Текст книги "Звезда бегущая"

Автор книги: Анатолий Курчаткин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)

2

Жена дома ждала Ладонникова с горячим ужином.

– Перекусил? – спросила она, только успел войти.

Знала ведь его. Сказал, что перекусит, а как это успеть за двадцать минут? А и как не знать: восемнадцать лет вместе прожито. Восемнадцать, ой-ё-ё-ёй! Чуть не вся взрослая жизнь.

– Мороженое съел, – сказал Ладонников.

Катюха уже крутилась тут же, в прихожей. Все-таки с ее собрания, с последнего в нынешнем году, родителям, как всегда, объявляются уже отметки – интересно же!

– Мороженое! – фыркнула она. – Еда тоже. – И спросила с любопытством: – Чего там Вер Александра?

– Будет у нас с тобой разговор! – с нарочитой угрозой в голосе пообещал Ладонников.

– Какой? А что такое? – дочка забеспокоилась. – У меня ничего, я все нормально, а двойка там у меня была по алгебре, так это мне не за ответ вовсе, и она сама же мне ее потом переправила…

– Поговорим, поговорим! – снова пообещал Ладонников. Говорить ему, кроме как о чтении под партой, было больше не о чем, и он просто так припугивал дочь, для острастки.

Валерка в дальней комнате сидел слушал магнитофон, ревущий песней Высоцкого, и не вышел.

– Давай мой руки и садись сразу, – сказала жена. – Я тебе накладываю.

На кухне, когда он пришел из ванной, она первым делом спросила о Катюхе:

– Ну что у нее? В самом деле такое что-то – разговаривать надо?

Ладонников махнул, усмехаясь, рукой:

– Да ну что ты!

Жена успокоилась и села за стол напротив.

– А что ты вдруг так засиделся сегодня?

– А распечатку «трассы» той вот задачи, что по дробилке, с машины принесли. Не мое дело вообще, а принесли – и полез, так и не заметил, как просидел столько.

– Конечно, не твое дело, – тут же подхватила жена. – Ты начальник лаборатории, руководитель, твоя обязанность – задачу поставить и контролировать после. Зачем ты на себя чужие функции возлагаешь?

Ладонников с женой работали на одном заводе, прежде, до того, как он начал «расти», в одном даже отделе, и она знала все заводские порядки отнюдь не со стороны.

– Ну, не мое, не мое, а вот забрало меня, вдруг, думаю, сейчас выловлю ошибку. Повезет – и выловлю, – Ладонников почувствовал раздражение. У жены было в характере – понаставлять его, поучить уму-разуму на ровном месте, и он это в ней терпеть не мог. Главная, может, причина, из-за чего в свою пору всё боялся на ней жениться, хотя она уже с Валеркой ходила, и потом, когда женился и даже Валерка родился уже, первые года два все убегал от нее. Казалось тогда: не задалась жизнь, всю перековеркал себе, не нужно было жениться, ведь знал, зачем же! – смешно сейчас и вспоминать те свои мысли.

– Нет, я просто о желудке твоем беспокоилась, и больше ничего. Ведь ты муж мне. Близкий человек, ближе нет. – Жена улыбнулась ему коротко, пожала плечами. Все-таки она тоже прожила с ним эти восемнадцать лет и тоже обмялась, приладилась к нему; оба они друг к другу приладились, притерлись, а если б нет – разве бы сейчас у них была семья? Ничего б не было. И Катюхи бы не было, еще б до нее расшвыряло в стороны, и рос бы Валерка при живом отце полусиротой. Как вон у многих, глянешь по сторонам.

– Чу́дная пшенка, божественно сварила, – Ладонников, в свою очередь, тоже пошел навстречу жене. Обычная получилась каша, чуть пересолена даже, если по его вкусу.

Жена и знала, что каша совершенно обыкновенная, такая, как всегда, но готовила – и ей стало приятно.

– Старалась, – сказала она с пренебрежительно-довольной улыбкой.

Перед сном, как делал без исключений каждый вечер, Ладонников вышел прогуляться. Прогулки эти он положил себе за правило пять лет назад – с той поры, как выписался из больницы после сердечного приступа. Никогда прежде до того раза не знал, есть у него сердце или нет, не кололо там ничего, не болело, надо было для массовости – и стометровку рвал за отдел, это в тридцать восемь-то лет, и десять камэ на лыжах, причем за очень недурное время, ну, а в волейбол уж за отдел в общезаводском турнире – это сам бог велел как бывшему разряднику. И на одной вот такой игре, взлетев над сеткой, чтобы срезать поданный мяч как следует, вдруг ощутил в груди горячую тугую боль и, не ударив по мячу, так с высоты и свалился кулем на площадку.

Приступ стенокардии – поставили после, в больнице уже, диагноз. И оказалось, что с каких-то пор, несмотря на все твое спортивное прошлое, сердце у тебя больное, ишемическая болезнь сердца называется, да еще, оказалось, на фоне так называемой вегетативно-сосудистой дистонии, нервишки, в общем, успели пообтрепаться, – и нельзя никаких подобных нагрузок, вроде стометровок и волейбола, легко еще отделался таким вот приступом, могло быть и хуже.

Дни стояли теплые, жаркие даже, но земля еще не прогрелась, и вечера бывали холодные. Ладонникову нравилась эта вечерняя свежесть – пыль и гарь, поднятые днем, из-за резкого перепада температур в какой-нибудь час прибивало к земле, воздух становился чистым, прозрачным, и каждый вдох доставлял наслаждение.

Гулял Ладонников, как правило, пятьдесят минут. У него было разработано несколько маршрутов ровно на это время. Когда-то, когда маршруты еще не отлились в окончательную форму, прогулки были интересны самим процессом разработки путей, как бы постоянным открытием нового, затем какое-то время ходить на них стало тоской смертной, но Ладонников сумел одолеть себя, по-прежнему заставлял себя выходить из дома каждый вечер, и в конце концов прогулки сделались не привычкой даже, а чем-то вроде рефлекса, вроде дыхания, – просто не мог не пойти. Единственное нерефлексивное действие было в них – выбрать на данную прогулку маршрут.

Нынче Ладонников выбрал самый простой: по скверу, что тянулся посередине улицы, разделяя ее на две части, все прямо и прямо, до трамвайной линии, кольцом опоясывающей заводской поселок, развернуться там – и снова по нему же, по этому скверу. Шел к трамвайной линии – впереди красно-пепельно горел, догорал закат, на глазах угасая, все обужаясь и все ниже прижимаясь к горизонту, повернулся – и оказался лицом к сумеречной лиловой тьме другого горизонта, и сразу увиделось, как уже непрозрачен воздух, как налился лиловой мглой, дойди до дому – и падет ночь.

Всю нынешнюю прогулку Ладонников прислушивался к сердцу – не ворохнется ли вдруг какая-то боль в нем – и все время держал стеклянный пенальчик с нитроглицерином в руке. Желудочная боль, если дать ей разойтись, переходила после на сердце, этим-то она пуще всего и пугала его.

Но с сердцем на этот раз обошлось, а боль в желудке все истончалась, все ужималась и уже к трамвайной линии, еще когда только подходил к ней, исчезла совсем.

«Пронесло», – подумалось Ладонникову с облегчением.

Тьма вокруг быстро густела. Перед тем как сворачивать со сквера к своему дому, Ладонников оглянулся – закат уже сгорел дотла, и только еще оставалась на его месте высветленная размытая полоса.

Когда-то сквер, еще даже лет десять назад, был обнесен литой чугунной оградой, потом ее сняли, он остался без всякой загородки, и Ладонников ходил от дома и к дому по тропке между кустами акации. Он свернул на нее, поднырнул под сомкнувшиеся вверху кусты, и, когда вынырнул из-под них, ему послышалось, что из травы внизу тихо, с какою-то словно бы молящей жалобностью мяукнули. Он на ходу мельком глянул туда, в сторону звука – в молодой еще, но уже окрепшей, быстро идущей в рост траве смутно виднелся маленький, месяцев где-нибудь полутора котенок, вставший на задние лапки, его бы и вообще так вот, с беглого взгляда, было не различить в траве по этой предночной темени, если бы не белая манишка на груди.

«Потерялся, что ли», – мимоходно подумалось Ладонникову. Он, не останавливаясь, дошел до края сквера, поглядел, нет ли машин, и ступил на дорогу.

Он не любил кошек. Прежде, в детстве, жил рядом и с кошками, и с собаками, собак тех отец берег и холил – кормилицы были, на охоту с ними ходил, белку, соболя бил, всю семью они содержали, а кошка что – кошке от мышей охоронять, их, помнится, неделями не кормили даже: пусть сами себе пропитание мышами добывают. Так такое отношение к кошкам и осталось в Ладонникове.

Дома жена сказала, что звонил какой-то Боголюбов. Ребята уже спали, она сама тоже ходила уже в ночной рубашке.

– Боголюбов? – удивился Ладонников, не сразу и поняв, кто же это. Потом сообразил: – А, это из бюро карьерных экскаваторов, наверное. Странно. И что ему нужно было?

– Не знаю. – Жена, видимо, была недовольна поздним звонком. Устала к ночи, хочется отгородиться от всего, побыть немного в своем личном, а вот не выходит. – Я сказала, что ты минут через двадцать будешь, через тридцать, поздно ведь уже, в общем, а он говорит, можно ли перезвонить.

– Странно, странно. – Ладонников почувствовал недовольство жены как укор ему. – Я его и не знаю толком. Так, сталкивались. Замначальника бюро, кажется. Молодой, года тридцать три. Какое у него может быть дело ко мне? Да еще домой…

– Ладно, может, не перезвонит. – Жена, в свою очередь, почувствовала, что не имела никакого права на недовольство – при чем здесь Ладонников-то? – Двенадцатый час, кто станет звонить в такую пору.

Но телефон зазвонил.

Ладонников снял трубку: это был тот самый, Боголюбов.

– Вы меня извините, Иннокентий Максимович, что в столь поздний час и домой, – заговорил Боголюбов, когда назвался и Ладонников коротко ответил ему: «Слушаю вас, да». – Но дело, понимаете, такого рода… это по работе дело, самое непосредственное касательство. К вам, однако, это отношения не имеет, это скорее личного свойства просьба… апелляция к вашему авторитету, так, что ли, назвать… как к начальнику расчетной лаборатории… ученому…

– Давайте покороче, Олег Глебович, – попросил Ладонников.

– Что-что? – переспросил на другом конце провода. – Я вас не понял.

– Ближе к делу давайте, – уже раздражаясь, чуть громче повторил Ладонников.

Громко он говорить не мог. Телефон стоял в прихожей, шнур короткий, на кухню не уйти, ребята, и Катюха и Валерка, спали в большой, проходной комнате, дверь в нее была тут же, рядом, и говорить громко – обязательно разбудить их.

Но Боголюбов на этот раз понял.

– Дело такого рода, Иннокентий Максимович, я уже, собственно, и хотел о нем… Вы ведь, наверное, знаете историю с аттестацией на Знак качества четырех с половиной кубового экскаватора.

Он умолк, ожидая, очевидно, подтверждения Ладонникова, и Ладонникову, как ни хотел побольше молчать, пришлось сказать:

– Ну да, да, не вполне, но в общих чертах…

– В общем, стыдная история, согласитесь, Иннокентий Максимович. Ведь практически условно аттестовали, на слово нам поверили, что мы по ходу серии усовершенствуем. Не стыдно разве, нет?

Опять, получалось, он вынуждал его отвечать, когда Ладонников вовсе не был к этому расположен, и теперь Ладонникову это уже не понравилось.

– Слушайте, Олег Глебович, – сказал он, не отвечая на его вопрос. – Дело, я вижу, все-таки сугубо рабочее, давайте на работе мы его и обсудим. Звоните мне завтра с утра, и поговорим.

– Давайте не по телефону, давайте я к вам подойду, – быстро проговорил Боголюбов. – Я, собственно, к тому и вел, по телефону это так просто не объяснишь, мне бы хотелось, чтобы мы встретились.

– Ну давайте, звоните, и сговоримся, когда нам обоим удобно. До свидания, – попрощался Ладонников и, не ожидая ответного прощания, положил трубку.

Странный звонок, во всех смыслах странный. Если бы еще ему Ульянцев позвонил тот же самый или кто другой из лаборатории, ну, из непосредственного начальства кто-то, что-то там срочное вспомнилось из текущего и чтоб не забыть, – одно дело, а когда вот так, со стороны да непонятно с чем… ведь есть же определенные правила рабочих отношений, не просто так они возникли, за ними опыт старших товарищей, замначальника бюро – положение ответственное, должен понимать, чувствовать должен такие вещи.

Ладонников закрыл до упора замок на входной двери, замкнул ее на цепочку, выключил бра над телефоном и, открыв дверь в большую комнату, на цыпочках прошел через нее. Близкие уличные фонари наполняли комнату блеклым ртутным светом, Катюха спала, по кошачьи свернувшись под одеялом клубком, Валерка – вытянувшись во весь рост, выставив наружу ногу, с закинутыми за голову юношескими худыми руками. Год еще ровно – и все, на старт, внимание, марш, школа закончена, в институт нужно будет, взрослая жизнь начинается, как он в ней? Голова вроде есть на плечах.

Жена лежала в постели с зажженным ночником, читала, надев очки, заводскую многотиражку.

– Смотри, – сказала она, взглядывая на него поверх очков, и тряхнула газетой, – Скобцев ваш, начальник бюро стандартизации экскаваторов, выступает. Огромная такая статья. Кисельные реки обещает. И металлоемкость уменьшить, и трудозатраты, и производительность поднять, и долговечность увеличить.

– А! – хмыкнул Ладонников. – Обещать он мастер.

– Ну, так я и говорю, – Жена сняла очки, положила вместе с газетой на тумбочку рядом. – Что там по телефону?

– А, – снова сказал Ладонников, только теперь махнув рукой. – Рабочий какой-то вопрос, почему домой – непонятно. Я попросил завтра созвониться.

– Правильно, – поддержала жена.

Ладонников лег, и она щелкнула выключателем ночника, погасила его.

Ладонников положил ей руку на плечо, потянул легонько к себе – она повела плечом:

– Нет, давай спать, я устала.

Ладонников тут же снял руку и лег на спину, как всегда любил засыпать. В нем тоже не было никакого желания, и, кладя руку ей на плечо, он просто совершал супружеский ритуал, проявлял готовность к своим обязанностям. Прожитые восемнадцать лет, взрослеющие дети – они оба больше уже отцом с матерью были, чем мужем с женой. Вполне естественно, вполне нормально, давно оба осознали это, и ни одного это уже не угнетало.

3

Боголюбов пришел, как договорились, после обеда.

Ладонников помнил больше фамилию, чем самого Боголюбова, – не приходилось никогда иметь с ним дела, фамилия-то на слуху, а Боголюбов ли тот человек, с которым связывала зрительная память, – не был уверен. И точно: оказывается, не с тем связывала. Казалось, Боголюбов – это высокий, видный, с печатью эдакой породистой значительности на лице, в длиннополом, хорошей выделки черном кожаном пиджаке, а это был совсем другой: и среднего роста, и в заурядном, фабричного пошива грубоватом костюме, с невыразительным, простофилистым, круглым лицом, – разведчика бы ему играть в фильме про шпионов, до самого б конца фильма ни один зритель не заподозрил его. Глаза вот только выделялись: какие-то очень живые, с весенним таким, промытым блеском.

Никакого кабинетика, пусть самого условного, у Ладонникова не имелось, стол его стоял в общей комнате, чуть, может быть, на отшибе от других, чуть-чуть полегче протискиваться к нему – и весь комфорт. И только Богомолов зашел в комнату, увидел, какая теснота и скученность, тут же, заметил Ладонников, заметался внутренне, запрыгал глазами по сторонам, удобно вести разговор, неудобно, – и, едва поздоровались, пожали друг другу руки, предложил:

– Может быть, ко мне перейдем, Иннокентий Максимович? А то у вас тут…

– Да нет, что бегать туда-сюда, присаживайтесь. – Ладонников указал на стул возле своего стола. – Рабочая наша обстановка, какая есть. Не беспокойтесь, ни нам никто не будет мешать, ни мы никому.

Говоря это, он снова отметил про себя: странное нечувствование правил рабочих отношений. У Боголюбова к нему дело, а не у него к Боголюбову, почему он должен бежать куда-то. Пусть даже и неудобная обстановка. Что ж поделать? У кого дело – тому и принимать условия, а не диктовать.

– Да, ну ага… ну давайте… ага, – пробормотал Боголюбов, опускаясь на предложенный стул. Положил на край ладонниковского стола принесенную с собой пластмассовую папку, забросил для удобства ногу на ногу и глянул на Ладонникова этими своими живыми, промытыми глазами: – Дело вот какое, Иннокентий Максимович. Я вам вчера начал по телефону… про эту историю с аттестацией. И такое у нее, понимаете, продолжение…

Продолжение было самое обычное, заурядное. Бюро разработало мероприятия, должные довести качество машины до уровня, действительно соответствующего Знаку качества, директор утвердил их приказом, а когда мероприятия стали согласовывать с различными заводскими службами, все застопорилось и уже целый год не двигалось с места. Приказ приказом, а мероприятия шли вразрез с теми указаниями и всякими другими приказами, которыми руководствовались службы, и они не подписывали документацию. Отдел металлов и отдел материально-технических нормативов не подписывали, потому что увеличилась металлоемкость, отделы главного сварщика и планово-производственный – потому что увеличивались трудозатраты, а еще не было разговора в отделе главного технолога, в отделе экономических обоснований. А уж какое там увеличение металлоемкости, какое увеличение трудозатрат – смех один! Стороннему наблюдателю ясно, что формальность все это, а вот однако же! Ни с места, и все!

Боголюбов еще говорил, Ладонников перебил его:

– Так. Ну, мне ясна ситуация, так. Только мне непонятно: я-то тут при чем? Какое все это имеет отношение ко мне?

– Ну, ведь вам очевидна вся нелепость этого сопротивления нашим мероприятиям? – не ответив на его вопрос, спросил Боголюбов. – Вроде бы борются за экономию металла, за снижение трудозатрат, а по сути-то – прогрессу мешают! Ведь если бы там на тонны счет, так ведь нет, на килограммы буквально. И трудозатраты – около двадцати нормо-часов на весь экскаватор увеличение, это мизер, две с половиной смены одного рабочего!

– Видимо, видимо… Так наверно, нелепо, – согласно покивал Ладонников. – Но только вы мне объясните; все-таки, какое это имеет отношение к моей лаборатории? Хотите, чтобы мы расчеты сделали, на каких-то других узлах металл сняли?

Боголюбов отрицательно замахал руками.

– Нет, Иннокентий Максимович, нет, помилуй бог. Что могли, мы уже сами сняли. А фундаментально все заново обсчитывать – это нереально, машина в серии, об этом и речи нет. К вашей лаборатории как таковой мой разговор – никакого отношения. К лаборатории – нет. Лично к вам. Ваш авторитет нужен. Ваш вес. Ваше слово как ученого. Вы уж меня извините, у нас с вами никаких раньше контактов, а я так сразу… но такая уж вот ситуация критическая…

Ладонников смотрел на него и думал: кто он – полный наивняк, за какого и можно принять, судя по его простофилистому лицу и этим ясно-чистым глазам, или же матерый авантюрист, ловко маскирующийся своей внешностью? И то может быть, и другое. Хотя наивняки в его годы в замы начальников бюро не выбиваются. Разве только семи пядей во лбу. А впрочем, и тут все может быть.

– Я все-таки не понимаю, – сказал он, вклиниваясь в паузу в боголюбовской речи. – Ситуация критическая у вас, я к ней не имею ни малейшего касательства, а пришли вы ко мне. Я люблю ясность, знаете. А слова про авторитет, про вес… У Тимофеева – вот у кого вес и авторитет. Его и нужно привлекать, раз вы с Мишиным на своем уровне не можете вопрос решить.

Тимофеев был главным конструктором, Мишин – начальником Боголюбова, у него, у Мишина, ходил Боголюбов в замах, вот уж с кем-кем, а с Мишиным-то Ладонников прекрасно был знаком, чертову уйму работы вместе провернули, пуд соли верный вместе вычерпали, и, помянув его сейчас, Ладонников так вот заглазно как бы укорил его: есть если действительно какая-то нужда в нем, сам бы и подошел, кому и подходить, как не самому.

Но то, что Боголюбов ответил ему, удивило Ладонникова, и, пожалуй, впервые со времени вчерашнего ночного звонка у него появился интерес ко всей этой истории.

– Видите ли, Иннокентий Максимович… – сказал Боголюбов, глядя на него слишком уж пристально и как-то слишком медленно выговаривая слова, – видите ли, я сейчас занимаюсь данным вопросом по личной инициативе, без ведома Мишина. Мишин поставил на нем крест, и не в малой степени, вы прямо в яблочко тут попали, из-за позиции Тимофеева. Конечно, как только начались всякие сложности, мы прежде всего к Тимофееву пошли. К нему, естественно. И он нас практически не поддержал. Предложил остаться в пределах прежних норм. А это нереально.

– Нет, ну почему нереально, – перебил Ладонников. – Реально, если пройтись по всем узлам, все заново просчитать. Время только нужно. Другое дело, что вы не имеете такого времени.

Боголюбов обрадованно взмахнул руками.

– Ну, конечно! Именно. Этот обсчет сейчас в десять раз дороже обойдется, чем то удорожание, которое наши мероприятия дадут. Я обо всем об этом в нашу многотиражную газету написал. В завтрашнем номере уже публикуют. Тимофееву, само собой, придется вернуться к обсуждению ситуации. Надо же реагировать. И вот я бы хотел просить вас принять участие в обсуждении. Все-таки вы ученый, в отличие от нас от всех у вас определенная репутация. Просто, собственно, выскажете свое мнение. А то ведь вон Скобцев во вчерашнем номере черт-те чего через пять лет не обещает – и то на уровень мировых стандартов поднять, и се. А что через пять лет, когда уже сейчас половину того реализовать можно!

Не помяни Боголюбов имени Скобцева, Ладонников отказался бы взять его папку. А что папку он принес неспроста, что для него, Ладонникова, принес, что там, в папке, всякие бумаги, всякая документация заготовлена – это Ладонников давно понял, сразу, как разговор начался. Цели только не понимал, смысла разговора, а про папку понял.

– Да, Скобцев мастер пыль в глаза пускать, – сказал он. – Это верно, мастер… – И протянул руку: – Бог с вами, давайте, что вы мне принесли.

Скобцев лет десять назад, еще совсем молодым парнем, еще учась в заочном институте, работал у него в лаборатории, и ленив был, и бездарен, поздно только, к сожалению, обнаружилось, когда уж не избавиться: уцепился за общественную беготню, пустил корешки – нужным стал человеком. Стыдно вспомнить: чтобы отделаться от него, сбагрил его к тому же Мишину с повышением, руководителем группы, с руководителей группы Мишин перепихнул его на освобожденную должность в завком, а тот, сидя в завкоме, наверху, откуда все видно, возьми да сумей протолкаться в начальники нового бюро, к ним же обратно в институт. И ведь даже на морде написано: лентяй, дурак, глаза свинячьи, ни мысли в них – а вылез, и получается, всем скопом и подсаживали.

«Наивняк или авантюрист?» – снова подумал Ладонников, провожая Боголюбова взглядом до двери.

Боголюбов дошел до двери, занес ладонь, чтобы толкнуть, и так, с поднятой рукой, обернулся, кивнул с улыбкой Ладонникову. Ладонников кивнул ответно и решил, глядя уже на вновь закрывавшуюся дверь: а видно будет. Надо посмотреть, что там в папке. Против совести не пойду. Как есть, так и скажу. Хоть кто он, хоть наивняк, хоть авантюрист, с меня только правду получит, ее одну. Окажется прав – ну что ж, дай бог, а нет – так нет, пеняй, брат, на себя, нечего было интриги заводить.