Текст книги "Дом для внука"

Автор книги: Анатолий Жуков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 21 страниц)

– Позвольте, я сниму плащ, – сказал Межов. – Дело такое, с ходу не ухватишь.

– Раздевайся, раздевайся, о чем разговор! – Балагуров был рад, как мальчишка, что Межов заинтересовался его изысканиями, и сообщил, что два дня назад у него был колхозный зоотехник Степан Мытарин и обещал продумать свои мысли по колхозу. – Как считаешь, потянет председателем? – спросил он. – Веткин совсем спился, а этот крепкий, хватка отцовская.

– Я не знаю его отца, – сказал Межов, вспомнив недавний разговор с Черновым. – Говорят, крутой, суровый.

– Хозяин был. Дать бы ему волю, он помещиком стал бы.

Они сели рядом за стол. Балагуров придвинул поближе таблицы, водрузил на нос очки:

– Видишь, в чем тут дело? Первое десятилетие у нас, помимо земледелия и животноводства, имеет множество доходных статей, но общая бедность остается, второе – с семнадцатого по двадцать седьмой годы – тоже пока не меняет общего лица, хотя кирпичных и гончарных заводов к концу десятилетия уже нет, лесная промышленность свернута, выход сельскохозяйственной продукции сократился – это понятно: революция, гражданская война, заводчики сбежали, остались кустари и мелкие ремесленники. Но вот наступает третье десятилетие, доходными остаются в основном земледелие и животноводство колхозов и совхозов. Показатели по этим отраслям, как видишь, неплохие, но могли бы быть лучше: тут сказался период коллективизации и связанной с ней перестройки, когда колхозы еще не окрепли, а единоличников уже не стало.

– Они хорошо работали, единоличники!

– Старательно, – ответил Балагуров, снимая очки. – Изо всех сил работали. Но каждый на своей полосе, ни техники у них, ни науки, ни больших средств не было, всяк по себе. В итоге, значит, плохо. Мы с твоим отцом не раз об этом говорили, спорили, и до коллективизации и потом. Ты даже не представляешь, какими мы тогда были. Темная, неграмотная крестьянская страна – вспомнить страшно! Вот с твоим отцом один смешной случай был, до смерти не забуду. Ты слушаешь? Нет?

– Слушаю, – сказал Межов, разглядывая таблицу.

– Ну вот. Он тогда уж в губцентре был, в органах работал, в ОГПУ – послали на укрепление кадров. И вот во время коллективизации приезжает твой отец к нам с проверкой. Мы, понятно, рады: свой человек, знает нас как облупленных, да и грехов не чувствуем – коллективизацию выполнили досрочно на все сто процентов, колхозам дали самые хорошие названия: «Имени Ленина», «Путь к социализму», «Слава труду», «Красный пахарь»... За такую ударную работу двоих из нас, Щербинина и Баховея, премировали шелковыми красными рубашками. Мне почему-то не дали, хотя я действовал не хуже Ромки Баховея. Ей-богу, не хуже! Ты слушаешь, нет?

– Слушаю, – сказал Межов с улыбкой. – Возможно, просто рубашек не хватило?

– Не знаю, не знаю. Роман всегда вперед меня выскакивал, нахрапистый он, робости не знает, только отца твоего побаивался да Щербинина. Ну, правда, не один он побаивался – все мы, комсомольцы, их воспитанники. Мы с Романом партийные уж тогда были, по возрасту, тоже чуть моложе их, года на три всего, но в эти три года, пока мы в козны играли да за девками подглядывали, они новую власть установили и чуть не на всей гражданской войне побывали. Ясно? А мы поспели к шапочному разбору, опоздали родиться! В такое-то героическое время, а! Ликбез да кулачье только нам остались. Ну и наверстывали, не оглядывались. Ты слушаешь, нет? Слушай, дальше самое интересное.

Вот приезжает твой отец с проверкой, просмотрел бумаги, расспросил что надо и ударился в татарскую сторону. Сперва, конечно, в Каримово – . село самое большое в нашей округе, четыре сотни дворов, шесть мечетей и ни одной школы, а в партячейке всего два человека да с ними трое сочувствующих. Как они создали там колхоз, в таком селе, когда остались кулаки да муллы? Ведь именно они, эти хозяева, сделали пугалом само слово «колхоз»: все-де общее – земля, лошади, бабы, дети и прочий скот и птица. Понимаешь? Темнота, серость. Да только активисты в Каримове были мужики осторожные, они вели агитацию за артель, а слово «колхоз» даже не упоминали. Ведь и колхозный Устав так назывался: «Примерный Устав сельскохозяйственной артели».– Конечно, слово – еще не дело, но когда само дело не знакомо, и к названию приглядываешься с опаской. Так? Нет?

– Так, – сказал Межов.

– Ну вот. А артели здесь были и при царе: грузчики на волжской пристани, плотники, рыбаки – у них сети, лодки, бочки для рыбы – общие, заработанное делили по труду, все ясно, никаких неизвестных. Вот и татары этак-то объяснили своим мужикам. Словом, сколотили артель. И название дали хорошее: Кзыл – Красная.

– И вот приезжает к ним товарищ Межов, большой начальник из самой губернии, из области то есть. А у них как раз сходка, митингуют, давай на трибуну. Николай, конечно, выступил, отметил их высокую сознательность и похвалил за то, что так дружно вступили в колхоз. «Не в колхоз, а в артель», – закричали ему чуть не всей толпой. ! «А это одно и то же», – брякнул правдивый твой отец. И что ты думаешь? – Балагуров улыбнулся во весь рот, показывая редкие белые зубы. – Крестьяне разобрали с артельных дворов лошадей, скот, инвентарь, и наутро колхоза не существовало. Вот так вот!.. – Он смешливо помотал головой. – Совсем заговорил я тебя, старческое недержание содержания. А? На чем мы остановились?

Межов не умел переключаться сразу и не ответил, невидяще глядел на Балагурова: он был сейчас в старом татарском селе, в том древнем Каримове, где больше четверти века назад, почти столько же, сколько он живет на свете, выступал перед крестьянами его отец.

– На третьем десятилетии, – сказал Балагуров. – Потому и вспомнилась коллективизация, что об этом времени говорили. Эх ты, тугодум! Давай-ка таблицу!

Межов подвинул листок к Балагурову, Балагуров надел очки и взял карандаш.

– Слушай: к концу второй пятилетки мы поправились, доходность всех колхозных отраслей выросла, народ стал наконец сытым, обутым, одетым. Но вот наступает тяжелое четвертое десятилетие. Трудности этого периода общеизвестны: война принесла нам потери неисчислимые, гибельные для всякого другого строя. Но мы выдержали, выстояли. А в сорок шестом – засуха. Карточки на продовольствие сохраняются по сорок седьмой год. Видишь, какие показатели? Ну вот. И, наконец, пятое десятилетие: сорок седьмой – пятьдесят седьмой годы. Главное – государство не могло оказать большой помощи деревне, нам нужны были миллиардные капиталовложения, а надо было сперва поднять промышленность, иначе тракторов и машин деревня не получит. Только в пятьдесят пятом мы выходим на довоенный уровень, а через год в районе опять спад: с постройкой ГЭС земли затоплены, лугов нет, скот порезан или продан на сторону, ведущей осталась одна отрасль – земледелие. Причем на худших землях. Вопрос: что делать дальше?

– Ликвидировать земледелие и район закрыть. Балагуров захохотал.

Умеет он смеяться. Весело, непринужденно. Откинулся на спинку стула, очки снял, хитрые глаза спрятались среди розовых щек, и заливается во весь рот.

Межову приятно было на него смотреть, приятно слышать этот веселый смех после командирского баса Баховея.

И Балагурову было приятно с Межовым, он даже чувствовал благодарность к нему – за внимание, за дельность и толковость, за то, что не обманулся, выдвигая его в директоры, хотя Баховей и возражал.

– Если попросту, – сказал Межов, – то самое страшное здесь в том, что за полвека ни одного спокойного десятилетия у нас не было: империалистическая война, революция, гражданская война, война с фашистами. Не столько создаем, сколько восстанавливаем, залечиваем.

– Правильно, но это уже философия, давай ближе к конкретности.

– Если конкретно, то условия района резко изменились. Надо учесть все эти изменения и перестроить экономику района.

– Именно так! – воскликнул Балагуров. – Всю экономику! Надо восстановить забытые отрасли, реорганизовать сельское хозяйство и отбросить все шаблоны, по которым мы продолжаем действовать. Так? Нет?

– Обеими руками «за», – Межов встал и весело поднял обе руки. – Давайте встретимся через! недельку, я приготовлю свои соображения по совхозу. Утятник строить я уже начал...

– Действуй. И пусть тебя не смущают окрики Баховея. Райком – это не только первый секретарь. Будь здоров. Елене Павловне привет.

Они дружески пожали руки, и Межов ушел окрыленным. По дороге домой даже подумал, не слетать ли на денек в Москву к Людке, но вспомнил разговор с главбухом и погрустнел: Щербинин и Балагуров – поддержка, разумеется, крепкая, но денег-то нет, на одном вдохновении утководство не создашь.

Мать, ожидая его, проверяла школьные тетради.

– Извини, мама, пораньше опять не вышло. – Межов разделся в прихожей и прошел на кухню, стал мыть руки.

– У тебя неприятности? – Елена Павловна пошла за ним.

– Да нет, просто задержался с нарядом, а потом в райком вызывали. Балагуров привет тебе передавал.

– Спасибо. – Елена Павловна включила электроплитку, поставила на нее сковородку с картофелем, налила в стакан молока. – Выпей, пока подогревается. Я опять картошку поджарила, мяса в магазине не успела купить. Что ты так на меня смотришь?

– Как?

– Вот теперь тише, только почему-то требовательно слишком, я иногда теряюсь под твоим взглядом.

Межов опустил, голову и сел за стол. Елена Павловна улыбнулась: приятно и грустно было видеть это его смущение после знакомого твердого взгляда. Вот и Николай был точно таким – ребенок и мужчина вместе. Даже боязно, что сын стал копией отца и ничего не унаследовал от нее, матери. Не дай бог, если ему выпадут такие испытания: не согнется – сломается.

– Как твои подчиненные, привыкли к новому директору?

– Враждуем. – Межов выпил молоко, с интересом поглядел на картошку: он крепко проголодался. – Сегодня проводил наряд, и опять то же: я по одну сторону, они – по другую.

– Не привыкли. С новым классом у меня бывает похожее. Я учеников стараюсь узнать, они – меня, вот и получается что-то вроде борьбы.

– Но меня-то специалисты знают.

– Они знали тебя как агронома, как товарища, а теперь ты стал начальством.

– Человек-то один. И потом, разве узнавание предполагает борьбу?

– В какой-то степени. – Елена Павловна сняла шипящую сковородку, помешала картошку ножом и подала на стол. – Ешь, и спать, скоро двенадцать, полуночник.

– А я считал, что понимание приятно для обеих сторон.

– Понимание – да, но это конечный итог, а пока люди не поняли, не узнали, происходит своеобразная борьба или, если хочешь, трудная работа, трудный процесс узнавания. Люди есть люди, они живут больше так, как заведено, как им легче. Вот по работе они подчинены вышестоящему лицу, и они признают необходимость этого подчинения, у них сложился какой-то стереотип директора. Тебя меряют сейчас этим стереотипом.

– Мудрая ты у меня, мама, чуткая и мудрая. И картошку вкусную готовишь.

– Я не так поняла тебя, Сережа? Или ты не согласен?

– Да нет, все правильно. Писем не было?

– Не было. Что-то замолчала твоя художница.

– Моя?

– Пусть наша. Только в этом тоже немного радости, один месяц в году видимся.

– А любовь, мама?

– Любовь должна помогать жизни, а вы оба мучаетесь. Какая это семья, когда ты здесь, она – там?!

– Не бросать же ей учебу?

– Не знаю, Сережа. Я бросала и за твоим отцом ездила.

Межов улыбнулся:

– Ты ездила всегда с повышением: из села в район, из района – в областной центр, из областного – в столицу. А ей сразу бухайся из столицы в село. За что?

– В районное! И потом, – Елена Павловна тоже улыбнулась, – ты уже начал расти, со временем вернешь ей родную Москву. Или не так?

– Чего не бывает. – Межов вытер полотенцем губы и встал из-за стола. – Очень вкусная у тебя картошка, спасибо.

– Ложись сразу спать, а то опять уйдешь ни свет ни заря.

– Спокойной ночи, мама. – Межов, склонившись, поцеловал мать в щеку и пошел в свою комнату.

Напрасно она тревожится за Людку, сомневается в ней. Три с лишним года прошли благополучно, пройдут и остальные два. А может, мать ревнует его к жене, как ревнуют все матери на свете?

Межов включил настольную лампу, разобрал постель, разделся и, взяв со стола газету, лег.

Можно бы не подвергать Людку и себя такому испытанию, но он не хотел оставаться в Москве – не для того и в Тимирязевку поступал, – да и мать к старости потянуло на родину. Она частенько вспоминала свое село, волжские эти места, молодость, так счастливо перехлестнувшуюся с судьбой матроса Николая Межова, в прошлом самарского крестьянина. И конечно же, она обрадовалась, когда сын сообщил, что распределился в Заволжье и будет настаивать в областном сельхозуправлении, чтобы его послали туда, где начинал строить новый мир его отец. Так прямо и скажет, не боясь высокопарности.

И сказал. И добился нужного направления.

И вот уж директором стал. Что же дальше?.. Хм, дальше... Очень ты быстрый, дальше. Подожди, и. узнаешь.

V

В редакции районной газеты этот день тоже был трудным. Редактор, несмотря на газетный день, с утра сидел на расширенном партактиве, прибегая в перерывы за готовыми полосами. В редакции остались завотделом Курепчиков и лит-сотрудник Ким Балагуров (псевдоним – Вадим Щербинин).

В первый послеобеденный перерыв прибежал с актива редактор Колокольцев, остановился на пороге общей комнаты, помахал тощей папкой, разгоняя перед собой табачный дым:

– Ну, товарищи, сегодня актив, скажу я вам! Такое воодушевление, такие страсти!

Курепчиков писал статью о соревновании трактористов на вспашке зяби, Ким Балагуров курил, задрав ноги на стол. Внизу, на первом этаже, где была типография, мягко хлопала плоскопечатная машина, стучал слесарь Володя, ремонтируя линотип, изредка слышались голоса наборщиц.

– В самом деле?! – изумился Курепчиков, отрываясь от бумаг.

– А накурили-то, накурили! – Колокольцев снова помахал папкой перед собой. Сам он не курил. – Что у тебя, Ким, за привычка задирать ноги? Как американец расселся.

– Отдыхаю от трудов, – сказал Ким, нехотя опуская длинные ноги и засовывая их под стол.

Колокольцев покрутил головой, хохотнул и сел у стола.

– Щербинин сегодня такую речь выдал, только держись. «Как мы живем? – вот вопрос, который мы должны решить на будущей партконференции». Ты понимаешь, как это масштабно звучит – «Как мы живем?».. Ну отец у тебя, скажу я вам!

Ким постучал по часам на руке:

– Не уклоняйтесь, регламент жесткий, не успеете.

– Интересно! – сказал Курепчиков, не сводя призывного и преданного взгляда с Колокольцева. – Так и сказал: «Как мы живем?»

– Вот именно. Все выложил на общее обозрение, все ошибки: администрирование, командные окрики, подмену коллективного руководства – все, все! Говорят, Балагуров тоже подготовил выступление, и с конкретными планами и предложениями. Ну, Ким...

– ...Отчим у тебя, скажу я вам! – Ким хлопнул рукой себя по ляжке и дернулся всем телом, копируя редактора. Вышло так похоже, что Колокольцев засмеялся и вслед за ним вежливо улыбнулся Курепчиков. Ким достал новую сигарету, чиркнул зажигалкой, затянулся. – Не опоздайте, а то подумают, что актив не уважаете.

– Да, да. – Колокольцев взглянул на часы и вскочил. – Третью полосу забили?

– Дыра в сорок строк, – виновато сказал Курепчиков и поглядел с тоской на Кима: ты же лит-сотрудник, сколько я с тобой буду мучиться!

Пришел замредактора Ивин, кудрявый синеглазый парень в темном комбинезоне, застенчивый и немногословный. Комкая в замасленных руках грязные обтирочные концы, сообщил, что мотоцикл готов, можно ехать в далекую Хомутерь.

– И поезжай, – сказал Колокольцев. – Осенний лес по пути поглядишь, потом стишки напишешь. Давай. К вечеру доплюхаешь, а с утра – за дело.

Ивин при упоминании о стихах, известной его слабости, смущенно улыбнулся и вышел. Колокольцев устремился за ним вслед.

– И вы давайте не задерживайте! – кинул он на ходу. У двери быстро обернулся, строгий, начальственный: – Чтобы в перерыв разворот был у меня!

– Хорошо, – вздохнул Курепчиков.

– Есть! – сказал Ким, закидывая ноги на подоконник.

– Ким, – страдальчески заныл Курепчиков, – нельзя же пользоваться тем, что я по дружбе покрываю тебя.

– Ладно, – сказал Ким, – не страдай, сейчас отдиктую.

Колокольцев перебежал улицу напротив редакции и скрылся в подъезде Дома культуры; где проходил актив. Сейчас сядет в президиум и с серьезным видом будет слушать и рисовать что-нибудь в своей папке. Как недавно рисовал на совещаниях в МТС, где он был зональным секретарем. А добрый, доверчивый. Вот прибежал рассказать и радуется, как ребенок. Впрочем, чутье у него собачье, все разглядит и все запомнит.

И ничего не поймет до конца и не захочет понять. «Как мы живем?..» Схватил, однако, почуял масштабность. Теперь раззвонит везде, а в газете даст казенный разворот с перечнем мероприятий по перестройке сельского хозяйства. Ким пошевелил перед собой ногами. Ботинки скоро каши просить станут, новые надо купить с получки. «Как мы живем?» Не так уж плохо живем. Курепчиков вон сопит и тужится, сочиняя очередную оду.

– Чего? – спросил Курепчиков. – Ты что-то сказал?

– Нет, я подумал о тебе, – сказал Ким, разглядывая ползающую по ботинку муху. Холодно ей, помирать собралась, вот и ползает по начищенному ботинку, лижет. Люди тоже не чуждаются подобных занятий. Хорошо он начистил ботинки, блестят, спасибо старшине Махоркину, научил за три месяца военных сборов. – Ты что же, почувствовал, что я о тебе думаю, да?

– Не знаю, – ответил Курепчиков, устало моргая глазами. – Мне показалось, что ты меня спрашиваешь о чем-то.

– Хм... Телепатия, значит, не пустая штука. А ты нервный, лечись. Я подумал вот что, Курепчиков: ты делаешь своими статьями великое дело.

– Да? – насторожился Курепчиков.

– Да. Вся звонкая пустота и радостная глупость у тебя так очевидны, что люди на досуге разберутся и погонят нас в три шеи. И правильно сделают.

– Сволочь ты, Ким, – устало сказал Курепчиков. – Треплешься, а наборщики полосу не сверстали, печатник разворота ждет.

– Прости, – сказал Ким, опуская ноги на пол и потягиваясь. – Смирный ты человек, послушный, прости меня.

Он стряхнул сигаретный пепел с пиджака и пошел в соседнюю комнату к машинистке. Черная Роза, прогнувшись в пояснице и выставив литые бедра, обтянутые юбкой, лежала грудью на подоконнике и глядела в окно.

Она обернулась на стук двери, перехватила ощупывающий взгляд Кима и поспешно выпрямилась.

Господи, какой все же он пошляк и циник! Да это же мадонна, непорочная дева! Покраснела до слез, и уши горят, и шея, и глаза молят о пощаде, большие цыганские глаза: прости меня, мой герой, прости, любовь и радость моя, несравненный, высокий, недоступный бог мой!

А у этого бога нет ничего, кроме кривой улыбки. И не надо ему ничего, потому что нет никаких любвей, богов, верностей и прочей чепухи. Перед ним красивое юное тело, оно жаждет, оно боится этой жажды, оно трепещет от неизвестности, оно уже не раз, наверно, втайне отдавалось ему.

– Ты молишься, что ли? – сказал Ким, насмешкой подавляя легкое волнение. Его обезоруживала ее доверчивость. – Садись, Роза, отпечатаем пару информации.

Роза вздохнула и села за стол к машинке. Ким погладил ее по вороной гладкой голове, дружески небрежно подергал за толстую, переброшенную на грудь косу с алым бантом. Только бы пьяному она ему не встретилась, оборони бог.

– От вас табаком пахнет и вином, – сказала она, запрокидывая голову и глядя на него. Глаза темнеют на смуглом лице, глубокие, умоляющие. – Вы бы не пили, Ким Андреевич.

– Уже условие, – усмехнулся Ким. – Стучи: «Колхозники Приволжской сельхозартели...»

Тонкие пальцы радостно забегали по клавишам, поплыла мелодия любви, запели слова о выполнении плана по продаже картошки и подсолнечника государству.

Ким потрепал ее по плечу, взял листки и ушел.

– Получай, – сказал он, бросив листки Курепчикову через стол и опять усаживаясь в свой угол и задирая ноги на подоконник.

– Уже! – Курепчиков поймал листки и сразу впился в них. – Дел-то на пять минут, а ты тянул. Так... Хорошо... Здорово! Ну и молодчина же ты, Ким, все просто и ясно. Побегу в типографию.

Ким разорвал пачку, доставая последнюю сигарету.

Полторы пачки в день уходит, тридцать штук. Врачи говорят, пятьдесят штук достаточно для смертельного отравления. Глупости говорят, он и пятьдесят выкуривал и по литру водки выпивал в этот день – ничего, только слюна наутро течет, как у бешеной собаки, и во рту ядовитая сладость. Балагуров вон не курит, растолстел, первым секретарем, наверно, будет. И отец хочет бросить. Слопают они Баховея с потрохами, прошло его время. А может, отец победит, его здесь все уважают, а мать до сих 1юр любит. Странно. Вальку с Балагуровым породили, а вот же... Впрочем, может, все это от чувства вины: предала любовь, а она теплится, как воспоминание о молодости, тоскует, назад просится. Никто никуда не просится, чушь все это. Ни черта она не любит. Если бы любила, то хоть фамилию бы его оставила своему сыну. Хоть на память. А то был Ким Щербинин, стал Ким Балагуров. Ну да, она беспокоилась о будущем сына, все они будущим прикрываются, о будущем толкуют...

– Здравствуйте, Ким Андреевич!

Отдохнуть не дадут человеку. Чего этой кикиморе понадобилось? Сейчас усядется и заведет умные разговоры о нерешенных проблемах современности. И выгнать нельзя – член литобъединения, хмелевская писательница. Господи!

Лидия Петровна Гундорова, прямая как палка, села на стул и строго поглядела, на Кима. Это она его задранные ноги осуждает. Как же: советский газетчик, молодой мужчина в присутствии дамы сидит в такой позе!

Ким опустил ноги под стол, вздохнул в ожидании.

– Я работаю над очерком «Крепость советской семьи», – сказала Лидия Петровна. – Некоторые аспекты мне пока неясны, но тема важная и увлекательная.

Еще бы тема не увлекательная! Только об этом и думаешь.

– Ведь семья, Ким Андреевич, является первоосновой, ячейкой всякого общества...

Какие новости! Вот и в школе ребятишек так же изводит и сюда явилась. Бедные читатели районной газеты! Через неделю-другую вы получите советы старой девы о том, как создавать и укреплять семью.

– Это мне неизвестно, – сказал Ким, зевая.

– То есть? Вы не знаете, что семья является ячейкой общества?

– Не знаю, – сказал Ким.

– Позвольте, но ведь вы окончили столичный университет, работали в самой Москве, и вы не можете не знать таких элементарных вещей!

Вот скажи сейчас, что всякое знание ограниченно, а глупость человеческая беспредельна, и она обидится. Обидится потому, что увидит в этом оскорбление, а не откровенность.

– Ведь будущее любого общества зависит от крепости семьи как основы общества, – наступала Лидия Петровна, – следовательно, при коммунизме, этом идеальном человеческом обществе, семья будет играть первостепенную роль...

Нет, от нее не отвяжешься, надо прихлопнуть сразу.

– Не будет семьи при коммунизме, – сказал Ким. – Семья по существу своему анахронизм, пережиток. В основе ее лежат экономические предпосылки, совместная жизнь человеческой пары продиктована необходимостью содержания и воспитания детей. При коммунизме эту функцию возьмет на себя государство, оно уже сейчас берет ее, вы знаете: ясли, детсады, школы-интернаты...

Лидия Петровна встала, лицо ее пошло пятнами.

– Простите, об этом я как-то не подумала. Я подберу литературу, и мы встретимся еще. Мне очень хочется с вами поговорить на эту тему, и мы непременно встретимся. До свидания.

Стук каблучков, – модные туфли носит, все еще надеется на что-то в тридцать лет, – хлопок дверью и тишина.

Встретимся... Всю жизнь мечтал! Рожей не вышла, хоть бы тело нагуливала для встреч-то, старая щука.

Ни звуков здесь, ни красок, ни движенья

– Жизнь отошла – и, покорясь судьбе,

В каком-то забытьи изнеможенья

Здесь человек лишь снится сам себе.

Ким любил Тютчева.

По улице мимо редакции степенно шагал бородатый поп Василий, по прозвищу Баран, в длинном черном платье.

Ким сбежал вниз – ух, свежесть какая, солнечность после табачно-дымной редакции, – помахал попу рукой и остановил его посреди улицы напротив Дома культуры.

– Здравствуйте, батюшка!

– Здравствуйте, молодой человек, – Отец Василий, улыбаясь, по-светски подал руку, которую Ким с чувством потряс.

Он уважал этого бородача за степенность и отличное пение в церкви. Прямо Шаляпин, а не священник. Они несколько раз встречались по случаю и славно беседовали.

– Вот собрался выпить, а не с кем, – сказал Ким. – Не составите ли компанию?

Отец Василий расплылся в широкой улыбке: он любил веселых людей.

– Религия, дорогой, опиумом считается, а вы хотите священника споить.

Ким засмеялся:

– Так ведь клин клином, батюшка!

– Нет, молодой человек, я еще послужу,

– Значит, убежденный? – вздохнул Ким. – Убежденный.

– А я вот жажду.

– Жаждущие да напьются. – Отец Василий поглядел на окна Дома культуры. – Пройдемте дальше, здесь собрание нынче, актив.

– Как вы почтительны!

– Всякая власть дана богом.

– Умеете, – сказал Ким без улыбки. – Бедный христианин не вывернется, кругом опутали.

– Не сердитесь, не тешьте дьявола.

Они подошли к площади у райкома и попрощались. Отец Василий направился домой, Ким – в пельменную.

Каждому свое – говорится в Священном писании. Разве лучше, если бы они пошли вместе? В церковь ли, в пельменную ли...

VI

Баховей причесал перед зеркалом влажный седеющий чуб над выпуклым лбом, протер одеколоном гладкие щеки. Ничего еще, молодцом, сорокалетний позавидует. Вот только мешки под глазами, курить надо бросить.

– Кроликов кормила? – громко спросил он жену, хлопотавшую в столовой.

– Покормила, Рома, покормила. – Жена появилась в проеме раскрытой двери и застыла, глядя ему в спину. Руки опущены как у солдата, ожидающего приказаний. – Овсеца им дала, морковки порезала.

Баховей оглядел ее в зеркале и остался доволен: Марья, как всегда, аккуратно и чисто одета, волосы прибраны, домашний просторный халат скрывает погрузневшую фигуру.

– Первый секретарь обкома сегодня будет, учти насчет обеда.

– Хорошо, Рома, я учту.

– И платье надень это... знаешь?..

– Знаю, Рома: лиловое, с осенними листьями. – От Мэлорки ничего не было?

– Только открытка.

Он взял кокетливую почтовую открытку с цветочком, прочитал: «Милые старики! Гордитесь – дали сразу доктора, диссертация пойдет отдельной книжкой в Москве, жду утверждения ВАКа и тогда нагряну к вам. Держись, отец, я загоню тебя в угол по прежнему вопросу: чему принадлежит первенство – научно-техническому или социальному прогрессу?» И подпись: «Мэлор Баховей, знаменитый физик, доктор наук».

– Читала? – спросил Баховей, возвращая открытку.

– Как же, как же, Рома, такая радость... Да я...

– Ты, ты... Засепетила. Вот выдеру этого твоего доктора, будет знать. Чему принадлежит первенство? Щенок сопливый!

– Как же он в доктора вышел, Рома, он же инженером был?

– Это звание такое. Большое ученое звание. Вроде профессора.

– Поняла, поняла.

– И хорошо. Будем завтракать.

Баховей облачился в полувоенный костюм, прошел в столовую, сел, заткнул за воротник салфетку. Простокваша была на столе, осталось насыпать сахар по вкусу, размешать и выпить. И бутерброды приготовлены. И кофе. Горячий еще, дымится.

– Молодец, Маша! – похвалил он жену. Она засмущалась совсем по-девичьи, оживились серенькие, без блеска, смирные глаза.

– Умница, – сказал Баховей, размешивая простоквашу.

«Умница» было высшей похвалой, и жена подошла ближе, заботливо поправила сзади подворотничок кителя.

– Ну, ну, – довольно проворчал Баховей, – иди занимайся.

Жена влюблено и робко оглядела его, сняла с кителя волосок и неслышно ушла в кухню, оставив тонкий запах духов, которые он привез ей из Москвы.

Баховей ел и прикидывал предстоящий рабочий день.

Все нынче складывалось на редкость удачно. Сбор председателей колхозов и секретарей парторганизаций был кстати – новый секретарь обкома сможет убедиться, как работает Хмелевский райком, и увидит его, Баховея, настоящую цену. Он готов к встрече нового начальства, и никакие Балагуровы и Щербинины его не собьют. Правда, на недавнем партактиве они крепко его прижали, но тут он сам виноват: доверил доклад секретарю по пропаганде, а тот демагогию развел. Самому надо было, но черт с ними, больше им такого удовольствия не видать. Баховей побывал на каждой ферме, на каждом поле и знает все колхозные нужды.

Комсомольцев сегодня же надо послать на заготовку яйца у населения, газетчикам дать распоряжение, чтобы начали кампанию за перевыполнение плана. И еще Дом культуры в Березовке. Но в Березовку можно съездить самому и пригласить секретаря обкома. Не каждый день открываются Дома культуры в колхозах.

Баховей отодвинул чашку с остатками кофе, положил салфетку на стол, поднялся:

– Я отправляюсь, Маша.

Жена выбежала навстречу, подала плащ и фуражку. Баховей наклонился, чмокнул ее в щеку и вышел. Старый дворняга Балбеска кинулся к нему из-под крыльца, запрыгал у ног, радостно взвизгивая и норовя лизнуть руку.

– Ну-ну, деятель, вот я тебе! – Баховей потрепал пса за уши, оттолкнул и отправился на службу.

В райкоме все были на своих местах и уже работали. В орготделе инструктор орал кому-то по телефону, из машбюро доносились пулеметные очереди пишущей машинки, завотделом пропаганды сидел у стола дежурного с папкой для доклада.

. – Здравствуй, здравствуй, – кивнул Баховей вскочившему завпропагандой. – Все подготовил? Хорошо. – Он строго оглядел вытянувшегося завотделом, открыл дверь своего кабинета. – Позови-ка мне Ручьева.

Просторный кабинет был проветрен, ковровые дорожки чисты, на столе стопка свежих газет и журналов. Хороший Семеныч помощник, следит за порядком. Баховей повесил у входа плащ, закурил папироску и сел за стол просмотреть газеты.

Областная газета давала передовую о районных партконференциях. Правильно, скоро созовем. Недавний актив был пробой, репетицией, сегодня просеем председателей колхозов и секретарей парторганизаций, потом надо подготовить организационные и технические детали. Доклад уже готов, содокладчиком выступит третий секретарь. На активе он провалился, пусть исправляется. Вопросы идеологии сейчас особенно важны. Щербинин с Балагуровым подготовились тоже, и они, конечно, попытаются повернуть конференцию к себе липом, только он не такой простак, чтобы развязать им руки, Они выступят, но выступят в прениях, и в самом конце, когда уже все определится, люди устанут, будут зевать и думать о буфете – под занавес много не наговоришь.

Теперь посмотрим свое «Октябрьское пламя». Для районной газеты, пожалуй, слишком громко, внушительно, надо бы переименовать в «искры», что ли.

Та-ак... Сводку по молоку дали, о заготовке соломы и вспашке зяби пишут, черные пары тоже есть, о подготовке животноводческих помещений к зиме дали рейд. Молодец Колокольцев, дело знает... А это еще что?.. Хм, «Без руля и без ветрил», фельетон. И подпись дали крупно: «Вадим Щербинин». Так, так... Председателя разложил, Веткина. Ну, это вам даром не пройдет!