Текст книги "Его семья"

Автор книги: Анатолий Димаров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 22 страниц)

XI

Прошло три дня. Яков никуда не захотел больше уезжать, хотя ему и предлагали путевку в дом отдыха. То душевное состояние, которое вызвала неудачная поездка к Вале, требовало не отдыха, а напряженной повседневной работы, отвлекавшей его мысли от пережитого.

С головой уйдя в редакционные дела, Горбатюк всячески загружал себя работой. И новая, свежая рана его начала понемногу заживать.

Яков все больше убеждался, что Валя была права. Своим женским чутьем она раньше, чем он, почувствовала фальшь в их отношениях и не побоялась откровенно и честно сказать об этом.

Он жалел, что так случилось, что навсегда потерял ее, так как лишь теперь понял, какое у Вали чистое и благородное сердце. Но вместе с сожалением о неосуществившихся мечтах он чувствовал и облегчение, будто понимание причины боли уже само по себе успокаивало боль. Образ Вали постепенно расплывался в его памяти, терял свою отчетливость, так как он помнил ее не сердцем, а умом. Иногда Якову требовалось некоторое напряжение, чтобы вспомнить Валину улыбку, ту или иную черту лица или сказанные ею слова, хоть слова вспоминались легче. Он знал, что все, происшедшее между ним и Валей, было в действительности, но никак не мог избавиться от странного чувства, будто та ночь просто приснилась ему. И если бы снова пришлось встретиться с Валей, неизвестно – осмелился ли бы он обнять ее.

На четвертый день, разбирая почту, пришедшую из отдела писем, Горбатюк заметил письмо со знакомой резолюцией редактора: «Яков Петрович! А может быть, для фельетона?» Петр Васильевич всегда так писал, – не приказывал, а как бы советовал, но еще не было случая, чтобы кто-нибудь из сотрудников не прислушался к его совету.

Яков вспомнил, как после приезда от Вали зашел к редактору, как Петр Васильевич обрадовался ему. Они долго разговаривали – о редакционных делах, о событиях международной жизни, и в беседе их чувствовалась та сердечность, которая возникает только между самыми близкими людьми.

Чуть прищурив свои умные серые глаза, Петр Васильевич слушал его, тихо посмеиваясь и потирая подбородок. А потом, в конце рабочего дня, по существующей в редакции традиции, в кабинет редактора один за другим начали сходиться заведующие отделами и литературные сотрудники.

Пришли Руденко и Холодов, даже Леня пристроился в уголочке. И начались разговоры на самые разнообразные темы, часто без всякой связи с предыдущим, воспоминания, споры, смех – внеочередная летучка, как сказал однажды Николай Степанович.

Глядя на знакомые, изученные за годы совместной работы лица товарищей, Горбатюк думал, что все они очень хорошие люди и что очень хорошо работать в таком коллективе, душой которого является чуткий, образованный и умный человек.

«И я когда-то сердился на него!» – удивлялся Яков, все еще рассматривая резолюцию редактора, улыбнулся и покачал головой.

Письмо, переадресованное ему Петром Васильевичем, подписал добрый десяток женщин. Писала его, очевидно, учительница, судя по каллиграфическому почерку и по тому, что все запятые, точки и знаки восклицания стояли там, где им и положено быть.

Женщины жаловались на своего соседа, который почти каждый вечер возвращается домой пьяным, часто бьет жену и детей, скандалит с соседями, а недавно перекопал часть цветника перед домом, ссылаясь на то, что весной посадит там морковь, так как врачи будто бы прописали ему ежедневно пить морковный сок.

«Он отравил всем нам жизнь. Мы не можем спокойно смотреть, как он издевается над своей женой и детьми. А поэтому просим редакцию помочь нам изжить это родимое пятно капитализма», – так заканчивалось письмо.

«Интересно, где работает этот тип?» – было первой мыслью Якова, когда он прочел письмо.

Изложенные факты заинтересовали Горбатюка. Он еще не знал, напишет ли фельетон или публицистическую статью, но что напишет – знал наверняка.

Дом, в котором жил этот человек, был обычным трехэтажным домом из шести квартир. Подымаясь по лестнице, Горбатюк думал о том, сколько случается в каждом таком доме интересных событий, невыдуманных историй, сколько человеческих судеб скрыто за их стенами и как сравнительно редко приходится сталкиваться журналистам с будничной, повседневной жизнью. Вот он идет, незнакомый человек к незнакомым людям, которые ждут его – Яков с утра позвонил на квартиру одной из женщин, подписавших письмо, и договорился о встрече – и верят, что он поможет им, и Яков приложит все силы, чтобы действительно помочь, ибо он сейчас не просто Яков Горбатюк, а представитель той великой силы, которая называется партийной печатью.

В просторной комнате, на стульях и кушетке, стоявшей у окна, сидело много женщин. Все они с нескрываемым любопытством посмотрели на него, и Яков растерялся.

– О, да тут у вас целый митинг! – преодолевая смущение, засмеялся он. – И все, вероятно, авторы письма?

Женщины зашевелились, заговорили, приветливо заулыбались, и он, подумав, что сразу сумел им понравиться, почувствовал себя более уверенно. Седая женщина с простым добрым лицом, которая ввела его в комнату, сочла необходимым отрекомендовать Горбатюка.

– Это товарищ корреспондент. Ну, а кто мы, – улыбнулась она ему, – вам уже известно.

Яков сел к столу, а женщины окружили его. Среди них были преимущественно пожилые и лишь три – молодые, одна из которых – черноглазая красавица с толстой косой, переброшенной через плечо поверх белой блузки, – сразу же привлекла его внимание. Но еще больше заинтересовала его женщина лет пятидесяти, с суровым волевым лицом, высокая и по-мужски широкоплечая. От нее веяло женской силой и мудрым спокойствием.

– Редакция получила ваше письмо, и оно очень заинтересовало нас, – заговорил Яков, доставая и развертывая письмо. – Но для того, чтобы написать статью, необходимо кое-что уточнять, дополнить…

Он умолк, собираясь с мыслями. Женщины тоже молчали и внимательно смотрели на него.

– Вот я и пришел к вам. Расскажите мне подробно, что и как…

– Бьет он ее!..

– Да разве только бьет?

– А что с нашей клумбой сделал!

– Да разве только с клумбой…

– Подождите, соседка, так мы только собьем с толку товарища корреспондента, – властно сказала широкоплечая женщина и развела руки, будто освобождая место для собственных слов. Все сразу умолкли: видно, здесь давно привыкли слушаться ее. – Как же оно так получается, товарищ корреспондент? – глядя прямо на Якова, сердито спросила она. – Живем мы при Советской власти, читаем Конституцию, где ясно написано, что женщина у нас не рабыня, а сами должны этакое терпеть? Сидит у нас под боком такой вот мерзавец, и что ему ни говори, он себе и в ус не дует, на советские законы, за которые наши отцы и мужья кровь свою проливали, поплевывает. Как же можно терпеть это? Разве с таким пакостником коммунизм построишь? Да с ним и в социализме стыдно быть!..

– Конечно, конечно, – соглашается Горбатюк. – Но за что он свою жену бьет? Чем объясняет? Вы говорили с ним?

– Чем объясняет? – гневно спросила она. Яков узнал, что ее зовут Варварой Николаевной. – А разве можно найти этому какие-нибудь объяснения? Да он же издевается над ней, как только хочет!.. И вы думаете, не говорила я ему, не пугала его? Эй, говорю, смотри: поймаем тебя все вместе да затянем на кухню – до новых веников не заживет!..

Женщины засмеялись. Только черноглазая красавица оставалась серьезной.

– И что же он? – пряча улыбку, спросил Яков.

– Разве ж черную душу мылом отмоешь? – в свою очередь спросила Варвара Николаевна. – Правда, сперва притих было, а потом опять за свое взялся. Да еще угрожать нам стал! «Нет, говорит, таких законов, чтобы вы в мою личную жизнь носы совали…» Вишь, и законы вспомнил! А по какому такому закону ты над женой издеваешься, нам спокойно жить не даешь? Ты где живешь? Среди людей или между волками?.. И вы должны нам помочь, товарищ корреспондент, а то, ей-богу, мы с него когда-нибудь шкуру спустим! – снова вызвав общий смех, сказала Варвара Николаевна. – Ему, видите ли, морковного соку захотелось, так он клумбу нашу перекопал!..

– А как он сарай себе строил!.. – подсказала одна из женщин.

– Ага, сарай… Он и Плюшкина переплюнул сараем этим. Общего ему уже мало стало, решил свой завести… Вот там, недалеко от нас, школа строится, так он по кирпичику оттуда, когда с работы возвращался, тащил. Завернет кирпич в газету и несет, как хлеб. А потом увидел, что школу скорее построят, чем он на сарай насобирает, ну, и нанял мальчишек, чтоб те ему тачкой привезли. А милиция проследила и забрала весь кирпич обратно.

Яков долго еще беседовал с женщинами. Они разговорились и припоминали все новые и новые подробности о человеке, который отравлял им жизнь. И когда Горбатюк поднялся, все они благодарили его так, будто он уже написал эту статью.

– Когда он приходит домой? – спросил Яков.

– Его еще нет, где-нибудь в ресторане сидит, – успокоили его женщины. – Да вы не бойтесь, они, такие, – трусливы, как зайцы…

– Нет, мне просто нужно с его женой поговорить. Кстати, как ее зовут?

– Татьяна Павловна.

– Только ничего она вам не скажет: очень уж она запугана.

– Их двери на первом этаже, налево…

Женщины смотрели через перила вниз, указывая ему дорогу, и не уходили, пока он не нажал кнопку звонка. За дверью послышались торопливые шаги, тихий женский голос спросил: «Это ты, Жорж?», и Яков не успел еще ответить, как дверь открылась.

– Ах! – Испуганная женщина отступила назад, увидев перед собой незнакомого человека.

– Простите, я к вам, – вежливо проговорил Яков.

– Ко мне? – растерянно спросила она. – Вы, вероятно, с электростанции?

– Нет, я из редакции. Можно войти?

– Пожалуйста… Только моего мужа нет дома.

– Татьяна Павловна, я как раз и пришел по делу, касающемуся вашего мужа.

У нее тревожно взметнулись брови, и она чуть приподняла руку, как бы заслоняясь от Якова. Об ее тяжелой жизни и крайней измученности говорили и худое, иссеченное преждевременными морщинами, но еще красивое лицо, и старенькое из серого сатина платье, и какой-то страх, застывший в больших померкших глазах. «До чего все-таки можно довести человека!.. И каким негодяем нужно быть!..» – с нарастающей враждебностью к ее мужу думал Горбатюк.

– Женщины, написавшие письмо в редакцию, утверждают, что ваш муж не совсем хорошо обращается с вами, – как можно осторожнее продолжал Яков. – Так ли это, Татьяна Павловна?

Теперь ее глаза уже смотрели на него настороженно.

– Какие женщины?

– Ваши соседки.

– А какое им дело до того, бьет меня муж или нет? – с неожиданной злостью спросила Татьяна Павловна. – Кто их просит писать письма?

Она нервно мнет короткий рукав платья, а левая щека ее начинает часто дергаться. Якову становится не по себе.

– Я их просила, что ли? – все громче говорит она. – Они сами виноваты во всем: раздражают его, а мне достается…

Это неожиданное заступничество просто ошеломило Якова. «Какой же надо быть забитой, чтобы так говорить! Как она боится его!»

– Татьяна Павловна, они ведь искренне жалеют вас, – все еще пытается убедить он женщину. – Поймите, что мы не можем проходить мимо подобных явлений.

Но все уговоры, все доводы его наталкиваются на глухую стену непонимания, и когда Горбатюк уходит, Татьяна Павловна жалобно и заискивающе умоляет его:

– Не пишите! Пожалуйста, не пишите!..

И Якову кажется, что она вот заплачет…

– Ну, что, поговорили?

Горбатюк даже вздрогнул от неожиданности. Со второго этажа не спеша спускалась Варвара Николаевна. Сейчас, когда он смотрел на нее снизу, она казалась еще массивнее.

– Не хочет, чтобы печатали ваше письмо, – признался Яков.

– Так я и знала! – презрительно бросила Варвара Николаевна. – Он для нее и царь и бог: «Хочу – тысячу дам, хочу – на голодный паек посажу…» Эх, женщины, женщины, – осуждающе покачала она головой. – Сами себе петельку завязывают, сами в нее и голову всовывают! Хуже птицы глупой – та хоть крыльями машет…

XII

В запущенном парке, который так любил Горбатюк, уже воцарилась осень. С деревьев золотым дождем падали желтые листья, и так приятно было ступать по шуршащему мягкому ковру их и собирать каштаны.

Яков насобирал их полный карман, а потом высыпал на листья в одну небольшую кучу. Пусть наткнется какой-нибудь малыш – вот обрадуется!..

Не так давно он собирал каштаны и приносил домой. Рассыпал их по полу, радуясь восторгу дочек, выхватывавших коричневые шарики друг у друга. А в выходной день приходил сюда вместе с дочками. Увидев каштан, они каждый раз счастливо взвизгивали, а он ворошил листья ногой и звал дочек: «Вон каштан, Галочка! Вот здесь, Оля!»

Как он любил ходить с детьми в парк!..

Яков и не заметил, что снова набрал каштанов полный карман. Он хотел уже высыпать их, но вспомнил, что ему нужно идти на родительское собрание, и передумал. Он не бывал раньше на таких собраниях и не знал, приходят ли туда только родители или, может быть, и школьники тоже. Вот он и высыплет в Олин портфель все эти каштаны: пусть отнесет их домой и поделится с Галочкой.

Школа, в которой училась Оля, находилась недалеко, и Яков вышел из парка, когда до восьми часов оставалось пять минут.

В классе уже было полно людей. Родители, устроившись за маленькими, тесными для них партами, сидели боком, выставив наружу ноги.

Вера Ивановна стояла у своего столика, разговаривая с высоким худым мужчиной в больших, в черной оправе, очках. Она сразу же заметила Якова, приветливо закивала ему головой, поманила рукой к себе.

– Пришли-таки, – сказала она, подавая ему руку. – А к нам до сих пор не заглянули! Забываете старых друзей…

– Все некогда, Вера Ивановна, – оправдывался он. – Вот в воскресенье непременно приду.

– Смотрите же, приходите… А сейчас, пока не собрались все родители, познакомьтесь с тетрадями своей дочки.

Вера Ивановна повернулась лицом к классу, ища кого-то глазами, и Яков, посмотрев в том же направлении, встретился глазами с Ниной. Она сидела за третьей партой в среднем ряду. Нина сразу же отвернулась, насупившись, и стала очень похожа на старшую дочку, когда та сердилась.

Яков прошел к этой парте, сел, еле пролезая в узенькое пространство между спинкой и крышкой.

– Вот Олины, – услышал он Нинин голос и увидел ее руку, пододвигавшую ему тоненькие тетради.

– Спасибо, – ответил Яков, беря тетради так, чтобы не коснуться Нининой руки.

Он положил их перед собою, Ольга Горбатюк, первый класс «а», – прочел на обложке написанное рукой Веры Ивановны. «Ольга! – усмехнулся Яков. – Ольга… Так вот и не оглянешься, как она станет взрослой… Ну, что же вы тут написали, Ольга Яковлевна?»

Яков раскрыл тетрадь и увидел простенькие примеры, решенные дочкой. Три плюс один равно четырем… Сколько сидела она, складывая эти три и один! Сколько раз морщила лобик, пока вывела эти цифры!

Ему очень захотелось увидеть дочку, посидеть рядом с ней, когда она выполняет домашние задания, посмотреть на милое, озабоченное личико, на покрытый первыми морщинками лобик, за которым напряженно работает мысль, решая сложную задачу про три и один… И все же она вывела – четыре, а он, ее взрослый отец, не может ни сложить, ни вычесть, даже знак равенства написать у него не хватает силы.

К какой учительнице обратиться, чтобы она сказала ему, что делать с этими тремя и одним?..

Рядом с ним Нина, а он не решается взглянуть на нее. Встретился взглядом, как с незнакомым человеком, и сразу же отвел глаза. Нет, неправда! Возможно, незнакомым человеком он бы заинтересовался, стал бы рассматривать его лицо, а тут сумел взглянуть так, что увидел только Нинины глаза.

«Что она сейчас обо мне думает?» – не дает ему покоя неожиданная мысль, хоть он и старается убедить себя, что это ему совершенно безразлично. Но сидеть рядом, пусть даже отвернувшись, и вздрагивать при каждом ее движении, убеждая себя, что ты абсолютно равнодушен к ней, – приятное ли это состояние?

И Яков с облегчением вздыхает, когда Вера Ивановна, повернувшись к классу, говорит:

– Пожалуй, начнем!

По классу пронесся шорох, послышалось скрипение парт: родители умащивались поудобнее.

– Товарищи!..

Лицо Веры Ивановны стало торжественно-строгим – так, вероятно, обращалась она в начале урока к своим ученикам: «Дети!», и Яков сердито оглянулся на какого-то лысого мужчину, под которым как раз в эту минуту заскрипела парта.

– Скоро закончится первая четверть учебного года. Я хочу коротенько рассказать вам, что мы успели сделать за эти два месяца…

Вера Ивановна рассказала, как учится класс, сколько отличных, хороших, удовлетворительных и плохих оценок получили дети и что делает она для того, чтобы привить им любовь к книге, приучить их быть внимательными на уроках.

От неудобного положения начала ныть спина, затекла нога, но Яков терпеливо сидел, стараясь не пропустить ни слова, и от души удивлялся, как можно держать в руках три десятка непоседливых, подвижных мальчиков и девочек – учеников первого класса. Впервые за все годы их знакомства он подумал о Вере Ивановне не только как о милой, симпатичной женщине, своей близкой приятельнице, но и как о человеке, делающем чрезвычайно важное дело и заслуживающем большого уважения.

– А теперь разрешите мне дать краткую характеристику каждому ученику в отдельности…

Родители снова зашевелились и заскрипели партами, а Яков продолжал сидеть неподвижно, не решаясь взглянуть на жену. Подавляя в себе желание повернуться к Нине, он с преувеличенным вниманием слушает Веру Ивановну.

Учительница называет неизвестную ему фамилию, сдержанно хвалит какую-то девочку, и Яков с завистью посматривает на ее мать, которую можно сразу же узнать по радостным глазам, по раскрасневшемуся, счастливому лицу.

– Оля Горбатюк, – неожиданно говорит Вера Ивановна, глядя прямо на Якова.

Он внутренне вздрагивает, словно сам является сейчас учеником и Вера Ивановна неожиданно вызывает его к доске.

– Учится только на отлично, – продолжает Вера Ивановна, – дисциплинированна, очень аккуратна… Но она очень впечатлительная, нервная девочка. Отцу и матери необходимо позаботиться о том, чтобы создать для ребенка самые благоприятные условия…

Неприятно пораженный, Горбатюк сердито хмурится. «При чем здесь я? Ведь Нина забрала у меня обеих дочек, лишила меня даже права посещать их!..» Он снова хочет посмотреть на Нину, но уже другими, холодными глазами – дать ей понять, что в их отношениях ничто не изменилось и не может измениться. И с равнодушным, даже немного скучающим видом Яков поворачивается к ней.

Но она не смотрит на него. Склонившись к женщине, сидящей на передней парте, Нина что-то тихо говорит ей, и Яков видит лишь часть щеки и небольшое розовое ухо, прикрытое золотистыми завитками волос. Заслонившись рукой, чтобы она не застала его врасплох, он внимательно, как на незнакомого, но интересного для него человека, смотрит на Нину.

«Она поправилась и даже помолодела», – отмечает про себя Яков. Но не эта перемена в Нине беспокоит его. В жестах, в словах ее он не смог не уловить чего-то нового, доселе незнакомого. Нина стала значительно спокойнее; это спокойствие можно было прочесть и в ее глазах. В них уже не только не сверкали злые, бешеные огоньки, но исчезло и недавнее жалкое, просящее выражение. Таким жалким, умоляющим взглядом смотрела она на него во время последнего их разговора перед его отъездом в командировку, такие же глаза он видел несколько часов тому назад, у той женщины, Татьяны Павловны, когда она просила его не писать о муже.

А родительское собрание продолжалось. Вера Ивановна уже покончила с характеристиками своих первоклассников и сейчас отчитывала полную, богато, но безвкусно одетую даму, сидевшую направо от Горбатюка, за то, что она неправильно воспитывает свою девочку. Дама обиженно встряхивала кудряшками, пожимала толстыми плечами и каждый раз перебивала учительницу, вызывая осуждающие взгляды других родителей.

– Вы напрасно придираетесь ко мне! – тоном избалованного ребенка говорила она. – Моя Риточка такая слабенькая…

– Вы ее слишком балуете, – возразила ей Вера Ивановна. – Наряжаете, как куклу, – бантики да кружевца, а заставить ребенка уши вымыть – до этого у вас руки не доходят.

– Не могу же я разорваться! – побагровела дама. – У меня еще и муж есть!

– А как же успевают те, у кого пять человек детей? – нисколько не повышая голоса, спросила Вера Ивановна. – Да еще сами работают наравне с мужьями… Хоть дети у них одеты, возможно, беднее, чем ваша Риточка, зато – аккуратно, чисто, ничего лишнего…

Дама сердито молчала.

– В заключение у меня еще одна просьба к вам, – обратилась к родителям Вера Ивановна. – Вы должны показывать своим детям, что вас интересуют не только оценки, которые они приносят из школы, а и все, чем они здесь живут. Поинтересуйтесь, о чем рассказывала учительница на уроках, что они делали на переменах, в какие игры играли, кто из детей нравится вашей дочери или сыну, а кто нет, – и почему, какие друзья у ваших детей. Приучайте ребенка к тому, чтобы у него не было от вас секретов, чтобы он видел в вас не только отца или мать, но и старшего, умного товарища, который может и посочувствовать, и посоветовать, а когда нужно – и сказать, что так не следует делать.

Вера Ивановна умолкла, и тогда сразу заговорили родители, перебивая друг друга. Крикливо одетая дама, вцепившись в высокого, в очках, мужчину, что-то говорила ему – видимо жаловалась, а он неохотно отвечал ей и смотрел поверх ее головы скучающим взглядом.

Горбатюк все еще сидел, нахмурясь, чувствуя себя чужим среди этих людей, которые казались ему счастливыми уже тем, что их дети – с ними.

«Зачем я пришел сюда? – думал он. – Как я могу расспрашивать дочку об ее школьной жизни, когда не вижу ее?.. И для чего позвала меня Вера Ивановна? Неужели она не понимает, что я здесь лишний, что мне неловко и тяжело сейчас? А может быть, ее попросила Нина? Может быть, это ее очередная попытка наладить наши отношения?»

Яков сразу же поворачивает голову: он хочет убедиться, так ли это в действительности. Но Нины рядом уже нет. Исчезли и Олины тетради.

Поискав ее глазами, Горбатюк увидел Нину возле Веры Ивановны.

«Нет, Вера Ивановна не пошла бы на это. Да и Нина не отходила бы от меня».

Но что случилось с Ниной? Почему она так спокойна, так уверена в себе и… так равнодушна к нему?..

Яков задерживается возле школы, делая вид, что никак не может раскурить папиросу. Стоит до тех пор, пока из дверей не выходят Вера Ивановна и Нина.

– О, а мы думали, что вы удрали! – весело восклицает Вера Ивановна. – Вы проводите нас? – спрашивает она и берет Якова под руку.

Они идут по улице – посредине Вера Ивановна, а по бокам – Яков и Нина.

«Как чужие», – думает Яков, украдкой поглядывая на Нину, серьезную и чуть грустную. Или это тень от фонаря на ее лице?.. Разговаривают они только с Верой Ивановной, осторожно подбирая слова, чтобы не коснуться ненароком чего-либо общего для них.

Наступает минута, когда Вера Ивановна прощается, и они остаются вдвоем.

Идут по краям тротуара, словно им тесно рядом, и молчат. Молчание угнетает обоих, но и заговорить тоже нелегко.

– Как дети? – наконец выдавливает из себя Яков.

– Спасибо, хорошо, – коротко и отчужденно отвечает Нина.

– Оля здорова?

– Да, здорова.

– А Галочка?

– И Галочка тоже… Она теперь ходит в детский сад, – помолчав, прибавляет Нина.

– В детский сад?

– Да. Я ведь теперь учусь, вот и устроила ее…

Возле своего бывшего дома Яков останавливается.

– Будь здорова!

– Будь здоров! – эхом отзывается Нина.

Яков медленно шел по улице, все еще надеясь, что Нина не выдержит, позовет его. Но она молчала. Она стояла и смотрела, как он уходит, немножко сутулясь, и обиженно думала о том, что он даже не захотел посмотреть на дочерей.