Текст книги "Его семья"
Автор книги: Анатолий Димаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)
VII
Нина чутко прислушивалась. В квартире напротив скрипнули двери, щелкнул замок, потом на лестнице послышались быстрые шаги. И снова воцарилась тишина.
Она так и знала: Оля не зашла к ней! Раньше, убегая на лекции, Оля обязательно стучала к Нине, и Нина привыкла каждое утро видеть свежее и веселое лицо подруги. Встреча с Олей согревала ее, создавала хорошее настроение, а теперь она почувствовала себя страшно одинокой и с отчаянием думала, что навсегда потеряла Олину дружбу.
Вчера Нина долго плакала, напугав дочек своими слезами. Оля, придя от подружки и застав мать в слезах, сразу же нахмурилась, худенькое личико ее искривилось, а Галочка подошла к матери, внимательно посмотрела на нее серьезными глазами Якова и положила ей на колени свою новую куклу.
– Ма, ты плачешь?! На куклу, ма, на! Поиграй!
Попытка дочки утешить ее еще больше расстроила Нину, и она никак не могла удержать слез, хоть и улыбалась дочкам, чтобы успокоить их. Тогда Галочка, оглянувшись на сестру, которая уже всхлипывала, тоже расплакалась.
Нина сразу опомнилась:
– Чего ты, Галя?
– Ты плачешь… Оля плачет… и я, – глядя на мать полными слез глазами, объяснила девочка.
Нина невольно рассмеялась, и Галочкино личико тоже засияло улыбкой. С этой улыбкой сквозь невысохшие еще слезы она оглянулась на старшую сестру, словно приглашая ее посмеяться вместе с ней и мамой.
– Мои вы родные! Мое вы утешение, счастье мое единственное! – обнимала дочек растроганная Нина. – Вы любите маму? Вы никогда не бросите ее?..
Она весь день провела с детьми: расспрашивала Олю о школе, забавляла Галочку и все прислушивалась к шагам на лестнице – не возвращается ли из института Оля.
Оля вернулась, но и теперь не зашла к ней. «Значит, действительно рассердилась», – подумала Нина, и мрачные мысли снова овладели ею. Ей почему-то казалось, что теперь, поссорившись с Олей, она не сможет учиться. Снова потянутся серенькие, неинтересные дни, похожие один на другой, как истертые копеечные монеты. Вот так по копейке, по копейке – и разменяет она свою жизнь, а потом, когда подойдет старость, с сожалением оглянется назад: для чего она жила? Для Якова, который отбросил ее, как надоевшую игрушку? Или для дочек? Но они вырастут, выйдут замуж, будут иметь своих детей, которые станут для них дороже матери… Да, она будет рада, если вырастит дочек хорошими людьми и ее поблагодарят за них другие.
И все-таки ей этого мало. Теперь, когда она начала мечтать о том, чтобы приобрести какую-то специальность, когда она, пусть еще в мечтах, начинала жить по-иному, Нина уже не могла примириться с мыслью, что все останется по-старому.
Как ненавидела она сейчас Лату, как кляла себя за тот случайный разговор! «Я никогда-никогда не буду разговаривать с ними!» – решила Нина, но и от этого решения на душе легче не стало.
«Я, верно, в самом деле очень плохая», – с отчаянием думала она и все прислушивалась, еще надеясь, что вот откроются двери и раздастся милый Олин голос.
Двери действительно открылись, и в коридор зловещей тенью вползла Лата.
Она была вся в черном, начиная от шляпы и кончая туфлями, и так многозначительно поджимала губы, что Нина удивленно уставилась на нее: не умер ли кто-нибудь? Лата кивнула головой в сторону комнат:
– Там никого из посторонних нет?
– Я одна, – все больше удивляясь, ответила Нина.
– Так пошли, поговорим…
Нине не оставалось ничего другого, как пойти вслед за нежеланной гостьей.
Лата села у стола, положив на скатерть чистенький узелок, который принесла с собой.
– Я пришла к тебе, потому что ты женщина честная, – заговорила она, доставая из рукава лист бумаги. – Заявление принесла.
– Какое заявление?
– А ты прочти. Там все описано. Прочти и подпиши.
Нина пробежала глазами заявление. Все написанное в нем было настолько невероятным и диким, что она сперва не поверила своим глазам и прочла еще раз короткие неграмотные фразы, все как одна заканчивавшиеся восклицательными знаками.
– Не может быть! – воскликнула Нина.
– Может. Это ведь я написала, – Лата подчеркнула слово «я».
– Но ведь я знаю, что они всегда держат Дуная в квартире и не выпускают одного! – горячо продолжала Нина. Она сейчас, как никогда, хотела избавить подругу от новой неприятности.
– А с балкона я гавкаю? – возразила соседка. – Я уже порок сердца от этого получила. И утром нарочно выпускают собаку, чтобы она оправляться ко мне бегала… У меня и вещественное доказательство есть, я его вместе с заявлением в милицию передам…
И Лата с угрожающим видом подняла вверх узелок. Держа его в одной руке, другой она подсовывала Нине заявление:
– Вот здесь подпишись. Я же свидетельствовала за тебя.
Задрожав от омерзения и гнева, Нина тихо сказала:
– Вон!
– Что? – не поняла Лата.
– Убирайся вон! – повторила Нина. В ней вдруг словно что-то оборвалось, сердце забилось с бешеной скоростью, в висках застучало. – Вон отсюда! – уже громко крикнула она и была, вероятно, очень страшной, так как Лата, не сказав ни слова, втянула голову в плечи и быстро выбежала из комнаты.
«И я могла с ней дружить!» – всхлипывала Нина, стараясь унять нервную дрожь. Взгляд ее упал на стол, на то место, где только что лежал Латин узелок, и мутная волна отвращения снова подступила к горлу. Сорвав со стола скатерть, Нина смяла ее, швырнула на пол и долго мыла руки мылом и горячей водой.
Вспомнив, как удирала Лата, она невольно засмеялась, и смех принес ей облегчение. Подумала, что должна непременно пойти к Оле и попросить у нее прощения.
На следующий день, охваченная жаждой деятельности, Нина еще с утра принялась убирать в доме, переставляла мебель, выбивала ковер, половики – к великой радости Галочки, которая усердно помогала матери, подкатываясь ей под ноги веселым клубочком. Нина решила зайти к Оле в обед, когда та вернется из института, а пока что навести порядок в комнате, где раньше жил Яков.
После отъезда Якова она больше не заходила сюда. Ее останавливало какое-то странное чувство.
Иногда ей чудилось, что в этой комнате кто-то тихо ходит, шуршит одеждой (это чаще всего бывало ночью), и она, замирая, ожидала, что вот повернется ключ в замке, послышатся шаги Якова и он придет к ней и шепнет самое хорошее, самое нужное ей сейчас слово – «люблю». И она боялась, что если зайдет сюда, мечты ее сразу разобьются и Яков никогда уже не вернется к ней.
А иногда, когда она проходила мимо этой комнаты, ей становилось жутко, казалось, что там, за дверью, лежит покойник. Холодные мурашки пробегали по спине, и Нина, объятая ужасом, готова была бежать к Якову даже поздней ночью, чтобы убедиться, что он жив, что с ним ничего не случилось. И только воспоминание об их последней встрече, когда она так хотела помириться с ним, а он ее оттолкнул, останавливало Нину…
Она стояла у двери, все еще не решаясь войти, потом вставила в замочную скважину ключ и дважды повернула его.
Затхлой сыростью и запустением сразу же повеяло на нее. Казалось, что здесь долго-долго никто не жил, даже солнечные лучи боялись заглянуть сюда. На полу, у печки, лежала покрытая пылью груда окурков, а посреди комнаты – одна, только прикуренная и сразу же брошенная папироса, несколько спичек с надломленными головками.
Удивляясь своему спокойствию, Нина нагнулась, взяла в руки папиросу, немного подержала ее и отбросила к печке. Потом еще раз внимательно осмотрела комнату, но, кроме окурков и тоненького слоя соломенной трухи на том месте, где стоял диван, ничего больше не заметила. И Нина пошла на кухню за веником и тряпкой.
Прежде всего она раскрыла окно и смахнула паутину, которую успели соткать за это время в углах комнаты неутомимые пауки, потом вымыла пол один раз, другой… В раскрытое окно лился свежий, чистый воздух и уносил отсюда затхлый запах запустения, встретивший ее на пороге.
«„Буду здесь заниматься“, – решает Нина, прикидывая, где лучше поставить стол. – Поставлю его у окна, а рядом – этажерку, чтобы удобно было доставать книги». Она подумала, что одной ей тяжело будет передвинуть массивный письменный стол, и сразу же вспомнила, что должна зайти к Оле.
Что ж, она пойдет. Она все расскажет – и Оля простит ее.
* * *
– Я никогда не думала причинить тебе неприятность. Я и сама не пойму, зачем рассказала!..
– Ну, хватит об этом!
– Я ведь знала, что такое Лата!.. – упорно продолжает бичевать себя Нина, словно не слыша Олиных слов. Самые тяжелые минуты, когда трудно, почти невозможно было смотреть подруге в глаза и начинать неприятный разговор, уже остались позади. Они сидят обнявшись, и Нина понемногу успокаивается. – Когда я узнала, что она ругала тебя, я готова была язык себе откусить!..
– Ох, и ругала же она меня! – рассмеялась Оля. – Я даже не заметила, как в квартиру влетела. А она клянет меня, а Дунай из-за дверей лает – не разберешь, с кем она ругается: со мной или с Дунаем…
– Она на вас заявление написала, – вспоминает Нина.
– Пускай пишет, – равнодушно отмахивается от этого разговора Оля.
Нина с уважением смотрит на подругу. Оля кажется ей умнее ее, и прежнее чуть покровительственное чувство к ней, как к младшей, окончательно исчезает.
– Приходил ко мне Иван Дмитриевич, – рассказывает Нина. – Принес конспекты, а Галочке – дорогую куклу, советовал отдать ее в детский садик. Говорит, что будет лучше, я смогу выкроить больше времени для занятий. Но… я не знаю, что делать.
– Ты уже начала читать? – спрашивает немного погодя Оля.
– Нет, – помолчав, отвечает Нина и краснеет.
Хотя было твердо решено, что Нина сразу же начнет заниматься и в первую очередь возьмется за изучение античной литературы, она никак не могла заставить себя сесть за учебники. Все это время ей что-нибудь мешало, подворачивалась та или другая работа, и Нина откладывала занятия на утро, потом на вечер, а затем и на завтра, боясь признаться себе, что ее просто пугает и объем учебника по античной литературе, и количество предметов, которые ей предстоит изучать. Она как бы стояла перед большим полем с маленькой тяпкой в руках и знала, что это поле ей все равно придется прополоть, что никто не сделает этого за нее, но его величина угнетала ее.
– Так нельзя, Нина! – возмущается Оля. – Так ты до смерти будешь топтаться на одном месте! Вот я Ивану Дмитриевичу скажу…
– Нет, нет, не нужно! – быстро перебивает ее Нина. – Сегодня же начну.
– Давай сюда учебник, – вот он. Я буду отмечать тебе задание на каждый день, – настаивает Оля.
Нина не возражает. Может быть, в самом деле так будет лучше.
Оля берет в руки объемистую книгу и перебрасывает сразу около сорока страниц.
– Это на один день? – пугается Нина.
– До завтра.
– Нет, я не смогу столько…
Подумав, Оля уменьшает задание на несколько страниц.
– Знаешь, Оля, нелегко начинать учиться таким, как я, – беря у нее из рук книгу, говорит Нина.
– Но нужно же когда-нибудь начать!
– Да, нужно…
И снова привычно сжимает сердце тоска об утраченной юности: о том, что она уже не сможет так беспечно, как вся студенческая молодежь, бродить по зеленым аллейкам институтского парка, посещать все лекции, жить в общежитии; просиживать до поздней ночи над конспектами, а потом идти встречать солнце; делать тысячи веселых глупостей, которые веселы именно тем, что это глупости; о том, что уже не сможет смотреть на жизнь, как на ласковую мать, которая всегда отдает все лучшее тебе, а худшее оставляет для себя; не сможет быть беззаботно, беспричинно счастливой – счастливой ощущением своего юного, будто невесомого тела, нецелованных губ, блестящих глаз, горячего румянца на щеках…
– О чем ты думаешь, Ниночка? – осторожно трогает ее за руку Оля.
– Ничего, я так… Просто так, – вяло улыбается Нина. – Оля, ты очень любишь Игоря?
Оля молча кивает головой, и лицо ее расцветает счастливой улыбкой.
– Люби его, Оля, – с неожиданными слезами в голосе говорит Нина. – Да, люби! Крепко люби!..
VIII
До обеда они никуда не выходили, хоть Яков и предлагал пойти прогуляться. Валя хотела дождаться Надежду Григорьевну и Вадика.
– В выходной день мы всегда вместе садимся к столу. И Вадик привык обедать с мамой…
«Мама…» Как странно слышать, что Валю кто-то называет мамой!
– Я много мечтал о нашей встрече, Валюша, – говорит Яков, а Валя, подперев ладонью мягко очерченный подбородок, задумчиво смотрит на него. Ему кажется, что Валя все время чего-то ищет в нем, чего-то от него ждет, и Яков хочет быть правдивым с ней, хоть это не так легко. – Просто удивительно, но я почти не вспоминал тебя все эти годы, пока не получил твоего письма. А теперь мне кажется, что я всегда только и думал о тебе… И то, что я тебе в первом своем письме написал, было лишь тысячной долей того, что переполняло меня тогда. А потом твои письма…
Он вспоминает последние Валины письма и нерешительно смотрит на нее.
– Валя, ты не рассердишься, если я о чем-то спрошу тебя?
– Спрашивай, Яша. – Облокотившись на стол обеими руками, Валя мечтательно говорит: – Знаешь, мне сейчас очень хорошо – сидеть так, смотреть на тебя, слушать тебя. Так уютно-уютно на душе…
Он благодарно усмехается и уже смелее спрашивает:
– Валя, скажи мне, почему ты писала мне такие скупые письма?
– Скупые? – переспрашивает она. – Знаешь, Яша, я все письма тебе писала за этим столом. Этой ручкой, – взяла она в руки тоненькую ручку, – на этой бумаге… Сидела там, где ты сейчас сидишь, и думала. Я много думала, Яша… Никто мне не мешал, так как я садилась к столу, когда мама и Вадик уже спали. Было тихо-тихо, и я была только с тобой, и каждая написанная фраза звучала для меня так, будто я произносила ее вслух… Я очень любила разговаривать с тобой, Яша!
Валя слегка разглаживает рукой скатерть, потом начинает водить по ней пальцем, ласково глядя на него.
– Что бы со мной ни случилось, я всегда буду вспоминать эти часы, – продолжает она. – Хоть иногда у меня было не так уж легко на душе… Знаешь, Яша, то, что прожито нами за эти десять лет, не сбросишь с себя, как изношенное платье, не вычеркнешь из жизни… И вот часто я думала: ну хорошо, ты одна, тебе никто не связывает руки, а у него – жена. Ведь она тоже живой человек! Я не знала тогда, что вы не живете вместе и что судились, – быстро прибавляет Валя. – Но… хоть бы и знала, не смогла бы, пожалуй, думать иначе. Я думала: у него жена, дети… Каково будет им, если ты заберешь у них того, кто для них дороже всех в мире? Нет, Яша, я вовсе не собираюсь упрекать тебя! Сейчас мне кажется, что ты поступил так, как должен был поступить. Ты не мог больше так жить – и кто осудит тебя? Но у меня несколько иное положение, хоть я тоже, может быть, имею право на счастье…
Лицо ее печально, и Якова тоже охватывает грусть, и ему уже хочется, чтобы Валя замолчала и только водила пальцем по скатерти, чертя на ней какие-то таинственные знаки, которые не прочесть ни ей, ни ему.
– Яша, – отрывает она взгляд от стола. – Я тоже хочу у тебя кое-что спросить. Но ты тоже не сердись на меня…
– Разве я могу на тебя сердиться, Валюша?
– У тебя есть фотография твоей жены?
Этот неожиданный вопрос явно неприятен Якову.
– Я все вернул ей, – холодно отвечает он. – И… зачем она тебе?
– Я хотела бы посмотреть на нее…
И немного погодя, устремив взгляд куда-то в сторону, Валя снова спрашивает:
– Она… очень красивая?
– Вот мы и ревнуем! – засмеялся Яков, а Валя сердито вспыхнула. – Ну, не сердись, Валюша, я пошутил… Ты для меня сейчас красивее всех женщин на свете!
– Ты это так говоришь, словно хочешь утешить меня, – с горечью усмехается Валя.
– Ну, давай не будем ссориться, – он берет ее теплую руку в свою. – Ведь это наш день, Валя!
– Да, наш, – покорно соглашается она. – И мы пойдем сегодня за город… А помнишь, как мы когда-то ходили за город? Ты, я и Наташа?
– Наташа?
– Наташа, Сверчевская. Неужели ты забыл? – удивляется Валя.
– А, это тот бутончик?
– Вот-вот, так ты дразнил ее, – весело подтверждает Валя. – А помнишь, как ты все время шел и удивлялся, почему у нас руки сжаты в кулак?
– Вы даже когда прощались, кулаки подавали, – вспоминает он.
– И ты тогда хотел расцепить мои пальцы. Я сердилась, а Наташа помогала мне отбиваться от тебя… А ты знаешь, почему все это было?
– Откуда же мне знать! – смеется Яков.
– Потому что мы с Наташей сделали маникюр. Шли мимо парикмахерской, и вдруг Наташа говорит: «Давай сделаем маникюр. Чтоб, как у взрослых…» И мне очень захотелось положить свою руку перед маникюршей. А потом, когда мы вышли из парикмахерской, казалось, будто все только на наши пальцы и смотрят. И стыдно было. Боже, как стыдно! Особенно, когда встретили тебя…
– Как же я этого не заметил? – удивляется Яков. – Ведь не ходила же ты все время со сжатыми кулаками!
– А я в тот же вечер счистила лак. Часа два возилась. Боялась, как бы мама не заметила маникюр…
– Да, счастливые времена! Если бы можно было вернуть их назад, чтобы снова было семнадцать, а опыт житейский остался таким же, как теперь, и не было бы тех ошибок, которые сделаны…
– Тебе было бы очень скучно жить, – возражает Валя.
– Зато я тогда не побоялся бы поцеловать одну девушку, которая, кажется, ждала этого…
Валя краснеет и грозит ему пальцем.
Якову сейчас хорошо, он отдыхает душой и телом от недавних ссор, от злых, тревожных мыслей. Теперь все это осталось далеко позади, и перед ним сидит Валя – ласковая и добрая…
«И почему мы тогда так глупо разошлись в разные стороны? – искренне удивляется он. – Ведь мы созданы друг для друга. И кому нужно было, чтобы на ее пути встретился Владимир?»
Якову кажется, что десять лет назад между ним и Валей была не полудетская робкая влюбленность, а более глубокое и серьезное чувство, которое уже тогда связало их на долгие годы и помогло найти друг друга после длительной разлуки.
– Валя, ты рада, что я приехал к тебе? – снова спрашивает Яков, потому что ему нужны все новые и новые подтверждения того, что он не безразличен Вале.
– А разве ты не видишь?
– И ты сможешь полюбить меня по-настоящему?
В ответ Валя только беспомощно пожимает плечами. «Зачем спрашивать об этом?» – так понимает Яков ее движение и поэтому продолжает допытываться:
– Ты сможешь так полюбить меня, чтобы забыть обо всем? Так, будто у тебя до этого никого не было и чтобы тебе казалось, что ты только меня любила всю жизнь?
Ресницы ее тревожно вздрагивают, а глаза гаснут, словно этим вопросом он дунул на огонек, освещавший их изнутри.
– Ничего я не знаю, – покачивая головой, отвечает она. – Не знаю…
– Но почему же, Валя? – снова допытывается Яков. – Отчего такая неуверенность? Ты мне нужна, Валюша, я хочу забрать тебя с собой.
– Ах, Яша, об этом еще рано говорить, – возражает Валя. И, чисто по-женски пытаясь загладить причиненную ему неприятность, кладет свою руку на его, предупредительно заглядывает ему в глаза. – Я могу тебе пообещать лишь одно: я всегда буду с тобой искренна… и с собой также…
– Хорошо, Валя, – сдается Яков, хоть он и не вполне удовлетворен ее ответом.
Валя молчит, вся уйдя в себя. Она словно прислушивается к тому, что делается в ее душе, и совершенно не замечает его. Яков тоже растерял нужные слова и с облегчением вздыхает, когда из кухни доносятся голоса: пришли Надежда Григорьевна и Вадик.
Как и вчера, Яков сидит за столом напротив Вали. И, как вчера, ловит на себе пытливые взгляды Надежды Григорьевны. Он чувствует себя еще более неловко, чем вчера. Наконец Надежда Григорьевна переводит свой взгляд на дочь, которая задумчиво опускает ложку в тарелку, и с видом врача, желающего поставить диагноз, говорит, обращаясь только к Горбатюку:
– Что это случилось с нашей Валей? Ведь она терпеть не могла этой красной блузки с высоким воротником!
Валино лицо приобретает цвет блузки, а Якову становится жарко.
– Она понравилась Яше, мама, – невинно отвечает Валя, с явным удовольствием наблюдая его смущение.
– Ты куда-нибудь собираешься?
– Мы хотим немного пройтись.
– Может быть, Вадика возьмешь?
Валя не торопится с ответом. Яков напряженно прислушивается, ожидая, что же она ответит.
– Мы далеко пойдем, – после паузы отвечает Валя. – Вадик может устать. Пусть лучше побегает здесь.
«У нее удивительно спокойный голос. Будто она уже все решила и все для нее ясно», – думает Яков.
– Ну, как знаешь, – недовольно говорит Надежда Григорьевна. – Ты уже взрослая, тебе виднее…
– Я готова, Яша!
Валя стоит в дверях, веселая и такая свежая, словно она только что проснулась и умылась холодной водой. Яков с восторгом глядит на нее и тихо, чтобы не услыхала Надежда Григорьевна, говорит:
– Какая ты красивая, Валюша!..
Она протягивает ему руку, будто приглашает, забыв обо всем, идти за нею, – и снова начинается сказка, которую оба они создали в своих мечтах…
Потом, когда Яков думал об этом, он никак не мог вспомнить, куда они ходили и что видели, так как все заслонял собою образ Вали. И у него всегда сладко щемило сердце, и было немного грустно, как бывает, когда мы вспоминаем о том, что потеряли в жизни и уже не найдем никогда…
* * *
Яков лежит, вытянув усталое тело. Ему совсем не хочется спать, хоть уже давно перевалило за полночь. Неяркий свет луны льется в окно, рисует на полу большой прямоугольник и еще больше подчеркивает тишину.
Он уже жалеет, что они с Валей так рано вернулись домой. Ходить бы сейчас где-нибудь в степи, в чудесном серебристом просторе, обнимая Валю за плечи, прижимая к себе ее, единственную в мире…
А Нина?..
«Она тоже несчастна, Яша. Как я понимаю ее!»
Валя сказала это сегодня, когда он стал жаловаться ей на Нину. Потом умолкла и долго шла молча, сосредоточенно думая о чем-то и сдвинув по старой привычке брови на переносице.
– Но разве я должен из-за этого отказываться от своего счастья?! – воскликнул он, задетый за живое ее замечанием: ему показалось, что Валя осуждает его.
– Если это будет настоящим счастьем, – задумчиво ответила Валя, – а не его тенью…
«Что она хотела этим сказать? – раздумывает Яков. – Неужели это намек на то, что она никогда не сможет полюбить меня?.. Но – хватит! Лучше сейчас не думать ни о чем, закрыть глаза и заставить себя спать».
Но сон не приходит. Очень тяжело держать веки опущенными, – кажется, будто под ними есть пружинки, которые поднимают их снова…
Яков открывает глаза, и сердце его начинает колотиться так, что, кажется, его удары наполняют грохотом всю комнату: в дверях стоит Валя.
Она в длинном, до пят, халате, а поэтому кажется очень высокой. Стоит, прислонившись к дверному косяку, и словно прислушивается к чему-то.
Широко раскрыв глаза, Яков смотрит на нее, и ему уже кажется, что это – сон, игра возбужденного воображения, что достаточно ему пошевельнуться, громко вздохнуть, как исчезнет все – и Валя, и колеблющийся лунный свет, и прозрачная тишина.
Осторожно ступая, будто плывя над полом, Валя делает шаг вперед и останавливается в нерешительности.
– Валя… – одними губами произносит он.
Валя ступает на светлое лунное пятно на полу, в комнате сразу темнеет, и серебристые искорки вспыхивают у нее в волосах…
