Текст книги "Его семья"
Автор книги: Анатолий Димаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 22 страниц)
IV
Пришла ночь, наступило утро. Люди собирались на работу, окунались в свои повседневные дела. А двое из них проснулись с мыслью, что этот день должен решить их судьбу.
Вчера Нина заходила к Юле – просила ее выступить свидетелем. Нина была уверена, что подруга, если захочет, сумеет убедить суд отказать Якову в разводе.
Выслушав Нину, Юля неожиданно спросила:
– Ты действительно так любишь его?
– Я хочу, чтоб он вернулся ко мне, – сказала Нина.
– Зачем?.. – И, не дождавшись ответа от насупившейся Нины, Юля продолжала: – Чтобы снова ссориться, переживать, мучить себя, разводиться?.. Ты прости меня, Ниночка, но я никак не пойму, почему ты так упорно держишься за него? Ну, это было бы понятно, если б ты была некрасивой женщиной… Но ведь ты красивая, а материально он тебя обеспечит… Ты будешь независима, будешь жить, как тебе захочется. А любовь – не обязательно под флагом загса. Ей-богу, под пиратским лучше! – развеселилась от собственной шутки Юля.
Но Нине было не до шуток.
– Я не могу так, – мрачно сказала она. И, как ни трудно ей было, призналась подруге: – Я все еще люблю его…
Хоть Юля в конце концов согласилась выступить свидетелем, но согласилась не очень-то охотно. «Ей абсолютно безразлично, что будет со мной, – подумала Нина. – Она все время занята только собственной персоной».
Лату совсем не нужно было просить прийти в суд, но это не обрадовало Нину. Слишком уж с явным удовольствием, как к интересному зрелищу, готовилась соседка к предстоящему суду…
Нина не могла сказать – спала она эту ночь или нет. Это не был нормальный сон, когда засыпаешь вечером и просыпаешься утром – со спокойной душой и ясной головой; не было это даже тревожным сном с кошмарными сновидениями, после которых просыпаешься среди ночи и прикладываешь руку к трепещущему сердцу, а было что-то среднее между сном и бодрствованием, когда человек не может точно определить, спит он или нет, когда он все падает в темную глубокую яму и в то же время не утрачивает сознания своего бытия. Нина знала, что она не спит. Она даже слышала тиканье часов и, понимая, что это часы, падала в бездонную пропасть, а ужасные мысли не покидали ее, и это было страшнее всего. Нина потом так и не могла вспомнить, что это были за мысли, знала только, что они очень измучили ее.
Рассвет она встретила с открытыми глазами. Долго лежала, не в силах пошевельнуться. Все тело ослабло, будто после какой-то непосильной работы. Ее не радовало ясное, погожее утро. Наоборот, ей было бы легче, если б этот день встретил ее осенним дождиком, если бы небо было затянуто серыми тучами, а солнце не заглядывало так бесцеремонно в окно и не светило так ярко. Поэтому она хмурилась, глядя, как солнечные блики передвигаются по стене все дальше, и чем светлее становился день, тем темнее было у нее на душе.
Оля вскочила с постели вместе с матерью. Девочка очень боялась опоздать в школу и всегда выходила из дому на час раньше, хоть Нина и сердилась на нее за это.
– Уже, мама?
– Спи еще, Оля. Сегодня ты не пойдешь в школу, – грустно сказала Нина.
– Почему, мама?
– Мы сегодня пойдем в суд. – И, видя, что дочка ничего не понимает и готова расплакаться из-за того, что мама не пускает ее в школу, постаралась по возможности понятнее объяснить: – Ты хочешь, чтобы наш папа жил с нами? Чтобы так, как прежде, помнишь?
– Да, мама, – тихонько ответила Оля.
– Так вот, Оля… Ты у меня уже большая и должна понять… Видишь ли, сегодня мы пойдем в суд и будем просить одну тетю, чтобы нам вернули папку…
– А зачем тетю, мама? Давай лучше папу попросим.
– Он не хочет, Оля. А эта тетя очень строгая, ну, как ваша Вера Ивановна, и она прикажет папе вернуться к нам.
– А папа ее послушается?
– Послушается. Ведь ты же слушаешься Веру Ивановну?
– Да… Только Вера Ивановна не строгая… Она хорошая-хорошая…
Вскоре пришла Лата. Она была в новом, недавно сшитом платье, в большой зеленой шляпе.
– Ах, Ниночка, как мне жаль тебя! – вздыхала она, усаживаясь на краешке стула, чтобы не измять платье и покачала головой.
Весь ее вид очень раздражал Нину. Одевая Галочку, она искоса поглядывала на Лату, неохотно отвечала ей. «Ишь, вырядилась как в театр!»
Нина хотела уже спросить, когда она успела покрасить брови, но сдержалась. Ведь Лата будет выступать ее свидетелем, а кто знает, что может сказать эта женщина, если ее рассердить…
Вышли из дому в половине девятого.
День был такой же теплый и солнечный, как и тогда, когда Нина впервые отводила дочку в школу. Но улицы, дома и даже люди сегодня казались другими: на них словно пала невидимая тень, и были они неприветливы и холодны.
«Скоро и осень, – с грустью думала Нина, глядя на заметно пожелтевшую листву деревьев. – Повеют холодные ветры, опадут листья, начнутся дожди, и будет стоять та нестерпимо серая погода, когда даже жить не хочется…
И неужели это я, Нина, еще недавно такая юная и беззаботная, иду разводиться с мужем? Неужели это у меня уже есть двое детей и мне скоро минет двадцать шесть лет? И это я поссорилась с мужем? С тем Яковом, который казался мне самым лучшим на свете и который клялся, что всегда будет любить меня… Как это случилось? Почему?»
* * *
Яков очень боялся опоздать в суд, но не хотел прийти туда и слишком рано. Он знал, что Нина явится, безусловно, не одна, что ее подруги и подруги этих подруг будут глазеть на него с тем жадным любопытством, которое всегда присуще праздным людям и которого он просто терпеть не мог.
Пришел он ровно в десять, но оказалось, было еще рано. Народные заседатели сидели в кабинете судьи и знакомились с делами. Очень молодой и очень озабоченный секретарь суда, немного похожий на Леню, сказал Горбатюку, что не знает, когда именно будет рассматриваться его дело.
– Возможно, первым, а возможно, и последним. Во всяком случае, вы никуда не уходите.
– А когда начнется суд?
– Когда ознакомятся с делами. – Но, заметив, что Якова не удовлетворил такой ответ, секретарь прибавил: – Минут через десять, самое позднее – через полчаса. Вы идите в зал…
Легко сказать: идите в зал! Идти туда, где тебя ждет по крайней мере десяток пар глаз, где будут перешептываться и указывать на тебя пальцем… Нет, лучше выйти на улицу.
– Но смотрите не опоздайте, – предупредил секретарь. – А то ваше дело отложат и будут слушать последним.
Яков отошел от здания суда – ему казалось: если он будет стоять здесь, все поймут, что он пришел разводиться, – и направился к скверику на противоположной стороне улицы. Там стояли скамейки, он сел на одну из них и закурил папиросу. Однако через минуту вскочил. То душевное состояние, в котором находился сейчас Горбатюк, требовало движения, действий, которые могли бы ослабить все нараставшее в нем напряжение.
Яков старался не думать, почему он оказался в этом садике напротив суда, что должно произойти через пятнадцать или двадцать минут. Он пытался сосредоточиться на другом, но это другое лишь скользило по поверхности сознания, и достаточно было ему на мгновение ослабить свою волю, как его снова начинала тревожить мысль о том главном, ради чего он пришел сюда.
Через несколько минут Яков снова заглянул в здание суда и в коридоре столкнулся с Латой. Он так посмотрел на нее, что та отступила и боком прошмыгнула в зал.
Теперь секретарь уже сердито ответил, что члены суда еще знакомятся с делами.
И снова – сквер, бесцельное хождение по посыпанным песком дорожкам и папироса за папиросой. Тяжелое душевное состояние Якова еще усугубила обида на секретаря суда, а через него – и на судью. Евдокия Семеновна уже не казалась ему такой симпатичной, и он мрачно думал, что она – прежде всего женщина, баба, а баба всегда останется бабой, какой бы умной и образованной она ни была.
Теперь Горбатюк решил зайти в суд не раньше, чем в половине одиннадцатого, или даже немного позже и нарочно пошел покупать папиросы за два квартала отсюда, несмотря на то, что магазины были и ближе. Но, получая сдачу, подумал, что суд уже мог начаться, и, хоть часы показывали только двадцать минут одиннадцатого, Яков выскочил из магазина и помчался в суд.
Секретаря в приемной не было. «Началось!» – мелькнула тревожная мысль.
Но суд еще не начался. Увидев на возвышении, за широким, покрытым зеленым сукном столом пустые стулья с высокими, украшенными гербами спинками, Яков с облегчением вздохнул. Шум, стоявший в зале, утих, и Горбатюк, не спуская глаз с возвышения, где должны были занять свои места члены суда, почувствовал: все смотрят на него. А он, словно окаменев, смотрел только вперед, решая, что ему делать дальше. Он уже хотел было повернуться и снова выйти, как заметил направо от возвышения еще один стол, на котором секретарь суда раскладывал бумаги.
«Сейчас начнется, – подумал Горбатюк. – Нужно занять место».
Он заставил себя оторвать взгляд от секретаря, посмотреть в зал и сразу же встретился глазами с Ниной. И такая тоска, такая немая мольба была в ее глазах, что Якову стало жутко. На какое-то мгновение он даже заколебался: не ошибка ли этот суд и его настойчивое требование развода? «Ведь она любит меня…» Но Нина внезапно вспыхнула, словно рассердилась, что раскрыла себя перед мужем, и резко отвернулась. Он нахмурился, решительно прошел вперед, к скамье у самого барьера, отгораживавшего зал от того места, где находился секретарь и где должны были появиться члены суда. Но не успел Горбатюк сесть, как позади него снова зашумели, будто только и ждали, пока он сядет.
– Вот он, папаша, даже к детям не подошел! – сказал кто-то очень неприятным, злым голосом, и Яков сейчас лишь осознал то, что видел минуту назад: Галочку на руках у Нины.
«Она таки привела детей, – подумал он, и недавняя жалость к Нине уступила место привычной неприязни. – Все, все делается для того, чтобы растрогать судей, опозорить меня!»
Он снова оглянулся и снова встретил Нинин взгляд, подстерегавший каждое его движение. Увидел Галочку, а возле нее Олю. Ему очень захотелось подойти к детям, взять их на руки, приласкать, поцеловать, но эта фраза о «папаше» точно приковала его к месту. Он снова повернулся лицом к секретарю и застыл в принужденной позе, ибо, как ни заставлял себя, не мог не реагировать на злые, иногда бессмысленные, но тем более обидные реплики тех, кто сидел возле Нины.
Нина же не спускала с мужа глаз, надеясь еще раз встретиться с ним взглядом.
Придя в суд, она напряженно ждала Якова. Она до сих пор не верила, что этот суд состоится. Ей все казалось, что муж только пугает ее, что в последнюю минуту он подойдет к ней и скажет: «Нина, давай забудем все и пойдем домой…»
Она слушала и не слышала тех, кто окружал ее. Ей сейчас не нужны были ни Лата, ни Юля, которая так и не пришла в суд: Нине нужен был Яков, только Яков… Она несколько раз выходила в коридор, надеясь встретиться с ним с глазу на глаз, и если б это ей удалось, несмотря ни на что, бросилась бы ему на грудь – неужели его сердце не отозвалось бы на ее слезы?..
Но потом прибежала Лата и шепотом, который прозвучал на весь зал, сообщила, что Яков уже приходил в суд и, увидев ее, Лату, сразу же вышел на улицу.
«Он не хочет встретиться со мной до суда, он избегает меня», – в отчаянии подумала Нина.
V
Секретарь вскочил, предложил всем встать. Раздался шум отодвигаемых стульев и скамей, все поспешно поднялись.
– Суд идет!..
За Евдокией Семеновной на возвышение поднялись двое мужчин. Один из них был пожилым человеком, лет за пятьдесят, с седыми волосами и пышными запорожскими усами, в коротеньком пиджачке и заправленных в высокие сапоги брюках военного покроя. Заняв место по левую руку от Евдокии Семеновны, он громко откашлялся, словно собирался выступать, пригладил волосы широкой, потемневшей от металлической пыли ладонью и застыл, спрятав глаза под густыми, низко нависшими бровями. Второй, усевшийся направо от судьи, был еще молод, но совершенно лыс. От его лица, круглого, как наливное яблоко, веяло спокойствием здорового человека. Одет он был значительно лучше пожилого: на нем был темно-серый, дорогого материала, костюм, ярко-красный модный галстук. Яков сразу же узнал его – это был известный в городе мастер стеклозавода, новатор производства.
В зале стояла напряженная тишина. Все смотрели на людей, сидевших на стульях с высокими спинками. Сейчас это были уже не просто люди, знакомые многим присутствующим в зале, с которыми они встречались в кино, в магазине, просто на улице, – не Евдокия Семеновна Таран, не Владимир Петрович Коваль и Федор Павлович Кравченко, а судьи – воплощение того закона, который действует в нашей стране. В этот час в их руках была сосредоточена самая могучая сила – закон, выработанный миллионами людей и добровольно признанный этими миллионами. Его именем они призваны карать, миловать, воспитывать – вершить человеческие судьбы.
Евдокия Семеновна подняла голову, оглядывая присутствующих. Увидела Нину, свидетелей, увидела Горбатюка, который сидел отдельно от всех, бледный и взволнованный, с крепко сжатыми губами. На мгновение задумалась, а затем вытащила из груды лежавших перед ней папок тоненькую синюю папку и открыла ее.
– Яков Петрович Горбатюк? – спросила она, глядя прямо на Якова.
– Есть! – вскочил Горбатюк.
– Займите свое место, – указала судья на один из двух стульев, стоявших за барьером, перед столом суда.
Яков, не подымая головы, сел за барьером.
– Нина Федоровна Горбатюк?
– Я! – откликнулась Нина.
– Займите свое место.
– Дочек возьми, – громко зашептала Лата.
– Это ваши дети? – спросила судья.
– Мои.
Нина уже стояла за барьером, с дочками впереди себя.
– Зачем вы их сюда привели? – строго спросила судья. – Сейчас же выведите детей в другую комнату!
«Молодец, правильно!» – одобрил Яков распоряжение судьи. В эту минуту она казалась ему хоть и не особенно симпатичной, но, во всяком случае, справедливой.
Нина вернулась уже без детей, злая на себя, на судью, на весь мир. Теперь она была убеждена, что судья – на стороне Якова: с самого начала придралась к ней!..
Судебный процесс входил в свою обычную колею. И Горбатюки были уже не только Ниной и Яковом, а прежде всего сторонами в этом процессе.
Объяснив им их процессуальные права, судья спросила:
– Какие ходатайства будут у заявителя?
Яков проводит языком по пересохшим губам, хрипло говорит:
– Прошу рассмотреть мое ходатайство о закрытом процессе. Я коммунист и ответственный работник… «Зачем я это ляпнул?» – тут же с досадой думает он.
Судья достает из папки заявление, читает его вслух. В зале нарастает шум.
– Каково мнение второй стороны?
– Я против!
Судья наклоняется к пожилому народному заседателю, затем – к молодому, что-то шепчет им, и они по очереди кивают головой.
Яков напряженно следит за ними, и ему кажется, что даже по движению их губ он может догадаться, о чем они говорят. «Отказать» – как бы слышит он, и ему становится страшно.
– Суд, посовещавшись, определил: ходатайство заявителя разрешить в ходе судебного следствия, – объявляет судья.
Яков с облегчением вздыхает. Это, конечно, не то, чего хотелось бы, но и не то, чего он боялся. У него еще остается надежда, что позже, когда начнется их допрос, суд выпроводит всех из зала.
Немного успокаивается и Нина. Когда внушенная ей Латой мысль о том, что Яков подкупит судью, казалось, подтвердилась приказанием Таран вывести детей, она поняла, что нужно ждать самого худшего. Поэтому, услышав о ходатайстве Якова, была заранее уверена, что суд удовлетворит его, и прониклась еще большей неприязнью к судье. Теперь же, хотя предубежденность против Евдокии Семеновны и не совсем исчезла, решение суда ободрило ее. Значит, правда на ее стороне, если судья не осмеливается открыто поддержать Якова, и не так уж легко будет выгородить его и свалить всю вину на нее!
У Нины чувства были так же обострены, как и у Якова. Она не только слышала то, о чем говорили члены суда, но и чувствовала, что они хотели сказать, замечала каждый их жест, каждый взгляд и истолковывала все по-своему…
Может быть, потому судьи так спокойны и, на первый взгляд, лишены малейших человеческих слабостей, что в течение шести, восьми, а то и больше часов за ними следят настороженные, внимательные взгляды присутствующих в зале. Может быть, именно потому и была так спокойна, так неприступна Таран, так торжественны и невозмутимы народные заседатели…
Судья снова склоняется над раскрытой папкой и зачитывает заявление Горбатюка. Нина уже знакомилась с заявлением, когда приходила к судье, но сейчас ей кажется, что она слышит его впервые. У нее начинают дрожать губы, и она изо всех сил старается сдержать эту дрожь, боясь расплакаться.
– «…С 1940 года я нахожусь в зарегистрированном браке с гражданкой Горбатюк Ниной Федоровной…» – читает судья.
«Это я – гражданка! Не жена, а гражданка!.. Какое холодное, злое слово! Как он мог написать его! После наших восьми лет…»
– «В браке прожили восемь лет. От совместной жизни имеем двоих детей: дочь Ольгу, 1941 года, и дочь Галину, 1945 года рождения…»
«Да, двух дочек, которых ты хочешь бросить так же, как меня! Да, Оля, а не Ольга, как пишешь ты, родилась в 1941 году. Ты, вероятно, забыл, в каких условиях она родилась, иначе не мог бы написать так холодно и официально. Я родила ее в небольшой сельской больнице за Донцом в те страшные дни… Мы эвакуировались из-под Киева, наш эшелон разбомбили, а вскоре у меня начались родовые схватки… Помнишь, как ты бегал к военным, умолял их дать подводу, как они, ссадив раненых, отвезли меня в ближайшее село, где была эта больница? Ты плакал, оставляя меня там, плакал так, словно не надеялся уже увидеться со мной, а я, несмотря на страшную боль, улыбалась, чтобы успокоить тебя… А потом мы двинулись дальше, уже с маленькой Оленькой, так как фронт находился совсем близко. И каким чутким, каким нежным ты был к нам обеим! Какие это были счастливые часы!.. Что же случилось с тобой? Почему ты так изменился, что я не узнаю тебя?»
– «…В последние годы жена мешает мне нормально работать и жить, – бьют по Нининому сознанию жестокие слова. – Она устраивает мне ежедневные скандалы, без всяких оснований ревнует ко всем женщинам, с которыми мне приходится встречаться по работе, компрометирует меня как работника областной газеты и члена партии. Она создала условия, совершенно исключающие возможность нашей дальнейшей совместной жизни…»
«Это я создала? – искренне возмущается Нина. Она поворачивается к Якову, хочет посмотреть ему в глаза. – Как ты можешь говорить такое? Разве ты забыл, как приходил домой пьяный, как таскался где-то с бабами, стараясь скрыть все это от меня? Ты хочешь развода, ты добиваешься его, чтобы свободно шляться с такими, как эта твоя кривоногая Кушнир! – Нина сейчас твердо уверена, что Кушнир и в самом деле кривоногая. – Вот я сейчас все расскажу! Все!»
– Вы поддерживаете свое заявление о расторжении брака? – обращается судья к Горбатюку.
– Поддерживаю, – быстро отвечает Яков.
– Поясните суду по существу. То есть объясните, что именно привело вас к намерению расторгнуть свой брак с гражданкой Горбатюк, – уточняет судья, заметив, что Яков не понял ее.
Да, он объяснит. Он все расскажет суду…
Говорить почему-то очень трудно. Потому ли, что эти трое так внимательно смотрят на него, или потому, что он чувствует на себе обжигающий взгляд Нины, взгляды сидящих позади людей, – Яков даже не пробует разобраться в этом. Он охвачен одним желанием: доказать суду невозможность его дальнейшей жизни с Ниной.
Она ревновала его почти ко всем женщинам. Достаточно было ему, идя с Ниной по улице, встретить какую-нибудь знакомую, как сразу же – подозрительный взгляд, сердитое лицо, а дома – очередная сцена ревности.
Она не понимает его. Между ними не было ничего общего. Он не мог делиться с ней своими планами, своими мыслями. Ее интересы не выходили за пределы кухни, рынка, цен на продукты и промтовары. Она связалась с таким морально разложившимся человеком, как их соседка Винцевич, превратилась в базарную бабу, которая никогда не сможет понять его.
– Это ужасно, когда не знаешь, о чем говорить с женой!..
Наконец, последний случай, когда она ворвалась в редакцию и избила работника его отдела. До того он еще колебался – разводиться или нет, а теперь понял, что лучшим выходом и для него и для нее является только развод.
Яков умолкает, чувствуя себя совершенно обессиленным. Молчат и судьи. Молчит Нина, молчат присутствующие. И в этом молчании гнетущее раздумье о семье Горбатюков, о судьбе этих взрослых людей, стоящих перед судом, и двух девочек, которые, может быть, играют, а может быть, тихо сидят в соседней комнате под присмотром уборщицы суда.
Первой приходит в себя судья: профессиональная привычка берет свое.
– В каком году вы женились?
– В тысяча девятьсот сороковом, – отвечает Яков, не удивляясь вопросу, хотя судья читала об этом в его заявлении.
– А фактически живете вместе с какого года?
– Фактически? С того же.
– Вы сходились по любви?
– Да, – коротко отвечает Яков и невольно вспоминает реку, луга, теплую ночь и Нинино трепещущее тело, пахнувшее свежим сеном.
Но голос судьи прогоняет воспоминания:
– До какого года вы проживали в браке совместно?
– До того времени, пока между нами не возникли серьезные ссоры.
– Точнее?
– До весны этого года.
– Оставляя свою семью, вы думали о детях? Как они будут воспитываться без вас, как будут учиться?
– Да, думал. Мысль о них и сейчас не покидает его.
– А как вы считаете, если дети в школе спросят вашу старшую дочку: «Где твой отец?» – приятно ей это будет? У вас есть отец? – неожиданно спрашивает судья.
– Мой отец умер, – глухо отвечает Яков. – Мне тогда минуло шесть лет.
– И легко вам было без отца?
Этот вопрос вызывает у Якова рой воспоминаний, и перед ним живо встает одна из картин далекого детства.
Его жестоко избили мальчишки. Он отчетливо видит себя, замурзанного, с расквашенным носом, в изодранной рубашке. Он подбирает с земли измятые книги и не может удержаться от слез, хоть знает, что это не к лицу мужчине. «Вот я скажу!.. Я скажу!..» – грозит он сквозь слезы. Тогда один из мальчишек крикнул: «Нет у тебя отца! Ничего ты не скажешь!» – и все они закружились, заплясали вокруг него, как злые чертенята, выкрикивая: «Нет отца! Нет отца!» Он не выдержал и, стиснув зубы, бросился на обидчиков. Колотил их куда попало и сам уже не чувствовал сыпавшихся на него ударов, ибо слова маленьких обидчиков причиняли ему бо́льшую боль, чем их кулаки.
– Правда, нелегко? – допытывается судья. – А разве легко будет вашим дочкам без отца?
– Я буду им помогать.
– Это им вас не заменит… Плохой вы отец! – жестко говорит судья.
«Не разведут», – думает Яков.
«Лата соврала: судья не подкуплена», – с облегчением вздыхает Нина.
– Вот вы прожили вместе восемь лет. И лишь теперь, после восьми лет, заметили, что жена не подходит вам. О чем же вы раньше думали? Жили, жили, и вдруг – не подходит!
– Не вдруг. Мы давно уже ссоримся, – возражает Яков.
Он сейчас так пришиблен, что даже не может сердиться на судью, которая, как ему кажется, неоправданно жестока. У него такое чувство, будто его загнали в тупик, из которого он никак не может выбраться.
А судья продолжает с неумолимой настойчивостью:
– Неужели вы совсем не любите свою жену? Неужели у вас не осталось ни малейшего чувства к человеку, который когда-то отдал в ваши руки все свое будущее, связал с вами все свои мечты? Вы что, с первого дня начали ссориться с ней?
– Нет, не с первого.
– А когда? Через какое время?
– Я не могу сейчас точно сказать. Но мне кажется, что мы ссоримся с нею всю жизнь.
– Всю жизнь… Хорошо, допустим, что во всем виновата ваша жена. А подумали вы над тем, что она, возможно, хочет исправиться, стать другим человеком, только нужно помочь ей?
Нина не может удержаться от слез. Голос судьи проникает ей в самое сердце. Ей уже кажется, что она в самом деле хотела стать лучше, хоть и сейчас не считает себя плохой, что достаточно было бы Якову поговорить с ней вот так, как говорит судья, – и она действительно стала бы другой. Какой – Нина не представляет себе, но непременно лучше, намного лучше, чем до сих пор…
– Ниночка, не нужно плакать! – восклицает какая-то женщина (Нина даже не знает, кто). – Не стоит он этого!
– Считаете ли вы, со своей стороны, возможным восстановление семьи? – сурово спрашивает судья Горбатюка.
– Не считаю.
– Почему?
– Я уже сказал, почему! – начинает раздражаться Яков и старается овладеть собой. «Не нужно волноваться, так только повредишь себе».
– Хорошо, у меня больше вопросов нет, – говорит судья и по очереди наклоняется к народным заседателям.
Тогда старший из них откашливается и кладет на стол обе руки. Смотрит на Горбатюка, шевелит косматыми бровями, и Якову кажется, что заседатель сердится на него.
– А скажите, гражданин… гм… гм… заявитель, кто виноват в том, что ваша жена стала мещанкой, как вы только что сказали?
И снова – гнетущее ощущение тупика. Это вопрос, который не раз вставал перед ним и на который он не находил ответа. Кто виноват?.. Разве он знает, кто виноват в том, что так нелепо сложилась жизнь? Разве легко ему стоять здесь, перед судом? Ему, может быть, легче было бы примириться с ней, если б только это было возможно…
– Отвечайте на вопрос, – напоминает судья.
Он больше ничего не может сказать…
Яков садится. Устал, словно выполнил невыносимо тяжелую и очень неприятную работу. «Теперь ее очередь», – думает он о жене.
