Текст книги "Его семья"

Автор книги: Анатолий Димаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)

Анатолий Андреевич Димаров
Его семья

Матери моей – труженице неутомимой

^{Нине было семнадцать лет, когда она выходила замуж. Тогда она знала лишь одну – светлую сторону жизни, а потому не задумывалась, как будет жить с Яковом. Видела только ласкового, покорного и милого черноволосого паренька с горячими, чуть раскосыми глазами и думала, как радостно стоять рядом с ним: несмело касаться рукой его руки, встречаться любящим взглядом – праздновать расцветшее чувство. И не думала, совсем не хотела думать, что за праздниками всегда приходят будни, без которых немыслима жизнь и из которых рождаются праздники.}

Часть первая

I

Сегодня Яков ушел на работу, едва начало светать. Сквозь сон Нина слышала, как он плескался в ванной, гремел тарелками, как поскрипывал паркет под его осторожными шагами. Проснулась с мыслью о том, что ей непременно нужно поговорить с ним: хотела попросить у Якова денег, чтобы купить креп-жоржет на платье чудесного светло-зеленого цвета. Он так понравился Нине, что она уже не могла себе представить, как можно обойтись без него.

Но Яков ушел так тихо, что Нина не заметила этого. Снова уснула крепким утренним сном, и ей приснилось платье из этого креп-жоржета: будто стоит она в нем перед зеркалом, такая ослепительно красивая, какой никогда не была, и кто-то настойчиво твердит ей об этом…

Разбудил ее резкий звонок. Нина быстро вскочила, накинула на себя халатик и, ступая по приятно холодящему полу, побежала открывать.

Пришел сын молочницы. Пока Нина переливала молоко, мальчик напомнил: мать просила уплатить долг.

– Скажи матери, что я на днях отдам, – невольно краснея, ответила Нина.

– Мама просила, чтоб сегодня. Сено для коровы покупать будем…

Нина задумалась. Она могла бы расплатиться за молоко, но не знала, сможет ли Яков достать ей денег на креп-жоржет. А занять у кого-либо не надеялась: она и так уж задолжала всем своим знакомым.

– Хорошо, я занесу сегодня, – наконец пообещала Нина.

Она готовила завтрак, одевала дочек, убирала комнату и думала о муже, который так изменился в последние годы. Думала о том, что с каждым месяцем он приносит домой денег все меньше, все чаще и чаще является пьяным, далеко за полночь, и старается пораньше уйти из дому – вот как сегодня. Он избегает ее, видимо чувствуя свою вину перед нею – и в том, что пьет, и что забросил семью, и что, наверно, уже нашел себе другую, а ее с детьми собирается покинуть…

Нина вспомнила о своем долге молочнице и решила пойти к мужу на работу.

Надела плохонькое платьице – хотела показать Якову, что ей не в чем выйти на люди, взяла с собой дочек. Шла злая и расстроенная, преисполненная жалостью к себе и к детям, горько обиженная на мужа.

Еще в коридоре редакции услыхала громкий смех Якова. Вот он что-то сказал, и Нина остановилась, потрясенная…

Дома Яков уже давно так не смеялся. Был всегда озабочен, угрюм, а когда ссорился с ней, отвечал резко, отрывисто, будто и слов для нее жалел.

Ему здесь весело! Он вовсе не думает о том, что ей не хватает денег, что она вынуждена экономить буквально на всем, только бы дотянуть до зарплаты. А хмурый, озабоченный вид, возмущение ее будто бы ничем не обоснованной ревностью, жалобы на сердце и головную боль – все это притворство, все это лишь для того, чтобы обмануть ее!..

Нина сжимает губы, решительно стучится в дверь.

– Войдите! – доносится до нее веселый голос мужа.

Яков сидит за столом, лицом к двери. При виде жены веселое настроение его сразу же улетучивается, взгляд становится настороженным. Он почему-то поднимается со стула, затем снова садится.

– Что тебе? – спрашивает он уже совершенно другим тоном.

Нина не отвечает. Держа за руки девочек, она ревнивым взглядом окидывает сидящую у стола молодую хорошенькую женщину. Все замечает Нина: и светлое платье, красиво облегающее фигуру посетительницы, и карие глаза, в которых еще искрится недавний смех, и лакированную туфельку на красивой ноге… Разглядывая эту женщину, Нина от души жалеет, что оделась сегодня кое-как. Ведь Яков, сравнивая сейчас эту женщину с ней, безусловно, делает невыгодные для нее, Нины, выводы.

– Я пришла к тебе за деньгами, – умышленно грубо говорит она. – Твоим детям нечего есть…

– Зачем ты это? – густо покраснев, спрашивает Яков. Он подымается, видимо собираясь выйти вместе с ней, но это совершенно не входит в Нинины планы.

– Ты все веселишься! – быстро заговорила она. – Где уж тут про семью думать!.. Пьешь, пропиваешь все, а жена твоя ходит голая и босая!

– Давай выйдем, Нина, – глухо проговорил Яков, сжимая кулаки так, что кожа на косточках побелела.

– Ты выгоняешь нас, да? Мы тебе уже не нужны? – В голосе Нины звучат слезы, но она изо всех сил сдерживает их, зная, что, расплакавшись, не сможет больше говорить. – Зачем же ты тогда женился на мне? Зачем?

Вся краска сбежала с лица Якова. Посетительница, ошеломленная и растерянная, что-то тихо говорит ему и направляется к двери, с опаской обходя Нину.

– Я сейчас принесу тебе денег! – наконец приходит в себя Яков. – Сейчас!.. Но знай!.. Знай!..

Он просто задыхается от злости. С яростью сметает со стола бумаги, выбегает из кабинета.

Нина бессильно опускается на стул. Она уже больше не сдерживает слез. По-детски всхлипывая, дрожит всем телом, а дочки прижимаются к ней, молчаливые и перепуганные, готовые вот-вот расплакаться.

Немного погодя вбегает Яков. Швыряет на стол деньги, резко поворачивается к ней:

– Ну, этого я тебе никогда не забуду!

…Нина возвращалась домой с неясным чувством только что совершенной ошибки. Перед глазами все еще стоял Яков, все еще звучали его последние слова, и она уже не рада была, что пошла в редакцию. Однако стоило ей вспомнить женщину, сидевшую у Якова, и особенно его смех – смех, которым он давно уже перестал смеяться в ее присутствии, – как в Нине с новой силой закипела обида. Ей уже казалось, что слова ее были недостаточно резкими – нужно было больнее уязвить его.

Так начался этот день.

Та «дамочка», как окрестила Нина посетительницу Якова, не выходила из головы. И чем больше думала Нина, тем больше укреплялась в своем подозрении, что здесь дело нечисто.

Она была убеждена, что Яков неприветливо встретил ее лишь потому, что хотел скрыть свое смущение, что та женщина специально для Якова надела красивое платье и эти туфли.

Вот почему он в последнее время так поздно приходит домой! Приходит всегда пьяный, избегает ее, грубо и нетерпеливо разговаривает с ней…

Нине трудно представить себе, что эта женщина – обычная посетительница редакции. Сейчас она совершенно забывает, что ревновала Якова чуть ли не ко всем женщинам, которых заставала у него в кабинете, даже к тем, которые здоровались с ним на улице, в театре, в кино. «Почему ко мне не приходят, почему со мной не здороваются незнакомые тебе мужчины?» – не раз упрекала она Якова, не желая считаться с тем, что он работал в учреждении, где бывает множество людей, а она сидела дома. Нина не могла поверить, что хорошенькая женщина может зайти к ее мужу по каким-либо служебным делам, а вовсе не для того, чтобы любезничать с ним.

А тут еще этот смех… Он так и звенел в ушах, давно забытый ею смех Якова…

Уже после обеда, прибирая в комнате, Нина неосторожным движением сбросила фотографию, висевшую над кроватью. Подняв ее, провела рукой по деревянной рамочке и опустилась на кушетку.

Совсем еще юная девушка и такой же юный паренек весело смотрели на нее с давней фотографии.

…Это был выходной день, вскоре после того, как Нина окончила среднюю школу. Они встретились на улице, и Яков, впервые увидев Нину в новом светло-зеленом платье, забыл обо всем на свете и смотрел на нее покорными, влюбленными глазами.

Боясь прикоснуться друг к другу, они медленно шли по тротуару мимо домов и деревьев, которые качались на своих тоненьких ножках, весело приветствуя их.

Как и всякий раз, когда Нина встречалась с Яковом, ей было легко и радостно. Будто кто-то подменял ее, делал красивее, умнее.

Яков тронул ее за локоть:

– Ниночка, давай сфотографируемся.

Только сейчас она заметила, что они стоят у небольшой витрины, где выставлены фотографии людей, в большинстве своем знакомых им, как это обычно бывает в небольших городках.

Нине тоже захотелось сфотографироваться, тем более, что новое платье (это она знала наверняка!) очень шло ей. И в то же время сомневалась: хорошо ли это – фотографироваться с парнем?

Еще никогда на людях они не сидели так близко, как перед объективом фотоаппарата. Нине было неловко, но вместе с тем какое-то удивительно приятное чувство охватило ее. Может быть, поэтому и получились у нее на снимке такие большие, испуганно-счастливые глаза…

Под вечер они пошли на реку – через луга со стогами свежего сена.

Солнце закатилось за горизонт и, уже невидимое, заливало небосклон багровыми волнами. Деревья на западе казались совсем черными, а вокруг них и над ними словно струился зеленый дымок.

Нина с Яковом медленно шли по лугам, завороженные окружающим покоем, затаенными вздохами земли, готовящейся к отдыху.

Когда дошли до реки, закат уже угас, и ночь глядела на них тысячами звезд, рождавшихся прямо на глазах. Прошелестел легкий ветерок; тихо и несмело, как бы пробуя голос, защелкал соловей – началась ночная жизнь, еле приметная, таинственная, волнующая. Нине казалось, будто чья-то нежная рука как-то особенно настроила все струны в ее душе. Каждое дуновение ветерка, каждый всплеск воды, шелест листвы заставляли эти струны чудесно звенеть…

– Ах!

– Что, Ниночка? – ласково спросил Яков.

– Как хорошо, Яша! – ответила она. – Мне еще никогда не было так хорошо!

Она засмеялась тихо и нервно. И этот смех чистыми, звонкими переливами покатился по воде, затрепетал на серебристой лунной дорожке.

– Как хорошо! – повторила Нина. – Даже плакать хочется…

Яков молча взял ее руки в свои, пожал их. И это пожатие говорило ей больше, чем могли бы сказать слова. Нина думала, что Яков переживает сейчас то же, что и она, что он, как никто, понимает ее, и проникалась к нему все большей нежностью.

– Я устала, Яшенька, – сказала она немного погодя. – Смотри, как далеко мы зашли… И огней не видно…

– Посидим?

Голос Якова как-то странно дрогнул, и она удивленно взглянула на него:

– Что с тобой, Яшенька?

– Мне тоже – ах! – смешно ответил он, указывая на свою грудь.

Все еще смеясь, Нина стояла и смотрела, как он, надергав из стога сена, разбрасывал его по земле. Когда они сели на расстеленный Яковом пиджак, Нина набрала полные руки мягкого сена и уткнулась в него лицом, вдыхая пьянящий аромат привядшей травы и цветов, который, словно настоянный на солнце напиток, все еще таинственно бродил в тоненьких стебельках.

– Как пахнет, Яша!

Яков нагнулся к ее рукам, будто лишь в них могло пахнуть сено. И Нине вдруг показалось, что и от его волос струится тот же волнующий запах, и ей захотелось погладить Якова по голове. Захотелось так сильно, что она даже отвела руку назад.

Потом, охватив руками колени, Нина смотрела на небо. Мягкий свет луны заливал ее лицо, а звезды играли в глазах. Нина почти ощущала их прикосновение… Чувствовала себя хорошей и доброй, хотелось сказать любимому что-нибудь такое, чтоб и ему стало так же хорошо. И, все еще глядя в небо, она мечтательно проговорила:

– Когда я поеду в институт, я буду часто писать тебе. А ты, Яша?

Яков молчал. Нина повернулась к нему и увидела перед собой побледневшее, незнакомо прекрасное лицо. Яков без слов схватил ее в объятия, прильнул к испуганно раскрытым устам долгим поцелуем…

Возвращались домой, когда короткая летняя ночь уплывала на запад, а на востоке уже светлело небо. Нина шла, притихшая, сосредоточенная, напуганная всем случившимся.

На следующий вечер они снова встретились, так как не могли уже оставаться друг без друга. А утром Нину охватывали сомнения, от которых хотелось бежать, а бежать было некуда…

Особенно беспокоила Нину мысль об институте. Она хотела учиться в медицинском, послала туда документы и уже собиралась взяться за подготовку к экзаменам. Теперь все ее планы рушились.

Яков не хотел понимать ее колебаний и сомнений и твердил лишь одно: они должны пожениться. И Нина невольно подчинялась ему, – возле него все казалось таким простым и ясным…

Яков не раз высказывал ей свои взгляды на семью. И хотя Нина не всегда соглашалась с ним – жене он отводил место лишь дома, оставляя за собой и труд и заработок, – ее все же радостно волновало предчувствие той светлой, счастливой жизни, о которой он так увлекательно умел рассказывать.

– Нет, Яшенька, я тоже буду работать. Я хочу учиться, – пыталась возражать Нина.

– Хорошо, – соглашался Яков, – будешь учиться. Но сначала поживем для себя… Ну годик… нет, два! Два года, Ниночка!

…Нина вздохнула, опустив руки. Рамочка с фотографией упала на пол.

II

Они снова поссорились. Нина ходила по комнатам с тем сосредоточенным злым выражением лица, которое так старило ее. Дети, наплакавшись, притихли. Старшая, Оля, любимица матери, очень похожая на нее, обиженно оттопыривая губки, что-то шептала маленькой Галочке. Галочка терла пухлыми ручонками покрасневшие глазки и тихонько всхлипывала, вздрагивая всем телом.

Яков заперся в кабинете – небольшой комнатке в конце коридора, где поселился с тех пор, как ссоры с женой приобрели особенно острый характер. Слышно было, как скрипел под ним стул. Крепкий табачный дым просачивался в коридор и другие комнаты.

Нина вышла в кухню, села чистить картофель, хоть и не собиралась ничего готовить. Чувствовала необходимость что-нибудь делать, чем-нибудь заняться, чтобы отвлечься от нерадостных дум. Однако очень скоро поймала себя на том, что ничего не делает.

Сидела над миской, уронив руки на колени, устремив в одну точку сухие, горячие глаза… Неожиданно почувствовала тупую ноющую боль выше локтя. Отвернув рукав серенькой блузки, Нина увидела большое сине-красное пятно.

«Это он», – вспомнила она, и перед ней возникло лицо Якова: бешеное, чужое, со злыми огоньками в глазах.

Громкий звонок заставил Нину вздрогнуть. Нож упал, жалобно зазвенел, ударившись о железную миску.

Нина сидела в нерешительности. Не хотелось идти открывать, тем более, что это мог звонить кто-либо из товарищей мужа.

Звонок задребезжал снова. Нина услышала, как повернулся ключ в двери кабинета, как щелкнул замок.

Яков хрипло спросил:

– Кто?

– Ниночка дома?

Услышав голос соседки, Нина выбежала из кухни.

При виде Нины Яков насупился и боком отступил к двери кабинета.

– Ниночка, опять? – шепотом спросила соседка, делая испуганные глаза.

Нина молча кивнула головой, ибо чувствовала, что достаточно ей сказать хоть слово – и она не выдержит, расплачется. А плакать при этой женщине, которая (Нина это хорошо знала) забежала больше из любопытства, нежели из сочувствия к ней, она не хотела.

– Он тебя ругал? – жадно допытывалась та. – Ниночка, а ты ему что?

– Пойдем ко мне, – наконец заставила себя сказать Нина. Это было выше ее сил – стоять у двери, за которой притаился Яков…

Соседка Нины – Лата, как она любила называть себя, знакомясь с мужчинами, – была замужем за работником жилищного управления. Она уже достигла того возраста, когда такие, как она, женщины, начинают отдавать предпочтение платьям самой легкомысленной расцветки и становятся ревностными сторонницами косметики. Лицо ее расплылось от жира, довольно бойкие глазки превратились в узенькие бесцветные щелочки, и только длинный, несколько повернутый в сторону нос выделялся на нем с особой выразительностью.

Нос неизменно приводил ее в отчаяние: она была твердо убеждена, что если б не эта досадная игра природы, половина рода человеческого пребывала бы у ее ног.

Пока же у Латиных ног был лишь один представитель этой половины человеческого рода, имевший счастье влюбиться в нее еще двадцать лет тому назад.

Тогда Лата жила в селе и была обыкновенной деревенской девушкой с трехклассным образованием. Шесть лет она ходила в школу, просиживая по два года в каждом классе, и наконец бросила ученье. Жизнь в селе Лата вспоминать не любила и начинала рассказ о себе с того знаменательного дня, когда перевезла свой сундук на квартиру мужа, переменила деревенское имя Лукерья на благозвучное – Лата и стала приобщаться к городской цивилизации.

Приобщалась она к ней, правда, несколько односторонне – через базар, магазины и таких же, как она сама, знакомых женщин. Однако теперь уже поседевший спутник ее жизни не мог пожаловаться, что жена не усвоила всего, что казалось ей достойным подражания.

Лата жила на четвертом этаже, как раз над Горбатюками. Свесившись с балкона, она слушала, как ссорились Яков и Нина. Ей очень хотелось сбежать вниз, но она боялась Горбатюка, который однажды вытолкал ее за дверь и пообещал в следующий раз поступить более решительно. Поэтому она пришла только тогда, когда все уже стихло и Яков, как обычно, заперся в своем кабинете.

– Ну что же, Ниночка? – допытывалась Лата, нетерпеливо ерзая на стуле. – Из-за чего это вы?

– Все из-за того же, – неохотно ответила Нина. Она казалась сама себе беспомощной, беззащитной, все больше жалела себя. – Как он измучил меня! А сегодня бить начал…

– Жаль мне тебя, Ниночка! Мученица ты, – покачала головой соседка, и Нина в самом деле почувствовала себя мученицей.

Выведав все, что хотела, Лата поднялась:

– Нужно идти, а то скоро и мой идол приползет.

В коридоре она остановилась у двери кабинета.

– Ниночка, а что он сейчас делает? – спросила шепотом.

– Это меня не интересует, – сердито ответила Нина.

Но Лата словно прилипла к полу. Быстро оглянулась на Нину, для чего-то встала на цыпочки и, нагнувшись, прильнула к замочной скважине, жестом показывая Нине, что нужно молчать. Нос ее, казалось, еще больше заострился, будто она хотела пробуравить им дверь.

Ей удалось увидеть краешек письменного стола и застывшую на нем руку с погасшей папиросой.

– Сидит, – разочарованно сказала Лата, подходя к Нине, и, поколебавшись, добавила: – Схватился обеими руками за голову и курит… И пишет что-то, – дополнила она созданную ею самой картину.

Прощаясь с Ниной, соседка снова сделала грустное лицо и назвала ее мученицей, точно это слово должно было внести ясность в отношения Горбатюков.

Дождавшись, пока Нина закрыла за ней дверь, Лата еще несколько минут постояла на площадке, прислушиваясь.

Но все было тихо. Тогда она вздохнула, покачала головой и вышла на улицу: спешила к знакомой, чтобы поделиться с ней новостью, которая так и просилась на язык.

III

Яков Горбатюк совсем не ложился спать и до утра просидел в кресле.

Спасаясь от крика жены и плача девочек, он вбежал в кабинет, упал в застонавшее под ним кресло и сжал голову обеими руками.

– Не надо! Не надо! – шептал он, даже не отдавая себе отчета в том, чего именно не надо. Знал только: дальше так продолжаться не может, нужно что-то решить, что-то предпринять. Ему казалось, что эта ссора оборвала последние ниточки, еще удерживавшие его дома.

В голове была страшная пустота. Он сидел, переживая то состояние душевной одеревенелости, которое наступает после чрезмерного возбуждения, напряжения всех сил. Мозг словно омертвел и как бы не реагировал на все, что происходило вокруг.

Звонок, испугавший Нину, заставил Якова прийти в себя. Он вскочил, радуясь тому, что кто-то пришел, кто хоть на время избавит его от мучительного одиночества.

Но это была соседка. Услышав ее сладенький голосок, Яков вернулся в кабинет. Заперев за собой дверь, остановился перед столом, выстукивая пальцем какой-то мотив на его полированной поверхности. Видел перед собой груду недокуренных папирос и никак не мог вспомнить, когда же он курил.

Снова сел, обхватил руками голову… Мысль, что там, за стеной, сидит сейчас жена и выкладывает этому ничтожеству все, что произошло между ними, не давала ему покоя. «Завтра весь город знать будет!» – с отчаянием думал он.

Затем в коридоре послышались шаги и Нинин голос: «Это меня не интересует…»

«Обо мне», – подумал Яков, невольно поеживаясь. Слышал, как что-то зашуршало у двери, понял, что заглядывают в замочную скважину.

Но вот пол снова заскрипел. Послышались приглушенные голоса и слово «мученица», которое повторила Лата, прощаясь с Ниной.

«Хороша мученица!» – иронически усмехнулся Горбатюк.

Он пришел домой под хмельком. Если раньше, в первые годы их совместной жизни, Яков любил свой дом, любил семейный уют, проявлявшийся в каждой мелочи и таивший в себе особую привлекательность, то сейчас собственная квартира казалась ему чужой и враждебной. Он очень любил дочек, но мысль о том, что он снова услышит резкий голос Нины, будет спорить и ссориться с ней, страшила его. Поэтому он и шел после работы в ресторан, заказывал водку, пиво и напивался. Тогда все окружающее представлялось как в тумане, и даже Нинины слова не так больно задевали.

Но то, что случилось сегодня, сразу отрезвило Горбатюка.

«Зачем я пришел? – упрекал он себя, вспоминая, что хотел пойти в редакцию, немного поработать и переночевать там на диване. – Ничего бы не было… А может, это к лучшему? Может быть, теперь все решится, и я покончу с нелепым положением, которое так измучило меня?.. Но что же решится? – спрашивал себя Яков. – Что может решиться, если все, что я строил в течение восьми лет, рассыпалось прахом?.. Да ведь не только со мной такое случается! – пытался он утешить себя, но тут же резко и зло возражал себе: – Какое мне дело до других? Разве мне станет легче, если я буду знать, что и у соседа происходит то же, что и у меня?.. Нет, нужно решить, нужно решить…» – думал он все упорнее, снова зажигал папиросу и снова забывал о ней.

* * *

В этот день Яков провожал свою мать.

Последние два месяца она жила отдельно – снимала небольшую комнату у знакомых. Сначала она пыталась помирить сына с невесткой, а потом обиделась на Якова, когда он однажды прикрикнул на нее, поссорилась с Ниной и ушла от них: «Делайте, как знаете».

Уже давно мать просила Якова отправить ее к старшему сыну, который с семьей жил в Донбассе. А Яков все тянул и уговаривал потерпеть, пока найдет отдельную квартиру, – тогда ей станет с ним спокойнее.

Но вчера мать пришла к нему на работу в слезах, рассказала, что они снова поссорились с Ниной, а затем, как всегда, заговорила об отъезде. Измученному бесконечными семейными дрязгами Горбатюку не оставалось ничего другого, как согласиться.

Купив билет и договорившись о машине, он пришел к матери. Она бродила по комнате, собирая свои нехитрые пожитки и укладывая их в старенький чемодан и большую плетеную корзину.

– Скоро поезд? – спросила она, не глядя на сына.

– Еще успеем, – ответил Яков, стоя посреди комнаты и не зная, что ему дальше делать. – Помочь вам, мама?

– Что тут помогать… Я уж сама… Садись… Может, в последний раз у матери сидишь, – сказала она, все еще не подымая глаз на сына.

«Сердится», – с горечью подумал он.

Смотрел на мать и только сейчас заметил, какая она стала маленькая, сгорбленная, как похудело и потемнело ее лицо, покрылось новыми морщинами. Вспомнил, что в последнее время редко заходил к ней, и острое чувство вины перед матерью охватило Якова.

– Может, вы бы остались, мама, – попросил он, полный жалости к ней.

Мать бросила на стул темненькую кофточку, подошла к сыну и впервые взглянула на него своими измученными, глубоко запавшими глазами.

– У чужих людей жить? – спросила шепотом, словно боясь, что эти чужие люди могут подслушать ее. – Не видишь ты моих слез, Яша, не жалеешь ты меня!

Она шелестела сухими губами, и Якову становилось все тяжелее. Не знал, как загладить свою вину, и стоял перед матерью, опустив голову, а она все говорила, будто старалась перед отъездом излить все, что накопилось в душе.

– Я молчала, Яша, долго молчала. А теперь скажу. Грызни вашей не могу видеть! И слышать такое не хочу! Каково мне слушать все это? Каково? Думаешь, легко мне смотреть на вашу жизнь, на ссоры ваши?..

Горячий шепот матери проникал в сердце Якова, пронизывал его острой болью.

– Разбаловал ты ее, Яша! Ей что: мать и приготовит, и подаст, и приберет. А невесточка – за книжечку да на диван, а то и к подружкам своим. Или за мужем бегать, следить: не гуляет ли где… У нее ничего больше в голове нет. Что она – работала когда, горе какое знала? Небось, если бы покрутилась так, как вот я с вами, забыла б, как мужа к каждому столбу ревновать! А ты, глупый, чуть не молился на нее, ноги ей мыть готов был…

– Перестаньте, мама! – не выдержал Горбатюк. Особенно несправедливым показался ему последний упрек. Разве он когда-нибудь молился на Нину? Ему сейчас казалось, что он и не любил-то ее по-настоящему, так как в последнее время, думая о жене, всегда вспоминал лишь причиненные ею обиды, а не то хорошее, что было когда-то между ними.

– Вот как, вот как, сынок? Уж и слова сказать нельзя?..

У матери мелко задрожали веки, начала дергаться щека. Отошла от него, бросила кофточку в чемодан. Шевелила беззвучно губами, и Якову казалось, что она молится какому-то своему, сердитому богу.

– Если б вы знали, как мне тяжело, – через силу произнес Яков, видя, что мать снова обиделась на него.

Но мать молчала.

– Вот и все, – сказала она, когда чемодан и корзина были упакованы, а под окном засигналила машина. – Присядем перед дорогой…

Села на стул, сгорбившись, и показалась Якову еще меньше, еще сиротливее.

– Мама, – тихо позвал он. И, когда мать обернулась, не выдержал, подбежал к ней, взял ее легкие сухие руки в свои и наклонился, целуя их. – Простите меня, мама… Мне так тяжело…

Когда он поднял голову, она смотрела на него полными слез глазами. Лицо ее как-то обмякло, губы дрожали. Обвила голову сына горячими руками, жадно целовала, и губы ее, тоже горячие и сначала сухие, с каждым поцелуем становились все влажнее.

– Вишь, седой стал, – шептала она, перебирая его волосы. – А тебе ж еще и тридцати нет.

– Тяжело мне, – снова пожаловался Яков.

– Потерпи, сынок, как-нибудь оно устроится, – утешала мать. – Деточек только не забывай. Дети, разве ж они виноваты?

Говорила тихо и ласково, как в далеком детстве, ибо он всегда оставался для нее ребенком, которому нужны утешение и ласка.

– Жаль мне тебя, Яшенька… Думала: счастливее всех будешь. А оно – вишь, как жизнь повернула… Ну, пойдем, сынок…

Она снова была строгой и спокойной, лишь на щеках остались следы слез…

В вагоне Якову все казалось, что он забыл сказать матери самое главное. Старался припомнить, что именно, но пассажиры, сидевшие в купе и смотревшие на них, мешали ему.

– Целуйте там Гришу, племянников, – говорил он, неприязненно поглядывая на пассажиров. – И Лиду целуйте.

– Спасибо, Яша. А ты деточек поцелуй… Ну, иди с богом.

– До свидания, мама! – кричал Яков, идя рядом с вагоном.

Мать часто кивала головой, губы ее снова дрожали.

Он шел, ускоряя шаги, пока можно было идти. И все острее чувствовал, что вот уезжает самый близкий ему человек, которому он мог сказать все, даже самое сокровенное, который никогда не осудит его, так как для матери он был дороже всех на свете…

А когда Яков вернулся домой, Нина встретила его, как встречала теперь постоянно: презрительно скривилась, увидев, что он снова выпивши, отступила назад, будто боялась запачкаться, прикоснувшись к нему.

– Дверь закрой! – приказала резким, неприятным голосом, которым говорила, когда сердилась. – Опять напился…

Яков молчал. Не хотел сегодня ссориться, хоть и видел, что жена добивается этого. Чувствовал себя бесконечно разбитым и желал лишь одного: поскорее добраться до постели и заснуть.

– Дети спят? – спросил он, вспомнив просьбу матери.

– Тебя дожидаются!.. Дожили, что отец пьянчужкой стал…

Яков стоял в нерешительности. Нина не сводила с него глаз, следя за каждым его движением. А он чувствовал себя виноватым. Не перед Ниной, а перед детьми. И желание увидеть дочек становилось все сильнее. Он сделал шаг вперед, пытаясь обойти жену.

– Ты куда? – преградила ему дорогу Нина.

– К детям!

– Не пущу!

– Я хочу детей поцеловать, – с упорством пьяного лез он вперед.

– Целуй свою любовницу!

– У меня нет никакой любовницы! Пусти! – Он снова попытался обойти Нину.

– Убирайся вон! Не смей прикасаться к моим детям!

– Это и мои дети! Пусти, говорю! – уже начинал сердиться Яков. Его особенно возмущало то, что Нина не признавала за ним права на детей.

– Не пущу! – крикнула Нина. – Убирайся отсюда, слышишь!

– Не кричи, детей разбудишь!

– И разбужу! Пусть видят, какой у них отец!

От сильного толчка он пошатнулся, чуть не упал. И этот толчок словно разбил хрупкий сосуд, в котором старался удержать свой гнев Горбатюк. Схватив Нину за руку, он рванул ее от дверей…

Но жена не хотела уступать. Вскочив вслед за ним в комнату, она снова преградила ему дорогу и закричала:

– А-а-а-а!.. Бей! Ну, бей!

От ее резкого голоса у него зазвенело в ушах.

И тогда он ударил ее…

После этого какой-то туман поплыл у него перед глазами. Сквозь туман он видел жену, упавшую на постель, слышал плач дочек.

Этот плач и особенно вид бросившихся к матери маленьких фигурок в белых ночных рубашонках ужаснул его, и он, позабыв, что шел сюда поцеловать их, выбежал из комнаты и заперся у себя в кабинете.

Вспомнив, что ударил жену, Яков вскочил с кресла и начал быстро ходить из угла в угол.

– У-у-у! – стонал он с глубокой душевной болью. Проклинал себя за то, что пришел сегодня домой, за то, что не уступил Нине и не прошел сразу же в кабинет. – Так нельзя больше, нельзя! – повторял он. – Я должен извиниться перед ней, должен…

Это решение немного успокоило Якова. Чувствуя себя опустошенным, бесконечно усталым, он решил лечь, хотя уже начинало светать.