Текст книги "Его семья"
Автор книги: Анатолий Димаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)
У него тоже испортилось настроение, и жизнь уже не казалась ему такой привлекательно веселой, как несколько минут тому назад.
Прямо перед ним, на стене, над Валиной головой, висел портрет Владимира – почему-то лишь сейчас заметил его Яков – и мертвый смотрел на него с портрета живыми глазами, будто хотел узнать, зачем он приехал сюда и что принесет его близким, которые жили да и сейчас живут воспоминаниями о нем, их Володе. А Яков, рассматривая гимнастерку с кубиками в петлицах, искренне жалел, что не был на фронте, что болезнь помешала ему в те годы находиться в одном строю с Валей и Владимиром.
– Ну, пора, пожалуй, спать, – поднялась Надежда Григорьевна. – Раздевайся, Вадик.
– Да, мне пора в гостиницу, – подымается и немного обиженный на Валю Яков.
– Никуда ты не пойдешь! – встрепенувшись, возражает она. – Мама, мы будем спать вместе с тобой и Вадиком, а Яша в этой комнате.
– Может быть, все-таки лучше в гостинице… – нерешительно говорит Горбатюк.
– Нет, Яшенька, оставайтесь уж тут, – неожиданно поддерживает дочь Надежда Григорьевна. – Куда ж вы пойдете, на ночь глядя?
Яков сразу же сдается:
– Ну, тогда я выйду покурить.
– Курите здесь. Володя тоже любил курить.
Что это – намек, примирение с мыслью о его будущем месте в этой семье? Но почему же лицо ее так спокойно?..
– Спасибо, но я люблю покурить на свежем воздухе.
Яков выходит на крыльцо. Стоит, опершись на перила, задумчиво мнет в руках папиросу. Ему грустно и как-то не по себе, хоть он и не знает, почему это…
Вокруг – тишина. Большая красная луна поднялась над деревьями и будто застыла, удивленно глядя на Горбатюка.
Вскоре на крыльцо вышла Валя. Кутаясь в большой белый платок, она остановилась рядом с ним и показалась Якову такой маленькой и беззащитной, что ему захотелось взять ее на руки и утешить ласковыми словами, убаюкать, как ребенка… Потом пришло другое желание, более острое и более сильное: захотелось обнять ее и замереть, чувствуя, как горячо бьется сердце…
Но он не смеет пошевельнуться. Его охватывает такая робость, словно ему сейчас семнадцать лет и рядом стоит юная семнадцатилетняя девушка, которую еще никогда в жизни никто не обнимал…
– Чудесно, правда? – Валя задумчиво смотрит на него, и лицо ее кажется ему прекрасным.
– Да, чудесно, – тихо отвечает он, так как Валя продолжает смотреть на него. Луна уже оторвалась от деревьев, и чем выше она поднимается, тем заметнее из красной превращается в серебряную, и таким же серебряным, сказочно ярким становится все вокруг. – Вот только соловьев нет…
Валя молчит. Потом зябко поводит плечами и медленно, будто нехотя уходит в дом…
Раздевшись, Яков долго лежал с открытыми глазами. Он был очень недоволен собой, своей внезапной робостью, овладевшей им на крыльце, когда рядом стояла Валя. Возможно, она и вышла вслед за ним в надежде, что он как-то поможет ей избавиться от всех колебаний и сомнений, от тревожных, тяжелых дум.
Яков прислушивается, затаив дыхание, но слышит только размеренное тиканье часов.
Ведь она ждала его! И поцеловала сегодня!.. Он до сих пор еще чувствует прикосновение ее горячих губ…
Мысли постепенно угасают, закрываются глаза, и ласковая дремота незаметно сковывает все тело.
V
Иван Дмитриевич обещал прийти в пять часов.
И впервые за всю свою замужнюю жизнь Нина собиралась принять у себя человека, который должен был прийти не к Якову, а к ней, и поэтому не могла не волноваться. Минутами ей казалось, что посещение Ивана Дмитриевича вызовет лишние разговоры. Особенно она боялась Латы, всегда являвшейся незваной гостьей – ведь ее бойкие глазки замечали не только то, что было в действительности, но и то, чего никогда не бывало. Нина теперь с запоздалым раскаянием думала, что, пожалуй, не всегда была права, осуждая знакомых и незнакомых ей людей…
Вспомнила Нина и о том, как подозрительно встречала каждую женщину, приходившую к Якову, как ревниво прислушивалась к их разговору – не только к тому, что говорилось, но, прежде всего, к тому, как говорилось, и думала, что, возможно, бывала не права в своих подозрениях и что если бы Яков сейчас был дома и приревновал ее к Ивану Дмитриевичу, она, вероятно, тоже обиделась бы на него.
Но что прошло, того уже не вернешь. И Нина, отогнав от себя неприятные мысли, стала готовиться к встрече с Иваном Дмитриевичем.
Еще с утра она до зеркального блеска натерла пол, то и дело выпроваживая в соседнюю комнату Галочку, которая путалась у нее под ногами, обучая плюшевого медвежонка «делать так, как мама», накрыла стол чистой скатертью, постелила дорожку – и комната приобрела праздничный вид. Потом Нина, освободив верхнюю полку этажерки, поставила там учебники, которые успела достать за эти дни. Она хотела, чтобы Иван Дмитриевич заметил их…
А уже позже, после обеда, когда Оля, придя из школы, убежала к подружке, а Галочка занялась своими куклами, Нина присела к зеркалу.
Она укладывала косы, пудрилась и немного подкрасила губы вовсе не потому, что хотела понравиться Ивану Дмитриевичу – если бы кто-нибудь сказал ей об этом, она искренне обиделась бы. Нина сейчас не способна была думать ни о чем другом, кроме занятий. Ожидание приема в институт, беготня, связанная с розысками учебников, разговоры с Олей, Оксаной, Иваном Дмитриевичем о будущих занятиях так увлекли Нину, наполнили жизнь таким множеством новых впечатлений, что в последние дни в ее душе не оставалось места для чего-нибудь другого. Даже мысли о Якове как-то потеряли свою остроту, и бывали минуты, когда она совсем забывала о нем.
Теперь у Нины не так часто вспыхивала беспричинная злость, от которой страдали не только дети, но и она сама. И ей становилось страшно, когда ее снова охватывали сомнения, когда казалось, что эта увлеченность подготовкой к занятиям пройдет: достаточно будет сесть за книги, как она сразу убедится в своем бессилии.
Именно поэтому с таким волнением, словно готовясь к экзамену, ждала Нина Ивана Дмитриевича, который должен был прийти проверить, что она знает, посоветовать, за что браться, с чего начинать. И именно поэтому у нее так дрожали руки, когда она открывала дверь, и таким незнакомо серьезным и важным показался ей Иван Дмитриевич. Она чувствовала себя сегодня школьницей и не посмела бы даже подумать о том, чтобы держаться с ним как равная, как не посмела бы это сделать когда-то со своим школьным учителем, и ответила на его приветствие таким неожиданно тонким голосом, что он с удивлением посмотрел на нее.
– Что это с вами, Нина Федоровна?
– Ах, просто так! – нервно засмеялась она, прикладывая кисти рук к пылающим щекам. – Мне почему-то показалось, что я в школе, а вы – мой учитель…
Иван Дмитриевич принес с собой разбухший портфель, и Нина боязливо поглядывала на него.
– А где же Галочка? – поинтересовался он.
Галочка не заставила себя долго ждать. Услышав голос Ивана Дмитриевича, она сразу же явилась и тоже взглянула на портфель, только иными, чем у матери, мгновенно загоревшимися глазами.
– Ну, здравствуй, Галка! – наклонился к ней Иван Дмитриевич.
– Ну, здравствуй, – солидно отозвалась Галочка и протянула ему измазанную ручонку.
«Когда это она успела!» – ужаснулась Нина.
– А что ты мне принес?
– Вот это мне нравится! – засмеялся Иван Дмитриевич.
– Как тебе не стыдно, Галя? Так нехорошо… И дяде нужно говорить вы, а не ты.
– Оставьте, Нина Федоровна, мы ведь с ней друзья. А сейчас – закрой, Галочка, глазки.
Галочка прикрыла один глаз.
– Э, так не выйдет! Ты оба закрой.
– Они не хотят закрываться, – пожаловалась Галочка.
– Вот беда! А ты их пальчиками прижми и не отпускай, пока я не посчитаю до трех… Ну, раз…
Иван Дмитриевич быстро раскрыл портфель и достал большую нарядную куклу.
– Два, три! Отпусти руки, Галочка!
Галочка, радостно взвизгнув, схватила куклу, прижала ее к себе. Черные глазки стали совсем маленькими и блестели, как лакированные.
– А она живая, да? Ее раздевать можно?
– Ну, зачем вы ее так балуете? – ласково укоряла Нина Ивана Дмитриевича. Она видела эту куклу в витрине и знала, как дорого она стоит. – Галя у нас и так балованная…
– Ничего, Нина Федоровна, ничего. Пусть лучше балованная…
Он не договорил, и лицо его страдальчески передернулось. Нина вспомнила о его погибшей во время войны семье, и в душе ее шевельнулось чувство какой-то вины перед этим седым человеком. И, пожалев Ивана Дмитриевича своим женским сердцем, она уже не боялась его, чувствовала себя уже не школьницей, а почти матерью в этой своей душевной размягченности…
– Счастливая вы, Ниночка, имеете детей, – с глубокой тоской в голосе произнес Иван Дмитриевич.
– Вам очень тяжело?..
– Тяжело? – переспросил он. – Не то слово… Но что ж это мы? Давайте приступим к делу!
И Иван Дмитриевич начал поспешно выкладывать на стол тетради, избегая смотреть на Нину.
– Я принес вам, Нина Федоровна, конспекты по введению в языкознание. – Он развернул толстую тетрадь с четко выделенными полями. – Этот курс вел у нас Алексей Алексеевич Ведерников – большого ума человек. Любил пофилософствовать, а хитрый был, как бес! Но и хитрость эта – от ума… А экзамены как принимал! – вспоминает Иван Дмитриевич, и в уголках его глаз собираются ласковые морщинки. – Раздаст нам билеты, а сам выходит из аудитории: «Вы, деточки, готовьтесь, а я пойду подышу воздухом». «Деточки» и готовятся: тот книгу из-под стола вытаскивает, тот в конспекты заглядывает. А Алексей Алексеевич уж тут как тут. Садится за стол, светит лысиной, как дед-водяной: «Ну, деточки, готовы? Давайте начнем». Идешь к нему петушком этаким, билет подаешь, а он и откладывает его в сторону: «Этот вопрос вы и так хорошо знаете, а вот скажите мне, молодой человек…» И спросит. Такое спросит, что если во всем предмете не разобрался как следует, до конца дней своих просидишь над этим вопросом. А он прищурит этак хитренько глазки и скажет ласково: «Что ж, придется нам с вами еще разок встретиться…» Бывали среди нас такие, что по шесть раз с ним встречались…
– Вам-то хорошо было, – завидует Нина, – вы на стационаре учились.
– Да, на стационаре лучше, – соглашается Иван Дмитриевич. – Но и так, как вы, экстерном, тоже можно высшее образование получить. Вы даже не представляете себе, Нина Федоровна, сколько людей у нас заочно учатся! И еще как учатся!.. Тут только захотеть нужно.
– Я очень хочу! Мне даже кажется иногда, что я только сейчас окончила десятый класс. И у меня совершенно такое же настроение, как тогда, когда я вышла из средней школы и собиралась в медицинский институт. Правда, странно?
Иван Дмитриевич внимательно слушает ее, и снова в уголках его глаз собираются ласковые лучики.
– Когда-то я мечтала быть врачом, – продолжает Нина, – и непременно детским… Когда мне было семь лет, я заболела плевритом и меня положили в больницу. И все врачи в белоснежных халатах казались мне необыкновенными людьми. Я немножко боялась их, так как мне все время казалось, что они вот-вот начнут меня колоть, но вместе с тем они буквально приворожили меня. Я часто выходила в коридор и следила за ними…
Нина говорит сегодня так складно, как никогда, кажется, не говорила. Она это понимает – и по тому, как внимательно слушает ее Иван Дмитриевич, и по тому, как легко и непринужденно льется речь.
– А теперь мне немного страшно. Не из-за того, что будет трудно, – поспешно уточняет она, замечая протестующий жест Ивана Дмитриевича. – А что если, взявшись за книги, я вдруг увижу, что… что у меня ничего не выходит?..
– Почему же, Нина Федоровна? – мягко возражает Иван Дмитриевич. – Ведь вы способный человек, хорошо учились когда-то. Значит, вам будет не труднее, чем другим…
Нина недоверчиво качает головой. Ей кажется, что последние годы, когда она ссорилась с Яковом, отняли у нее все – силы, ум, даже способность учиться. И если она сказала Ивану Дмитриевичу, что не боится трудностей, то сама не очень-то верила в это.
Когда Нина оставалась наедине с собой и думала о своих повседневных домашних заботах, об уборке и стирке, стряпне и мытье посуды, о всякой другой, будничной и неблагодарной работе, когда вспоминала, сколько времени отнимают у нее дочки, она просто не представляла себе, как сможет выкроить несколько часов, необходимых для занятий.
– Мне будет очень трудно. Вам, мужчинам, намного легче…
– Да, нам легче, – соглашается Иван Дмитриевич.
– С чего же мне начинать?
– Вот так-то лучше! – сразу повеселел Иван Дмитриевич. – Я бы советовал вам, Нина Федоровна, не браться одновременно за все предметы. Лучше взять один-два и довести их до конца.
– А какие взять лучше?
– Я бы посоветовал вам еще вот что, – словно не слыша Нининого вопроса, продолжал он. – Сейчас в институте начинают читать курс введения в языкознание. Это такой предмет, в котором трудно разобраться самому… Вам бы стоило походить, послушать.
– На лекции? – удивляется Нина.
– Конечно. Это не так уж много – часов десять в неделю.
– А дочка как же? Мне ведь не на кого ее оставить…
– Да, Галочка, – озабоченно трет лоб Иван Дмитриевич. Смотрит на дверь комнаты, где играет девочка, потом, уже с прояснившимся лицом, на Нину. – А почему бы вам не отдать ее в садик?
– В садик? Но я не знаю, как там…
– Там будет хорошо девочке! – убеждает он. – Вот увидите, она так привыкнет там, что вы уже не удержите ее дома!
«И отвыкнет от меня», – думает Нина.
Сейчас, когда Яков совсем ушел от нее, она, кажется, еще больше полюбила дочек, как-то болезненно привязалась к ним. Здесь была и острая жалость к детям, которые, может быть, навсегда потеряли отца, и жалость к самой себе, и потребность заполнить мучительную пустоту в своем сердце.
Нина до сих пор не могла привыкнуть к тому, что полдня нет дома Оли и что эти полдня старшая дочка живет уже своей, отдельной от нее жизнью. Она внимательно следила за Олей, и любовь дочки к Вере Ивановне, дружба с девочками-одноклассницами радовали ее и одновременно вызывали в ней ревнивое чувство. А теперь остаться еще и без Галочки? Сидеть одной в этих трех комнатах, ставших такими большими, такими пустыми с тех пор, как ушел Яков?..
– Ну, пора и честь знать! – подымается Иван Дмитриевич.
– Никуда я вас сейчас не отпущу! – задерживает его Нина. – Будем чай пить. Я специально для вас баночку малинового варенья открыла.
– Ну, вы совсем меня обезоружили! – снова садится Иван Дмитриевич. – Мое любимое варенье! Только давайте большую ложку…
Он ходил за Ниной, забирая все из ее рук и относя на стол, и снова был таким же, как на вечеринке у Оли и потом в селе, у Марии Дмитриевны. Но эта его веселость казалась теперь Нине неестественной, как и все его шутки. «Он смеется и смешит других, чтобы забыть свое горе, – думала она. – Он, вероятно, очень гордый, не хочет, чтобы его жалели…»
Выпив два стакана чаю, Иван Дмитриевич откинулся на спинку стула, блаженно отдуваясь и по-детски вытянув губы трубочкой.
– Вот спасибо, Нина Федоровна! Давно такого не пил… Теперь если б еще закурить…
Нина молча кивает головой. Все в нем нравится ей: и седина, и умное, чуть насмешливое выражение серых глаз, и его неторопливые, размеренные движения. «Он очень добрый, он, наверно, никому не может причинить зла. Жаль, что ему так не повезло в жизни».
Скоро Иван Дмитриевич прощается, и она уже не удерживает его.
– Ниночка, можно?
Неслышно ступая, в комнату входит Лата. Ошеломленная Нина неприязненно смотрит на нее. У нее даже возникает подозрение, что соседка ожидала на лестнице, пока выйдет Иван Дмитриевич. «И как это я раньше не замечала, что она такая противная? – удивляется Нина. – У нее глаза совсем как у морской свинки».
– А я иду и вижу: от тебя какой-то мужчина выходит…
Слово «мужчина» она произносит подчеркнуто, с масляным блеском в глазах.
– О, да ты его чаем с вареньем поила! – сразу заметила Лата. – Малиновое? Я так и не успела сварить: мой идол не позаботился о том, чтобы малину достать. Как оно у тебя?
Хочешь не хочешь, а Нине пришлось угощать Лату.
Соседка успевала и чай пить, и варенье есть, и расспрашивать о госте.
– Где он работает?
– В институте, – неохотно ответила Нина.
– Ученый? Ученые много денег имеют! Ты только смотри, чтоб непьющий был, не как тот твой, прости господи…
– Да что ты говоришь, я ничего такого и не думаю! – испугалась Нина. «А что, как начнет сплетничать по всему городу?» Но Лата только покачала головой: знаю, мол, знаю…
– А может, у него где жена на стороне есть и алименты платит? – продолжала соседка. – Смотри не попадись… Давай я про него справки наведу.
Нина решительно возражает. Она просит не вмешиваться в ее дела, тем более, что Иван Дмитриевич – обыкновенный знакомый и никем другим для нее никогда не будет.
Услышав это, Лата считает нужным обидеться. Губы ее растягиваются в тонкую ниточку, а глаза становятся колючими, как бурав.
– Что ж, как знаешь! Куда уж нам, глупым, советы давать!.. А той, белесой, передай, что я ей глаза выцарапаю. Я ей покажу ведьму! Сегодня проучила, а еще встречу – не так проучу!..
И разгневанная Лата выплыла из комнаты.
«Какая ведьма?» – ничего не понимает Нина. Грубые слова, резкий тон Латы так не вяжутся с недавним ее настроением… И вдруг она вспоминает, что рассказала одной общей знакомой, как Оля, недавно увидев Лату, растрепанную, в халате, сравнила ее с ведьмой.
«Боже, боже! – в отчаянии схватилась Нина за голову. – И почему я такая несчастная? Как я теперь посмотрю Оле в глаза?»
При мысли, что Оля рассердится на нее, расскажет обо всем Оксане и Ивану Дмитриевичу, что оборвется их такая хорошая дружба, Нина громко застонала.
VI
Яков проснулся, но еще не открывал глаз, так как ему приснился очень приятный сон, который он сразу же забыл и сейчас старался вспомнить.
Но вот в носу что-то защекотало, он чихнул и, приоткрыв глаза, увидел рябенькое перышко, а затем руку, усыпанную мукой.
Валя стояла над ним с раздувшимися от еле сдерживаемого смеха щеками. Потом она не выдержала и звонко рассмеялась, а Якову показалось, что вместе с ней засмеялся и солнечный луч, падавший прямо в лицо. И сразу возникло праздничное настроение, радостное ожидание чего-то удивительно хорошего.
– Подымайся, ленивец! Ведь я сегодня выходная. Сегодня наш день!
На Вале поверх вчерашнего платья надет беленький фартучек, от нее вкусно пахнет земляникой и пирогами.
– Ну, вставай же! – весело требует она.
– Ты мне снишься, Валюша? – спросил Яков, блаженно щурясь.
Валя снова засмеялась, потянулась перышком к его носу.
Тогда он, изловчившись, поймал ее руку, прильнул губами к горячей ладони. Она испуганно отдернула руку, отошла от его постели. И опять, как и вчера, он заметил в ее глазах тень какой-то тревоги.
Но сегодня Яков не хотел задумываться над этим, и когда Валя побежала на кухню спасать подгоравшие пироги, он все еще продолжал лежать, заложив руки за голову, и весело чему-то улыбался.
Вспомнил вчерашнее недовольство собой и даже засмеялся, – таким пустым показалось оно ему рядом с этим щедрым солнцем и чудесным пробуждением.
Как хорошо вот так спокойно лежать, когда знаешь, что близко, за открытой дверью, находится дорогая тебе женщина, когда знаешь, что достаточно позвать ее, и она появится в дверях, и можно будет смотреть на нее, сколько хочешь…
«А что делает сейчас та девушка? – вспоминает Яков вчерашнее утро в парке. – Может быть, она тоже улыбается этому яркому солнцу и так же радуется ему?
Вчера Валя поцеловала меня…
А тебя, старшина, целовала ли уже девушка, которую ты считаешь „лучшей з усих на свити“? И возвращался ли ты домой, удивляясь сам себе и не понимая, что ты за цаца такая? Или, может быть, ты уже справляешь свою свадьбу, сидя рядом с молодой, которая под веселые возгласы „горько!“ покорно поворачивает к тебе свое лицо, подставляя прохладные, как лепестки только что распустившегося цветка, губы? Тебе завидуют старые и молодые, – особенно молодые, которые завороженно смотрят на твою любимую: „Или я слеп был, что не заметил ее!“ – а ты пьешь и за нее, и за себя, готовый чокаться со всеми людьми на земле, и ни капельки не пьянеешь, потому что другой хмель горячит твою кровь.
Пей, старшина, пей и целуй свою молодую, чтобы не было горько добрым соседям твоим!..»
– Валя! – негромко зовет Яков и, когда она появляется в дверях, смущенно говорит: – Я хотел посмотреть на тебя…
Валя делает нетерпеливый жест…
– Я уже встаю, Валюша, – торопливо обещает он.
– Вот это лучше!
Но Яков еще лежит. Ему очень хочется, чтобы Валя подошла к нему, присела на постель, склонилась над ним. Что ему какие-то там пироги!..
– Яша, ты долго еще думаешь валяться?
– Уже, Валюша!
Он соскакивает на чистый, нагретый солнцем пол и идет умываться.
Вернувшись, он видит, что Валя уже кончила возиться у плиты и, сбросив фартучек, поправляет волосы перед небольшим зеркалом.
– Зачем ты обрезала косы, Валя? – спрашивает Яков.
Она оборачивается и серьезно смотрит на него. Не ответив, старательно закалывает густые непокорные волосы.
– Я помню твои косы. Какие они были чудесные! Ты обрезала их, когда… познакомилась с Владимиром?
– Нет, когда поступила в университет, – совершенно спокойно отвечает Валя. – Подруги уговорили, я и пошла в парикмахерскую, а потом проревела всю ночь… Да разве мало глупостей делали мы в молодости! А ты, – помнишь, как ты отпускал усы? – засмеялась она. – Они были такие реденькие, коротенькие, а ты, сидя на уроках, украдкой пощипывал их, будто надеялся вытянуть их хоть немножко…
– Ну, это уж неправда! – возражает Яков.
– Как неправда? – возмущается Валя. – Да все ребята потом на усах свихнулись! И продолжалось это до тех пор, пока Семен Васильевич не высмеял вас… Ты помнишь Семена Васильевича? Он и сейчас в нашей школе преподает. Старенький такой, поседел и ходит с палочкой…
Валя стоит перед Яковом, оживленная, согретая воспоминаниями, все еще поправляя волосы. Короткие рукава упали на плечи, обнажив полные, немного загорелые руки.
– Ты чего так смотришь? – улыбается она и вдруг становится серьезной, такой же, как несколько минут назад. Отрывает руки от головы, но не успевает опустить их; Яков, быстро обняв ее, крепко прижимает к себе. А когда Валя, избегая его поцелуя, откидывается назад, он припадает губами к ее теплой, нежной шее.
– Яша, не нужно!.. Яша, пусти!
Яков чувствует, как трепещет, бьется горячее Валино тело, как упирается она руками в его грудь, пытаясь вырваться, у не может заставить себя выпустить ее из своих объятий.
Наконец Валя вырывается. Стоит, красная и задыхающаяся, поправляя платье. Но вот глаза ее встретились с его глазами. Она улыбнулась какой-то жалкой, растерянной улыбкой и вдруг заплакала.
– Валя, я не хотел обидеть тебя!.. Валя!..
Он берет ее за плечи, ведет к стулу, а Валя, опустив голову, покорно идет впереди него.
– Ничего, Яша… ничего… Это так… Это пройдет, – шепчет она сквозь слезы.
Яков совершенно не ожидал этих слез и поэтому не знает, что ему сейчас говорить, что делать. Ему и жаль Валю, и немного досадно на нее. «Что я такого сделал? Она вчера сама поцеловала меня!..» Яков ничего не понимает и тихо говорит:
– Валя, я ничего плохого не думал…
– Я знаю…
– Я просто не мог иначе… Я не хотел тебя обидеть!
– Какой ты чудак! – сквозь слезы смеется Валя.
Она уже не плачет, и глаза ее, омытые слезами, кажутся еще больше, еще глубже, но в них уже нет прежней светлой радости.
Валя подымается, подходит к зеркалу и, отвернув воротничок, рассматривает красное пятно на шее.
– Сумасшедший!.. Ну, что мне теперь делать? – с неподдельным отчаянием спрашивает она. – Как на люди выйти?
Он молчит. Пусть лучше ругает, пусть кричит на него, только не плачет…
– Видишь, переодеться нужно, – продолжает Валя. – Жди теперь!
Яков провожает ее ласковым взглядом: Валя не сердится на него.
Но отчего она избегает его? Почему этот испуг, эта еле уловимая тень тревоги в глазах, как только она замечает, что он хочет обнять ее? И почему эти слезы?
Горбатюк подымает глаза и снова встречается с пристальным взглядом того, кто когда-то любил Валю. И ему снова кажется, что Владимир удивляется, почему в этой комнате появился незнакомый ему мужчина и предъявляет свои права на его жену.
«Неужели она плакала из-за тебя?» – мысленно спрашивает Яков и вдруг, пораженный, останавливается; он обнимал Валю, целовал ее здесь, перед этим портретом. Им овладевает такое смущение, словно он делал это при живом человеке, и ему по-детски хочется повернуть портрет лицом к стене.
«И почему она не сняла его? Ведь она знала, что мне будет неприятно все время видеть его перед собой!» – с досадой думает Горбатюк, забывая, что он ведь приехал, никого не предупредив.
Его мысли прерывает голос Вали:
– Будем завтракать. А то ты скоро умрешь с голоду…
Уже за столом, полный неясной обиды на Валю, Яков спрашивает:
– Ты очень любила своего мужа? – и напряженно следит за выражением ее лица.
Звякнула ложечка, выпавшая из руки, испуганно встрепенулись брови. Валя в упор посмотрела на него чистыми, правдивыми глазами, и он, не выдержав ее взгляда, опустил глаза.
– Зачем ты об этом спросил?
Яков молчит. Он и сам не знает, зачем, так как сейчас не в состоянии понять, что творится у него в душе.
– Я ведь не спрашиваю, очень ли ты любил свою жену…
«Вот я и добился своего», – с горечью думает Горбатюк. Он уже зол на себя, на свою невыносимую привычку все анализировать. Будто нельзя принимать жизнь такой, как она есть, и радоваться, не спрашивая, откуда эта радость!.. Ведь так хорошо началось сегодняшнее утро, так хорошо прозвучали Валины слова «наш день» – и вот одного необдуманного вопроса было достаточно, чтобы испортить все. И за что он мучит Валю!
Яков берет ее безвольно опущенную руку и, слегка сжимая, мягко говорит:
– Ну, не сердись, Валюша… Я совсем не хотел сделать тебе больно. Просто у меня такой уж характер…
А сам думает, что еще немало мучительных вопросов они будут ставить друг другу и на эти вопросы придется отвечать…
