, а у меня тоже вырастут усы, когда буду большая?
Вот и поговори тут про жизнь – никакого простору! Чернов со значением поглядел на задумчиво жующего Бориса Иваныча, сказал внучке:
– У тебя не будут.
– А когда вырасту большая-пребольшая?
– И когда вырастешь – не будут. У женского полу усов не бывает.
– Да? – Аннушка глядела на деда с обидой, вот-вот заплачет.
– А ты погляди на свою маму – нет ведь у ней. И бабушка вон без усов. Аннушка заревела в голос:
– Хочу усы, хочу-у усы! У-у-усы хо-очу!..
Не только разговор закончить, картошки спокойно не мог поесть, так и вылез из-за стола до время. Девчонку успокаивала Нина, квохтала рядом Марфа, убеждал Борис Иваныч, выпячивая свою безусую губу, но все напрасно. Аннушка любила деда и хотела, чтобы у нее тоже были пушистые, щекочущие усы. Чернов взял ее на руки и пошел в горницу, пообещав рассказать сказку. Аннушка успокоилась: она любила сказки.
– Только давай разденемся, ты ляжешь в свою кроватку и после сказки сразу уснешь.
– Усну, – согласилась Аннушка.
Чернов снял с нее платьишко, колготки, а потом отнес за перегородку, где спала Нина и рядом с ее постелью стояла детская кроватка. Чернов сел на постель Нины, спросил, какую сказку лучше рассказать.
– Про дворец, – выбрала Аннушка.
– Ну, про дворец так про дворец. Только ты глазки закрой и лежи спокойно, слушай. И тогда все увидишь, что я буду сказывать. Ну вот и молодец. Слушай. Хлоп-хлоп дворец, соломенный крылец. Как во этим дворце старичок живет да старочка, паренек у них да девочка – сынок Ванюшка, дочка Аннушка...
Старинная, распевная, убаюкивающая, потекла сказка о добрых стариках-крестьянах, у которых были такие пригожие и разумные дети, что бедность им уже не казалась пагубной, каждый день они встречали с радостью, как подарок, и все были счастливы.
Аннушка, смежив веки, дышала ровно и сквозь сон уже спросила:
– А усы?
– Вырастут, внученька, и усы. Вот станешь большая, они и вырастут. Спи.
XII
Прозвенел звонок, учителя, торопливо собрав стопки тетрадей, учебники, классные журналы, плакаты и карты, разошлись. В учительской остались только Баховей и Елена Павловна Межова, завуч вечерников. Баховей стоял у окна и курил, пуская дым в форточку. Елена Павловна проверяла за столом тетради.
– Волнуешься, Роман? – спросила она.
– Вроде нет, странно только: я – учитель! – И передернул плечами, ощущая непривычно мешковатый гражданский костюм и сдавливающий шею галстук. Не надо было слушаться Марью, да тут Мэлор влез со своими уговорами.
– Привыкнешь, – сказала Елена Павловна. – С вечерниками работать легче: взрослые люди.
После той партконференции секретарь обкома не предложил ему никакой должности, просить же Баховей не стал. Он что, вчерашний слушатель партшколы или человек, отдавший партийной работе всю жизнь?! Лучше уж с Марьей разводить кроликов и быть рядовым учителем.
Уроки истории у вечерников уступил ему Мигунов, директор дневной школы, который был сильно перегружен. Он предлагал вести историю в старших классах дневной школы, но Баховей не согласился: для начала достаточно вечерников. А там и пенсия рядом.
Поражение на партконференции было для него настолько неожиданным и жестоким, что первые дни Баховей лежал в своей комнате, отрешенно глядел на стену, где висело охотничье ружье, и в мыслях часто возвращался к давней гибели Межова. Теперь он не осуждал его непартийный поступок.
Приехал сын, посочувствовал, но, занятый собой, не понял его драмьь Он сам еще не привык к новому положению доктора наук (в двадцать шесть лет) и заведующего лабораторией, к новым, возвышающим его, масштабным и очень серьезным заботам, связанным с развитием атомной энергетики страны. Стра-аны-ы! А тут кадровый вопрос районной парторганизации, одного секретаря сняли, другого поставили – пустяк. Ну да, снятый секретарь – отец, жалко, разумеется, но если это продиктовано потребностями времени, интересами дела...
Баховей растерялся.
До сих пор жизнь для него была пряма, как столб, на котором гудят провода незыблемых идей и сверкают чашечки надежных изоляторов. В молодости он не понимал тугодумья Межова и осторожности горячего Щербинина, потом тоже не мучился размышлениями вроде тех, что столб прежде был деревом, с глубокими живыми корнями, что на дереве была густая сеть веток и веточек, что эти ветки и веточки несли на себе великое множество листьев, что листья усваивали энергию солнца и обеспечивали жизнь веткам, стволу и корням, что корни, обсасывая каждый комочек почвы, питали и себя, и ствол, и ветви, и листья. Он не задумывался над тем, что именно эти разнонаправленные, встречные потоки и создают дерево, такое прочное и красивое, он уже не чувствовал этого, не знал дерева – он знал столб, поставленный до него, и думал, что для долговременности стояния в земле нижний конец столба просмолен и обернут толем, что изоляторы при необходимости можно менять и провода тоже.
И вот эта последняя – Баховей уже понял, что она стала последней в его политической жизни, – партийная конференция. Он дрался мужественно и до конца, но тем обидней было его поражение. Кому проиграл – Балагурову! Будь на его месте Щербинин – не так досадно бы, достойная фигура, но Щербинина конференция принимала лишь сочувственно, тогда как Балагуров был героем дня. Каждая его шутка, каждая пословица, каждое предложение принимались с восторгом, с готовной радостью.
– У тебя поурочные планы составлены? – спросила Елена Павловна.
– Нет пока. На эту неделю Мигунов составлял, я их видел. – Баховей выбросил окурок в форточку и сел на диван у стола напротив Елены Павловны.
– Тебе сегодня не обязательно по плану, – сказала она. – Первый урок: познакомься, побеседуй о чем-нибудь близком к теме, постарайся их заинтересовать. Они привыкли к Мигунову, учитель он хороший, только не очень строгий в смысле дисциплины. Учти это. Правда, с вечерниками проще: взрослые люди, к учебе относятся вдумчиво, серьезно, какие-то шалости – редкость. Вот задремать могут, устают после работы.
– Понимаю, – сказал Баховей совсем равнодушно.
Со стороны могло показаться странным, что недавний громовержец смиренно слушает наставления маленькой, как школьница, и тихой Елены Павловны, но он принимал ее шефство спокойно, как должное. Елена Павловна была почти ровесницей ему, всего года на три-четыре старше, но когда Баховей стучал молотом в сельской кузнице, она была уже учительницей, а когда он с хмелевскими комсомольцами приступил к проведению культурной революции, именно Елена Павловна стала одной из главных культурных сил и главным специалистом по ликвидации неграмотности. И все районное руководство, не исключая Щербинина и самого Николая Межова, который вскоре стал мужем Елены Павловны, получало ее помощь в общем образовании. Баховея, с его церковноприходской школой, на рабфак подготовила тоже она, и вообще всегда она была учительницей – в другом качестве Баховей ее не представлял.
Когда прозвенел звонок и в учительской опять стало людно, он, не привыкший к новому окружению, вышел со своими бумагами в коридор. Елена Павловна проводила его.
Девятый класс был в конце коридора, где возле урны курили несколько мужчин. Заметив подходившего Баховея, они стали с досадой заплевывать и бросать в урну окурки, не спеша потянулись в класс – сердились, что новый учитель пожаловал до звонка, покурить толком не дал. Последними зашли два рослых парня в солдатском обмундировании без погон – один был вылитый Иван Чернов в молодости, второй сильно походил на Парфеньку Шатунова, оба заметно крупнее отцов.
Баховей зашел следом за ними и, услышав, как в коридоре весело залился звонок, плотно притворил дверь.
– Здравствуйте, товарищи учащиеся!
Успевшие сесть вечерники, поднимаясь, захлопали крышками парт, нестройно ответили, стали опять шумно, с неловкостью усаживаться – ребячьи парты были им тесны.
Баховей прошел к столу, положил журнал и учебник, оглядел три ряда наполовину пустых парт. Присутствовало десятка полтора учеников, в основном молодежь, из стариков были хлебовоз райпотребсоюза Сеня Хромкин да управляющий совхозным отделением Трофимов. Женщин училось две: доярка Зоя Мытарина и секретарь райисполкома Юрьевна. Клавдия Юрьевна Ручьева. Должно быть, решила выйти на пенсию с аттестатом зрелости..
Обе сидели на последней парте крайнего левого ряда, на «Камчатке».
– Я буду вести у вас историю вместо Мигунова, – сказал Баховей. – Кто здесь староста?
Поднялся знакомый парень в солдатском обмундировании.
– Я, Чернов Борис Иванович. – Стоять за партой ему было тесно, и он вышел из-за нее, встал рядом, оправил под ремнем гимнастерку, согнав назад складки. – Всего в девятом классе учится четырнадцать человек, присутствует четырнадцать, отсутствующих нет.
. – Мы и по знаниям первые. – крикнула с «Камчатки» Зоя Мытарина, – и по веселью тоже! – Волосы распущены по плечам золотой волной, глазищи горят.
Везет же тебе, Роман Харитонович! То с отцами воевал, теперь детей их перевоспитывай.
– Приятно работать с веселыми людьми. – Баховей сел за стол и раскрыл журнал.
Да, здесь было записано четырнадцать фамилий, посещаемость с начала учебного года хорошая. С чего же начать? Сделать перекличку для знакомства? Вроде ни к чему, он всех здесь знает и его знают тоже. Провести опрос по домашнему заданию? Или просто побеседовать, как советовала Елена Павловна? Тогда о чем?
Ни о чем беседовать ему не хотелось. И вообще ничего не хотелось. Лечь бы сейчас и не вставать никогда больше – такая была усталость. И людей видеть не хотелось, ни этих, ни других. А эти еще хотят что-то от него узнать, пришли после целого дня работы, ждут и следят за ним с интересом и настороженностью. И коллеги учителя так же на него посматривали. Кроме Елены Павловны.
Баховей достал пачку «Беломора», но вспомнил, где находится, и сунул пачку обратно в карман.
– Я хотел бы знать вот что, – сказал он. – За что вы любите историю и что хотите выяснить для себя лично?
– Почему вы решили, что мы ее любим? – Витяй Шатунов даже не сделал попытки подняться с парты.
Его одернул сидящий позади Трофимов:
– Ты, малый, за всех не вякай, мы тебя доверенным не выбирали. Я вот лично историю люблю.
– Митрофан у нас с детства до истории охотник, – парировал Витяй.
Во втором ряду неуверенно высунулась из-за плеча грузчика промкомбината косая рука Сени Хромкина, потом поднялся он сам, худой, длинношеий.
– Мне, Роман Харитонович, интересно само начало жизни, начало всего мира. Особенно про древнего человека. Почему о нем так мало сказано?
– Кто поможет ему ответить? – спросил Баховей вяло. Подождал и, не увидев ни одной поднятой руки, предложил Ручьевой: – Помоги, Юрьевна.
Поднялась тощая, морщинистая Юрьевна, сказала, глядя на Баховея исподлобья, будто одолжение делала:
– Древний человек был неграмотным, он сперва не фиксировал события своей жизни, а потом стал записывать примитивно: наскальные рисунки, клинопись, иероглифы – мало интересного.
Ну да, мало. Тебя бы туда послать, весь древний мир превратила бы в исполкомовскую контору. Ученица! Завтра первым делом доложит Щербинину, как Баховей проводил урок.
– Удовлетворены ответом? – спросил Баховей.
Сеня помотал головой:
– Как. же не интересно, Клавдия Юрьевна, когда древний человек – это наше начало. Если не знаем начала, история может быть неправильной.
– Зато мы знаем середку, – сказал грузчик промкомбината.
– Середка само собой, а вот начало, – не сдавался Сеня. – Если есть начало, будет и конец, а по середке конца не узнаешь.
В классе послышались смешки. Витяй посоветовал справиться о будущем у цыганок или у попа, и Сеня смущенно сел, не понимая, что тут смешного.
Баховей поднял Витяя Шатунова:
– Вы, Шатунов, веселитесь больше всех. Поделитесь-ка своими знаниями.
– Можно. – Витяй заулыбался и, поднявшись, сел на спинку парты. – Человек произошел от обезьяны, как говорил Дарвин, и в то же время, как говорил наш ротный замполит, человека создал труд. А поскольку трудиться никому неохота, появились начальники. Сначала это были самые сильные самцы в стаде, потом самые сильные мужики в древней родовой семье, затем самые умные, хитрые и коварные бабы, поскольку наступил матриархат. Они оказались плохими хозяйками, и власть вскоре опять захватили мужики...
– Не вскоре, – крикнула Зоя Мытарина, – матриархат был долго. И хозяйками женщины были хорошими, мужики просто нахальней и сильней физически.
– .Какая чепуха! – поморщилась Юрьевна.
– Я не отрицал, что мужики сильнее женщин, – продолжал Витяй. – И вот мужики учли уроки матриархата: теперь в начальниках у них были не только сильные, но тоже, как и у баб, – пардон, у женщин, – хитрые, коварные, бессовестные хозяева. Чтобы держать людишек в повиновении, они придумали бога в небе и царя на земле, сочинили законы и правила, построили церкви и тюрьмы, разделили живую жизнь на добро и зло. И вот при таком порядке живая жизнь вскоре развалилась надвое: на бедных и богатых, на эксплуататоров и эксплуатируемых, на буржуев и пролетариат. Всем ли слышно?
– Слышно! – сказала Зоя, смеясь.
– Продолжаю. Новый период истории начался с того, что люди усомнились в боге...
Баховей, сощурившись, смотрел на него и не знал, что делать. Этот нахватавшийся верхушек наглый щенок смеялся над ним. Выгнать, что ли? Его выручил Трофимов.
– Сопляк, – сказал он с сожалением. – Ничего ты не знаешь, поросенок, не так все было.
Трофимова поддержал молодой Чернов, вспомнивший разговор с отцом.
– Можно, Роман Харитонович?
– Говорите, – сказал Баховей устало.
– Было вот как. – Борис Иваныч, не вставая, положил перед собой на парту крупные руки, сжал пальцы в кулак. – Произошли мы от обезьян, а также от всех животных и зверей на свете. Почему? А потому, что в человеке намешано много самого разного, не разберешься сразу.
А земля одна, и живут все вместе. Трудно? Трудно. Ведь человеку разум дан, он сознает все, и вот он должен наладить свою жизнь так, чтобы не зверствовать, не жрать друг дружку, не мешать и себя обиходовать. Почему должен? А потому, что жить, как звери, птицы и гады, ему невозможно. Опять же много в жизни непонятного. Например, гроза. Накатила туча, полил дождь, вода, и в этой воде вдруг сверкает огонь, грохочет гром, загорается лес. Почему? Неизвестно. Или вместо дождя град ударит, . побьет все. Или нет ни дождя, ни града, – сушь, люди и животные остаются без корма, возгораются сами по себе торфяники, горят леса. Что делать? Кто поможет? Неизвестно. И вот рождается бог. И не один, а много, каждый по своей специальности: один плодородием заведует, другой громом, третий ветром, четвертый лесами, пятый водами и так дальше. Ты, Витяй, начитанный, знаешь. Ну вот. И люди перед этими стихиями объединяются, учатся разным трудовым навыкам друг у друга и живут деревнями, селами, городками. Й для порядка выдвигают из своей среды старших – появляются начальники, князья-бояре, царь. И жить люди начинают смелее. Почему? А потому, что у них есть родина, которую они сообща готовы защищать, есть своя Волга, своя Хмелевка. И есть заступники, на земле и на небе. Я так думаю.
– Нашел заступников, – проворчала Юрьевна.
– Погоди, дай я скажу, – поднялся Трофимов. – Заступники это разные, а все ж таки польза какая-то была. Иван Грозный, к примеру, государство расширял, укреплял. Или Петр Великий. Этот вправду великий. Русь империей сделал, флот морской создал, науки завел. Да, много они сделали, но народу сгубили еще больше. Запугали до седьмого колена, затуркали, и деваться стало некуда: от бога помощи нет и царевы холуи лютуют. А ведь все держалось на наших отцах и дедах. Что делать? Когда Николашку скинули, мой дед плакал и молился, не знал, как можно жить без царя – это он сам мне рассказывал. Отец тогда уж не молился, в гражданской участвовал, – а в двадцать четвертом году как осиротел. А я печалился в пятьдесят третьем.
– Во-первых, царя скинул не кто-то, а народ, – рассердился Баховей. – А во-вторых, нельзя ставить рядом разные события.
Трофимов посмотрел на него с искренним недоумением:
– Да не ставил я их рядом, что вы! И говорил я не об них – об отце, о себе, о дедушке я говорил. Каждый горевал о своем.
– А ведь правда! – воскликнула с удивлением и непосредственностью Зоя. – Мы на Севере были, а тоже все плакали. – И, поднявшись, возбужденно и сбивчиво рассказала, что тогда на митинге многие плакали, старые и молодые, школьники клятву давали учиться только на хорошо и отлично, вступали в пионеры, в комсомол. И она, Зоя, очень переживала.
– А отец ваш тоже плакал? – спросил Баховей.
И Зоя мгновенно замкнулась, ненатурально засмеялась, отбросив за плечи распущенные волосы. Ответила с вызовом:
– Мой отец не плакал. Он никогда не плакал и не заплачет.
В классе зашумели, и шумели и спорили долго, не слушая друг друга. Потом залился звонок, пришлось урок заканчивать, вернее, обрывать.
В коридоре его встретила Елена Павловна с кипой тетрадей – она вышла из соседнего восьмого класса.
– Ну как, Роман, с благополучным крещением тебя?
– Ка-кое благополучие, чуть не слопали, стервецы!
XIII
Межов, ожидая мать из школы, просматривал газеты. Областная публиковала итоги хозяйственного года, в общем скромные, и отчеты с двух колхозных собраний – один критический, другой положительный, из передового колхоза. Районная дала очень живой репортаж с совхозной молочной фермы, точный по деталям и характеристикам доярок, за подписью «Вадим Щербинин» и толковую статью Лидии Гундоровой, учительницы, о семье. Надо спросить мать о ней. И с журналистом познакомиться поближе. Старик Щербинин просил даже подружиться с его сыном – он не ладил с ним и, вероятно, надеялся, что Межов может повлиять на него благотворно. Мол, оба вы прошли столичную школу, вам будет легко сойтись. Справедливо, конечно, только школы у них разные. Гуманитарии все интеллигенты – искусство, литература, музыка, а тимирязевцы – ученые, колхозники, по колено в земле.
Межов подбросил в голландку дров, чтобы за ночь квартира не выстыла, и опять сел за стол. Двенадцатый час, а матери все нет. Не надо было ей соглашаться на вечерников, от дневной школы устает, а она снова не утерпела – это мой долг, Сережа, у меня большой опыт, стыдно не использовать, я взрослых учеников со времен ликбеза знаю.
Межов взял письмо от жены, которое читал уже дважды, развернул вчетверо сложенный листок.
«Милый, родной мой Сереженька! Мы с тобою не виделись уже целую вечность, а ты пишешь мне о своих крестьянских заботах и ни слова о том, когда ты приедешь. Ведь прошло уже четыре с лишним месяца со времени моих каникул, я исписала десятки листов твоими портретами – рисую по памяти и замечаю, что образ меняется, в зависимости от настроения, ты часто становишься непохожим, и это меня тревожит. Впрочем, шеф случайно увидел один из рисунков, самый непохожий, и расхвалил меня: «Это отличный эскиз, вы станете способным графиком, пишите больше с натуры». А я чуть не разревелась. Если бы ты знал, как мне трудно с твоей «натурой», вернее, без этой «натуры»! И какой же ты эскиз, Сереженька, когда я не могу без тебя, ты моя главная картина, единственная и главная, ты – «Явление Христа народу», и я, кажется, не дождусь, когда ты приедешь. Приезжай непременно, никаких отговорок я не признаю, а начальству своему объясни, что жена у тебя с повышенной эмоциональностью, и если будут тебе чинить препятствия, я их так разрисую, что «Крокодил» покажется сплошным комплиментом человечеству.
Вот видишь, и шутки у меня уже получаются плоскими. Приезжай, Сереженька, тоскливо мне. Как подумаю, что еще целый год, страшно становится. А что будет потом, когда закончу? Плакаты писать в вашем Доме культуры? Ужасно! Ужасно!
Приезжай скорее, родной. Маме передавай привет, по ней я тоже соскучилась. Крепко, крепко тебя целую. Людмила».
Сейчас снять бы телефонную трубку, послать сторожа за шофером – и часа через два-три в областном центре. Первый самолет на Москву уходит в семь утра, значит, в восемь он будет во Внуково, а в девять – «Здравствуй, Людка! Ты куда это собираешься? На лекции? Отставить!».
«Мальчишка! – скажет Щербинин по возвращении. – Надои падают, техника не отремонтирована, уткоферма в строительных лесах, а ты .любовью заниматься! Ты это легкомыслие брось, по-отцовски относись и делу. Он личное никогда не ставил выше общественного».
А Баховей, будь он по-прежнему первым, поставил бы вопрос на бюро о его должностном соответствии. «Дезертир! Паникер! Трус! Испугался трудностей! Партия тебе больше не доверяет».
Первое время после возвращения Межовых в Хмелевку Баховей приходил к ним как товарищ отца, взял шефство над Межовым, и вообще он производил впечатление сильного, надежного человека. Такого можно не любить, можно даже ненавидеть, но нельзя не уважать.
И вот вся эта надежность и строгость была опрокинута Балагуровым, опрокинута как-то легко, словно Баховей был чем-то несерьезным, надоевшим, ненужным. Очень уж охотно принимали на конференции слова Балагурова о том, что не боги горшки обжигают, а люди, они их делают, и они лучше знают, какой огонь надо развести в печке. У Межова в совхозе дойное стадо на четверть только породное, но в среднем он получает по три с половиной тысячи литров, а в колхозах – по полторы. Так, Сергей Николаевич? И Межов подтверждает: так. Да и по сводкам в районной газете знаю, что именно так, никаких преувеличений.
Очевидные вещи, простые, любой это знает, как же он не поддержит. Охотно! И сделать, оказывается, легко, думай только о материальном эффекте – тогда и богатство придет, и денежную оплату ежемесячную введем, и работать колхозник будет лучше. Мы, мы, мы! И Балагуров развернул целую программу реорганизации хозяйства района. Все обоснованно, с цифрами, убедительно. Щербинин не поддержал его насчет ремесел и кустарей, но согласился, – да, надо учитывать изменившиеся местные условия и максимально использовать местные возможности, а самостоятельность колхозов не должна противоречить общерайонному плану, за выполнение плановых заданий будем строго спрашивать. Надо усилить личную и коллективную ответственность за общее дело, надо всегда помнить о цели, во имя которой мы живем и боремся – мы строим коммунизм, на нас смотрит весь мир, как на свое будущее, и во имя этой великой цели мы должна быть готовы к преодолению любых трудностей.
.Искренне, справедливо, Щербинин имеет особое право говорить о трудностях, но пора бы и спокойно поработать.
Дня два или три спустя Межов зашел в райисполком, и Щербинин сказал с огорчением, что был удивлен атмосферой, заданной Балагуровым и утвердившейся на конференции – каждый гудит о своих нуждах, талдычит о корме, о стойле, о земле, о скоте.
А что бы сказал обо всем этом отец? Межову осталось от отца только ощущение теплых коленей да присутствие кого-то большого и спокойного.
– Не спишь, полуночник?
Межов обернулся: мать стояла в дверях его комнаты, румяная с мороза, теплый платок вокруг головы, брови и ресницы поседели от инея, руку оттягивает сумка с тетрадями и учебниками.
– Как ты неслышно вошла, я даже испугался.
– Я думала, спишь, боялась потревожить. Ничего не случилось?
– А что случится. В райкоме с Балагуровым просидел, а потом ужин готовил, газеты вот читал, письмо от Людки. Нашла жениха, приглашает на свадьбу.
Елена Павловна возвратилась в прихожую, стала раздеваться.
Межов вышел на кухню, поставил на электроплитку подогреть ужин.
– И найдет, – сказала Елена Павловна. – Такая молодая, веселая. Не договорился насчет отпуска?
– Балагуров настаивает на поездке к соседям за опытом.
– Поезжай проветрись. Наш Мигунов организует школьную кроличью ферму. И для твоего утятника планирует на лето бригаду старшеклассников. Предлагал Баховею возглавить, тот отказался, взял отряд юных следопытов – это-де ближе к его историческому предмету.
– Иди сюда, я накрываю, за ужином расскажешь.
Елена Павловна поправила гребенкой жидкие уже, серебряные волосы и села за стол.
– Повар ты у меня прекрасный – так вкусно пахнет. Лук, что ли, поджаривал? – Она подула на ложку, схлебнула, почмокала.
– Немножко, да пережег чуть-чуть. Свежий он был вкуснее. – Межов сел с другой стороны стола, придвинул свою тарелку, в которой супу было чуть на донышке: он поужинал раньше и сейчас сел, чтобы составить компанию матери. – Вот новая ферма начнет работать, я тебя свежим бульоном кормить буду, утятами-табака.
– Долго еще до этого.
– С полгода. Инкубаторий заканчивают, оборудование вчера прибыло на станцию. Установим – и в марте заложим первую партию яиц. Маточник у нас теплый, утки начинают яйцекладку. Вот брудергауз немного задерживается, но к первому выводу утят, думаю, поспеет, секретарь обкома обещал помочь со стройматериалами.
