Текст книги "Звезда бегущая"
Автор книги: Анатолий Курчаткин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)
Андрей Павлович, едва Марина подняла голову, спешно убрал руки со стола.
– Это отчего ты страдаешь?
Марина, не отрывая глаз, глядела на него.
– От неразделенной любви.
Андрей Павлович подыграл ей:
– Ко мне, что ли, Мариночка?
– Ой, какие вы мужчины глухие! – с силой воскликнула Марина. – Какие глухие, слепые!..
Миша в этот момент посмотрел на часы и так и вскинулся.
– Половина седьмого! Все уже, не успеем!
– Слушай, Мариночка, – воскликнул Андрей Павлович. – Смех смехом, но ведь я горю уже синим пламенем. Когда она будет?
Марина повела плечом.
– Странно ты себя ведешь. Тебе назначено свидание… или что, более важное к себе требует?
– Да, всю жизнь со свидания на свидание так и бегаю. Как Дон Жуан.
– Ну что ты, какой ты Дон Жуан… – с ласковой небрежностью отозвалась Марина.
Андрей Павлович поднялся.
– Нет, надо мне убегать.
– Подожди! – Марина вскочила со своего места, бросилась к шкафу, достала из него то самое прозрачное маркизетовое платье, которое Лида хотела показать ему, из-за которого и позвала сегодня. – Подожди, – приказала она еще раз, выбегая из комнаты, переоделась на кухне и медленным прогулочным шагом вернулась обратно. – Вот гляди, видишь? Она сомневается: брать его с собой, не брать. Хотела, чтобы ты решил. Я ведь, говорит, там с ним буду, все на меня смотреть будут, вдруг, говорит, ему это не очень приятно станет. Тебе то есть.
Произнося все это, она прохаживалась по комнате туда-сюда, платье было светлое, трусы и лифчик на ней темные, и она и в самом деле была в нем «вся видна».
– Ну что ж, Мариночка… – сказал Андрей Павлович. – Я тебе очень благодарен за наглядную, так сказать, демонстрацию… я получил самое полное представление…
Марина перебила его:
– Положим, полного ты не получил.
– Полного? – беспонятливо переспросил Андрей Павлович.
– Нет, Андрюш, ну какой ты Дон Жуан! – с прежней ласковостью, весело воскликнула Марина. – При чем здесь платье?
Миша в полном восхищении жарко прошептал Андрею Павловичу со своего места:
– Что, не понимаете, что ли?!
– Андрюш! Все? Я могу обратно? – невинным тоном осведомилась Марина.
Андрей Павлович молча кивнул.
Марина, обдав теплом своего тела, прошла мимо него на кухню, он постоял-постоял мгновение и повернулся идти в прихожую одеваться.
И только повернулся – зазвонил телефон на журнальном столе.
Миша было дернулся к телефону и замер – все-таки он был впервые в доме, никаких у него ни на что прав здесь, и ему не хотелось оказаться в неловком положении.
Дернулся было на звонок и Андрей Павлович, но тут же и остановился, – не очень его жаловала Нина Елизаровна, а ну как это она?
А телефон звонил, звонил, и в конце концов, постукивая каблуками, к нему побежала с кухни Марина. Она успела лишь снять платье, но надеть ничего еще не надела и прибежала к телефону, в чем была – в трусиках и лифчике.
– Алле! Добрый вечер! – сняла она трубку. – Нет-нет, Альберт Евстигнеевич, туда попали. Это Марина, Лидина подруга, мы знакомы с вами… просто их никого нет дома.
Она стояла посреди комнаты с прижатой к уху красной телефонной трубкой, совершенно не стесняясь пляжной своей обнаженности, столь странной в подобной обстановке, и Андрей Павлович с Мишей невольно разглядывали ее, ее великолепное от природы, молодое еще и по-зрелому налитое тело.
– А зачем мне догадываться, что это вы? – говорила в трубку Марина. – Я вас по голосу узнала. – Послушала и ответила: – Хорошо. Обязательно передам Лиде, что вы звонили. До свидания.
Она повесила трубку и, ни слова не говоря, пошла из комнаты.
– Это Лидин отец был? – чтобы хоть что-то сказать, замять неловкость, спросил Андрей Павлович, хотя прекрасно понял, кто это звонил.
– Он самый, – сказала на ходу Марина, вновь близко проходя от него и обдавая теплом и запахом своего тела.
Андрей Павлович вышел из комнаты вслед за ней.
– Так я убегаю, Мариночка, – крикнул через некоторое время он ей из прихожей.
– Убегай! – отозвалась Марина с кухни.
– Лиде я позвоню!
– Звони. – В голосе Марины была небрежность.
– Н-ну… и все.
Миша, по-прежнему сидя у стола, слышал, как Андрей Павлович потоптался в прихожей, открыл входную дверь – все не закрывал, не закрывал и затем позвал словно бы каким-то притушенным голосом:
– Мариночка! На секундочку!
Миша, усмехаясь, сам налил себе кофе, положил в чашку сахар. Маринины каблуки простучали по коридору в прихожую, замерли, последовал неразборчивый шепот… и дверь, наконец, захлопнулась.
Марина вошла в комнату с выражением возбужденного довольства на лице.
– О, налили уже себе? – вешая в шкаф платье, сказала она. – Молодец. Вы, Миша, умница и молодец, я это, как вы вошли, сразу увидела.
– Ну, вы даете! – с восхищением проговорил Миша.
– Что, милый? – голос у Марины враз изменился. – Ты что имеешь в виду? Ты сиди и дожидайся Аню. Она скоро придет.
Не только голос изменился у Марины, она вся изменилась, стала такой взрослой; недоступной, что Мишина развязность вмиг соскочила с него и к нему вернулась прежняя косноязычная скованность.
– Теперь уже, – пробормотал он, взглядывая на часы, – теперь уже что… и на такси уже все. Не успеем теперь. Семь почти часов.
– Пейте кофе, Миша, – вновь обращаясь к нему на «вы», сказала Марина. – Вы еще, может быть, такой театр увидите…
– В хороший театр билеты очень трудно достаются. Но приходится. Уж раз… приходится соблюдать правила.
– А что вы, Миша, подразумеваете, собственно, под правилами? – спросила Марина.
– Ну, собственно… если подразумевать… – косноязычно начал Миша.
Так, попивая кофе, Марина потрошила Мишу, цепляясь к каждому его слову и то и дело доводя его едва не до заикания, пока не открылась входная дверь. По стуку каблуков, по шуму одежды в прихожей было ясно, что пришли двое. Марина хотела пойти встретить сестер, но Аня появилась на пороге раньше, чем она успела подняться со своего места.
– А, ты уже здесь, – сказала Аня Мише с порога. И бросила Марине: – Привет!
– Я здесь час уже, – сказал Миша. – В театр мы опоздали.
– Страшно была занята. Никак не могла раньше. – Аня, как была в уличной курточке, в туфлях, прошла к дивану и плюхнулась на него. – Устала – просто ужас.
В комнате возникла Лида.
Марина спросила у нее глазами: что? И так же глазами Лида утомленно ответила ей: потом.
– Простите, вы Миша? – спросила она, заставив Мишу своим вопросом оторвать взгляд от Ани.
– Миша, – коротко сказал тот и снова перевел взгляд на Аню, хотел что-то сказать ей, но Лида не дала.
– А я сестра Ани – Лида, – сказала она.
– А, да… – Миша стал подниматься со своего стула, – я и забыл… То есть я пока сидел, забыл, что вы… то есть я не то… мне очень приятно.
Лида кивнула ему.
– Да, я тоже очень хотела увидеть вас. И жалко, что так получилось… вам, к сожалению, нужно будет уйти сейчас. У нас сейчас довольно сложный домашний разговор должен быть.
– Никаких разговоров у нас не будет! – Аня на диване засунула руки в карманы курточки – словно бы спрятала туда себя всю.
Лида не обратила внимания на ее выкрик.
– До следующей встречи, Миша, хорошо?
– Миша, сиди! – приказала Аня.
– Хорошо, оставайтесь, – совершенно неожиданно для Ани согласилась Лида. – Меня лично все устраивает.
Аня вскочила с дивана, как будто ее подбросило.
– Ладно, иди, будь по ее!
Миша вышел из комнаты вслед за Аней, забыв попрощаться. Слышно было, как он одевается, и затем входная дверь чавкнула, открывшись, замком, но не закрылась, – Аня вышла проводить его к лифту.
– Ну что?! – спросила Марина у Лиды, тихо на всякий случай, чтобы их разговор не мог быть услышан там, снаружи, за полупритворенной входной дверью.
Лида махнула рукой.
– Узнаю Аньку! Я когда услышала, я даже не удивилась! В нижнем белье по лестничной клетке незнакомого дома разгуливала.
– Как?! – Ошеломленную Марину так и взорвало смехом.
– Вот так. В одних трусиках. Для того меня и просили что-нибудь ей захватить.
Марина смеялась – еле могла говорить.
– Ничего себе! Как это вышло?
– «Левис» ей очень хотелось. – Теперь Лида руками развела, как бы добавила этим жестом к своим словам: представляешь, дурочку?! – Джинсы фирмы «Левис», итальянские, знаешь такие? Просто спала и видела себя в этих «левисах». Какой-то там шов, какой-то пояс, Теперь мне ясно, что у нее за дело сегодня было. Подруга у нее есть, со школы еще. Та еще подруга, хотя вот в институт народного хозяйства поступила… Светка эта, оказывается, позвонила ей: есть какие-то парни, у которых есть «Левис», Анькин как раз размер, и тем парням этот «Левис» почему-то не подходит, они хотят меняться. А у Аньки финские, у нас в магазине купленные, но финские тоже «фирменные». Можно, значит, меняться. Поменялась… Систему ей парни предложили: чтобы вы нас не надули, а мы вас, заходим в какой-нибудь дом, вы на этаж выше, мы ниже, снимаешь джинсы, Светка отдает их нам, мы передаем тебе примерять «Левис». Зашли. Сняла она свои джинсы, прямо на лестничной площадке, отдала их Светке, та понесла вниз, а потом наверх – с голыми руками: твои отобрали, своих не дали… Марина уже не смеялась.
– Так Светка эта, она же с ними, с этими парнями вместе, это же ясно!
– Как божий день ясно. И этой дурочке тоже ясно уже. Говорили ей с матерью не водиться со Светкой, – нет, Светка то достать может, это может… Светка ее бросила там в подъезде! Поохала с ней, поахала две минуты и говорит: ну, ты иди по квартирам постучись, попроси под паспорт что-нибудь надеть, а мне уходить надо. И ушла. Тогда Анька и поняла. Но делать нечего, пошла стучаться. Да нарвалась на каких-то, как они ее увидели, а видок – сама представляешь, так и вызвали по телефону…
– Представляю! Нет, представляю!.. – Марина снова была не в силах сдержать смех.
Стукнула закрывшимся замком входная дверь. Аня в прихожей прошелестела курткой, снимая ее, и появилась в комнате.
– Слушай, – сказала ей Марина, – мне Лида тут все рассказала. Повеселила ты, наверно, милицию… Заявление-то хоть на Светку эту свою написала?
Аня снова плюхнулась на диван.
– Вам бы так повеселить, как я повеселила. Узнали бы, что это такое.
– Аня! Ты! Ты сама и только сама, только одна, и никто больше, виновата во всем! – Лида говорила отчитывающе и моляще одновременно. – И это тебе должно быть уроком! И не надо поэтому быть такой агрессивной!
Марина подошла к Ане, села рядом, приобняла ее.
– Анечка, да неужели ты подумала, что я над тобой смеюсь? Очень сочувствую. Что ты!
Аня молчала какое-то время. Потом лицо ее все перекривилось в злой усмешке, и она тряхнула головой.
– Светке я покажу! Я ей отомщу, она запомнит!.. Что толку от моего заявления? Написала, конечно. Она скажет, что ничего не было, что я на нее по злобе… и все! Все заявление. Я ей сама покажу, я знаю как!
– Аня! Никаких покажу! Аня!.. – Интонации Лидиного голоса были все так же отчитывающе-молящи. – Ты сегодня получила урок, и он должен стать последним. Ты должна понять, что вся эта твоя погоня за всеми этими мелкими жизненными удовольствиями вроде джинсов, компаний, кафе… в этом нет смысла. Никакого, абсолютно! Смысл – это всегда что-то, что можно объяснить, выразить словами, а тут – пустота… пустота, бессмыслица! Счастье жизни – чтобы иметь смысл ее, а из бессмыслицы никогда не будет никакого счастья!
Лицо у Ани по мере того, как Лида с жаром и убежденностью говорила все это, приобретало более и более презрительное выражение.
– У тебя-то у самой – много смысла? – сказала она сестре, когда та закончила. И глянула на Марину. – У обеих! С высшим образованием обе, педагогини! А чего в школе не работаете? Чего лаборантками какими-то? Зачем учились? Бумажка та, бумажка эта… то же, что у меня, только побольше получаете!
Начала Аня чуть повышенным тоном, но пока говорила, все распалялась и распалялась и кончила уже совсем криком.
Она умолкла, выкричавшись, и наступило молчание. Прервала это молчание Марина.
– Разве, Аня, дело в работе? – проговорила она резко. – Лида не это имела в виду.
Лида как бы очнулась от звука Марининого голоса. Подошла к дивану, села подле Ани с другой стороны и положила ей руку на голову.
– Я была, как ты, а тебе было всего шесть… – сказала она с неожиданной мягкостью и нежностью. – Ты такой прелестной девочкой была. Я за тобой ходила в детский сад, и мы с тобой шли потом домой… И моя рука до сих пор помнит твою руку в ней…
– Лида! Лидуня! – со всхлипом бросилась к Лиде на грудь Аня. – Милая моя!.. Так хочется быть счастливой! Так хочется! Милая! Ну, почему, почему?!
Ее трясли рыдания, и каждое сказанное слово давалось ей с великим трудом.
– Что «почему»? – со счастливой улыбкой спросила Лида.
– Почему никак, никак… хочешь и не можешь… невозможно понять, что оно!
Едва ли Ане нужен был сейчас ответ, и Лида, гладя ее по голове, не ответила.
На журнальном столе зазвонил телефон.
– Ой! – вспомнила Лида. И посмотрела на Марину: – Андрей приходил?
– Приходил… – с непонятной интонацией отозвалась Марина.
– И уже ушел?
– Время у него было очень ограничено.
– А-а… – погасшим голосом протянула Лида. К телефону как хозяйке следовало подойти ей, и она осторожным движением отстранила Аню от себя и поднялась. – Алле! – сняла она трубку.
– Я забыла сказать: тебе отец звонил, – вставила Марина.
Лида кивнула ей, что услышала. И сказала в трубку:
– Здравствуй, папа. Передали, да. Что узнали – не говорили, нет. – Она послушала отца и улыбнулась. Разговор с ним мало-помалу оживлял ее. – Ну что ж! Почему бы ей тебя и не узнать? Твой голос, наверно, пол-Советского Союза узнало бы. – И теперь не улыбнулась, а уже засмеялась: – Ой, а ты тщеславный, пап, ой какой тщеславный!.. Ладно, я прощаю. В следующую среду, я поняла, Обязательно буду. Непременно. Можешь не сомневаться. В любом случае. До свидания, родной, – Положила трубку и объявила Марине с Аней: – Требует меня на сдачу их нового спектакля. – В голосе ее билось счастье.
– В среду? – спросила Марина. – Но ведь вы же во вторник уезжаете с Палычем.
Лида развела руками.
– Придется менять билеты. Я не могу не пойти. Я у него на этих сдачах как амулет, Не будет меня – он провалится. Он верит в это.
– Но ведь это бред. При чем здесь ты? И потом он такой актер…
Аня перебила Марину:
– Да она сама в это верит. Она с семи лет, еще до моего рождения, на эти сдачи ходит. Когда он еще «кушать подано» говорил и больше ничего.
– Два дня своего счастья теряешь… – сказала Марина Лиде с тою же непонятной интонацией, как тогда, когда сообщала ей, что Андрей был и ушел.
Лида не поняла этой ее интонации.
– Мариночка! Ну зачем ты?
– Маме не говори ничего, – попросила Лиду с дивана Аня. Она уже успокоилась, отмякла, слезы у нее высохли. – А то поднимет хай – выше крыши.
– Аня! – голосом укорила ее Лида. – Я прошу тебя, не употребляй таких слов.
– Ну, не говори, ладно? – уступая сестре, снова попросила Аня.
Лида подошла к ней и с нежностью вновь положила руку ей на голову.
– Ладно, ладно… – И повернулась к столу. – Кофе здесь, по-моему, уже вроде пережитка. Пора и за ужин.
– Ой! – вскочила с дивана Аня. – Меня сегодня научили, я вам сейчас такие бутерброды с сыром сварганю!
Она бросилась к столу, схватила кофейник, собрала чашки, чтобы отнести на кухню, переступила ногами, разворачиваясь, и запнулась о раковину, и со всего маху упала. Чашки веером вылетели у нее из рук и звонко, одна за другой, раскололись на десятки осколков, кофейник ударился с глухим звяком, крышка с него соскочила, и кофе выплеснулся на пол длинным черным языком.
Лида с Мариной кинулись к Ане и подняли ее.
– Не ушиблась? – испуганно спросила Лида.
– Ушиблась, конечно! – Аня недовольно высвободилась из их рук. – Что эту проклятую раковину не поставили? – посмотрела она на сестру. – Ты же вызывала слесаря. – Подняла кофейник, подобрала самые крупные осколки, перешагнула через кофейную лужу и заковыляла к двери. – Покажу я этой Светке, покажу… – на ходу со злостью проговорила она. – Будет знать у меня.
– Аня! Неужели ты не поняла ничего?! – с отчаянием воскликнула Лида.
Аня не ответила ей.
Дорожный час пик был уже на исходе. Уже не закруживались толпы у воронок метро, уже потоки машин утратили свою недавнюю рычащую монолитность и катили не единой, спрессованной лавиной, борт в борт, бампер в бампер, а отдельными – красными, зелеными, голубыми, бежевыми, черными, белыми – автомобилями, внутри которых можно было теперь различить и темные силуэты людей. Уже автобусы и троллейбусы отходили от остановок не накрененными от перегрузки на правый бок, и промежутки между ними стали делаться все длиннее и длиннее.
Начинался час пик в местах зрелищ и увеселений. Ярко освещенные, по-праздничному иллюминированные подъезды театров, вобрав в себя счастливых обладателей билетов, опустели; распахнули занавесы, оживив себя движениями и речью актеров, сцены. Кассы кинотеатров заканчивали продавать оставленную чуть не до самого начала сеанса броню, заставляли свои оконца картонными и фанерными табличками с написанными по трафарету словами «Билетов нет»; гас в залах огонь, тьму их прорубал, устремясь к экрану из-под потолка, пучок туманного света, и, как в театрах сцена – живыми людьми, так здесь, в этой тьме, белая пластмасса экрана оживала тенями живых людей, их обманчиво трехмерной жизнью на куске пространства, имеющем два измерения. Языки очередей остались лишь у входов в рестораны и кафе, за стеклянными и массивно-дубовыми дверями которых стояли в величественно-неприступных позах швейцары, а внутри многоголосо гудели залы, звякали вилки, ножи, звенела посуда и сновали между столиками официанты с лихо вскинутыми на одной руке подносами. На маленьких эстрадах в каком-нибудь неудобном конце зала настраивал инструменты оркестрик человек из пяти-шести и в положенный час накрывал зал оглушающе-тяжелым звуковым шквалом.
Магазины доторговывали завезенными продуктами. Доставались из холодильных камер запакованные в хрустящую бумагу последние кубы масла, разрезались капроновым шнуром с двумя деревянными ручками на концах желтоватые колеса сыров – тоже последние, «Люба, колбасу больше не выбивай!» – кричали кассиру поверх голов покупателей продавцы, а уборщицы в молочных отделах принимались уже подтирать полы, залитые молоком из прорвавшихся пакетов.
Москва окуналась в предночную, вечернюю пору. День был прожит и закончен. Ночь уже была близка, но еще не наступила. Днем люди делили свою жизнь с другими людьми, с которыми судьба свела их волей отдела кадров и вышестоящего начальства, вечером, как пчелы в родной улей, они возвращались к тем, с кем их связывала кровь или свободное избранничество, впрочем, не менее, может быть, слепое, чем воля отдела кадров, – это носили людей из стороны в сторону намертво сработанные самою природой качели жизни; и чтобы жизнь шла, чтобы длилась, не останавливалась, было необходимо, взлетев в верхнюю, «мертвую» точку, толкнуть качели, пойти в обратную сторону и оказаться в другой «мертвой» точке…
Юпитеры жарко хлестали из подпотолочной выси ярким светом, стрекотал, перематывая целлулоидную ленту с одной бобины на другую, кинопроектор, гнал при помощи радиотехники грохочущую звуковую волну небольшой оркестрик, – и чтобы юпитеры светили, нужно было их прежде сделать, и нужно было сделать кинопроектор и грохочущие динамики. И все прочее нужно было сделать: соткать занавес, сколотить сцену, склеить кресла, возвести стены, поставить крышу, собрать проектор, собрать динамик. А до того, как соткать, возвести, собрать, нужно было вырастить, добыть, выплавить, отлить, обточить…
Но чтобы вскочить назавтра по звонку будильника, выгнать крепким горячим чаем ночную одурь из тела и пойти добывать, отливать, плавить, нужно было перед этим дать душе погулять вдоволь на воле.
5Виктор Витальевич, Анин отец, пришел незадолго до обговоренного времени. Встречая его, провожая затем в комнату, Лида никак не могла отогнать от себя возникшую в ней помимо воли мысль: ну, что б ему опоздать! Сознание того, что придется сейчас сидеть с Виктором Витальевичем и занимать его разговором, было ей тягостно. Никогда, даже когда он жил здесь, не было у нее контакта с ним, а с годами он вообще сделался ей не очень приятен. Ей был неприятен его довольный, преуспевающий вид, его покойно-неторопливые представительные манеры и раздражал его длиннополый черный кожаный пиджак – символ все того же преуспеяния, довольства жизнью, – в котором он неизменно всякий раз и появлялся у них.
Да если б еще это не сегодня, в другой день. А сегодня…
Но долго сидеть ей с ним не пришлось, только и перебросились парой фраз. Зазвонил в прихожей звонок, и Лида, прервавшись на полуслове, с чувством облегчения пошла открывать дверь. Однако это была вовсе не мать, как она думала. Это был незнакомый мужчина лет пятидесяти, с цветами в руках, с бумажным пакетом, из которого краснобоко глядели яблоки, во внутреннем кармане плаща у него угадывалась бутылка. И весь он, называясь ей, объясняясь, так и топорщился от смущения и скованности.
– Ну что ж, проходите, подождите, – предложила Лида.
Мужчина отдал ей и цветы и пакет, достал из кармана и отдал бутылку, которая оказалась коньяком, Лида, прижимая все это к груди, дождалась, когда он разденется, и повела его в комнату.
– Вот вам и компания, Виктор Витальевич, – сказала она, входя.
– Очень приятно, Евгений Анатольевич, – с торопливостью представился из-за ее плеча пришедший мужчина.
Виктор Витальевич разглядывал Евгения Анатольевича с нескрываемым интересом.
– Виктор Витальевич, – не сразу назвался он. И глянул на отягощенные Лидины руки. – Что, к Нине?
– К-к… Нине… Елизаровне, – ответил вместо Лиды Евгений Анатольевич. Но по тому, как он заикался, видно было, что признание это далось ему весьма нелегко.
Лида поставила коньяк на стол и, все так же прижимая пакет с яблоками и цветы к груди, пошла из комнаты.
– Цветы я сейчас в вазу поставлю, – объяснила она на ходу Евгению Анатольевичу.
– Да, пожалуйста… да… – покивал он, но было похоже, что он не вполне понимает, о чем речь.
Лида ушла, оставив их вдвоем, и Евгений Анатольевич тут же подался к Виктору Витальевичу, спросил запинаясь:
– А вы, я прошу прощения… вы тоже… к Нине… Елизаровне?
– Тоже, – кивнул Виктор Витальевич. В интонации его было нечто усмешливо-снисходительное.
– Вы… вы… – Евгений Анатольевич с великим трудом заставлял язык повиноваться ему, – вы с нею договаривались?
– Договаривался. – Сказав это, Виктор Витальевич с минуту молчал, наслаждаясь растерянным видом Евгения Анатольевича. И наконец объяснился: – Помилуй бог, я к ней имею лишь то отношение, что я Анин отец.
– А-анин? – смысл произнесенных Виктором Витальевичем слов доходил до Евгения Анатольевича бесконечно долго. И наконец дошел, – А, это, значит, той, другой… Той, что помладше?
– Так, голубчик Евгений Александрыч, так, – подтвердил Виктор Витальевич.
– Анатольевич, – поправил Евгений Анатольевич.
– Анатольич, простите. А посему, – Виктор Витальевич улыбнулся, – я вам не соперник. Вы, судя по всему, недавно с Ниной знакомы? – кивнул он на бутылку коньяка на столе.
– Вы правы. Недавно, – с сухостью отозвался Евгений Анатольевич.
– Но она, наверно, произвела на вас неизгладимое впечатление?
– Вы это с иронией? Это ни к чему. – Сухость тона у Евгения Анатольевича перешла в некоторую горячность. – У вас там есть что-то свое, давнее… мало ли что. Меня это не касается, ни к чему это. Да, произвела. Очень сильное.
– Это вы не иначе в музее ее увидели?
– Да, именно в музее, – сказал Евгений Анатольевич. – А что?
– Да нет, что… Нина, она тот самый как раз тип вполне, как говорится, эмансипированной женщины… так что где ей и производить впечатление, как не на работе. Женщина, обретшая счастье! – Виктор Витальевич не смог удержать в себе усмешки, и она вырвалась наружу этими последними словами, произнесенными им как некий лозунг.
Ирония его слов была несомненна, и Евгений Анатольевич вспыхнул что хворост.
– Я прошу прощения, Виктор Витальевич, – проговорил он уже совсем с горячностью, – но вы затрагиваете такую тему…
Высказать свою мысль, однако, ему не удалось – вошла Лида. В руках у нее была ваза с цветами и ваза с яблоками. Она поставила и ту и другую на стол, подумала и перенесла бутылку коньяка с прежнего места на новое – между вазами, – чтобы та не так бросалась в глаза.
– Нашли общую тему? – посмотрела она по очереди на обоих мужчин. – Я очень рада. – И сказала уже одному Виктору Витальевичу: – Я тогда оставлю вас. Пойду с бабушкой посижу.
Она хотела уйти, но Виктор Витальевич не дал ей.
– А что ты там у бабушки будешь делать?
– Я книгу ей читаю.
– Какую же, любопытно?
– «Принца и нищего» Марка Твена.
Виктор Витальевич расхохотался. Его распирала веселость, рожденная видом Евгения Анатольевича и разговором с ним, распирала и просила выхода, и вот он нашел возможность дать ей волю.
– «Принца и нищего»? Скажите на милость! Что малому, то и старому… – Он нахохотался и, понизив голос, указал глазами на Евгения Анатольевича: – Это кто такой?
– Не знаю. Первый раз вижу, – ответила Лида, тоже невольно понижая голос, чтобы не быть услышанной Евгением Анатольевичем. Конечно, он понимал, что шепчутся о нем, но одно дело – понимать, другое – услышать, когда при тебе говорят о тебе: «Первый раз вижу».
– Хм. Поня-атно, – протянул Виктор Витальевич. И через недолгую паузу проговорил во весь голос: – Да, Лидочка! Имел ведь вчера удовольствие видеть твоего отца в сдаче спектакля. Ты была, конечно?
– Конечно.
– Какой он блестящий актер. Какой блестящий! Все на нем, весь спектакль! Убери его – и провал. Вот мнение рядового, так сказать, зрителя. Интересно ему – можешь передать.
– Хорошо, – коротко отозвалась Лида.
Она подождала мгновение – не скажет ли Виктор Витальевич что-то еще, но он, видимо, исчерпался, и она, не добавив больше к своему ответу ни слова, поторопилась скрыться в бабушкиной комнате.
Мужчины снова оказались наедине друг с другом.
– М-да. Блестящий, – повторил в пространство Виктор Витальевич и повернулся к Евгению Анатольевичу. – А знаете ли, голубчик Евгений Александрыч… то есть Анатольич, простите, – возобновил он прежний их разговор, прерванный появлением Лиды. – Знаете ли, я вам должен сказать, что раньше, до всей этой так называемой эмансипации, женщине жилось лучше. Счастливей. Женщина – это ведь профессия. И мужчина – профессия. Две разные профессии. Мужчина остался мужчиной, а женщина стала… – он запнулся, подыскивая слово, и засмеялся, – чем-то вроде гермафродита. И мужские функции на нее возложили, и женские при ней оставили. Так что, голубчик Евгений Алекса… Анатольич, простите… женщина сама больше всего и страдает от нынешнего положения вещей. Выигрыш на копейку, а проигрыш на рубль, уж не меньше. Поверьте мне как адвокату, уж я такого нагляделся…
– А, вы адвокат! – перебил его Евгений Анатольевич, не в силах больше обуздывать себя и молчать, – Юрист, значит. Но если вы юрист, как же вы можете утверждать такое: что лучше жилось. Паспорта своего женщина не имела! Захотела от мужа уйти, невмоготу с ним, – никак, если муж ей того не позволит! Разве не рабство? Чистейшее рабство. А крестьянская женщина? Куда ей, если без мужа? По миру, считайте. Такой крестьянский труд был, что женщине без мужчины – просто невозможно.
Виктор Витальевич по свойственной ему привычке похмыкал.
– Вы, Евгений Анатольич, все о зависимости женщины от мужчины. Я ведь не об этом. Я о том, каким образом женщину от мужчины освободили? Переложив на нее мужские общественные функции. И получился у нее в итоге двойной жизненный воз.
– Но раньше, во всяком случае, лучше не было! – не имея больше аргументов возражать, не сдался, однако, Евгений Анатольевич.
– В том плане, в котором вы рассматриваете, безусловно нет. – Виктор Витальевич говорил со снисходительной и как бы любующейся собой вескостью. – Но в целом эмансипация пошла не по тому пути. Она должна была идти по высвобождению женского. А она пошла по уподоблению мужскому.
– А что это такое – по высвобождению женского?
– Женское, голубчик Евгений Анатольич, это женское. Те ее функции в жизни, что определены ей природой.
– Материнство, значит? – догадался Евгений Анатольевич.
– Материнство, правильно. Человек ведь, если по существу, мужчина ли, женщина ли, – существо весьма далекое от идеального. Но в каждом человеке это идеальное есть. И если уж говорить о высвобождении, то высвобождать нужно это вот – идеальное в человеке. Чтобы человек стремился к нему, подтягивал себя до него. А что в женщине идеальное? Материнство. Материнство – это ведь не только родить. Это воспитать. Вливать по капельке каждый день, вкладывать по зернышку. Это труд. Громадный. Грандиозный. Тяжеленнейший. А когда женщине исполнять его? Некогда. Она другой труд исполняет – что ей мужчины от себя отдали.
Говори сейчас Виктор Витальевич самые абсолютные истины, Евгений Анатольевич ни за что не согласился бы с ним.
– Однако не будете же вы отрицать, – сказал он все с тою же прежней своей горячностью, – что есть у нас женщины и ученые, и руководители… И хорошие ученые, хорошие руководители!
– Помилуй бог, помилуй бог, Евгений Алекса… Анатольич, простите! – Виктор Витальевич, заложив руки в карманы пиджака и оставив снаружи большие пальцы, неторопливо прохаживался по комнате мимо сидящего подле стола Евгения Анатольевича туда-сюда. Торчащими снаружи большими пальцами он прибарабанивал в такт произносимым словам. – Вы меня еще обвините, будто я умственно отсталыми их считаю!.. Есть. Есть. И ученые, и руководители, кого только нет. Но все за счет материнства, голубчик вы мой. Лишь! Или она вообще, глядишь, не рожает. Или родит одного – и уже несчастна: ах, вся ее карьера прахом пошла! А то свое материнское на кого-нибудь другого перекладывают. Воля покрепче – так и на мужа, глядишь. Я же вам говорю, я адвокат, я-то уж знаю, я такого нагляде… – Он вскинул голову, чтобы затем выразительно качнуть ею, ноги между тем несли его вперед, и он налетел на раковину и упал бы, если бы Евгений Анатольевич, мгновенно вскочив, не поддержал его. – Ч-черт! – выругался Виктор Витальевич. – Нашли тоже место…
– Это кронштейнов необходимых нет, – отпуская его, сказал Евгений Анатольевич.
Виктор Витальевич посмотрел на Евгения Анатольевича с недоумением.
– Каких кронштейнов?
– Раковину установить. – Евгений Анатольевич, отвечая, словно бы винился. – Под старой кронштейны двадцать семь сантиметров, а под эту нужно тридцать два.
Виктор Витальевич сообразил наконец о чем речь.
– Это мужика в доме нет, а не кронштейнов, – сказал он.
– Это вы напрасно про мужика… – теперь Евгений Анатольевич как бы оправдывался. – Эти кронштейны большой дефицит. Их и в магазинах не бывает, и на стройках они – каждый на учете.
