Текст книги "Его семья"
Автор книги: Анатолий Димаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)
IX
– Ма-ам, что это: пи-и-и! Пи-и-и! Пи-и-и!
– Не знаю.
– Ну скажи: это, Галочка, радио!
Нина бросает быстрый взгляд на часы: в самом деле, уже двенадцать. Сейчас за ней прибежит Оля, а она до сих пор не собралась.
– Мы в школу пойдем, да? – спрашивает Галочка.
– Ты еще маленькая в школу ходить, – одевая дочку, отвечает Нина. – Подыми ножку!.. Ты в садике будешь.
– Там деревца растут?
– Растут.
– А как они растут?
– Так, как ты растешь. Вот ты бегаешь и растешь, так и деревце растет.
– А как деревце бегает?
– Галя, ты можешь хоть минутку помолчать? – уже сердится Нина. – Дай мне одеть тебя!
– Я уже помолчала, – отвечает Галочка. Ее любопытные глазенки так и бегают по комнате – вероятно, она придумывает, о чем бы еще спросить маму.
Ох, уж эти вопросы! Они могут довести до исступления. «И в кого она такая удалась? – раздумывает Нина. – Несчастная будет та воспитательница, к которой она попадет!»
Наконец Галочка готова. Нина в последний раз одергивает коротенькую юбочку, надетую поверх красного вигоневого костюмчика: на улице уже прохладно, и Нина боится, как бы дочка не простудилась. «Отчего это Оля задерживается? Может, зайти за ней?» – думает она.
Весь вчерашний день Нина бегала по городу, собирая необходимые справки. Она даже не подозревала, что для того, чтобы устроить ребенка в детский сад, нужно собрать столько всяких бумажек. Водила Галочку к врачам, заходила в редакцию, чтобы взять справку о зарплате Якова. Там она узнала, что он сейчас в отпуске. Хотела спросить, уехал ли Яков куда-нибудь или отдыхает в городе, но удержалась. Он не интересуется ею, он даже детей навестить не хочет, так почему же она должна интересоваться?..
Потом Нина беседовала с заведующей детским садом, и та сказала, что с местами очень трудно – нужно идти к заведующему городским отделом народного образования за разрешением. И сейчас Нина собиралась пойти туда.
Нина с Галочкой вышли на площадку, и в ту же минуту открылись двери в квартире напротив.
– Я опоздала? – спросила Оля. – Я всегда так, – попеняла она на себя и сразу же засмеялась: – Ох, как сегодня Игорь кашу варил!..
– Как? – полюбопытствовала Нина.
– Поднялся спозаранку, когда я еще спала, и задумал задобрить меня. Было у нас молоко, так он поставил его на огонь, а сам пошел гимнастикой заниматься. Ну, и махал гирями, пока все молоко не сбежало. Тогда он удрал. Даже не дождался, пока я проснусь…
– А что ж ему, бедному, делать, если у него жена такая соня! – смеялась Нина.
Потом Оля занялась Галочкой, которая важно шагала между ними.
Прежде чем попасть к заведующему городским отделом народного образования, Нине пришлось долго просидеть в приемной.
Здесь было много женщин, пришедших с детьми, как видно, по тому же делу. У дверей, за большим столом с двумя телефонами, сидела секретарша с ярко накрашенными ногтями. Она с пренебрежением посматривала на женщин и милой улыбкой встречала мужчин, то и дело проходивших в кабинет. Пока Нина сидела в очереди, она успела люто возненавидеть эту секретаршу.
Когда Нина вошла в кабинет, навстречу ей поднялся худощавый человек небольшого роста, с простым усталым лицом. Он был в военном кителе, на котором темнели следы снятых погон.
– Садитесь, пожалуйста. – Заведующий городским отделом народного образования указал рукой на кресло перед столом и внимательно посмотрел на Нину.
Она опустилась в мягкое кресло, поставив перед собой дочку так, чтобы ее видел заведующий: по своей материнской наивности она считала, что никто не сможет отказать ей, увидев Галочку.
– Я хочу устроить дочку в детский сад, – сказала Нина, подавая справки.
Заведующий просмотрел их.
– Вы не работаете?
– Я учусь в педагогическом институте.
– А где справка из института?
– Видите ли, я недавно оформилась на экстернат, – объясняла Нина. – Но мне все равно придется посещать лекции.
Заведующий пододвинул все справки к Нине.
– К сожалению, я не могу удовлетворить вашу просьбу.
– Почему?
– У нас еще слишком мало детских садов, – устало объяснял он. Видимо, не одной Нине он вынужден был это говорить. – В первую очередь мы принимаем детей одиноких матерей…
– Я тоже одинокая, – перебила его Нина. – Муж оставил нас…
– Работающих матерей, – уточнил заведующий. – Затем – детей тех родителей, которые оба работают и не имеют дома никого, кто бы присмотрел за детьми. Такое положение, конечно, временное, – словно оправдываясь перед Ниной, прибавил он. – Пройдет некоторое время, и мы сможем удовлетворить всех родителей, обращающихся к нам. А пока что… – и он беспомощно развел руками.
Нина сидела насупившись. Какое ей дело до того, что будет через некоторое время! Ей сейчас, сегодня, немедленно нужно устроить дочку.
До того как она начала собирать справки, особенно до той минуты, когда заведующий городским отделом народного образования отказал ей, Нина не очень-то хотела, чтобы Галочка посещала детский сад. Но теперь, когда потрачено столько времени и нервов, ее не могли удовлетворить никакие объяснения. Что ей до того, что в городе не хватает детских садов и что этим весьма озабочен заведующий? Она привела сюда Галочку, которой никто не имеет права отказать, и Нина сумеет добиться своего!
– Вот так, – сказал заведующий, подымаясь и давая понять, что разговор окончен.
Нина вспоминает о женщинах, ожидающих под дверью, и больше не задерживается здесь.
– Ма, мы уже в садик идем? – все время допытывается Галочка, еле поспевая за матерью.
– Мы пойдем туда завтра, Галя, – отвечает Нина, размышляя, к кому бы обратиться за помощью. К Ивану Дмитриевичу? Нет. Он столько сделал для нее, что уже просто неудобно лишний раз беспокоить его. В самом деле, будто нет у него других забот, как заниматься ее делами! К тому же неизвестно, сможет ли он помочь ей в этом вопросе.
«Пойду к Руденко, – решает Нина, вспомнив, как Николай Степанович говорил о том, что ей нужно работать. – Он говорил, пускай теперь помогает… И, может быть, узнаю у него что-нибудь о Якове».
Возле редакции она остановилась. Вспомнила, что Вера Ивановна приглашала ее к себе, и подумала, что будет лучше, если она зайдет к ним вечером, застанет Николая Степановича дома и там поговорит с ним, попросит его помощи. Вечером будет дома и Вера Ивановна, которая поддержит ее, – в этом Нина нисколько не сомневалась.
«Так будет лучше», – уверяла себя Нина.
До вечера Нина не выходила из дому. Взялась было за учебник, прочла несколько страничек, но увидела, что только зря теряет время – ничего из прочитанного она не запомнила. «Пусть уже завтра», – отложила она книгу, хоть и знала, что Оля снова будет упрекать ее. Утешала себя лишь мыслью о том, что и Оля на ее месте тоже не очень-то многое вычитала бы, ожидая возможной встречи с мужем.
Она еле дождалась, пока начало смеркаться, и, взяв с собой обеих дочек, быстро, чтобы не встретиться с Олей, вышла на улицу.
У Руденко все были дома. Вера Ивановна проверяла ученические тетради, а Николай Степанович, в стареньком костюме с заплатками на локтях, распиливал пилой-ножовкой длинную доску. Ему помогал младший сын, мальчик лет десяти, вылитый отец.
– Наконец-то вы собрались к нам, – дружески улыбаясь, встретила Нину Вера Ивановна. – Даже дочек привели…
– Я ненадолго, – ответила Нина, невольно оглядываясь.
– Э, нет, мы вас скоро не отпустим! – запротестовала Вера Ивановна. – Попьем с вами чайку…
– Я сейчас поставлю чайник, Веруся, – сказал Николай Степанович, торопливо собирая инструменты. – Вот взялись с сыном стеллажи мастерить, – объяснил он. – Книг завелось до черта, а ставить некуда…
«Его здесь нет», – подумала Нина. Она почувствовала некоторое облегчение, так как все время слишком напряженно готовилась к встрече с Яковом, и в то же время была разочарована. «Неужели он уехал? И куда?»
– Садитесь, пожалуйста, чего вы стоите! – приглашала Вера Ивановна, пододвигая стул к большому квадратному столу.
Нина села. Дочки, как приклеенные, стали по обе стороны стула. Оля не спускала глаз со своей учительницы, а Галочка, засунув палец в рот, внимательно следила за стенными часами, на циферблате которых был нарисован серый кот, водивший глазами направо и налево.
Все еще улыбаясь, Вера Ивановна села рядом с Ниной. Милое, приветливое лицо ее сейчас особенно нравилось Нине, и она пожалела, что прежде не приходила к Руденко.
– Вы простите, что я так… – начала было Нина, но Вера Ивановна перебила ее:
– Мы давно должны были бывать друг у друга. Я очень рада, что вы наконец надумали сегодня прийти к нам!
– Я поступила на экстернат, – говорит Нина, и ей кажется, что это слово никогда не потеряет для нее особого значения. – И вот… я решила устроить Галю в детский сад, чтобы иметь возможность учиться, – продолжает она.
– И очень хорошо сделаете, Нина Федоровна.
– Но ее не принимают! – с неожиданными слезами на глазах добавила она.
– Как не принимают?
– Говорят, что я не работаю, а потому не имею права отдавать туда Галочку…
Нине уже кажется, что заведующий городским отделом народного образования отнесся к ней несправедливо, обидел ее.
– Ну, это глупости! – энергично возразила Вера Ивановна. – Галочку нужно отдать в детский сад уже хотя бы потому, что там ей будет лучше… Да… здесь нужно что-нибудь придумать… Николай Степанович! – позвала она мужа.
– Готово! – донесся до них радостный возглас Руденко, и тут же послышалось шипение примуса.
Николай Степанович вышел к ним, очень довольный своими хозяйственными успехами, и Нина должна была повторить при нем все, что рассказала Вере Ивановне.
Лицо Руденко сразу стало серьезным, он задумался и для чего-то постучал пальцами по столу, будто испытывая его прочность.
– И много там было матерей?
– Много. А у дверей сидит настоящая мегера и никого не пропускает, – вспомнила Нина секретаршу.
– Нужно помочь, Коля! – горячо сказала Вера Ивановна.
– Подожди, Веруся, тут нужно не одной Нине помогать… Я, конечно, постараюсь вашу Галочку устроить, – успокоил он Нину. – Так, говоришь, много матерей? – переспросил он задумчиво.
– Очень много, – подтвердила Нина, но Руденко, кажется, уже не слушал ее. Лишь когда Нина стала его благодарить, поморщился:
– За что благодарить? Это наша общая вина, что до сих пор еще людям приходится обивать пороги в разных бюрократических инстанциях и просить о том, на что они имеют полное право, а когда их законное требование выполняется, еще и благодарить за это. И не благодарность здесь страшна, а то, что выслушивают ее как должное! Как будто то, что они делают, эти заскорузлые души, – их добрая воля, а не прямая обязанность…
Николай Степанович взволнованно зашагал по комнате. Нина с удивлением следила за ним. До этого он казался ей немного черствым человеком, слишком уж уравновешенным и спокойным, умеющим скрывать от посторонних взглядов все движения своей души.
– Да, садись же, Коля, чего ты, как маятник!.. – не выдержала Вера Ивановна.
Взглянув на жену, Руденко виновато улыбнулся, и лицо его стало мягким и немножко наивным, как это бывает у очень добрых людей. Нина, глядя на него, от души позавидовала Вере Ивановне, и ее снова обожгла мысль о Якове. Разве он когда-нибудь смотрел так на нее, разговаривал так с нею?..
«А где же Яков? Неужели куда-нибудь уехал?.. Но зачем он мне? Почему я все время думаю о нем!» – даже рассердилась на себя Нина.
– Значит, ты решила учиться?
Положив большие руки на стол, Николай Степанович одобрительно смотрит на нее.
– Да, решила.
– Это очень хорошо – учиться… Когда я смотрю на своих сыновей, мне даже завидно становится.
– Так уже водится на белом свете, – улыбнулась Вера Ивановна.
– Водится! – недовольно повторил Николай Степанович. – Мало ли что на белом свете водится!.. А вот придет к нам Нина через пять лет да и спросит: ну вы, разумники, много ли знаете по сравнению со мной?
– Так уже и спрошу! – засмеялась Нина. – Тут дай бог начать?..
– Трудно?
– Нелегко, – вспомнила Нина груду учебников.
– Мне тоже было трудно, – признался Руденко. – Я, Нина, в двадцать лет поступил в вуз. И не имел, как ты, среднего образования. Веруся знает, она первым моим консультантом была, – кивнул он головой в сторону жены. – Но из-за того, что трудно на первых порах, бросать не стоит…
– Я и не собираюсь бросать, – говорит Нина.
– Нина, ты встречаешь его? – неожиданно спрашивает Николай Степанович. – Он очень изменился в последнее время.
Нина, нахмурясь, молчит. Тогда в разговор вмешивается Вера Ивановна:
– В четверг у нас будет родительское собрание. Обязательно приходите, Нина Федоровна!
– Хорошо, я приду, – отвечает Нина.
Она чувствует благодарность к Вере Ивановне, которая спасла ее от неприятного разговора о Якове. Та последняя встреча с ним, когда он, оттолкнув ее, выбежал из комнаты, бросив ее одну в слезах, была самым болезненным ее воспоминанием, и Нина понимала: что бы ни случилось, ей никогда этого не забыть.
Она думает: сколько раз бывал здесь Яков и, может быть, жаловался на нее, говорил злые, обидные слова, и Руденко так же сочувственно слушали его, как слушают сейчас ее. Нина вспомнила Олю, Оксану, Ивана Дмитриевича – тот необычайно светлый и уютный мирок, в котором она нашла пристанище и сочувствие, где поняли и полюбили ее такой, как она есть. И ее охватило непреодолимое желание зайти сейчас к Оле – послушать ее беззаботную болтовню, наблюдать за молчаливым Игорем, поглаживать мягкую спину Дуная, который всегда кладет тяжелую голову ей на колени, щуря от удовольствия умные коричневые глаза. А Руденко, как они оба ни хороши и как ни тепло отнеслись к ней, все же они – друзья Якова, а не ее, и Нинина душа никогда не могла бы так оттаять в беседе с ними, как даже в пустячном разговоре с Олей.
X
Хоть Яков и рассчитывал пробыть у Вали весь месяц, он уехал от нее через несколько дней. И когда, подъезжая к родному городу, увидел знакомые места, его охватило такое невыносимо тяжелое чувство, что он даже схватился за сердце.
В растерянности стоял Горбатюк на просторном, уже обезлюдевшем перроне, не зная, куда идти, и чувствовал себя бесконечно одиноким.
Резко прогудел паровоз, заскрежетали тормоза; сперва медленно, словно не решаясь двинуться, а потом все быстрее и быстрее поплыли мимо пустые вагоны, холодно поблескивали затуманенными стеклами. В душе у Якова тоже была пустота. Все мечты, недавно переполнявшие его, разлетелись вдребезги, и мелкие обломки их нужно было выбросить вон.
Подошел носильщик, предлагая свои услуги. Яков отказался, поднял чемодан и вышел на привокзальную площадь. Найдя такси, сел в машину, откинулся на спинку заднего сиденья, устало закрыл глаза.
…После той ночи Якову все время казалось, что Валя избегает оставаться с ним наедине. А когда он пробовал обнять ее, она почему-то вздрагивала, словно ей было это неприятно, и мягко, но решительно отводила его руки.
– Не нужно, Яша…
– Но почему?..
Валя не отвечала, только как-то испытующе смотрела на него. Эти взгляды раздражали, он уже начинал сердиться, но всячески сдерживал себя.
– Мне кажется, что ты обнимаешь меня не потому, что тебе это приятно, а потому, что считаешь, будто без этого уже нельзя, – наконец призналась она.
После того Яков уже больше не пытался обнимать Валю. Каждый раз, когда приходило такое желание, он вспоминал ее слова, и ему уже самому начинало казаться, что он заставляет себя обнимать ее.
«Что это со мной? – удивлялся Яков. – Ведь Валя очень нравится мне! Она прекрасная женщина, и лучшей жены для себя я не желал бы…»
Как-то он рассказал Вале о том, как встречал утро в парке и видел девушку с любимым, спавшим у нее на коленях. Яков умел хорошо рассказывать, и Валя слушала его, полуоткрыв уста, а лицо ее, побледневшее за последние дни, снова покрылось нежным румянцем – она снова напоминала ту Валю, которая встретила его сияющим взглядом больших, глубоких глаз.
– Хочешь, пойдем в парк, я покажу тебе это место, – предложил Яков, надеясь, что прогулка развеет возникшее между ними чувство неловкости и даже какой-то вины друг перед другом.
Валя охотно согласилась, хоть был уже поздний вечер.
– Вот здесь она сидела, – показал на скамейку Яков, – а вот тут лежал парень. Она держала его голову на своих коленях, и это было для нее самым великим счастьем на свете…
Рассказывая, он снова ясно увидел перед собой и девушку, и юношу, и восход солнца, и совершенно отсутствующий взгляд незнакомки, для которой не существовало в мире ничего и никого, кроме любимого. Как завидовал Яков тому юноше!.. И, обманывая себя, будто в шутку, чтобы показать, как все было, усадил Валю на скамью, а сам лег рядом, положив голову ей на колени, а ее руки – на свою голову. Вот он сейчас уснет, а Валя будет сидеть неподвижно, как сидела та девушка, и будет оберегать его покой, а потом тоже встретит восход солнца невидящими, углубленными в себя, в свое счастье глазами.
Валя, притихнув, сидела на скамье, а он долго лежал, не шевелясь, но заснуть не смог, так как отлежал себе бок и заболели колени согнутых ног. И вдруг Яков ясно увидел себя – взрослого, солидного мужчину в этой нелепой позе, понял всю фальшь своей затеи, этой попытки искусственно создать то, что приходит само собой, чему нельзя подражать и для чего совершенно необязательно лежать вот так на скамейке…
Яков резко поднялся, и Валя не удерживала его. Ему было очень стыдно, – казалось, будто он оскорбил ее.
«Спектакль устроил, дурак набитый! – клял он себя. – Боже, что она сейчас обо мне думает!..»
Придя домой, он боялся поднять на Валю глаза, а она относилась к нему с каким-то преувеличенным вниманием, точно к больному. И у Якова еще больше портилось настроение, и он никак не мог простить себе ни этих неискренних объятий, ни злосчастной скамейки, ни этого дурацкого лежания на ней.
На следующее утро после путешествия в парк Валя вышла к столу с помятым, несвежим лицом, с глазами, обведенными темными кругами. Когда встревоженная Надежда Григорьевна спросила, что с ней, она пожаловалась на головную боль и покорно проглотила таблетку пирамидона.
И Яков, и Валя избегали смотреть друг другу в глаза, обоим было одинаково неловко.
– Яша, ты проводишь меня?
Идя рядом с ней, Яков думал о том, что вчера он обидел ее, и ему хотелось утешить Валю, загладить свою вину перед ней, избавиться от какого-то неприятного чувства, которое не покидало его.
– Валя, – сказал он, – мы должны все оформить…
Она вздрогнула и ускорила шаг, словно хотела убежать от него. И Яков лишь сейчас понял, как грубо прозвучали его слова…
– Я не хотел сказать… – попытался оправдаться он, но Валя умоляюще сжала его руку, горячо и взволнованно заговорила:
– Яша, я очень прошу тебя, не нужно этого… – Голос ее сорвался, и она отвернулась. – Яша, я хочу попросить тебя… – снова обернулась она к нему. – Только ты ни о чем не спрашивай, не удивляйся, а сделай то, что я попрошу…
– Чего ты хочешь, Валя?
– Это очень важно для меня! И как это ни тяжело, а нужно сделать…
– Я сделаю все, что ты прикажешь, – покорно отвечал Яков.
– Я этого и ожидала, – благодарно говорит Валя. – Яша, – она остановилась. – Ты должен уехать, уехать сегодня же. Так нужно, Яша!.. Мне необходимо побыть одной… Я хочу собраться с мыслями… Меня мучит какое-то беспокойство, странное чувство, будто я делаю не то, что нужно, и не так, как нужно… Ты не думай, что я раскаиваюсь, – она покраснела, сказав эти слова. – Но я должна сама разобраться во всем…
– Если ты хочешь, я уеду сегодня же, – покорно соглашается он.
– Спасибо, Яша! Я знала, что ты меня поймешь…
– За что тут благодарить! – горько усмехается Яков. – Я, Валя, самого себя не понимаю…
– Мы потом встретимся, Яша… Встретимся… – говорит Валя, и ему кажется, что она убеждает не столько его, сколько себя.
– Да, встретимся, – повторяет Яков. Смотрит на бледное, измученное Валино лицо и уже искренне жалеет, что между ними встала та ночь, которую нельзя вычеркнуть из жизни, о которой нельзя забыть.
«Какова все-таки жизнь! – размышляет он. – К чему-то стремишься, чего-то добиваешься, и то, к чему стремишься, кажется необычайно хорошим, радостным, а достигнешь своей цели – появляется неудовлетворенность, разочарование…»
Поезд отходил в полдень, и Валя пришла проводить Якова на вокзал. Они стояли молча, так как им не о чем было говорить, – только смотрели друг на друга и принужденно улыбались.
– Видишь, как шутит с нами судьба: когда-то я тебя провожал, а теперь – ты меня…
Валя улыбается одними губами, а глаза ее серьезны, и Яков видит в них затаенную боль и вместе с тем удивление, словно она не может понять чего-то…
Раздается резкий свисток паровоза. Вокруг засуетились, забегали, закричали и замахали руками люди; громко ругая кого-то, мимо пробежал железнодорожник в красной фуражке.
– Ну… – сказал Яков.
Валя порывисто обняла его:
– Пиши, Яша!
– Я жду тебя! Слышишь, Валюша!..
Она кивала головой и шла за вагоном, понемногу отставая…
– Гражданин, прошу в вагон! – дергает Якова за рукав проводник.
Раздраженно отмахнувшись от него, Горбатюк все еще смотрит назад, хоть здание вокзала уменьшилось до размеров спичечной коробки, а людей, стоявших на перроне, уже давно поглотила серая степная мгла…
– Товарищ, приехали!
Водитель такси удивленно посмотрел на Якова, а он беспомощно озирался по сторонам, потирая лоб ладонью: «Ах, да, приехали!.. А зачем?»
– Вам помочь?
У него, вероятно, такой вид, что шофер явно обеспокоен.
– Благодарю! – отказывается Горбатюк и, достав из кармана все оставшиеся у него деньги, машинально отдает их удивленному шоферу. Тот долго благодарит и сигналит ему вслед.
– Приехали, – произносит Яков. – Вот и приехали!..
Он заходит в свою комнату, медленно осматривает ее, словно впервые попал сюда.
Над узенькой Лениной кроватью, покрытой серым солдатским одеялом, появилась фотокарточка в свежей дубовой рамке. Черноволосая девушка с большим цветком в волосах, исподлобья глядя на Якова, улыбается ему немного лукаво и смущенно.
– Здравствуй, лаборанточка! – здоровается с ней Горбатюк, снимая шляпу. – Ты еще не успела забрать у меня Леню?
К его постели никто не прикасался с тех пор, как он уехал. Даже подушка, которую он сдвинул в сторону, доставая чемодан, так и осталась лежать там.
А может, он никуда и не ездил? Может, он только сейчас собирается ехать и впереди – тревожно-радостное ожидание встречи с Валей?
Яков горько улыбается и, засунув чемодан под кровать, подходит к столу. Перед чернильницей лежит синий конверт с несколькими штампами на марках и с надписью «авиа» в верхнем углу.
«Мне? – удивленно читает он адрес. – А почему же нет обратного?.. От кого это?»
Он садится на стул и машинально разрывает конверт. На стол падает несколько листков бумаги, написанных знакомым Валиным почерком.
Яков снова берет в руки конверт и присматривается к круглым штампам – там ведь должно быть выбито число.
Теперь все ясно: письмо отправлено на следующий день после того, как он уехал от Вали. Он жадно хватает исписанные листки и начинает быстро читать:
«Яша!
Пишу тебе это письмо, а ты все еще у меня перед глазами: стоишь на ступеньках вагона и машешь рукой. Мне так хотелось сказать тогда, чтобы ты остался, но что-то остановило меня, и я долго стояла, глядя вслед увозившему тебя поезду.
Сейчас три часа ночи, мама думает, что я давно сплю. А я все сидела за столом и думала, думала, и спрашивала себя: что же случилось?
И когда мне показалось, что я кое-что поняла, я сразу же взялась за перо. Помнишь, когда ты спросил, смогу ли я полюбить тебя, я пообещала, что буду всегда искренна с тобой? Вот я и выполняю свое обещание…»
Яков отрывается от письма. Тревога, закравшаяся в его сердце при виде Валиного почерка, не покидает его. Видно, недаром Валя напоминает о своем обещании быть искренней с ним.
«…Я вспоминала эти два дня, припоминала минуту за минутой, вплоть до той ночи, – продолжает читать он. – А потом – долгую бессонную ночь, когда я не спала до утра да и ты вряд ли уснул. Я ведь слышала, как ты выходил на крыльцо…»
«Почему же ты тоже не вышла? – с упреком думает Яков. – Эх, Валя, Валя!»
«Яша, мы любили друг друга когда-то, больше десяти лет назад, совсем еще юными, почти детьми. И когда я нашла тебя, когда мы начали переписываться, то я думала о тебе, а ты – обо мне, как о семнадцатилетних, а не взрослых людях. Мы так много ожидали друг от друга, что не могли не обмануться в своих ожиданиях.
Как бы я хотела сейчас ошибаться, Яша! Может быть, ты сможешь убедить меня в обратном?»
«Зачем же убеждать, Валя!» – с горечью думает он и чувствует себя бесконечно усталым. Эта усталость, внезапно овладевшая им, угнетает его, тяжело давит на сердце. Ему хотелось бы лечь, закрыть глаза, забыться. Даже не хочется читать письмо дальше, ибо ничего хорошего оно ему не принесет…
«Ах, Яша, если бы мы встретились теперь впервые! Если бы до того мы не знали, не любили друг друга! Чтобы прошлое не встало между нами, чтобы ты был для меня лишь таким, какой есть сейчас, и больше никаким. Может быть, тогда мы смогли бы полюбить друг друга… А так – не вороши погасшей золы, пусть даже в ней еще и вспыхивают одинокие искорки. Огня все равно не добудешь.
Если б ты знал, как тяжело мне писать эти слова! Я чувствую себя сейчас такой старой, словно мне уже нечего ожидать от жизни. А может быть, это и так?..
Напиши мне, Яша, что думаешь ты. Сразу же напиши! И… прости за то, что я не смогла дать тебе ту радость, на которую ты имеешь право. Ты найдешь ее – только не со мной.
Не смею уже поцеловать тебя, так как зачем себя обманывать…
Валя».
А ниже, уже другими чернилами, было дописано:
«Я прочла все, что написала ночью, уже сегодня, на работе. Сейчас утро, я сижу одна, и мне никто не мешает. Сегодня я спокойнее, чем вчера, хоть от этого на сердце не легче.
Знаешь, Яша, мы могли бы быть либо хорошими друзьями, либо мужем и женой. После того, что произошло, мы потеряли право на дружбу. Мужем же и женой нам никогда не быть…
И не пиши мне, Яша. Я вчера не была до конца искренна, я еще сомневалась и надеялась, что твое письмо сможет сделать то, чего не сделал твой приезд. А теперь я вижу, что мы никогда не сможем по-настоящему любить друг друга. Это будут лишь подогретые воображением воспоминания…
Прощай, Яша! Может быть, встретимся еще когда-нибудь, когда будем совсем старыми и ничто уже не будет волновать нас».
«Вот и все», – выпускает Яков листки из рук. Они бесшумно падают на пол, как осенние листья с дерева. Он хочет наклониться, чтобы подобрать их, но большая душевная усталость мешает ему.
Сколько он просидел, бездумно устремив глаза в пол, Яков не мог бы сказать. Однако, вероятно, сидел долго, так как, поднявшись, почувствовал боль в спине. Но что значила эта боль по сравнению с болью сердца!..
И все же он удивительно спокоен. Или уже выбился из сил, или, в самом деле, права Валя, и раздутые им самим искорки прошлого чувства, мгновенно вспыхнув, погасли навсегда. Якову уже кажется, что Валя, поездка к ней и даже та ночь – все это было давно-давно, так давно, что уже успело покрыться серой пылью. И еще ему кажется, будто жизнь вдруг замерла и если выйти сейчас на улицу, то и там будет так же пустынно и мертво, как и у него в душе.
Яков берет шляпу и выходит на улицу. И люди, живые, веселые люди, заполняющие тротуары, проходят мимо него и как бы смывают – частичку за частичкой – душевное омертвение, овладевшее им.
Он и не заметил, как дошел до редакции. Остановившись перед большими, такими знакомыми ему дверями, вдруг почувствовал, как дорог и мил ему небольшой мирок, замкнутый в стенах высокого здания с широкими блестящими окнами.
Яков поднимается по лестнице, потом идет по длинному, непривычно безлюдному коридору и останавливается перед своим кабинетом. Слышит Ленин басок, веселый смех Кушнир. Он представляет себе, как завопят они оба, увидев его, как от души обрадуются ему, и думает, что жизнь и на мгновение не остановилась из-за того, что какого-то там Горбатюка постигла катастрофа.
Он взволнованно нажимает ручку и открывает дверь – навстречу знакомым, радостным голосам.
