Текст книги "Звезда бегущая"

Автор книги: Анатолий Курчаткин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 29 страниц)

4

О статье Боголюбова в многотиражной газете Ладонников забыл, достал, возвращаясь с работы, почту из ящика, центральную и областную прочитал, а многотиражку не тронул. О статье Боголюбова сказала жена. Она смотрела многотиражку регулярно, вернулся с прогулки – опять как раз лежала в постели с нею и, только вошел в комнату, тряхнула газетой:

– Слушай, как ваш институт разошелся. Прямо в каждом номере. Боголюбов, замначальника бюро карьерных экскаваторов, пишет. Это не тот, что тебе звонил тогда?

– А! – вспомнил Ладонников о статье. – Напечатано уже? Тот, тот самый. И что – дело, нет?

– Да, ты знаешь, такие примеры, просто убийственные. И все по существу, все дельно. Не то что Скобцев этот.

– А ну-ка, – попросил Ладонников газету у жены.

Он взял ее, включил верхний большой свет и, сев на край кровати, стал читать. Статья называлась «Чувство хозяина». Название было как бы пафосом статьи:

«До тех пор пока каждый из нас не научится смотреть на свои обязанности не узкоспециально, а с подлинно хозяйским чувством ответственности за все дело, мы не сможем покончить с неумной и недальновидной практикой, при которой сознательно придерживаются или вообще игнорируются мероприятия, имеющие лишь одну, прямую цель – технический прогресс в отечественном экскаваторостроении».

Этими пафосными словами статья заканчивалась. Ладонников дошел до них – и невольно закачал головой, дочитал – и сам собой вырвался вздох: «Охо-хо!..» Если все так, как говорил ему вчера Боголюбов, быть скандалу. Тимофеев такого не снесет. Не назван здесь, ну да мало ли, что не назван, – ретивое взыграет в нем, непременно взыграет, тут уж надо совсем не знать его, чтобы сомневаться в этом. Наверняка вернется теперь к тому вопросу, как того и хотел Боголюбов, наверняка – это да, чем вот только кончится все для Боголюбова?

– Ты чего разохался? – спросила жена.

Ладонников протянул ей газету, она взяла, но не оставила в руках, положила на тумбочку.

– Дельно-то дельно написано, – сказал Ладонников, – только напрасно так он в конце. Про хозяйское чувство, я имею в виду. Красивость одна – и лишь. Дело изложил – и ладно, зачем он в конце?.. Тактически неверно.

– А знаешь, – жена сняла очки и положила их сверху газеты, – я, по-моему, отца этого Боголюбова знала. Когда еще в институте училась, практику в цехе проходили. Мастером был… ох, попортил нам нервы. Нас к нему двоих прикрепили. Так уж так все по правилам, так гонял… Как отчество этого Боголюбова?

Ладонников постарался припомнить.

– Глебович. Олег Глебович.

Жена всплеснула руками.

– Сын! Он. Того – Глеб Иваныч. Гляди-ка. Отец, кстати, тоже в каких-то правдоискателях ходил. Какие-то все докладные подавал, на собраниях выступал, о чем точно – я не помню, давно было. Гляди-ка! Сын, значит, в отца?

– В правдоискателях, да? – Ладонников начал было расстегивать ворот рубашки и не расстегнул, поднялся с кровати, прошел к письменному столу, стоявшему у окна, сел за него, раскрыл боголюбовскую папку. Он еще не брался за нее. На работе полным-полно своих дел, успевай поворачивайся с ними, и знал, что на работе не займется ею, принес вчера домой. Но дом есть дом, и с Катюхой нужно о летних ее планах поговорить, и с Валеркой партию в шахматы сыграть для контакта, – ни вчера не дошли руки до боголюбовской папки, ни сегодня. – В правдоискателях, вон как, – проговорил он вполголоса, для себя, доставая из папки стопу бумаг.

– Чего-чего? – спросила жена.

– Нет, это я не тебе, – отмахнулся Ладонников.

Не наивняк, не авантюрист, правдоискатель – вон кто. Не тот, не другой, а похоже скорее всего этот вот, третий. Больше всего похоже, да. Недаром все сопротивлялось внутри, когда пытался определить: так кто же он? А он ни тот, ни другой.

– Ты что, надолго засел? – подала голос жена.

Ладонников поднял от бумаг голову.

– А, мешает, да? Сейчас я… – Он включил настольную лампу, встал, прошел к выключателю и погасил верхний свет. – Вот так вот.

– Подойди, – поманила жена рукой со своей особой, какую у нее никто, кроме него, не знал, словно бы стесненно-лукавой улыбкой. – А я тебя сегодня жду, – шепотом сказала она, когда он наклонился к ней.

Но Ладонников уже раскрыл папку, начал уже смотреть бумаги, и ничего важнее их для него уже не было.

– Ладно, иди, – оттолкнула его жена в ответ на его молчаливую винящуюся улыбку. И вздохнула: – Я не обижаюсь, нет. Иди. Я понимаю.

Ладонников знал: и в самом деле понимает.

Жена повернулась на другой бок, спиной к нему, он все так же повинно поцеловал ее в мочку уха и вернулся к столу.

Ладонников просидел за столом часа два, просмотрев всю папку, хотя нужды в этом не было. Уже из докладной на имя Тимофеева вся картина сделалась ясна до мельчайших деталей, да плюс примеры из статьи в газете, – но просто уж хотелось заглянуть в каждый документ. Все верно ему говорил Боголюбов – чисто формально резали заводские службы их мероприятия. В том увеличение, в этом увеличение – и нет, не проедете, а ведь и в самом деле смешно, ну пункт пятнадцатый взять: смазочные трубки для блоков двуногой стойки. Какое удобство для эксплуатационников – залезай на крышу и заливай масло оттуда; и все увеличение трудозатрат по одному цеху – ноль двадцать семь нормо-часов, по другому – ноль двадцать восемь на экскаватор, а главный сварщик резолюцию: нарушение приказа такого-то по министерству о недопустимости увеличения… Идиотизм! Полный и явный… Непонятно вот только, почему Тимофеев не взял на себя улаживание конфликта. По всем статьям вроде бы должен был. Непонятно.

Впрочем, его, Ладонникова, дело ясное – высказать, если потребуется, свое мнение, и он его выскажет. Кто бы там ни был этот Боголюбов, зачем бы ему всю эту кашу ни потребовалось заваривать. Есть такое понятие, как профессиональная честь, пусть Боголюбов сколько угодно рассуждает о каком-то там абстрактном чувстве хозяйской ответственности, что сие значит – поди-ка еще разберись, а профессиональная честь – это профессиональная честь, никакой абстракции, голая реальность, и уж без чего нельзя, так без нее. Чего ты стоишь без нее? Ни гроша!

Ладонникову вспомнились эти свои ночные мысли, когда на следующий день в физкультурную паузу – только поднялись со своих мест и потянулись в коридор – к нему подошел Ульянцев.

– Читали, Иннокентий Максимович, в многотиражке вчерашней? Статью Боголюбова?

– Ну? – Ладонников удивился: с чего вдруг Ульянцев спрашивает его о статье Боголюбова. – Читал. А что?

Они один за другим, придержав по очереди дверь, вышли в коридор, и Ульянцев сказал:

– Я понимаю, это он в связи с этими вот делами второго дня к вам приходил.

– Почему вы так думаете? – Ладонникову стало неприятно, что Ульянцеву откуда-то известно, в связи с чем приходил Боголюбов. Нет, никакая, конечно, не тайна, и ничего страшного, что известно, но все же – словно бы подсмотрели за тобой, выслеживали тебя.

– А высчитал. – На сумрачном, замкнуто-угрюмом лице Ульянцева появилось что-то вроде улыбки. – Мы же соседи с ним. На одной лестничной клетке, дверь в дверь. Ну, встречаемся по-соседски. Курим вместе, перила подпираем.

В коридоре, с хрипом выдираясь из репродукторов, еще играла музыка, призывавшая выходить на физкультпаузу. Ладонников встал на свое обычное место, слева от двери лабораторской комнаты, место Ульянцева было у противоположной стены, но он остановился рядом с Ладонниковым.

– И что из того, что соседи? – спросил Ладонников. Он опять не понял Ульянцева.

– Так ведь курим – не молчим же стоим, – ответил Ульянцев. – О том, о сем, о работе, о начальстве… о вас от меня Боголюбов достаточно наслушался.

Вот так, подумалось Ладонникову. Вот тебе и репутация твоя. Такова, значит, что полагают годным на роль третейского судьи. С усмешкой подумалось, но и всерьез где-то в глубине – оказывается, не все равно было, что о тебе говорят твои подчиненные. И вспомнились тут те свои ночные мысли о профессиональной чести. Да, правильно все.

– А по каким вы признакам высчитали, – спросил он Ульянцева, – что именно с этими он делами, о которых в газете, именно с ними приходил?

– А с ними? – переспросил Ульянцев.

– С ними.

– Ну так счет тут простой. Второго дня – возле вашего стола сидел, вчера – газета, а до того все меня последние несколько дней на разговор о вас наводил.

Ладонникову снова стало неприятно. Конечно, ясно было, что, прежде чем человек пришел, он где-то что-то услышал, разведал и так далее и тому подобное, но узнать вот в такой подробности: на лестнице, прислонившись к перилам, между сигаретными затяжками… Но он тотчас же пересилил себя.

– А что за мужик?

– Хороший мужик. – Ульянцев опять словно бы улыбнулся. – Из таких, знаете… ну, вроде: если не я, то кто же? Очень по-святому к своему делу. Чего он только, я не совсем пойму, от вас хочет?

Музыка в репродукторе оборвалась, и голос физкультработника произнес с бодрым хрипом и свистом: «Добрый день, дорогие товарищи! Исходное положение заняли? На месте ша-агом марш!»

– Да ничего особенного не хочет, – сказал Ладонников, механически начиная маршировать под вновь зазвучавшую музыку. – Высказать свое мнение, если потребуется. Не совсем, как говорится, по профилю, но я что ж, пожалуйста. Все ясно там, как дважды два. – Он поймал себя на том, что марширует, а Ульянцев стоит рядом, слушает, и ему сделалось смешно и неловко. – На зарядку становись, – с невольной улыбкой кивнул он Ульянцеву в сторону его пустующего места у противоположной стены. – Взбадривайтесь. А то, между прочим, ошибку из «трассы» еще не выловили.

– Выловим, куда денется, – отходя, сказал Ульянцев.

– Побыстрее нужно.

– Нет уж! – Ульянцев занял свое место и отрицательно покачал головой. – Ловля блох, да не тех. Тут нужно без поспешности.

Ладонников не стал больше ничего говорить ему. «Блохами» с чьей-то легкой руки называли в лаборатории вот такие, как, судя по всему, нынешняя, скрытые ошибки в формулировке задачи, и ловить их, он знал это сам лучше других, действительно нужно было неспешно. Так уж это вырвалось насчет быстроты, чисто по-начальнически. Для острастки.

5

Тимофеев появился в лаборатории в конце дня, перед самым звонком.

Ладонников сидел с инженером проекта новой серии мельниц для производства известковой муки, смотрели вместе поданную тем заявку на расчеты. Предполагалось без особого изменения конструкции повысить надежность и долговечность машин, судя по всему, это было вполне возможно, но заявка оказалась составлена то ли наспех, то ли инженер проекта передоверил ее составление кому-то непонимающему и после не проверил – здесь не хватало данных, тут вообще ничего не понятно было, – и сидели, ковырялись во всех этих цифрах, значках, формулах, ставили галочки, вопросительные знаки. Инженер проекта жарко, до пота раскраснелся, собирались сидеть еще долго: раз уж взялись наконец – так до конца.

– Иннокентий Максимович! – услышал Ладонников над собой высокий, со стариковской хрипловатой фальцетиной голос Тимофеева.

На-ка вот: так засиделись, что и не обратил внимания, кто это там скрипнул дверью, и не заметил, как Тимофеев подошел к самому столу.

Он встал и пожал протянутую руку Тимофеева. Спросил шуткой:

– С инспекцией, Владимир Борисович?

– С проминажем, – в тон ему ответил Тимофеев. – Знаете, нет, что такое по-русски? Ноги, значит, размять. Вот разминаю. Заявку прорабатываете? – уже к инженеру проекта обращаясь и уже без шутливости в голосе, кивнул он на бумаги на столе.

– Заявку, – коротко отозвался инженер проекта.

– А чего так птичек с кобрами много?

«Птички» – общеупотребительно, а «кобрами» Тимофеев называл знаки вопроса.

– Уточняем, – снова так же коротко ответил инженер проекта.

– Не уточняем, а в соавторстве составляем. – Высокий голос Тимофеева разносился по всей лабораторской комнате, и все слышали его слова. – Иннокентий Максимович, – снова обратился он к Ладонникову, – у вас что, своей работы мало? Подготовьте-ка мне кратенькую записку, в каком виде к вам подобные заявки поступают. Мы это проработаем.

Ладонников подивился про себя: и глаз у старика! И цепкость какая. Мало что увидел, так тут же и перевел в масштаб всего института. И главное, по-настоящему больное место зацепил. Раз – и скальпелем по нему.

Затрезвонил звонок.

Как водится, большинство в комнате сидели уже наготове, с расчищенными столами, с собранными сумками к портфелями, не главный бы конструктор – рванули бы к двери по первой трели звонка, а так стали подниматься, пошли между столами словно бы нехотя, не торопясь, даже пропуская вперед один другого, однако, когда звонок оборвался, все равно все уже толклись в дверях. Во всей комнате, кроме Ладонникова с инженером проекта да Тимофеева, осталось еще человека три.

– Долго сидеть собираетесь? – спросил Тимофеев Ладонникова.

Ладонников развел руками.

– Да хотели б закончить. Ну, час, может быть, чуть, может, больше…

– Тогда я вас попрошу, перенесите вашу встречу, – посмотрел Тимофеев по очереди на Ладонникова и инженера проекта. – У меня к вам, Иннокентий Максимович, кое-какой разговор есть. Я у себя, подходите. – Не стал он ждать ответа Ладонникова и пошел к выходу из комнаты, в летнем уже тонком костюме, свободно играющем складками на каждый шаг, и было видно со стороны, что ему доставляет удовольствие ходить в этом не ношенном всю зиму, хорошо сшитом, влито сидящем на нем костюме. У Ладонникова, например, никогда костюмы не делились на сезонные. У Тимофеева, у того еще сохранялись какие-то правила прежних времен.

Когда Ладонников вошел в кабинет главного, Тимофеев сидел не за рабочим столом и не за совещательным, как иногда делал при разговорах наедине – чтобы в равном как бы положении, – он сидел в одном из двух кресел в углу кабинета, разделенных пальмой в толстой, схваченной обручами бочке, и, когда Ладонников затоптался было, не зная, куда ему сесть, махнул рукой на другое кресло.

– Давайте сюда.

Ладонников сел, войлочный мохнатый ствол пальмы оказался между ними, но он не мешал видеть друг друга, а, наоборот, как бы даже объединил, создал такую интимную обстановку. Сколько Ладонников работал на заводе – а уж слава те, господи, сколько он работал на нем, – столько лет он помнил эту пальму в кабинете Тимофеева. Завод расширялся, модернизировался, конструкторские бюро и лаборатории объединили под вывеской института, выстроили для него особое здание, кабинет Тимофеева внушительно увеличился в размерах, и как стояла пальма в прежнем кабинете, так стала стоять и в новом. Тимофеев, главный конструктор, и пальма у него в кабинете – всегда были связаны в сознании Ладонникова. И ощущалось за этим что-то словно бы вечное, незыблемое, неизменное. И в самом ведь деле: пришел на завод после студенчества – Тимофеев уже был главным конструктором, и стояла пальма у него в кабинете, сколько лет минуло – по-прежнему был главным конструктором, и так же все стояла пальма. Вот у него, у Ладонникова, весьма многое изменилось за прошедшие годы. Кто был тогда, когда пришел со своими предложениями к Тимофееву? Мальчишка со всякими идеями, от которых отмахивались, не давали тебе ходу, осаживали на каждом шагу. Что, расчеты на усталостную прочность, исследование механизма старения конструкции? Да у нас производство, у нас производственные задачи, пошел-ка ты подальше со всякой теорией! Ну, старший инженер был, вот как Ульянцев тот же сейчас; так ведь им бы и остался со всякими своими идеями, выше бы и не прыгнул. А теперь и степень ученая, и завлабораторией, вроде бы и немного – завлабораторией, да ведь смотря какой. А эту по твоей докладной создавали, специально для тебя, можно сказать, создавали – такое ты направление движения дал. И кандидатская твоя – не липа какая-нибудь, как у половины институтских, а дело, самое настоящее, немало уж воды утекло, как защитился, а все, глядишь, то в той статье, то в другой сошлются на нее…

– Как жизнь? – своим стариковским фальцетным голосом спросил Тимофеев.

– Да как, Владимир Борисович, – сказал Ладонников. – Видели как. В трудах.

Тимофеев осаживающе махнул рукой.

– Я не об этом. Это само собой. Как свои, личные дела?

– Дома как, в смысле? – спросил Ладонников.

Он чувствовал в себе напряжение ожидания: не ради же того, чтобы спросить о жизни, позвал Тимофеев. Так собаки, помнилось из детства, настораживались и навостряли уши при близком звере.

– Ну и дома, да, конечно, – подхватил Тимофеев.

– А ничего, нормально. Здоровы все. Дочка пятый кончает, сын девятый.

– Девятый? – с неподдельным удивлением воскликнул Тимофеев. – Девятый уже! – Он сцепил старческие костисто-сухие пальцы на животе и большими несколько раз постучал один о другой. – Я ж его еще до школы помню. Быстро как время летит.

Ладонников с улыбкой молча пожал плечами: летит, летит, что ж тут поделаешь.

– А чего вы мне о проблеме о своей квартирной ничего не сказали? – укоризненно проговорил Тимофеев. – Подали заявление, и лежит столько лет. Все в двухкомнатной?

– В двухкомнатной, – невольно напрягаясь еще сильнее, ответил Ладонников.

– А уж сын девятый заканчивает! И я только, совершенно случайно узнаю… Что они там обещают вам сейчас?

– В нынешнем году, может быть. Но уж третий год так.

– Получите в нынешнем году, Иннокентий Максимович. – Тимофеев, сплетя пальцы, все так же постукивал большими один о другой. – И раньше получили бы, что ж вы не подошли? Я узнал – просто возмущен был. Вы что, говорю, не понимаете, с кем имеете дело? Два доктора наук у нас в институте, вы третьим станете – да что они?!

– Ну уж, стану. Разве здесь можно загадывать. – В Ладонникове, едва Тимофеев сказал про нынешний год, так все и полыхнуло радостью, однако он тут же притушил ее. Слово Тимофеева – сталь, не слово. Причем не простая сталь, а легированная, пообещал насчет квартиры – так и будет, уж ему ли не знать Тимофеева. Только вот из-за чего он позвал, не из-за квартиры же, ясно. Ему ли не знать Тимофеева!

– Станете доктором, станете. Я ведь слежу за вашими публикациями, вижу, куда дело клонится. Заслуженно станете, по справедливости… Ну, постучите по дереву по нашей русской привычке, это не возбраняется. – Тимофеев усмехнулся, помолчал и затем спросил, глядя на Ладонникова в упор: – Что там к вам Боголюбов приходил? – Глаза у него были умные, цепкие, с некоторой даже пронзительностью во взгляде, но уже с мутноватой, иссеченной красными прожилками склерой, – тоже старческие.

Ладонников потерялся. Вон что оказывается – Боголюбов! Никак он не ожидал, что о нем зайдет речь. Понятно, что после боголюбовской статьи Тимофеев волей-неволей думает обо всем том, о чем там написано, и раздражен, раздражен, безусловно, ее концовкой, но что с ним, с Ладонниковым, заговорит о Боголюбове, да еще так вот: зачем приходил…

– Приходил, верно, – не зная, как ответить Тимофееву, проговорил он. – Откуда вам известно?

– Да от него самого, – спокойно ответил Тимофеев, продолжая глядеть на Ладонникова в упор. – Разговаривали с ним нынче. Что, в связи с четырех с половиной кубовым?

– В связи, – сказал Ладонников.

– И чего он хотел от вас?

– Да ничего особенного. Просто попросил ознакомиться с материалами.

– Чтобы потом, на обсуждении, вы его позицию поддержали?

Ладонников улыбнулся. Он уже пришел в себя, зачем вызвал Тимофеев – стало ясно, и напряжение отпустило его.

– Да ну почему же, Владимир Борисович, я Боголюбова непременно поддерживать стану?

– А нет? – Тимофеев расцепил пальцы, откинулся словно бы в удивлении на спинку кресла и взялся руками за подлокотники. – Ну, если нет, я вас плохо знаю тогда. Что, разве доводы Боголюбова, они не убедительны?

– Убедительны.

– Ну, так а в чем же дело тогда? Почему вам тогда его не поддержать?

Ладонников подался в кресле на сторону, ближе к Тимофееву.

– Что его поддерживать или не поддерживать, Владимир Борисович? Просто есть объективная картина, и она говорит сама за себя. Вот, если хотите, в самом таком сублимированном виде мое мнение.

– Сублимированном… ага. Сублимированном, – с расслабленностью произнес Тимофеев. – Словечко-то какое. Сразу видны научные склонности… – Быстро нагнулся вперед и вновь сложил руки, переплетя пальцы на животе. – Ну так вот, Иннокентий Максимович, обсуждение, которого Боголюбов так добивался, я ему устрою, и вы должны выступить на нем не со своим сублимированным мнением, а резко против. Он полагает, Боголюбов, он один за дело болеет, а объективно-то глянуть – он просто всю ситуацию не видит. Сидит на своей кочке – и с нее судит. А ситуация такова, что нечего нам за эти мероприятия, что их бюро предлагает, так уж биться. По всем статьям.

Ладонников, как свернулся в кресле на сторону, так и сидел в неудобной, неловкой позе, не в силах переменить ее. Он вдруг услышал, как с тяжелым туком работает, проталкивая сквозь себя кровь, сердце.

– А что, почему нечего биться? По каким по всем статьям? – с трудом выговорил он.

– Да ну, даже если взять ситуацию со службами. Это сколько крови и нервов положить надо, чтобы их одолеть! А смысл? Из-за двух, из-за трех лет стараться, пока бюро стандартизации свое не внесет и вся самодеятельность этих никому не нужна станет?

– По-моему, там не на два, на три года, по-моему, то, что они сделали, никакими разработками бюро стандартизации не отменится.

Тимофеев, ничего не говоря, глядел на Ладонникова своими старческими прожильчатыми глазами, может быть, с полминуты. Потом расцепил пальцы, оперся о подлокотники и встал. Он прошелся до своего рабочего стола, постоял спиной к Ладонникову и повернулся:

– Давай, Иннокентий Максимович, – сказал он, обращаясь к Ладонникову на «ты», – будем совсем начистоту. Что нам с тобой в жмурки играть… меня бюро стандартизации беспокоит. Бюро создано, скоро с них спрашиваться будет, а что они нам выдадут – дело, нет? Кто поручиться может?

– Ну, Скобцев же вон чего только в газете не наобещал, – не удержался Ладонников.

– Моя бы воля, он бы на бюро не сел. Тоже не всегда того, кого хочется, могу поставить. – В высоком голосе Тимофеева появилось нервное дребезжание. – Скобцев наобещал, а спрашивать что, с него одного будут? Подстраховаться мне нужно? Нужно. Нужно, чтобы у них задел был. Вот все эти боголюбовские мероприятия и будут для них заделом. Время у Скобцева есть, они там поскоблят кругом, да под их работу как целевую министерскую и легированные марки получат – без всякого увеличения металлоемкости обойдемся. По всем статьям в выигрыше будем. И к аттестации в грязь лицом не ударим, и за бюро отчитаемся.

Он замолчал, Ладонников сидел, все так же свернувшись набок, неудобно было, начало уже тянуть в позвоночнике, но не мог заставить себя пошевелиться.

– Но ведь там, у Боголюбова, – принудил он себя наконец говорить, – там в основном всё облегчения условий труда и обслуживания касается. Все мероприятия. А у бюро стандартизации… У него же другие задачи, более обширные, фундаментальные…

Тимофеев, казалось, ждал такого возражения.

– Ничего, – сказал он, не дожидаясь, когда Ладонников закончит. – Для подстраховки и это сгодится. Чтобы было отчитываться чем. А там, глядишь, Скобцева перепихнем куда-нибудь, кого толкового на его место посадим. Того же Боголюбова, может быть. Талантливый парень, с головой. Только шальной еще. Надо ему хорошую выволочку устроить. Обязан он понимать, когда начальство ему знак дает? Что я, весь расклад ему объяснять должен? Мишин, тот понял, дает ему команду, а Боголюбов – нет, видишь, он один о деле заботится. На весь завод об этом прокричал.

Он вновь умолк, с цепкой пронзительностью глядя на Ладонникова, требуя взглядом от него ответа, сидеть дальше, свернувшись набок, стало невозможно, и Ладонников, морщась от боли в позвоночнике, выпрямился и увел глаза от взгляда Тимофеева в сторону.

– Нет, я не могу, Владимир Борисович, – сказал он, стараясь, чтобы вышло как можно тверже. – Вы, наверное, правы, так, видимо, стратегически и верно, как вы решили… но против я не могу. Я могу просто свое мнение, а дальше уж…

Что значит «выступить резко против», Ладонников понял, только Тимофеев произнес эти слова. Значит, признать справедливость требований служб, рекомендовать бюро экскаваторов остаться в рамках прежней металлоемкости и трудозатрат. А это нереально для бюро с его текущей работой, тут уйму времени нужно убить на расчеты. А значит, директорский приказ не будет выполнен. За невыполнение директорского приказа руководство бюро получит по шапке со всей силой, ответственный за эту работу Боголюбов, Мишина – минует, а Боголюбов и получит. И в конечном итоге выйдет, что Боголюбов – с открученными ушами, а Скобцев за его счет годика два спустя еще и лавры пожнет. Хорош расклад.

– Ну, пожалуйста, что ж, пожалуйста, – после новой, долгой паузы проговорил Тимофеев. Нервное дребезжание в его голосе сделалось много заметней. – Я вас не принуждаю, нет, упаси бог. – Он снова перешел на «вы». – Нет так нет. Обсуждение завтра в двенадцать ноль-ноль. У меня в кабинете.

Ладонников поднялся с кресла.

– Хорошо. Я понял. Завтра ровно…

– Однако же вы подумайте, Иннокентий Максимович, – перебил его Тимофеев. – Не первый год вместе работаем, и еще вместе работать, вы меня знаете – мог бы я по-другому, я бы вас не просил.

Когда Ладонников шел коридором в свою комнату, он почувствовал: скручивает болью желудок. Должно быть, заболело еще в кабинете Тимофеева, но там до него даже не дошло, что болит.

Он глянул на часы, Было около половины шестого, в эту пору желудок у него никогда еще не давал о себе знать. Где-то за половину седьмого обычно.

И тут же, только успел удивиться, Ладонников почувствовал: болит и сердце. И желудок и сердце – разом, так странно, сердце позднее, как правило… и понял со страхом: нервы. Нервы это дали о себе знать, вот что. И если теперь каждый раз так вот нервы… инфаркт – от нервов, и язва желудка – тоже от нервов.

Он остановился, достал из кармана пакетик бесалола, извлек изнутри, проглотил таблетку, достал стеклянный пенальчик с нитроглицерином и положил крохотный белый катыш под язык. Спустя несколько мгновений в виски ударило, и в них запульсировало.

Ладонников постоял с минуту, ожидая, когда утихнет первая, самая тугая волна в голове, сердце тоже отпустило, и он пошел.

Уходил с Тимофеевым – в комнате оставалось человека три, теперь сидел один Ульянцев. На столе перед ним лежала складчатая стопа листов с «трассой», он работал, но, только увидел Ладонникова, поднялся и пошел между столами к нему навстречу.

Спрашивать о разговоре с Тимофеевым будет, что там Боголюбову светит, с надсадностью проныло в Ладонникове.

Но Ульянцев сказал совсем другое:

– А выловил «блоху», Иннокентий Максимыч! – И Ладонников увидел, какое у него лицо: так и светилось все, ну будто солнышком оплеснуло, ни тени обычной угрюмой мрачности. – Коэффициент напряжения, не там запятую поставили. Черт знает как получилось. Вроде чистили все, вылизывали… Сейчас уж, раз взялись, пройдем «трассу» до самого конца, проверим еще раз, но мне кажется, в этом дело, теперь все ладом должно быть.

– Так-так, хорошо. – Ладонников и обрадовался, но и какою-то больно вялой была радость, обрадовался – но вроде как не проняло ею, так лишь, слегка задело. – Не поздравляю, не с чем пока поздравлять, пусть вот машина результаты выдаст.

– Ну, тогда уж шампанским обмывать надо будет, – сказал Ульянцев. И теперь спросил! – Не по поводу Боголюбова приглашал?

– По поводу, Александр Петрович, – сказал Ладонников. И не стал дожидаться уточняющих вопросов Ульянцева. – Давайте только не будем предвосхищать событий. Главный разговор впереди. Завтра.

Но Ульянцев все же стал уточнять:

– Ну, а настрой? Настрой какой, почувствовали?

– Какой и должен быть. – Ладонников не хотел рассказывать Ульянцеву что-либо – зачем это, чтобы он передал Боголюбову? Ни к чему. И, словно такого ответа вполне достаточно было Ульянцеву и можно перейти на другое, пожаловался: – Сердце сейчас что-то схватило в коридоре. Желудок и сердце, все вместе. Пришлось лекарство принять.

– Сердце? А что такое? – Ничего Ульянцеву не оставалось другого, как задать этот вопрос. Ладонников увидел – лицо его на глазах приобретает свое обычное выражение угрюмой, тяжелой мрачности.

– А пойди разберись, что такое. У меня с той поры, как на волейбольной площадке схватило, постоянно случается.

Он вовсе не для того сказал Ульянцеву о сердце, чтобы пожаловаться, просто так уж вышло – о чем думалось, о том и сказалось, – он хотел уйти от разговора о беседе с Тимофеевым, и на этот раз Ульянцев понял его.

– Ну да, сердце… конечно. Беречься надо, – пробормотал он.

Перекинулись еще парой слов – домой, не домой, остаетесь, не остаетесь? – оба уходили и в молчании уже собрались, закрыли дверь на ключ, молча спустились по лестнице.

Внизу нынче снова дежурил тот сивощетинистый старик вахтер. Принимая от Ульянцева ключ, он глянул на круглые настенные часы напротив и с укоризной покачал головой:

– Раненько, раненько…

– Да уж вот так, – обычной своей фразой ответил ему Ладонников, но улыбнуться старику, как всегда улыбался, не получилось.

Асфальт площади перед институтским зданием был уже по-вечернему иссечен длинными тенями от высаженных вдоль бокового тротуара тополей. Молодая их, яркая листва весело трепыхалась на слабеньком, еле ощутимом теплом ветерке.

«Должно быть, до того самого перекрестка, на котором с его женой расстаемся после родительских собраний, вместе идти», – с прежней надсадностью подумалось Ладонникову. Ему хотелось сейчас остаться одному. Минут десять до перекрестка. Неблизко. Разговаривать о чем-то придется. Это не с лестницы спуститься, не будешь же десять минут идти и молчать.

Абсолютно все равно было, о чем говорить, всплыло в памяти родительское собрание, о нем и заговорил:

– Ходил тут на родительское к дочери, очень вашего сына хвалили. Просто зависть даже взяла, так хвалили.

– А, между прочим! – с каким-то, похоже, удовольствием отозвался Ульянцев. – А мою жену зависть к вашей берет. Все мне в пример вас ставит. Что я, мол, такой и сякой, на родительские собрания не хожу, а вы вот по всем статьям выше положением, вы – всегда. После собраний дня три вам икаться должно – все она говорит об этом.

– Да нет, не икается, – не сразу ответил Ладонников. Опять, в какой уж раз за последние дни, обдало мыслью: вот так живешь себе и живешь, ведешь себя, как полагаешь необходимым, а где-то там, помимо твоей воли и желания, творится и расходится кругами, как по воде, мнение о тебе. – Почему должно мне икаться? Выдумал кто-то первый такую глупость.