Текст книги "Его семья"
Автор книги: Анатолий Димаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 22 страниц)
– Боже, да вы ведь с дороги! – всплескивает она руками. – А я со своими расспросами! Сейчас приготовлю вам воды. А вы сбросьте пока пиджак!
Сутулясь, она выходит в другую комнату. «Как все-таки она постарела! – смотрит ей вслед Яков. – И куда девалось смущение, всегда овладевавшее мной в ее присутствии?»
Горбатюк подымается, чтобы снять пиджак, и застывает на месте: ведь это Валина комната! Здесь она живет, на этой узенькой кровати спит, а за этим столом писала ему письма. Вот и беленькая чернильница-невыливайка, и ученическая тоненькая ручка с надгрызанным кончиком – он живо вспоминает Валину привычку кусать кончик ручки или карандаша. Яков рассматривает аккуратные занавески на окнах, чистый темно-желтый крашеный пол, небольшую этажерку с книгами, вешалку на стене с накрытыми простыней платьями. Светлая и веселая комната, каждая мелочь в ней, кажется, дышит Валей…
– Идите умываться, Яша! – зовет его Надежда Григорьевна.
Яков неохотно покидает эту комнату: еще бы минутку постоять здесь, помечтать о Вале…
– А тут живем мы с Вадиком… Познакомься, Вадик, это друг твоей мамы…
Белокурый мальчик с остреньким подбородком и неестественно большими голубыми глазами боком подходит к Якову, застенчиво протягивает худенькую руку.
– Здравствуй, Вадик, – наклоняясь к нему, здоровается Горбатюк.
– Здравствуйте! – покраснев, шепотом отвечает Вадик.
– Он у нас маленький дикарь, – говорит Надежда Григорьевна, с любовью глядя на внука.
Вадик без улыбки смотрит на бабушку, изредка моргая глазами, и Якову кажется, что при каждом взмахе длинных ресниц мальчика по комнате пробегает легкий ветерок. «Он совсем не похож на Валю», – отмечает про себя Горбатюк. Внезапно вспоминает своих дочек, и в голове мелькает страшная мысль, что в эту минуту, когда он держит за руку чужого ему мальчика, которому может стать отчимом, там, за сотни километров отсюда, стоит такой же чужой для его девочек мужчина и берет их за ручки, готовясь заменить им отца. И эта внезапная мысль вызывает в нем такую дикую вспышку ревнивой обиды на Нину, что у него даже начинает кружиться голова.
Незнакомое ему темное чувство, до сих пор таившееся где-то в самой глубине его души, лишь на мгновение овладело им. Потом Яков немало удивлялся такому острому приступу ревности и думал, что если бы теперь жил с Ниной и она продолжала ревновать его, он, возможно, не так нетерпимо относился бы к этому…
Но сейчас он не мог задерживаться на мыслях, не связанных с Валей, с предстоящей встречей с нею. Он умывался над большим эмалированным тазом, тер в руках небольшой кусочек мыла, приятно пахнущего земляникой, вытирался чистым, со свежими складочками полотенцем и думал о Вале. Его искренне удивляло и поражало, что Надежда Григорьевна рассказывает не о Вале, а о других, будничных, посторонних, безразличных ему вещах. Только для того, чтобы не обидеть ее, он заставлял себя прислушиваться, делал вид, что ему все это очень интересно.
Но вот Надежда Григорьевна произнесла имя своей дочери… Яков встрепенулся.
Они сидят за столом и пьют чай. Вадик, отпросившись у бабушки, побежал на улицу.
– Он очень любил Валюшу, – говорит Надежда Григорьевна, глядя на Горбатюка такими строгими глазами, будто он в чем-то провинился перед ней. Яков, склонившись над стаканом, усердно размешивает ложечкой сахар, он старается не пропустить ни одного слова. Ему очень хочется побольше узнать об этой неизвестной, но такой важной для него стороне Валиной жизни, и в то же время неприятно слышать, что Валя могла любить кого-то, кроме него, что кто-то другой, а не он, Яков Горбатюк, мог называться ее мужем, обнимать ее – ту, к которой он когда-то не смел даже прикоснуться. Не потому ли такой девственно чистой всегда представляется ему Валя?
– …Они жили очень счастливо, и если б не война…
Надежда Григорьевна не договаривает, но Яков догадывается, что хотела она сказать. Если б не война, они и сейчас жили бы так же счастливо, и, возможно, он, Яков, не приехал бы сюда… Что ж, Валина мать успела стать матерью и Владимиру; она имеет право так думать…
– Когда началась война и Володю призвали в армию, Валя тоже пошла в военкомат, – продолжает Надежда Григорьевна. – Она тогда сказала мне: «Мама, я не смогу перенести, если с ним там что-нибудь случится без меня!..»
– Да, много горя принесла война…
– Потом, когда Володя погиб и Валя вернулась, я все время ходила за ней, глаз с нее не спускала, – говорит Надежда Григорьевна, словно не слыша Горбатюка. Большая усталость залегла в морщинах, избороздивших ее лицо и особенно резко заметных у старчески поблекших губ. – Я боялась, как бы она чего-нибудь не сделала с собой…
– Она так любила его?
– Любила? – переспрашивает Надежда Григорьевна. – Она не могла без него жить! Только Вадик и спас ее. Ведь он так похож на отца!..
Она выходит в Валину комнату и приносит оттуда фотографию, наклеенную на белый картон.
– Это они фотографировались на фронте, незадолго до Володиной гибели.
Яков внимательно рассматривает карточку. Они стояли где-то в лесу, на фоне густого орешника. Взявшись за руки, оба улыбались ему, и видно было, что они счастливы уже тем, что стоят рядом.
Лицо Владимира показалось Горбатюку знакомым: те же большие, с длинными ресницами, глаза, заостренный книзу подбородок, и стоит он так же чуть боком, как и его сын. «Вот мы и познакомились с тобой, – с горечью думает Яков. – Она не могла жить без тебя, как уверяет ее мать. Но ведь ты уже не живешь, ты ушел из жизни…»
Крепко держа Валю за руку, Владимир загадочно улыбается. А Валя стоит рядом с ним, в военной, без знаков различия, гимнастерке, в грубой армейской юбке и в больших сапогах. И она тоже улыбается, радостно и счастливо, и рука ее доверчиво лежит в его руке…
«Она обрезала косы!» – присматривается неприятно пораженный Горбатюк. Ему уже кажется, что Валя обрезала косы лишь потому, что он так любил их, – чтобы избавиться вместе с ними от воспоминаний о нем, Якове.
– А как же вы, Яша? Как ваши дети?
Яков внутренне съеживается: «Сейчас она спросит о Нине…» Но Надежда Григорьевна лишь выжидательно смотрит на него. «Значит, она уже знает – Валя все рассказала ей. А возможно, она читала мои письма. Что ж, тем лучше… Тем лучше для меня».
– Благодарю. Дочки здоровы, старшая уже ходит в школу…
– Как и Вадик. Они, вероятно, однолетки?
– Почти, – говорит Яков и умолкает. Этот разговор утомляет его сейчас. Не хочется рассказывать о себе никому, кроме Вали, даже Валиной матери. Ведь и она не сможет понять его так, как поймет Валя, которой он раскроет всю свою душу…
Надежда Григорьевна, видимо, поняла его состояние, так как больше уже не расспрашивает его, а молчит улыбаясь, как улыбаются малознакомому человеку, когда не знают, о чем с ним говорить. Тогда Яков подымается и благодарит за чай.
– Может быть, вы в сад пойдете? – спрашивает она. – Или отдохнете? Я сейчас приготовлю постель.
Яков, поблагодарив, отказывается: он совсем не устал да к тому же хочет пройтись, познакомиться с городом.
И тогда Надежда Григорьевна осторожно спрашивает:
– Вы… у нас остановитесь?
Его нисколько не удивляет этот вопрос: она – мать, и не хочет, чтобы был малейший повод для излишних разговоров о ее дочери. Что ж, он пойдет ей навстречу.
– Я устроюсь в гостинице. А чемоданчик… пусть постоит у вас, я его потом заберу.
– Вы не обижайтесь, Яша, вы же понимаете… – смущенно смотрит на него Надежда Григорьевна.
– Все понимаю, милая Надежда Григорьевна, – пожимает он ей руку. – Вы правы, так будет лучше…
– Вы только… Вале не говорите… – Она просительно заглядывает ему в глаза, и лицо у нее, как у маленькой провинившейся девочки.
Якову становится жаль ее. Такова уж извечная участь матерей – переживать втройне горе своих детей, тревожиться и беспокоиться о них больше, чем тревожатся и беспокоятся они сами о себе…
Он вспоминает свою мать, которая живет сейчас в Донбассе, обиженная невесткой и сыном. Может быть, она сейчас думает о нем, и разрывается от боли ее сердце, способное все забыть, кроме одного – что оно когда-то поило своею кровью маленькое тельце, которое потом стало дышать собственными легкими, жить собственной жизнью, но которое никогда не перестанет быть ее ребенком, самым дорогим для нее…
Думая о своей матери, Яков словно заглядывает в душу этой седой, чуть сгорбленной женщины в темном платье и искрение жалеет ее, проникается к ней сыновней нежностью.
– Все будет хорошо, Надежда Григорьевна, – как можно ласковее говорит он. – Все уладится самым лучшим образом.
Она ничего не отвечает, только вздыхает. Молча провожает его и уже у калитки, будто между прочим, говорит:
– Библиотека – в центре. Идите прямо по нашей улице в самый конец. Там свернете направо и попадете как раз на центральную…
Надежда Григорьевна уже ушла в дом, а Яков все еще стоит у калитки, задумчиво разминая пальцами папиросу. Он теперь не спешит, ему хочется растянуть это тревожно-радостное предчувствие встречи с Валей.
– Это наш дядя, – услышал он громкий шепот.
Яков быстро обернулся и увидел несколько пар любопытных глазенок, сверкавших сквозь щели забора. Но глаза мгновенно исчезли, и послышался удаляющийся топот босых ног.
– Наш дядя, – повторил Яков. – Что ж, пусть будет ваш! – уже совсем весело согласился он.
Горбатюк сдвинул шляпу на затылок и бодро зашагал вдоль широкой улицы.
III
Наконец наступил день, когда Нина отнесла в институт свой аттестат, автобиографию и заявление на имя директора и стала с тревогой ожидать решения своей судьбы. Хоть Иван Дмитриевич успокаивал ее, что все будет в порядке, что он уже переговорил с директором и приказ о ее зачислении появится сразу же, как только директор вернется из Киева, Нина не могла не волноваться. Теперь, когда она после долгих раздумий и колебаний решила начать учиться, ей было просто страшно подумать о том, что это ей не удастся. Осуществлялась давнишняя ее мечта, и будущее уже не казалось таким мрачным и безнадежным, как прежде. Поэтому она и старалась убедить себя, что ее примут в институт, не могут не принять!..
Но как ни занята была Нина мыслями об институте, о своей будущей учебе, она ни на минуту не забывала о Якове. «Он бросил меня, он сказал, что я не нужна ему, что я – конченый человек, – Нине почему-то казалось, что именно это говорил ей Яков при последней их встрече, – а я докажу ему, что я совсем не такая, какой он меня считает», – не раз думала она.
Нине хотелось получше рассмотреть институт, увидеть его преподавателей и студентов, и однажды, взяв с собой Галочку, она отправилась туда.
Институт находился в отдаленном, но зеленом и красивом районе города. Центральные улицы пролегали в стороне, и здесь было сравнительно тихо – машины проезжали редко, меньше встречалось прохожих, и это была в большинстве своем молодежь, с чемоданчиками и книгами в руках.
Фасад большого четырехэтажного здания института был увит сплошным ковром дикого винограда, доходившим до третьего этажа. На нем не было ничего лишнего, никаких скульптурных украшений, словно архитектор рассчитывал на то, что самым лучшим украшением этого монументального здания будет молодежь, которая наполнит его светлые аудитории веселым шумом, звонкими голосами, радостным смехом.
Перед институтом, за решетчатой оградой, росли невысокие деревца с шарообразными кронами, зеленела аккуратно подстриженная трава, желтели ровные дорожки из кирпича. По ним в одиночку и парами прохаживались студенты: одни – сосредоточенно о чем-то думающие, другие – оживленно беседующие, но все одинаково молодые, все, как казалось Нине, очень счастливые.
Как хотелось ей быть среди них, стать такой же, как они! Как хотелось невозможного – чтобы колесо времени сделало несколько оборотов назад и вернуло ей юность. О, сейчас все было бы совсем по-другому…
Лишь теперь Нина по-настоящему поняла, как легкомысленно и бездумно растеряла все, что щедро дарила ей молодость, замкнувшись в узких рамках своего семейного мирка. Но она найдет в себе силы для того, чтобы исправить то, что казалось ей до сих пор непоправимым…
Нина вернулась домой, твердо решив взяться за книги сразу же, как только ее зачислят в институт. И теперь даже собственная квартира показалась ей более веселой и приветливой: ведь скоро Нина будет в ней не только спать, убирать, готовить, стирать – вертеться в однообразном кругу домашних забот, но и учиться, заниматься интересным делом.
Однажды в полдень, когда Нина возилась на кухне, к ней ворвалась Оля, радостная и задыхающаяся так, словно бежала, не останавливаясь, от самого института.
– Ниночка, есть! Ниночка!..
Она схватила ее в объятия, закружилась с ней по кухне.
– Приказ есть, Ниночка!
– Фу, как ты меня напугала! – опустилась на стул Нина. – И разве можно тебе так прыгать! – начала она укорять подругу. – Ты ж не должна забывать…
Но Оля была в таком приподнятом настроении, что вовсе не хотела думать о себе. Она смеялась, дергала Нину за руку, допытывалась, рада ли та, что наконец есть приказ, рассказывала, что чуть со ступенек не скатилась, прочтя среди других фамилий Нинину, и не давала подруге вымолвить слова.
Немного угомонившись, она села рядом с Ниной на стул.
– Ну, что?
– Что – что? – улыбнулась Нина.
– Почему ты такая спокойная? – возмутилась Оля. – Я бежала сюда как сумасшедшая, а ты – хоть бы что!..
В тот же день Нина пошла в деканат, и Иван Дмитриевич рассказал ей, какие предметы придется сдавать в течение первого года обучения. Ее ошеломило большое их количество, но Иван Дмитриевич успокоил: в этом году, если будет трудно, можно сдать не все, важно начать, втянуться в учебу.
Потом Нина ходила по книжным магазинам. Многих книг нельзя было достать, и она нервничала. Хоть Оля и предлагала пользоваться ее учебниками, все же хотелось иметь свои.
Вспомнила, что Юля до замужества училась в пединституте, и подумала, что, может быть, у нее сохранилось кое-что. Но идти к Юле не хотелось.
После суда Нина окончательно охладела к своей приятельнице. Сначала ждала, что Юля зайдет к ней, будет извиняться, предполагала, что та заболела и, возможно, потому не смогла прийти в суд, но Юля все не являлась. «Хоть бы поинтересовалась, что со мной, чем закончился суд, – с горечью думала Нина. – Она совсем равнодушна ко мне! И как это я раньше не замечала, что Юля занята только собой, а до других ей нет никакого дела…»
Если бы Нина не познакомилась за это время с Олей, Оксаной, с Иваном Дмитриевичем и его сестрой, она, пожалуй, не выдержала бы и сама пошла к Юле, – слишком уж одинокой чувствовала себя… И, пристыдив Юлю, наверное, помирилась бы с ней. Теперь же Нина сердито подумала: если она не нужна Юле, то Юля ей – и подавно, и даже хорошо, что она, хоть и поздно, но все же узнала истинную цену Юлиной дружбы.
«Буду пока что брать учебники у Оли», – решила Нина.
IV
«Помнишь, как мы когда-то подрались с тобой? Еще в седьмом классе, на большой перемене? Из-за чего мы тогда сцепились? Кажется, я что-то отбирал у тебя, а ты не давала. Вырываясь, ты больно ударила меня по носу, и я, разозлившись, так толкнул тебя, что ты упала на спину и ударилась головой об пол. Ты поднялась, красная и сердитая, а я, боясь, что ты пойдешь жаловаться директору, и в то же время стараясь показать, что это меня нисколько не беспокоит, говорил: „Ну, и иди! Ну, и распускай нюни!“ – „Никуда я не пойду! – сердито крикнула ты, и в голосе твоем дрожали слезы. – А ты – дурак, дурак!“
Ты даже топала ногой, выкрикивая это обидное, „дурак“, а я, ошеломленный, даже не подумал рассердиться на тебя…
Может быть, с тех пор и начал я искать тебя глазами среди твоих подруг…
А может быть, меня потянуло к тебе с того дня, когда через год, пробегая по коридору, я споткнулся и, ухватившись за тебя, чтобы не упасть, ощутил под ладонью твердую, как камешек, грудь твою?..
Как ты рассердилась тогда на меня! Как презрительно вздернула плечо, проходя мимо моей парты, когда я, сгорая от стыда, боялся встретиться с тобой взглядом. Как я украдкой, когда был уверен, что ты этого не заметишь, смотрел на тебя и как много уроков проплыло мимо меня, не оставив в памяти никакого следа…
Лукавая! Ты все видела, все замечала и однажды первая подошла, заговорила со мной, будто ничего между нами и не произошло. Я стоял перед тобой, багровый, жевал слова, сердился на себя и еще больше на тебя, так как глаза твои смеялись, и я знал, что ты смеешься надо мной.
Как ты любила потом дразнить и мучить меня! Не потому ли, что я не был безразличен тебе?..
Я тоже был хорош! Явился на вокзал в тот последний наш день со своими ребятами и старался показать, будто и не думал провожать тебя, а вышел на перрон так просто, от нечего делать. Но как больно защемило сердце, когда ты взглянула на меня полными слез глазами…
Что ж, мы квиты, Валюшка, мы квиты. И все-таки… Чего б только я не отдал, чтобы повторились те чудесные дни!..
А сейчас – здравствуй, Валя!..»
И Яков осторожно стучит в дверь.
– Войдите!
Голос женский, но он не похож на Валин. Горбатюк снова смотрит на табличку, – нет, это ее кабинет.
– Входите же!..
Теперь Яков уже слышит знакомые нотки. «Только не волноваться!» – приказывает он себе и открывает дверь.
У стола стоит молодая женщина и смотрит прямо на него. Синий, строгого покроя костюм придает ей официальный вид, и в первую минуту Яков даже колеблется: Валя это или нет? Но вот она, слегка расширив глаза, подняла пальцы к виску, и от этого давно знакомого жеста сердце его заливает горячая волна.
– Валя, – тихо говорит он. – Валюша!
– Яша!..
Схватившись рукой за стол, она смотрит на него удивительно блестящими глазами.
Потом, когда Яков подошел к ней и взял за руку, они оба сразу же заговорили, перебивая и не слушая друг друга, и так же одновременно умолкли и засмеялись… Что он говорил Вале в эти минуты, Яков так и не смог никогда вспомнить.
– Как же ты, Яша, выбрался? – будто все еще не веря в то, что он здесь, спрашивает Валя.
– Вот так и выбрался, – широко улыбается он.
– Ну, как ты?.. Ах, что ж это я! – снова поднимает Валя руку к виску. – Это ведь так неожиданно: работа, самый обычный день и вдруг – ты…
– Почему же – вдруг?..
Они снова умолкают и смотрят друг на друга. Жадный, пристальный взгляд его ищет в ней черты школьной Вали, и эти черты постепенно проступают, будто приближаются к нему. Уже не говоря о глазах, у нее тот же маленький носик и та же привычка лукаво морщить его, те же чуть припухшие, полуоткрытые губы и та же узенькая, ослепительно белая полоска зубов.
Но в ней много и незнакомого. Это и прежняя Валя, и в то же время совсем другая, новая. Якову трудно сейчас отделить первую Валю от второй, так как та расплывается в нежной розовой дымке, а эта стоит перед ним, живая, полная женственности. Валя будто выросла, пополнела и утратила девичью хрупкость, и все же она очень хороша…
«А какие у нее чудесные блестящие глаза! Какая откровенная радость светится в них! Она рада мне, рада…»
– Валя, можно тебя поцеловать? – тихо спрашивает Яков.
Она вспыхивает и испуганно оглядывается на дверь. Потом протягивает ему руку, ладонью кверху, и Яков отчетливо видит тоненькую синюю жилку на ней.
– Ты мне даешь только руку? – с шутливой обидой спрашивает он.
Ласково глядя на него, Валя кивает головой.
Яков прижимает к губам мягкую теплую ладонь, пахнущую земляникой, и не отрывает от нее губ до тех пор, пока Валя, слегка сжав ему лицо, не забирает руку.
– Ты рада мне, Валя? – спрашивает он.
«Разве ты не видишь?» – отвечают Валины глаза.
* * *
– Валя, где тут у вас гостиница?
– Зачем тебе? – удивленно подымает она брови.
– Я хочу остановиться в гостинице.
– Ты будешь жить у нас…
Они возвращались из библиотеки уже к вечеру. Солнце стояло совсем низко, и чем ниже оно опускалось, тем длиннее становились тени домов, деревьев, людей. Они уже совсем закрыли улицу, лишь верхушки деревьев и крыши домов жарко пламенели, и ярко блестели стекла в окнах, обращенных на запад.
Яков почти весь день пробыл в библиотеке, хоть Валя и отсылала его домой отдохнуть. «Ты ведь утомился в дороге. Я совсем не хочу, чтобы ты вечером клевал носом!» – лукаво смеялась она. Но Горбатюк не мог уйти. Он столько думал о ней, так мечтал об их встрече, что сейчас не хотел ни минуты быть без Вали.
– Ты занимайся своими делами, я не буду мешать тебе, – сказал он и поставил для себя стул в самом дальнем углу кабинета. – Здесь меня никто не заметит. Я буду читать, а ты не обращай на меня внимания.
Не обращай внимания!.. Он и сам хорошо знал, что это невозможно, так как за все время, пока сидел здесь, не перевернул ни одной страницы в книге, которую дала ему Валя. «Очень интересная книжка, увлекательная», – сказала она. Но разве могло его сегодня интересовать что-нибудь другое, кроме Вали? Ему хотелось смотреть на нее, подмечать каждое движение, ловить каждое ее слово, пусть даже не обращенное к нему. Важно было не то, что она говорила, а как произносила слова…
В кабинет то и дело заходили люди, преимущественно работники библиотеки. Они называли ее Валентиной Михайловной, и Якову немножко смешно, непривычно было слышать это «Михайловна», так как для него она оставалась только Валей, Валюшей… Валя что-то отвечала им, часто выходила куда-то, каждый раз ласково взглянув на него, и он, согретый этим взглядом, потом еще долго чувствовал его тепло и невольно улыбался.
Яков попробовал было читать, но немногие прочитанные им фразы показались лишенными какого бы то ни было смысла, так как они совсем не относились к Вале…
Вместе с тем, оставаясь вдвоем, они большей частью молчали, словно приберегая все разговоры к тому моменту, когда никто уже не будет мешать им. И это молчание еще больше подчеркивало их волнение.
Уже перед самым обедом резко зазвонил телефон. Валя взяла трубку, и Яков, не пропускавший ни одного ее движения, заметил, что она чем-то недовольна. Бросила на него огорченный взгляд, немного помолчала, потом коротко ответила в трубку:
– Хорошо, сейчас иду.
«Куда это она?» – забеспокоился Яков, даже не заметив, что поднялся вместе с ней.
– Мне нужно в райисполком, Яша, – сказала Валя. – А ты иди домой обедать.
– Без тебя? – Он не понимал, как может куда-нибудь пойти без нее.
– Я не успею. Там приехало какое-то областное начальство… Я постараюсь поскорее освободиться.
Проводив Валю до райисполкома, находившегося в нескольких десятках метров от библиотеки, Яков пошел бродить по городу, хоть Валя еще раз велела ему идти домой обедать. И если до этого он не замечал, как летело время, то теперь стрелки часов будто прилипли к циферблату.
Немного погодя – ему казалось, что прошло не меньше часа – Горбатюк зашел в библиотеку и спросил, не вернулась ли Валя.
– Валентина Михайловна еще не пришла, – ответила ему молоденькая девушка с большим синим бантом в русой косе. Она почему-то засмеялась, потом стала неестественно серьезной, а он, насупившись, вышел из библиотеки.
Яков подошел к зданию райисполкома, постоял, глядя на окна, потом решил еще походить. Он снова кружил вокруг библиотеки, как маленькая планета вокруг солнца, и все с бо́льшим нетерпением посматривал на часы, так как решил, что вернется туда не раньше, чем через полчаса.
На этот раз Валя уже была там. Узнав, что Яков так и не ходил обедать, стала укорять его за это, а он и не думал оправдываться, ибо глаза ее говорили другое: она счастлива, счастлива даже этим непослушанием, этой возможностью ласково отчитать его!..
Сейчас они вдвоем идут домой, и Якову кажется, что никогда в жизни ему не было еще так хорошо. Он не отрывает жадного взора от ее лица, замечает каждую гримасу, упивается ее голосом, – и если сейчас ей чего-нибудь недостает, чтобы быть той Валей из далекой юности, то в своем воображении он щедро наделяет ее всем необходимым для этого.
– Слышишь, Яша, ты останешься у нас, – повторяет Валя.
– Хорошо, Валя, но…
– Никаких «но»!
Яков не может сразу согласиться, слишком еще свежо воспоминание о разговоре с Валиной матерью.
– Видишь ли, Валя, это будет неудобно… Нет, ты подожди, выслушай меня! – замечает он ее нетерпеливый жест. – Видишь ли, если я буду жить у вас, могут возникнуть всякие нежелательные сплетни…
– Яша, ты говорил об этом с мамой?
Он вспоминает свое обещание ничего не рассказывать Вале. Но это свыше его сил – скрывать от нее правду, когда она смотрит ему в глаза, и Яков предпочитает молчать.
– Я так и знала, – вздыхает Валя. – Но ты все равно будешь жить у нас! Я поговорю с мамой.
Что ж, он не возражает. Ему нелегко было бы каждый вечер покидать уютный Валин домик и уходить в гостиницу.
– Вот мы и пришли…
Валя берется за ручку дверей, но не открывает их, а поворачивается к нему:
– Как все-таки хорошо, что ты приехал, Яша!
Она благодарно смотрит на него, и при свете заходящего солнца ее чудесно помолодевшее лицо розовеет так же нежно, как у девушки в парке, державшей на своих коленях голову любимого…
Надежда Григорьевна встретила их так, словно они каждый день приходили домой вдвоем. Поинтересовавшись, почему не пришли обедать, она снова вернулась к плите, где на сковородке жарились золотистые блины.
Из соседней комнаты вихрем вылетел Вадик и, обхватив Валины ноги, уткнулся покрасневшим лицом в мамину юбку. Валя, положив руку на голову сына, быстро оглянулась на Якова, и в ее глазах он прочел какой-то вопрос. Или, может быть, это ему только показалось?
– Ты расскажи маме, как ты сегодня бабушку не слушался, – ласково сказала внуку Надежда Григорьевна, наливая на сковородку очередную порцию теста.
Вадик приглушенно смеялся, вертел головой и ни за что не хотел оторваться от маминых коленей. Якову были видны лишь худенький затылок с высоко подстриженными волосами и потешно оттопыренные уши.
– Как тебе не стыдно, Вадик? Значит, ты не любишь свою бабушку? – укоряла сына Валя, но ее лицо никак не соответствовало строгому тону, и Вадик, бросив на мать быстрый взгляд, снова спрятал личико в ее юбке и весь затрясся от неудержимого смеха.
– Ну, хватит, Вадик, хватит!
Валя, снова оглянувшись на Горбатюка с тем же загадочным выражением, мягко отвела от себя руки Вадика.
– Это мой сын, Яша, – тихо сказала она.
Вадик серьезно посмотрел на Якова, потом перевел пытливый взгляд на мать. Он, видимо, не понимал, что нужно здесь этому незнакомому дяде. Под этим детским взглядом Якову стало как-то не по себе, и он погладил мальчика по жесткому хохолку.
– Мы уже знакомы. И, конечно, станем друзьями. Правда, Вадик?
– Ну, будем умываться и есть, – скомандовала Валя. – Потому что мы кушать – ой как хотим, хотим, все поедим! – запела она и снова стала веселой и беззаботной Валей с откровенно счастливыми глазами.
Когда все уже уселись за стол, Яков вспомнил о привезенной им бутылке вина.
– Это я оттуда привез, – проговорил он, раскупоривая бутылку и наливая в обыкновенные чайные стаканы густое темно-красное вино.
Валя подняла свой стакан, и рубиновая тень легла на ее руку.
– Красивое какое, даже пить жаль…
– Смотря за что, – возразил Яков.
– Да, – согласилась с ним Валя и серьезно посмотрела на него. – За что же мы выпьем, Яша?
«За нашу любовь!» – хотел ответить Яков, но взглянул на молчаливую Надежду Григорьевну, которая, казалось, не спускала с них внимательного взгляда, и предложил:
– Выпьем за нашу юность! За чудесные, неповторимые годы нашей молодости!..
Они сидели друг против друга, пили вино и смотрели друг другу в глаза. Ее лицо пылало горячим румянцем, темные глаза еще больше потемнели и стали удивительно глубокими. Отставив пустой стакан, она все еще смотрела на Якова, а на губах ее, как живая, переливалась крохотная рубиновая капелька вина. Валя быстро слизнула ее кончиком розового языка и засмеялась:
– Я, кажется, уже опьянела!
– Не нужно было все пить, – заметила Надежда Григорьевна. Она только пригубила свой стакан и теперь осуждающим взглядом смотрела на дочь.
– Когда же, мамуся, и выпить? – встряхнув черными кудрями, с веселым вызовом повернулась к ней Валя. – Пусть хоть раз в жизни опьянею!.. Ну, не сердись, мамулька, ты ж у меня хо-о-рошая… Ты только притворяешься сердитой. Ну, засмейся, ну…
Валя ласкалась к матери, терлась щекой об ее плечо, а Надежда Григорьевна улыбалась, легонько отталкивая от себя дочь.
– Ну, что ты, Валя, хватит! Видите, она все такая же…
Валя весело посмотрела на Якова. «Тебе хорошо? – спрашивали ее глаза. – А мне хорошо! – говорили они. – Я рада, что ты здесь, возле меня, и я сейчас ничего больше не хочу, – пусть только все остается так, как есть».
Яков, смеясь, откровенно любовался Валей. Придя домой, она переоделась и теперь была в коротеньком белом платье с красным воротником и пояском. Горбатюк сразу же вспомнил, что в таком платье видел ее десять лет назад, на выпускном вечере, когда они танцевали до самого утра, а потом, вместо того чтобы разойтись по домам, шумной, веселой толпой пошли на речку. «Неужели она все годы берегла это платье и специально для меня надела его сегодня?» – думал Яков, и ему очень хотелось, чтобы это было именно так.
– Я сейчас продемонстрирую один фокус, – объявила Валя, бросив на Якова лукавый взгляд.
– Да угомонишься ли ты наконец? – смеясь, спросила Надежда Григорьевна. – Что это сегодня с тобой?
Валя, не ответив матери, быстро вышла в соседнюю комнату и уже оттуда позвала:
– Яша, иди сюда!
– Зачем?
– Так нужно! – капризным тоном приказала она и даже топнула ногой.
Смеясь и пожимая плечами – ему было немного неловко перед Надеждой Григорьевной, – Яков вышел из-за стола.
Валя стояла за дверью с совершенно незнакомым ему выражением лица и, когда он остановился, несколько раз шевельнула губами, будто хотела что-то сказать. А он стоял и изумленно смотрел на нее.
– Ну, – прошептала Валя, и на глазах ее неожиданно заблестели слезы. Она порывисто обняла его и поцеловала горячими, словно пересохшими от жажды губами. – Я не могла иначе, – вздохнула она, слегка отталкивая его от себя.
А когда Яков, забыв все на свете, весь потянулся к ней, Валя, словно защищаясь, выставила вперед обе руки и быстро вышла из комнаты.
– Где же твой фокус? – полюбопытствовала Надежда Григорьевна, внимательно глядя на дочь.
– Не удался, мама, – устало ответила Валя. – Пусть уж в другой раз… Давайте лучше чай пить.
Она уже больше не шалила, не шутила. Казалось, выдохлась вся в этом поцелуе и теперь сидела, притихшая и сосредоточенная, углубленная в себя, и даже не смотрела на Якова. Легкие морщинки набежали на ее лоб – и лицо сразу стало утомленным и даже постаревшим.
«Что с нею? – удивлялся Яков, украдкой, чтобы не заметила Надежда Григорьевна, поглядывая на Валю. – Я ее мало знал прежде, а теперь уже совсем не понимаю… Как узнать, что творится у нее на душе?.. А может быть, она вспомнила мужа? – ревнивым огоньком вспыхнула внезапная мысль. – Может быть, ее мучат угрызения совести за этот поцелуй, за ту радость, которой она вся только что светилась?..»
