Текст книги "Его семья"
Автор книги: Анатолий Димаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 22 страниц)
XIII
Хоть Яков и тешил себя надеждой, что дело не дойдет до партийного собрания, хоть редактор, казалось, перестал сердиться и снова обсуждал с ним редакционные дела, а случай с командировкой начал как будто забываться, вопрос о Горбатюке все же был поставлен на очередном партийном собрании.
Собрание было назначено на семнадцатое, и Яков со страхом посматривал на календарь: время неумолимо приближало это роковое число. В конце концов он махнул на все рукой: «Будь что будет!» – и с головой окунулся в работу, являвшуюся для него тем спасательным кругом, который не давал опуститься на дно отчаяния.
Чрезмерно суровое (как казалось Горбатюку) наказание со стороны редактора, который не только поручил другому написать статью, больно задев этим гордость Якова, но и настоял на обсуждении его поведения на партийном собрании, заставило его задуматься над своим будущим, над тем, что он скажет коммунистам.
«– Товарищи, – скажет он, – я виноват. Я пил, я не выполнил задания редактора. Но я уже начинаю исправляться. Свидетельство этому – мое поведение в последнее время…»
В семье тоже настало затишье, хотя Яков не очень-то доверял ему.
Нина уже не встречала его скандалами, так как теперь он не приходил домой пьяным. Но детям не позволяла подходить к отцу, и Горбатюк не раз испытывал приступы такой ярости, что ему становилось страшно за себя. В такие минуты он удивлялся, что мог когда-то любить эту женщину, каждое движение, каждое слово которой сейчас казались ему фальшивыми.
Вернулся из командировки Головенко и написал хорошую статью. Этого не мог не признать Горбатюк, вычитывавший ее перед сдачей в набор. Об этом же говорил и Петр Васильевич на «летучке».
Статья вызвала подлинную бурю.
Сначала в редакцию позвонили из областного управления сельского хозяйства и сообщили, что в колхоз выезжает специальная комиссия во главе с заместителем начальника. Потом звонили из района и кое-что опровергли. А через несколько дней начали поступать сигналы и из других районов, подтверждая главную мысль статьи. Редактор завел для них отдельную папку, и каждое такое письмо не лежало без движения и часа.
Была напечатана передовая, сделан обзор писем, а еще через день состоялось заседание бюро обкома партии, на которое пригласили и Головенко.
Бюро обкома вынесло специальное решение, в котором говорилось о борьбе с классово враждебными элементами в деревне в связи с организацией и укреплением колхозов, о притуплении бдительности среди некоторых партийных и советских работников, о необходимости повседневной упорной работы по укреплению руководящих колхозных кадров. Районному руководству и начальнику областного управления сельского хозяйства были вынесены партийные взыскания. И все в редакции поняли, что, выступив со статьей Головенко, в которой поднимались вопросы серьезного политического значения, газета сделала большое и важное дело.
Закрытое партийное собрание должно было начаться в восемь часов. Первым вопросом стоял отчет заведующего сельскохозяйственным отделом Левчука.
– Мы с тобой именинники, – сказал ему Яков перед собранием.
Горбатюк сегодня смотрел на своих товарищей, словно видел их впервые.
Если раньше он приходил на партийное собрание с чувством внутреннего равновесия, свойственного человеку, у которого совесть чиста и который знает себе цену, если раньше он просил слова одним из первых и выступал всегда смело, резко, остроумно, а те, о ком шла речь, больше всего боялись именно его выступления, – то сейчас Яков растерянно забился в угол и старался быть как можно незаметнее.
Он смотрел на коммунистов с одной лишь мыслью: будут ли они критиковать или, наоборот, защищать его. Однако часть, которая, как он предполагал, должна критиковать, была значительно больше…
За столом, составляя список присутствующих, сидел Руденко в больших очках. Яков и прежде не раз видел его в этих очках, но никак не мог привыкнуть к ним, и Николай Степанович казался ему в них каким-то чужим.
Петр Васильевич, уступив свое место Руденко, сел рядом с маленькой, средних лет женщиной – литературным работником отдела партийной жизни Степанидой Никитичной Сологуб. Поблескивая живыми, умными глазами, она что-то рассказывала редактору, вероятно очень смешное, так как Петр Васильевич то и дело смеялся, прикрывая ладонью рот, и это придавало его лицу детское выражение.
Головенко примостился возле Холодова, как всегда серьезного и степенного. Левчук устроился неподалеку от Горбатюка и очень волновался. «Как на экзамене», – подумал Яков.
Закончив писать, Руденко медленно снял очки, протер их и положил в футляр. Обвел взглядом коммунистов, постучал по графину карандашом:
– Товарищи, будем начинать!..
Собрание вел Головенко.
Отчитываясь о работе сельскохозяйственного отдела, Левчук говорил долго и путано. И чем больше он говорил, тем яснее становилось, что ему нечего сказать, нечем похвалиться перед товарищами.
Когда Левчук сел на свое место, несколько минут длилось молчание. Большинство коммунистов понимали, что Левчук провалил работу не потому, что не хотел работать, а потому что не знал этой работы, не был журналистом.
Он приехал из межобластной партийной школы с отличной характеристикой, и редактор сразу же назначил его заведующим отделом. Но, как это иногда бывает, Левчук попал в школу и по окончании ее был назначен на ответственную работу в газете только благодаря своим анкетным данным. Товарищи, проводившие прием в школу, а затем направлявшие его на работу в редакцию, не подумали о том, что не каждый человек, даже с самыми лучшими анкетными данными, может быть журналистом.
В другой раз Горбатюк сказал бы Левчуку и всем сидящим здесь, что неоднократно говорил редактору: и для Левчука, и для газеты будет лучше, если он подаст заявление об уходе и поищет себе работу в другом месте.
Но на этом собрании стоял вопрос и о нем, Якове, и он не мог сейчас думать ни о чем другом…
XIV
Был объявлен десятиминутный перерыв, и курильщики поспешили в коридор. Они разбились на группки по три-четыре человека, и как-то случилось так, что Яков не пристал ни к одной из них.
Он ходил от группы к группе, улыбаясь такой принужденной, вымученной улыбкой, что всем было неловко смотреть на него. А ему казалось, что товарищи избегают его потому, что затаили против него недружелюбные, злые намерения.
Он подошел к кружку, который образовался вокруг Головенко и Холодова. Василий Иванович как раз кончил что-то рассказывать, и все взглянули на Горбатюка, как взглянули бы на каждого, кто подошел бы сейчас к ним. Но Яков истолковал это по-своему: они говорили о нем и именно поэтому оборвали разговор при его появлении.
«Ну что ж, пускай… Не буду мешать», – и Горбатюк, обиженно хмурясь, отошел от них.
Сегодня он был словно отгорожен от коллектива глухой стеной и, не задумываясь над тем, кто возвел эту стену, мучительно переживал свое одиночество.
Перерыв закончился. В кабинете редактора снова стоял гул голосов. Снова поднялся Головенко и объявил, что сейчас будет рассматриваться второй вопрос. Руденко снова достал очки.
– Партийное бюро уже заслушивало коммуниста Горбатюка, – докладывал Руденко спокойным, даже несколько равнодушным голосом. – Мы решили вынести этот вопрос на собрание… Мы знали Горбатюка как одного из лучших работников редакции, он был образцом для многих наших товарищей, пользовался заслуженным авторитетом и уважением…
«К чему все это? – с нарастающей неприязнью смотрел на Руденко Яков. – Как на похоронах!»
– Но в последнее время мы видим резкую перемену в его поведении, – продолжал Николай Степанович. – В последнее время он начал пьянствовать, компрометируя себя как коммуниста и члена нашего коллектива…
«А тебе разве не известно, почему это так? Какая неискренность!»
– Горбатюка теперь знают в нашем областном центре не столько как журналиста, сколько как человека, который не выходит из ресторанов, пропивая там не только деньги, но и свой разум, свою партийную совесть.
Холодный тон Руденко действовал на Якова больше, чем содержание его выступления. «Сейчас ты не ответственный секретарь редакции, не просто Яков Горбатюк, мой товарищ, а коммунист, который нарушил служебную и партийную дисциплину, который скомпрометировал себя и должен понести заслуженное наказание», – приблизительно так понял он начало выступления секретаря парторганизации и еще острее почувствовал свое одиночество.
– Недавно, как вы знаете, Горбатюк грубо нарушил не только партийную, но и служебную дисциплину, – продолжал Руденко. – Я имею в виду последний случай, когда он напился до потери сознания…
«Ну, хорошо, я пью, я нарушаю дисциплину. Но почему это происходит? Почему ты об этом ничего не скажешь?» – раздраженно думает Яков.
– Горбатюк ссылается на тот разлад, который произошел у него в семье, – словно угадав мысли Якова, продолжал Руденко. – Оправдывает себя тем, что ссоры с женой выбили его из колеи, что именно из-за этого он стал пить и совершать все свои аморальные, позорные для коммунистов поступки. Но я спрашиваю тебя, Яков: почему ты до сих пор не уладил свои семейные дела? Ты должен был решить: или помириться с Ниной, или развестись, если уж ты не можешь жить с ней. То, что ты делаешь сейчас, – самое худшее, что только можно придумать. Ты не только мучишь себя и жену. Вы оба калечите детей! А кто вам дал право делать такое преступление? Наконец Горбатюк докатился до того, что начал бить свою жену…
– Позор! – выкрикнул Холодов, и Яков съежился, словно его ударили по лицу. Он смотрел на Руденко, читавшего Нинино заявление, на коммунистов, внимательно слушавших его, и уверенность в своей правоте начала покидать его.
А Руденко, дочитав заявление, сказал, что Яков зазнался, не хочет считаться с мнением коллектива, что ему как коммунисту нужно серьезно подумать о своем поведении в семье и на работе.
Хотя Руденко уже сел, коммунисты молчали. Петр Васильевич задумчиво поглаживал рукой подбородок, а Головенко даже забыл, что должен вести собрание. И лишь когда Сологуб, писавшая протокол, легонько толкнула его, он поднялся и спросил:
– Как будем дальше, товарищи? Может быть, послушаем сначала Горбатюка?
– Послушаем.
– Пусть скажет…
– Тогда слово имеет товарищ Горбатюк. Прошу к столу, – пригласил он Якова, заметив, что тот собирается говорить с места.
– Товарищи! – заговорил Яков сразу охрипшим, самому ему незнакомым голосом. Он прокашлялся, но от этого еще сильнее запершило в горле.
Налив в стакан воды, Головенко подал ему. Яков благодарно кивнул головой, начал пить жадными, большими глотками, оглядывая присутствующих.
Он знал их всех, о каждом мог бы сказать многое. Но сейчас они казались ему иными, нежели при будничных встречах и разговорах. Это были уже не просто товарищи по работе, а судьи, которым предстояло решить его судьбу.
Поставив стакан на поднос, Яков встретился взглядом с Головенко. «Жаль мне тебя», – прочел он в его глазах и неожиданно вспомнил, как на бюро райкома исключали из партии одного коммуниста. Яков уже забыл, за что именно исключали, но ему запомнилось жалкое, растерянное лицо этого человека. Все избегали смотреть на него. Да и сам Горбатюк, встретившись с ним взглядом, тоже отвернулся. «Жалкий человек», – бросил тогда кто-то вслед исключенному.
Это воспоминание, мгновенно промелькнув в голове Якова, будто помогло ему взглянуть на себя со стороны, увидеть себя – небритого, с растерянным лицом, в измятом, грязном костюме. И мысль, что и у него сейчас такой же жалкий вид, как у того коммуниста, заставила его выпрямиться, взять себя в руки.
– Товарищи! – сказал он твердо. – Я знаю, что вина моя немалая… За то, что я не выполнил задания редактора, я должен понести партийное наказание…
– Только за это? – спросила Степанида Никитична. Головенко постучал по графину, укоризненно взглянув на нее.
– За это я должен понести партийное наказание, – подчеркнуто повторил Яков, даже не оглянувшись на Сологуб. – Что же касается моих, как сказал товарищ Руденко, семейных дел… Товарищ Руденко тут обвинил меня во всем. Получается так, товарищи: без всяких на то оснований ревнует меня жена – я виноват! Скандалы мне устраивает – я виноват! Дома создались невыносимые условия – тоже моя вина! Так берите и бейте Горбатюка! Добивайте его! Это ведь легче всего…
– Эх, Яков, не то говоришь! – с досадой произнес Руденко.
Горбатюк повернулся к Николаю Степановичу. Он теперь обращался уже непосредственно к нему. Снова чувствуя себя невинно обиженным, хотел рассказать обо всем, что произошло с ним за последнее время, но все больше волновался, и это мешало ему.
Яков повторил, что он заслужил наказание за невыполнение приказа редактора, и почему-то (он и сам не знал зачем) сказал о том, что десять лет работает в газете и за это время не имел ни одного взыскания, что разлад в семье произошел не по его вине.
– Я еще раз повторяю: не я затеваю ссоры, которые привели вот к этому, – указал он на Нинино заявление. – Между мной и женой уже нет ничего общего… Она не хочет понимать меня…
– А вы ее?
Это опять Сологуб. «До чего же въедливая женщина!»
– Я сделал все, что мог. Себя не переделаешь.
– А надо бы…
Горбатюк сел, недовольный своим выступлением, тем, что говорил мало, неубедительно и, пожалуй, совсем не то, что нужно было сказать. И особенно невыносимой показалась тишина, воцарившаяся после его выступления, – тяжелая, гнетущая тишина, от которой как будто даже потемнело все вокруг.
– Кто просит слова, товарищи? – спросил Головенко.
Коммунисты молчали. Холодов, наклонившись к соседу, что-то тихо говорил ему, и тот покачивал головой. «Обо мне», – подумал Яков. Петр Васильевич все поглаживал свой подбородок, словно пробуя, хорошо ли он выбрит, и Горбатюк знал, что он тоже думал о нем.
Выступили почти все коммунисты. Говорили много, горячо, и почти все не укладывались в десятиминутный регламент.
Но больше всего поразило Якова выступление Сологуб. Она все время просила слова, но Головенко каждый раз называл другую фамилию, и Степанида Никитична сердито посматривала на него, а лицо ее все больше краснело.
– Я не согласна с теми товарищами, которые всю вину на Нину сваливают! – начала она свое выступление, стуча крепким кулачком по столу, как бы стремясь вбить в него каждое свое слово. – Поставить бы каждого из вас к плите да к детям, посмотрела б я, что бы вы запели!..
Она глубоко вздохнула, словно ей не хватало дыхания.
– Да, – продолжала Сологуб, переводя сердитые глаза на Якова. – Мало любить детей. Любить – и курица может. Воспитывать их нужно! Воспитывать, товарищ Горбатюк! – с яростью крикнула она, будто Яков возражал ей. – А может ли это сделать Нина, у которой умственный горизонт дальше кухни не простирается? Которая, кроме базара, ничего и не знает?
Стучала по столу кулачком, и ее острые, как гвозди, слова все больнее ранили душу Якова.
– Наши дети – будущие строители коммунизма. Вся их дальнейшая жизнь будет связана с общественными интересами. Эти интересы и будут в первую очередь занимать и волновать их. И мать, находящаяся вне общественной жизни, в наше время не может справиться с трудной задачей воспитания детей. Не может! Вот что, товарищ Горбатюк!.. А кто виноват, что Нина стала такой? Вы, товарищ Горбатюк! Только вы!
– Так уж и я! – не выдержал Яков.
– Да, вы! И вам не отвертеться от этого, что бы вы здесь ни говорили, каким бы несчастненьким не прикидывались. Думаете, я забыла вашу семейную философию? Забыла, как вы говорили, что работающая женщина – не женщина, а синий чулок, что призвание каждой из нас – сидеть дома, создавать мужу семейный уют? Вы и на Нину свою смотрели, как на своеобразную кастрюлю, в которой должен вариться этот ваш уют… Вот и воспитали женушку себе в утешение. И теперь сама жизнь мстит вам. Ибо нельзя в наше время так семью строить. Вот что!.. А теперь вы прикидываетесь невинным ягненком, на жалость нашу надеетесь? Не надейтесь!..
– Я не прошу этого…
– Нет, просите! – возразила Сологуб. – Просите, товарищ Горбатюк! На это и было рассчитано ваше выступление… Бить вас нужно, а не жалеть!..
– Товарищ Сологуб, ваш регламент исчерпан, – предупредил Головенко Степаниду Никитичну.
– Мне еще две минуты.
– Как, товарищи, дадим Сологуб закончить?
– Дать! Дать!
– Я вот что скажу в заключение: Горбатюк морально испортил свою жену, пускай теперь и перевоспитывает ее. Товарищ Руденко говорил здесь о разводе. Очень уж вы умный, товарищ Руденко, – детей делать сиротами! Запретить ему разводиться!.. Я считаю, товарищи, что Горбатюк не достоин высокого звания члена нашей Коммунистической партии. Горбатюк пьянствует. Он не выполнил ответственного задания редактора и тем самым сыграл на руку нашим классовым врагам – кулакам, которые развалили колхоз… Я предлагаю исключить Горбатюка из партии!..
После выступления Сологуб Головенко снова объявил перерыв, но Яков уже не вышел в коридор.
Ход собрания просто ошеломил его.
Идя сюда, он думал, что все дело ограничится обсуждением, что его будут критиковать и придется признать неправильность своего поведения.
Горбатюк был уверен, что в крайнем случае ему вынесут выговор, и, боясь этого «крайнего случая», решил не раздражать товарищей.
Теперь же он убедился, что дело намного серьезнее, чем он думал до сих пор. Выступления показали, что коммунисты возмущены не только фактом нарушения им служебной дисциплины, а и его пьянством, поведением в семье.
«Неужели правда на их стороне? – спрашивал себя Яков. – Неужели во всем виновен я?» Но все его существо восставало против такого вывода. И чем больше критиковали его товарищи, тем больше он убеждал себя в том, что они просто не поняли его, так как он не сумел правильно и ясно выразить свои мысли.
И когда Головенко предоставил ему слово, Горбатюк повторил то же, что говорил раньше. Сказал, что считает себя виновным в том, что нарушил трудовую дисциплину, в том, что пил. И еще сказал, что не может понять, почему коммунисты обвиняют его в семейном разладе. Нет его вины в этом!..
– Пить будете? – спросил редактор.
– Петр Васильевич, – горячо ответил ему Горбатюк, – даю вам слово коммуниста, что больше это не повторится! Я уже после того случая дал себе слово и сдержал его. У меня хватит силы воли…
– С семьей что думаете делать? – перебила Сологуб.
Яков повернулся к ней.
– А с вами, товарищ Сологуб, я не могу согласиться! Не могу! – повторил он, глотая горячий клубок, который подкатывался к горлу. – Я как можно скорее выясню свои отношения с женой. Я не могу помириться с ней. Мы стали чужими друг другу… Я разведусь с Ниной…
Яков постоял, припоминая, чего еще не сказал. Потом махнул рукой и пошел на свое место.
– Товарищи, переходим к предложениям, – снова поднялся Головенко. – Есть два предложения: первое – исключить Горбатюка из партии, второе – объявить ему строгий выговор с занесением в личное дело. Степанида Никитична, вы не снимаете своего предложения?
– Нет! – резко ответила Сологуб. – Горбатюк – мещанин. Ему не место в партии!..
Она крепко сжала тонкие губы, застыла в своей решимости.
– Других предложений нет?.. Тогда перехожу к голосованию.
– Обожди, Виктор, – вмешался Руденко, и Яков с надеждой посмотрел на него. – Нужно сформулировать, за что мы выносим партийное взыскание.
Горбатюк вздохнул и низко опустил голову.
– За нарушение служебной дисциплины, за систематическое пьянство…
– За аморальное поведение в семье, мещанские взгляды на семью…
Яков молчал. Теперь, когда он убедился, что никто не внесет предложения о более мягком наказании, он чувствовал себя в положении человека, которого очень больно, а главное – незаслуженно обидели. Как ребенок, считая, что его понапрасну побили, хочет быть еще сильнее побитым, чтобы чувствовать себя совсем несчастным и иметь право осуждать жестокость и несправедливость родителей, так и Горбатюк сейчас хотел, чтобы прошло предложение Сологуб, а потом все коммунисты почувствовали, как неправильно поступили они, так сурово наказав его. «Пусть бьют, пусть добивают, – мрачно думал он, – но потом пусть уж не подходят ко мне…»
Яков достал папиросу, но курить не мог и вспомнил, что так же не мог курить три года тому назад, когда был тяжело болен.
XV
Как только собрание закончилось, Горбатюк ушел в свой кабинет. Он никого не хотел видеть, ни с кем не хотел разговаривать.
Ему было очень тяжело. Несмотря на то, что почти все коммунисты проголосовали против предложения Сологуб, его все же не оставляла мысль о том, что вынесенное ему взыскание незаслуженно.
«„Аморальное поведение“… „Мещанские взгляды“… – вспоминал Яков. – Неужели они действительно считают, что это так? Почему я мещанин? Потому что все отдавал семье, детям?»
Он представил себе дочек, и ему стало очень жаль их.
«Поймут ли они меня когда-нибудь?» – спрашивал себя Яков, думая о том, что все равно разведется с Ниной и будет жить отдельно. Нина, конечно, не отдаст ему Галочку, хотя бы потому, что он так любит младшую дочку. А как суд? Может ли суд отдать ему Галочку?
«„Мещанин!“ – снова вспоминает он слова Сологуб. – И за что она так ненавидит меня? Что я ей сделал?»
Горбатюк старался припомнить, что плохого он сделал Сологуб. Кажется, ничего. Еще недавно, когда Степанида Никитична принесла не совсем удачно написанную заметку, он вызвал ее к себе и долго сидел вместе с ней, правя написанное. Разве она не благодарила его тогда? А сегодня: «Мещанин!», «Исключить из партии!»
В коридоре ходили, разговаривали, смеялись его товарищи. Он слышал басок Холодова, веселый голос Степаниды Никитичны и чувствовал себя очень одиноким.
Зайдя в кабинет, Яков не зажег света, который сейчас только раздражал бы его. Однако и царившая здесь полутьма не приносила успокоения. Время от времени по улице проезжали машины, отбрасывая на противоположную стену мертвый, неприятный свет, и Горбатюк закрывал глаза, чтобы не видеть его.
– Яков Петрович, можно?
Это Головенко. Он остановился на пороге, и фигура его четко вырисовалась в светлом прямоугольнике двери.
– Что тебе?
– Ты почему в темноте сидишь? – словно не слыша его вопроса, спросил Головенко.
– Так…
– Ты домой не идешь, Яков Петрович?
– Нет.
– А может быть, пойдешь ко мне?
– Нет. Оставь меня…
Головенко немного постоял, видимо не зная, что ему дальше делать. Потом медленно пошел к двери, еще надеясь, что Горбатюк передумает и позовет его. Он так осторожно прикрыл за собой дверь, точно Яков был тяжело болен.
«Начинается! – с насмешкой подумал Горбатюк. – Но от этого мне нисколько не легче».
Дверь снова отворилась, и в кабинет вошел Руденко.
– Ты почему без света? – повторил он вопрос Головенко.
– Вы и так мне насветили! – буркнул в ответ Горбатюк.
– Хо-хо-хо! – добродушно засмеялся Николай Степанович. – Так, говоришь, – насветили? Хо-хо-хо!
Он повернул выключатель и сел в кресло. Умащивался с таким видом, будто собирался век просидеть в нем.
– Вы что, сговорились? – спросил Горбатюк, со злостью глядя на Руденко.
– Кто?
– Вы! Головенко, ты, другие… Что вам еще нужно от меня? Оставите вы меня сегодня в покое?
– Не оставим, – ответил Руденко, спокойно глядя на Горбатюка своими небольшими глазами.
– Что я, ребенок вам?
– Хуже. Ребенок водки не пьет…
Вся злость Якова разбивалась о несокрушимое спокойствие Руденко. Впрочем, он никогда не мог по-настоящему сердиться на этого человека, и нараставшее в нем в течение многих часов раздражение начинало угасать. К тому же он был слишком измучен для того, чтобы сердиться.
– Зачем я тебе? – уже более миролюбиво спросил он.
– Пойдем ко мне.
– Я здесь буду ночевать.
– Здесь нельзя.
– Ну… домой пойду.
– И домой нельзя.
– Почему?
– Потому что опять с Ниной поссоришься.
Руденко умолк, со спокойной уверенностью ожидая, пока Яков согласится пойти с ним. И Яков понял, что он будет сидеть здесь хоть до утра.
– Ну что ты за человек! – сказал он, доставая шляпу. – Ну зачем я тебе сейчас?
Сегодня ему, видно, не суждено было делать то, что хотелось! Собирался обоснованно выступить на собрании – не сумел. Хотел остаться один – не устоял…
«И чего я туда иду? – сердито спрашивал себя Яков, поглядывая на молча шагавшего рядом с ним Руденко. – На экскурсию к себе ведет, или как? В хороший колхоз из плохого?»
Вспомнил Веру Ивановну, жену Руденко. Она работала учительницей в школе, находившейся недалеко от его дома. Он часто встречался с ней, идя утром на работу. Всегда уравновешенная, спокойная, она чем-то напоминала своего мужа и в то же время была по-женски милее и сердечнее.
Но как ни нравилась Якову Вера Ивановна, он не хотел сейчас встречаться и с ней.
– Мы твоей жене спать не дадим, – как бы невзначай заметил он, но Руденко сразу же успокоил его:
– А мы ее и не будем будить. Мы тихонько…
