Текст книги "Его семья"
Автор книги: Анатолий Димаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 22 страниц)
IX
Чем дальше отъезжал Горбатюк от города, тем больше успокаивался.
Он любил ездить. Из командировок привозил всегда бодрое настроение, удвоенное желание работать и блокноты, заполненные записями для будущих статей, очерков, фельетонов.
Но эта командировка была, прежде всего, бегством, бегством от Нины, от самого себя, от мыслей о суде.
Он не вернулся в районный суд и не забрал своего заявления, хотя уже не верил в то, что его разведут с женой. Весь ход судебного процесса ясно показал, что закон исходит не из его личных интересов, а из интересов всей семьи: его жены, детей. И хотя Яков считал, что именно этим интересам больше всего отвечало бы удовлетворение его ходатайства, он видел, что люди, сидевшие за столом на возвышении, думали совсем по-другому.
И все же поведение членов суда было непонятно ему, Горбатюк просто не мог представить себе, как после всего, что он сказал на суде, что говорила Нина и даже свидетели, можно было не прийти к выводу, что возвращение его в семью невозможно. Ему казалось, что дело здесь только в нерешительности судей, боявшихся нарушить не так давно изданный новый закон о семье и браке. «Они решили лучше пересолить, чем недосолить… Почему я должен страдать из-за того, что в этом законе не все предусмотрено, не все случаи перечислены? Ведь не может же быть, чтобы закон разрешал заставлять человека делать то, чего он не может сделать! Разве я не стал пить, когда жил с Ниной? Разве мне не угрожало моральное падение?.. Почему же они хотят вернуть меня к прежнему, чтобы я снова избегал своего дома, не знал, где есть, где спать, и с большей охотой ложился бы в редакционном кабинете, прямо на столе, с подшивкой газет под головой вместо подушки, нежели в своей постели? А ведь мой дом стал мне ненавистен лишь потому, что там меня встречала Нина – упреками, ссорами, грязными подозрениями, которые оскорбляли, унижали меня, изматывали мои нервы… Все говорят, будто я виноват в том, что у меня такая жена. Хорошо, пусть я ошибался, пусть не сумел правильно построить семью, пусть во всем виноват я, а она чиста, как первый снег, и является жертвой моего эгоизма. Пусть! Но ведь должны они понять, что это все равно ничего не изменит! Накажите меня за ошибку, но не заставляйте делать то, что для меня невозможно…»
Яков вспоминает приход Нины. Ему жаль ее, чувство какой-то вины шевелится в нем… Он, возможно, был слишком груб с нею. Ведь она тоже по-своему несчастна, по-своему страдает и мучится… Но разве мог он поверить жене, которая сотни раз перед этим обещала не устраивать скандалов и не выполняла своего обещания?
Поезд остановился. И, будто связанные с его движением, оборвались невеселые думы. Яков прижался лбом к холодному стеклу, пытаясь разглядеть, что это за станция, узнать, далеко ли он отъехал.
Перрон был освещен несколькими фонарями, на нем царила обычная суета: бежали люди с узлами, чемоданами, мешками, корзинами; шли два железнодорожника, то и дело останавливаясь и размахивая руками; высокий женский голос все звал какого-то Василя, пока мимо вагона не пробежал высокий крестьянин с большой круглой корзиной. «Завтра базарный день», – вспомнил Яков, отрываясь от окна.
В вагоне сразу стало шумно. В купе, где сидел Горбатюк, вошли крестьяне – мужчины и женщины. Яков отодвинулся в самый угол, освобождая для них место на скамье. Он был рад своим новым соседям – теперь не будет так одиноко.
Мужчины тотчас же закурили, а женщины долго умащивались, стараясь поставить корзины так, чтобы их можно было чувствовать под ногами.
Лампочка горела лишь в соседнем купе, и Горбатюк не мог хорошо рассмотреть своих соседей. Более или менее ясно он видел только лицо старика, сидевшего рядом, маленькое и лукавое, с острой бородкой, – на него падал свет фонаря снаружи. Когда же поезд тронулся, в купе стало совсем темно.
– Слышь, Маруся, а мешок мы не забыли? – все допытывался старик.
– Да нет же, – отвечала невидимая Маруся.
– А где ты его положила?
– Возле себя.
– А может, дашь сюда?
– Да успокойтесь вы, никуда ваш мешок не денется! – уже с явной досадой сказала Маруся.
Старик замолчал, но ненадолго. Он, видно, принадлежал к числу словоохотливых людей.
– Федь, а Федь! – позвал он. – Так ты говоришь: не хочет строиться Степан?
– Да не хочет же, – отозвался густым басом Федор.
– Ну, смотрите, не хочет! – удивлялся старик. – И колхоз ему на хату дает?
– Да говорил же вам: дает!
– А он не хочет! – не обращая внимания на то, что Федор ответил совсем уже сердито, продолжал удивляться старик. – И скажите на милость: ему лес дают, а он строиться не хочет! Не дурак ли?
– Дурак и есть! – прозвучал хриплый голос из угла напротив. Обладатель этого голоса яростно раскуривал самокрутку, которая с каждой затяжкой вспыхивала, освещая крупный нос и пышные усы.
– Он, видите ли, еще в ту войну дважды горел да и в эту дважды, – начал объяснять Федор, обращаясь уже к новому собеседнику. – Так вот теперь не хочет строиться. «Дайте мне, говорит, другое место, там и построю хату. А здесь – не хочу!»
– Ты скажи на милость – не хочет! – вмешался в разговор старик. – А на что ему другое место?
– Да была уж такая история… Не сам он, жинка его говорила, будто какая-то захожая ворожка наворожила, что это место заклял кто-то…
– Дурак! – сердито повторил человек, сидевший напротив. – И агитаторы ваши дураки! – сделал он неожиданный вывод.
– А откуда это тебе, мил-человек, известно? – обиженно спросил старик.
– Уж если люди всяким там ворожкам верят, значит, агитаторы ваши – ни к чертовой матери! Вот у нас агитаторы!.. Все люди в новые хаты перешли, хотя тоже в эту войну горели… Я – тоже агитатор, – между прочим сообщил он. – Если бы к нам такая ворожка забрела, мы быстро б – юбчонку на голову да палками из села! Знаем мы этих ворожек. Им наша власть как бельмо на глазу, вот и ворожат… Чтоб им так черти ворожили!..
– Как погорел он, значит, в последний раз, – продолжал Федор, – так и случилось это с ним. Люди от государства помощь получают, лес завозят, хаты себе строят, а Степан выкопал землянку возле пепелища да и сидит в ней, как барсук. Ну, сперва думали, что человек средств не имеет, чтоб построиться, – все в войну потерял. А потом, как колхоз у нас организовался, так председатель его вызвал, говорит – бригадой построим тебе хату, а там понемногу из трудодней за нее будем вычитать. Но Степан – ни в какую. Уперся, как пень. Не хочет – и конец!.. «На другом месте, говорит, хату себе поставлю». – «Да зачем тебе, добрый человек, другое место? – говорит ему председатель. – У тебя тут и сад, и колодец…» А Степан на своем стоит. Тогда председатель ему: «Ладно, если уж ты так хочешь, поставим тебе хату в другом месте. Говори, где желаешь: в селе или над речкой?» А Степан ему и отвечает: «Сейчас не нужно, я еще четыре года обожду…»
– Это почему так? – не выдержал старик.
– Он об том не говорил, – ответил Федор. – То уж жинка его слух разнесла. Проходила, значит, какая-то ворожка через село да и зашла к ним. «Слыхала, говорит, хозяин, что ты горел четыре раза. Это такое место у тебя заклятое… Еще тут построишь, еще гореть будешь. А нужно тебе на другом месте хату ставить. И то, смотри, не сразу, а четыре года подождать должен, только тогда и переходить…» Вот и поверил ей Степан. Сидит теперь в землянке своей, ждет, пока годы эти пройдут…
– А вы что ж там думаете? – сердито спросил мужчина с хриплым голосом.
– А что мы можем сделать? – обиделся Федор. – Дураку ума не прибавишь…
– А я б сделал, – уже спокойнее сказал его собеседник. – Будь я председателем вашим, на том самом месте хату Степану построил бы. Построил бы и сказал: «Если еще сгорит, я сам возмещу тебе убыток». Вот как. И ворожкам тогда перестанут верить…
– А если Степан сам подожгет? – спросил старик.
Все засмеялись. Не смеялся только обладатель хриплого голоса. Погасив самокрутку, он твердо сказал:
– У меня не поджег бы… А так, считай, пройдет четыре года – пускай попробуют тогда ваши агитаторы доказать, что ворожка наврала!.. Вот о чем думать надо!
Горбатюк пожалел, что в купе темно и он не может посмотреть на говорившего. Все с большим интересом прислушивался он к разговору колхозников. Еще не знал, сможет ли использовать только что услышанный рассказ, но думал, что хорошо было бы поговорить с этим незнакомым агитатором, написать о нем очерк; хотелось завернуть и в то село, откуда ехали старик и Федор, познакомиться со Степаном, узнать, чем же закончится вся эта история…
«А что, если написать юмореску? – вдруг загорелся он. – Вывести в ней вот такого Степана, который, веря разным ворожкам, не хочет строить себе хату. Все уже построились, а он еще сидит в землянке…»
Яков и не заметил, как задремал. Спал он недолго, потому что неудобно сидел и затекли ноги, которые нельзя было вытянуть, но проснулся с ощущением душевной бодрости. Сначала даже не мог понять, чем это вызвано, но тут вспомнил недавний разговор, задуманную им юмореску. Он еще не решил, как напишет ее, но был уверен, что она получится удачной, и это еще больше подняло его настроение, заставило забыть об усталости.
Старика, женщин, Федора и агитатора в купе уже не было, но теперь Яков не чувствовал себя одиноким.
X
Нина все больше привязывалась к молодоженам. Да и трудно было не полюбить Олю с ее счастливой способностью видеть во всем лишь хорошую сторону, Игоря, всегда спокойного и очень застенчивого, способного просидеть с незнакомым человеком три часа сряду и не вымолвить ни слова, а только улыбаться своей мягкой, как бы извиняющейся улыбкой. Ей нравился их образ жизни, чистота в доме и то, с какой радостью встречали они появление в своей квартире каждой новой вещи.
Правда, не обходилось здесь и без маленьких огорчений. Однажды Оля прибежала к Нине и потащила ее за собой.
– Вы посмотрите! Нет, вы только посмотрите! – чуть не плакала она, указывая то на растерянного Игоря, то на высокое, с рахитичными ножками сооружение, стоявшее посреди комнаты.
Это был письменный стол, но какой-то странной формы, похожий на высокую парту, с выдолбленными для чернильницы и карандаша ямками, со множеством ящиков, расположенных в несколько ярусов.
– Ну что я с ним буду делать?! – в отчаянии спрашивала Оля, и неизвестно было, к кому относились эти слова: к столу или к Игорю.
– Он дешевый, – смущенно проговорил Игорь, и Нина, глядя на его несчастное лицо, звонко рассмеялась.
Оказалось, что Игорь по дороге домой завернул на базар и за сто рублей, которые были предназначены на покупку стульев, приобрел это сооружение. Теперь он и сам не мог понять, зачем его купил, а тогда оно показалось ему крайне необходимым в их хозяйстве.
Нина, хоть у нее и было туговато с деньгами, забрала этот стол себе. Ей не хотелось, чтобы первый же месяц жизни молодой четы был омрачен из-за такого пустяка. Обрадованный Игорь подпилил ножки, и за этим столом начала готовить уроки Оля маленькая, как теперь стали называть старшую Нинину дочку в отличие от ее взрослой тезки.
После суда и разговора с Яковом у Нины появилось много новых мыслей, заставлявших ее все более внимательно присматриваться к Оле и Игорю, к их жизни, сравнивать ее со своей. Игорь работал на машиностроительном заводе, а Оля училась на первом курсе педагогического института. Нина видела, что они живут дружно, почти никогда не ссорятся, что Оля не проявляет ни малейшего беспокойства, когда Игорь приходит домой далеко за полночь. «С производственного совещания», – спокойно объясняла в таких случаях Оля.
Однажды вечером, когда Нина засиделась у соседей, а Игоря все еще не было, она осторожно спросила, не кажется ли Оле, что ее молодой муж что-то слишком поздно возвращается с этих совещаний. «Не кажется, – просто ответила та. – Я иногда прихожу с комсомольского собрания еще позже, и Игорь тоже ожидает меня».
Нине стало неловко от этого спокойного ответа. Ока подумала, что, совершенно не желая этого, попыталась подбросить немного грязи в чистые отношения молодоженов, зародить в Оле нездоровые сомнения, и долго потом ругала себя, сравнивая с Латой. Она невольно почувствовала уважение к Оле, которая, несмотря на молодость, показалась Нине выше ее – этим спокойствием своим, полным доверием к мужу.
«Неужели это только потому, что она учится, всегда очень занята?» – не раз спрашивала себя Нина, но каждый раз решала, что дело здесь не в этом – просто Оля и Игорь являются счастливым исключением благодаря сходству характеров.
«Как хорошо не знать этого страшного чувства ревности», – думала Нина и проникалась все большей симпатией к молодым супругам. Она сама будто молодела рядом с ними, забывала о своей горькой судьбе.
Девочки тоже полюбили веселых соседей, особенно Галочка. Игорь окончательно покорил ее сердце тем, что каждый раз приносил с собой с завода или испорченную миниатюрную лампочку, или блестящую металлическую трубочку – предмет бурной Галочкиной радости. Она научилась узнавать его шаги – такие тяжелые, что даже посуда в буфете звенела, – и, услыхав их, бросала все и выбегала встречать «дядю Тигора», как окрестила его с первого же дня знакомства.
– Дядя Игорь, – поправила ее как-то Нина.
Галочка немного подумала, посмотрела на Игоря, присевшего перед ней на корточки, потом кивнула головой:
– Дядя Идол, да, мама?
Смотрела на взрослых и никак не могла понять, почему они смеются.
– Пусть уж лучше будет Тигор, – вытирая выступившие от смеха слезы, сказала Оля.
Игорь подхватил Галочку на свою широкую ладонь и поднял под самый потолок. Галочка попискивала от страха и восторга.
– Вы будете хорошим отцом, – сказала Нина.
Игорь, едва не упустив Галочку, покраснел от смущения к величайшему Олиному удовольствию.
Через некоторое время он привел овчарку – огромного, очень сильного и очень добродушного пса, чем-то похожего на своего нового хозяина, и заявил, что это – особенный пес, что на него можно спокойно оставлять квартиру с незапертыми дверями, что он чует воров за целый километр. Но, как видно, воры не подходили к их дому ближе, чем на километр, так как Дунай никого пока что не учуял и не утратил своего добродушия. Был у него единственный недостаток: он любил выходить на балкон и внимательно разглядывать прохожих. Спокойно пропускал несколько человек, а затем заливался таким страшным лаем, что люди, проходившие в эту минуту под балконом, приседали от неожиданности.
Галочка очень любила Дуная. Она играла с ним с утра до вечера, завязывала ему банты, каталась на нем, и Дунай стоически переносил все шалости своей маленькой приятельницы…
Однажды Нина пошла в кино, оставив дочек у Оли. Вернулась возбужденная, разрумянившаяся от свежего воздуха.
– Какая вы красивая! – сказала Оля, внимательно посмотрев на нее.
– Правда? – вспыхнула от удовольствия Нина.
Тогда Оля молча взяла ее за руку, подвела к зеркалу. Оттуда на Нину смотрела очень молодая и очень привлекательная женщина с большими лучистыми глазами, с румянцем на щеках. Нина подумала, что она все еще хороша, может быть, даже лучше, чем полгода назад, и мысль эта очень обрадовала ее.
– Вы очень красивая, – повторила Оля, но вдруг стала серьезной и важно сказала: – Я и Игорь приглашаем вас завтра к себе на новоселье. В восемь вечера…
* * *
Это «завтра» наступило очень быстро и было целиком заполнено хлопотами. Нина сама ходила на рынок и закупила все необходимое для вечеринки. Накануне они долго сидели с Олей, советуясь, что приготовить и что купить. Оля хотела было заказать все в ресторане, но Нина, укоряя ее в непрактичности, отсоветовала: ведь это обойдется намного дороже! Зачем же бросать деньги на ветер, тем более, что они не так уж богаты. И хоть Игорь, боясь, чтобы жена не переутомилась, настаивал на первом варианте, Оля согласилась с Ниной и, отправив Игоря в магазин, вместе с подругой уселась за составление меню.
Решили приготовить винегрет, рыбу и котлеты. Оля, очень любившая сладкое, предложила максимум внимания уделить тортам и печенью, но Нина спросила:
– Кого будет больше: мужчин или женщин?
– Мужчин, – ответила Оля.
– Тогда я испеку один торт и немного печенья – и хватит. Они выпьют – тогда им хоть солому подавай. А вот компота нужно сварить побольше…
Покупая продукты, Нина радовалась каждой копейке, сэкономленной в результате удачной покупки. Радовалась не потому, что была скупой, а потому, что это были Олины деньги, и ей хотелось купить на них как можно больше продуктов, чтобы сегодняшняя вечеринка удалась на славу. А когда не хватило Олиных денег, а ей попались душистые яблоки – антоновка, Нина, не задумываясь, достала свои. На душе у нее стало очень хорошо, и, может быть, поэтому ей было так неприятно столкнуться с Латой.
– Что это ты, Ниночка, бал затеваешь? – спросила та, бесцеремонно заглядывая в корзинку.
– Это не для себя, – уклонилась Нина от прямого ответа. Она до сих пор не могла простить Лате ее ложь, обнаружившуюся на суде.
– А для кого же?
– Для соседей, – неопределенно ответила Нина, но Лата сразу же догадалась, для каких соседей.
– Не нравятся они мне, – презрительно скривив губы, покачала она головой. – Не нравятся!.. А что ты в них нашла?
– Попросили, я и купила, – коротко ответила Нина.
– А я б не покупала, – еще больше скривила губы Лата. – И где они столько денег берут? Спекулянты, наверно… Или крадут…
Нина хотела возразить, заступиться за своих новых друзей, но, хорошо зная Латину натуру, предпочла смолчать, чтобы поскорее отвязаться от нее. Уже потом, когда возвращалась с рынка, подумала, что Лата грязной рукой коснулась чего-то особенно чистого и очень дорогого ей…
Нина еще дожаривала котлеты, а Оля возилась с огромной щукой, украшая ее листочками салата, когда Игорь пришел вместе с первой группой гостей. Он привел их прямо на кухню.
– Бутылки нужно поставить, – пятясь от разгневанной жены, оправдывался он.
– В комнаты несите, в комнаты! – бесцеремонно выпроваживала Оля веселых гостей.
Наспех уложив котлеты, Нина побежала переодеваться. Сначала вынула из шкафа свое любимое светло-зеленое платье, но сегодня оно почему-то не понравилось ей. Поколебавшись, надела темно-синее. Дорогой шелк приятно падал тяжелыми складками, красиво оттенял шею. Вспомнила, как два месяца назад, когда в доме не было денег, хотела отнести это платье в комиссионный магазин, но в последнюю минуту раздумала. Сегодня она была очень рада этому.
Она долго сидела перед зеркалом, расчесывая и укладывая волосы, пудрясь и слегка подкрашивая полные, четко очерченные губы. Думала, что впервые идет на вечеринку одна, без мужа, и ей очень хотелось, чтобы Яков непременно узнал об этой вечеринке и о том, что она была на ней, чтобы ему тоже стало больно и он тоже приревновал бы ее. «Он бросил меня, я ему не нужна, так почему же я должна всегда сидеть одна, сохнуть по нем? Назло ему буду сегодня веселиться, буду улыбаться всем – пусть знает, что я могу обойтись без него!..» Нина вдруг почувствовала себя прежней, юной, когда не она, а Яков бегал за ней. Какой независимой и беззаботной была она тогда, как любила испытывать свою власть над ним! Может быть, именно за эту ее независимость и любил ее Яков?..
Поворачиваясь перед зеркалом, чтобы видеть себя всю, Нина начинает напевать веселую песенку. Сначала тихо и несмело, а потом все громче, все увереннее…
– Ой, мамочка, какая ты сегодня!.. – Оля стоит на пороге, удивленно глядя на мать.
Нина подбегает к дочке, хватает ее на руки, кружится с ней по комнате, но тут вбегает Галочка и ревниво требует внимания к своей особе…
Потом Нина собирала дочек. Она не хотела оставлять их одних и решила взять с собой, устроить в Олиной спальне, чтобы они никому не мешали.
– Смотрите, играйте тихонечко и не смейте выходить отсюда, – приказывала им Нина, и Оля, а за ней и Галочка, которая во всем подражала сестре, согласно кивали в ответ.
Нина стояла в Олиной спальне и, глядя в чуть приоткрытые двери, рассматривала собравшихся гостей. Она узнала молодых людей, которых привел с собой Игорь, потом увидела незнакомого мужчину с пышными, неестественно белыми волосами. «Да он седой!» – присмотревшись, удивилась Нина. Седой мужчина был довольно моложав, на худощавом загорелом лице чуть проступал румянец. Он сидел у маленького столика как раз напротив Нины и что-то рассказывал двум девушкам – наверное, очень смешное, так как те покатывались со смеху, особенно невысокая брюнетка с очень юным лицом. Мужчина оставался серьезным, смеялись только его глаза.
– Ниночка, ну пошли! – потянула ее за руку Оля.
– Подождите немножко, – остановила подругу Нина. Почему-то она волновалась сегодня, будто впервые в жизни должна была выйти к гостям. – Расскажите мне, Оля, кто там у вас? Хоть в нескольких словах.
– Вот эти ребята – товарищи Игоря, – тихонько объясняла Оля. – Они вместе работают на заводе.
– А почему же они одни? – краснея, поинтересовалась Нина.
– Они все еще неженатые… А вон те две девушки мои подруги. Та, что повыше, Оксана, – указала Оля на девушку с пышными каштановыми волосами; ее лицо имело четкие, правильные черты и оставалось серьезным даже когда она улыбалась. – Мы с ней учимся. Она очень умная…
– Она замужем?
– Да. Уже сына имеет. Муж ее сейчас в командировке, поэтому его здесь нет… Они очень любят друг друга, – быстро прибавила Оля. – А вторая – Катя. Работает лаборанткой на кафедре украинской литературы.
Нина присматривается ко второй Олиной подруге. Катя украсила свою темную головку небольшим красным цветком и сама была похожа на свежий лесной цветок, привлекающий внимание своей диковатой красотой. «Умеет одеваться», – оценивает Нина хорошо сшитое темно-бордовое платье.
– Какая же она еще молоденькая!
– Да, – согласилась Оля. – Она закончила учительский и сейчас на втором курсе педагогического. Правда, у нее красивые брови?
Брови у Кати действительно красивые. Не такие ли брови сравнивал поэт с крыльями чайки?..
– Она еще не замужем, – продолжает Оля.
– А где ее парень? – спрашивает Нина, которая никогда не поверила бы, что за такой хорошенькой девушкой никто не ухаживает.
– Я его не знаю. Говорят, кто-то из редакции…
– Из редакции?
Нина еще внимательнее смотрит на Катю.
– А это наш преподаватель, Иван Дмитриевич, – прерывает Нинины мысли Оля. – Они земляки с Игорем, из одного села. Правда, симпатичный? Мы все его любим, он ни капельки не гордый… И очень веселый. Вот увидите…
Нина разглядывала седого мужчину, только что смешившего Катю и Оксану. Он и в самом деле кажется довольно симпатичным, седые волосы даже идут ему. «Они у него, наверно, тонкие и мягкие, – думает Нина. – Интересно, где его жена?» Но она не решается спросить об этом: Оля может подумать, что она заинтересовалась их преподавателем…
– А вон его сестра, Мария Дмитриевна. Она старше его, учительница средней школы…
Только сейчас Нина заметила пожилую женщину, беседовавшую с Игорем. «Она мало похожа на брата, – отмечает про себя Нина. – Наверно, потому, что волосы у нее темные. А почему все-таки он так рано поседел?»
– Ее муж погиб на фронте, еще в сорок втором. У нее трое детей, все уже взрослые. Самый младший ходит в девятый класс…
Нине становится жаль Марию Дмитриевну. Как же ей трудно приходилось одной, без мужа! Лишь она, Нина, может по-настоящему понять ее…
– Нужно идти, – говорит Оля.
Нина в последний раз взглянула в зеркало и вышла вслед за Олей.
Молодые люди, кружком сидевшие у двери и весело о чем-то разговаривавшие, сразу же замолчали и с любопытством посмотрели на нее. Нина по очереди подала им руку, называя себя, и каждый немного задерживал ее руку в своей.
Здороваясь с ними, она почему-то оглянулась на Ивана Дмитриевича и встретила взгляд его внимательных, чуть прищуренных глаз. Сейчас они уже не смеялись, в них было еле уловимое изумление. Нине стало приятно и в то же время неловко, так как ей казалось, что она поступила нехорошо, оглянувшись на Ивана Дмитриевича. Поэтому она холодно поздоровалась с ним и сразу же отошла.
Нина хотела сесть рядом с Марией Дмитриевной, но очутилась возле Ивана Дмитриевича. По другую сторону ее уселся Игорь, торжественно объявивший, что сегодня хочет напиться и поэтому удрал от жены. Нина была благодарна ему за то, что он сел возле нее, так как чувствовала себя немного принужденно среди незнакомых людей.
– Чего вам налить? – обратился к ней Иван Дмитриевич и, не дожидаясь ответа, стал наполнять Нинин бокал красным вином. – Вы, женщины, привыкли пить нашу кровь, получайте, – смешно приговаривал он, следя, чтобы не разлить вино на скатерть. Потом встал, постучал вилкой по тарелке, хоть все и так молчали, высоко поднял свой бокал: – Дорогие наши хозяин и хозяюшка! Позвольте мне провозгласить свой первый и, надеюсь, не последний тост… Пью за то, чтобы наши Оля и Игорь дожили в любви и согласии до золотой свадьбы и чтоб и нас на нее пригласили!
– Ишь хитрый какой – пятьдесят лет еще хочет прожить! – воскликнула Мария Дмитриевна.
– А что ты думаешь, не доживем? Непременно доживем!.. Пейте вы первая, может быть, отравленное, – обратился он к Нине, чокаясь с ней.
Смеясь, Нина выпила. Вино оказалось крепким и сразу ударило в голову. Ей стало весело, все показались милыми и симпатичными, особенно Иван Дмитриевич, начавший смешить ее рассказами из студенческой жизни. Она взглянула на Марию Дмитриевну, и взгляды их встретились. Мария Дмитриевна кивнула ей головой, и от этого Нине стало еще веселее.
Игорь таки добился своего и заметно опьянел. Блаженная улыбка не сходила с его лица, он все порывался петь таким диким голосом, что все, смеясь, затыкали уши.
– Дайте водки – ребенок плачет, – после каждой такой попытки Игоря приговаривал Иван Дмитриевич.
– Ниночка, не давайте ему больше пить! – кричала через стол Оля.
Иван Дмитриевич ответил за Нину:
– Ничего, Оленька, мы его откачаем!
Потом Оле стало плохо. Она побледнела, прижала ладонь к сразу вспотевшему лбу, и женщины, многозначительно переглянувшись, бросились к ней. В спальню ее повели Нина и Мария Дмитриевна.
Здесь было полутемно, тихо и уютно. Девочки уже спали, разметавшись на Олиной постели. Нина хотела перенести их к себе, но Оля запротестовала: пусть спят, незачем их будить… Тогда Нина укрыла их одеялом, присела рядом.
Оля лежала на диване, положив голову на колени Марии Дмитриевны. Она виновато улыбалась бледной улыбкой, а та гладила ее по голове, как малого ребенка.
Чтобы не разбудить детей, они говорили приглушенными голосами, и это сближало их, придавало каждому слову глубокий, таинственный смысл. Разговор вертелся вокруг Олиной беременности; побледневшее лицо будущей матери озарялось чуть удивленной, растерянной улыбкой, словно она не могла поверить тому, что в ней уже началась новая жизнь. Дважды заходил сюда отрезвевший, встревоженный и смущенный Игорь, спрашивая, не нужно ли вызвать «скорую помощь», чем очень смешил женщин. Они выпроваживали его из спальни, и Игорь выходил, почему-то высоко подымая ноги.
Через некоторое время Оля поднялась и пошла к гостям, сказав, что чувствует себя лучше. Мария Дмитриевна захотела посмотреть на Нининых дочек.
– Какие они славненькие! – сказала она, любуясь детьми. Оля спала на спине, а Галочка повернулась на бок, обняв сестру. – Младшая ваша – настоящий медвежонок, – тихо засмеялась Мария Дмитриевна, и Нина благодарно взглянула на нее.
– Вы очень любите детей? – спросила она Марию Дмитриевну.
– А кто ж их не любит? – просто ответила та.
– У вас уже взрослые… – вспомнила Нина Олин рассказ.
– Да, мои уже взрослые, – с материнской гордостью подтвердила Мария Дмитриевна. – Через год последний в институт пойдет, совсем одна останусь… Так оно и есть, Ниночка: растишь, растишь детей, а они оперятся да и разлетятся в разные стороны… – грустно улыбнулась она.
– Ну, ваши вас не оставят, – убежденно сказала Нина.
– Я не об этом, Ниночка… У них свои интересы, свое призвание, своя жизнь. И я не удерживаю их, я никогда не стану им мешать…
– Любите вы детей, – повторила Нина. Чем дальше, тем больше нравилась ей эта женщина, ее мягкая улыбка, ласковые серые глаза. Она напоминала Нине недавно умершую мать, и хотелось прильнуть к ней, как к матери, рассказать о своем горе. Но заговорить с ней о себе Нина не решалась…
Мария Дмитриевна тихонько вздохнула, подняла обе руки, поправляя венком уложенную на голове косу, и это движение тоже напомнило Нине мать в те далекие годы, когда Нина была еще ребенком.
– В какой вы школе работаете? – поинтересовалась Нина.
– В средней.
– Это… на какой улице?
– А это в селе. В семи километрах от города. Я всю свою жизнь прожила в селе, привыкла к нему. У нас на этой почве постоянные размолвки с братом: он хочет, чтобы я с ним жила, а я отказываюсь…
– А он разве… один живет? – осторожно спросила Нина.
– Да, – коротко отвечает Мария Дмитриевна, и глаза ее затуманиваются. – У него тоже была семья… еще до войны… Жена и двое детей…
Нина не решилась расспрашивать больше, догадываясь, что за печальными словами этими кроется какая-то трагедия. «Видимо, потому он и поседел!» – подумала она. Ей стало грустно, и жаль Ивана Дмитриевича, и хотелось сказать ему что-то радостное и хорошее. Вспоминая его шутки, смех, Нина уже не верила в искренность этого смеха, ей казалось, что Иван Дмитриевич скрывал под ним свое глубокое горе.
– Так-то оно, Ниночка, – вздыхает Мария Дмитриевна, но вдруг выпрямляется и словно отгоняет от себя тень прошлых страданий. – Да что ж это я? Вы веселиться собрались, а я тоску навожу!.. Знаете что? Приходите-ка в будущее воскресенье ко мне, увидите, какая у нас красота!.. Река, лес недалеко, сады кругом. Заберите дочек и приходите!
– Если Оля со мной, – колеблется Нина.
– Ну, Оля всегда пойдет, – уверяет Мария Дмитриевна. – Где ж и отдохнуть, как не у нас!..
В это время в дверь осторожно постучали, и в спальню вошел Иван Дмитриевич.
– Маруся, Нина Федоровна, – трагически шутливо зашептал он, – что ж это вы нас, несчастных, бросили? Молодые люди без вас совсем носы повесили… Гуляйте в ту хату, дорогие мои, гуляйте.
– Мы еще поговорим, правда? – спросила Мария Дмитриевна.
Нина молча кивнула головой. Было немного досадно: она как раз собиралась начать рассказ о себе… Но когда вышла в соседнюю комнату и увидела веселых, раскрасневшихся гостей, когда Игорь завел патефон, а один из юношей несмело подошел к ней – Нине снова стало легко и радостно, она почувствовала себя молодой и… почти счастливой. Ее охватило то задорное настроение, когда забываешь, кто ты и сколько тебе лет, когда не думаешь, что скажут о тебе потом, и она танцевала и звонко смеялась, слушая шутки Ивана Дмитриевича, и даже растрепала ему волосы, когда он, изображая пылко влюбленного, упал перед ней на колени.
