Текст книги "Его семья"
Автор книги: Анатолий Димаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)
VII
В небольшой гостиной были спущены тяжелые темно-зеленые шторы, полумрак скрадывал очертания предметов, окрашивал их в неясные, изменчивые тона. «У Юли минорное настроение», – улыбнулась Нина, успевшая хорошо изучить подругу.
Каждый раз, когда Нина видела эту комнату при спущенных шторах, она производила на нее неприятное впечатление. Казалось, что здесь уже давно никто не живет, что все здесь поумирали и лишь большие стенные часы, заведенные раз и навсегда, отстукивают никому не нужные минуты.
Нина неоднократно говорила об этом Юле, но та совершенно серьезно отвечала ей, что эта комната – чистилище, через которое должен пройти каждый, прежде чем попасть в рай. «Там остаются грехи всех приходящих ко мне знакомых…»
Юля была в другой комнате, несколько большей, чем гостиная. Сидела в широком кресле, поджав под себя ноги, и читала толстую книгу. Медленно подняла глаза на Нину, молча протянула ей холеную, с узкой ладонью руку.
– Что ты читаешь? – спросила Нина.
– Гюго, – коротко ответила Юля. Мечтательное выражение еще не сошло с ее лица, она все еще переживала прочитанное. – Здесь есть страшная по своей силе сцена… Ты давно читала «Человека, который смеется»?
– Очень давно. Еще до войны.
– Обязательно перечитай, – посоветовала Юля. – Вот послушай.
Открыла книгу, но затем раздумала:
– Нет, это долго читать. Помнишь историю Гуинплена и герцогини? Он – паяц, презренный комедиант, она – властительница мира, полубогиня. Он – урод, она – ослепительная красавица. Но красавица с разными глазами: голубым и черным. Сочетание неба и земли, невинного и греховного, светлого и темного, что живет в каждом из нас…
Заинтересованная Нина на минуту забывает, зачем пришла сюда, и внимательно слушает Юлю, стараясь угадать, к чему она ведет. А Юля, мечтательно щуря глаза, продолжает говорить, медленно и тихо, словно в бреду:
– Она – настоящая женщина, эта герцогиня! Она знала, где сорвать сладчайший плод жизни и как достойно вкусить его. «Ты урод, а я красавица. Ты скоморох, а я герцогиня. Я – первая, ты – последний. Я хочу тебя. Я люблю тебя. Приди…» Отдаться красавцу с напомаженной головой и усиками – это повторить извечную банальность, на которую только и способны ограниченные Евы. А броситься в объятия урода, смешать отвращение с наслаждением, унизить и в то же время возвысить себя – удел немногих, может быть, одной на все поколение…
– И ты мечтаешь об этом? – спросила потрясенная Нина.
Юля серьезно ответила:
– К сожалению, в наше время таких уродов не фабрикуют…
– Ты просто клевещешь на себя!
– А разве тебе никогда не хотелось побродить по лужам? – внезапно спросила Юля.
– Зачем?
– Чтобы потом иметь повод вымыться! – отбрасывая книгу, уже смеется Юля и сразу же становится такой, как всегда: заразительно-веселой, насмешливо-шаловливой.
Она вскакивает с кресла.
– Посмотри, какую чудесную штучку привез один мой знакомый!
Юля приносит из спальни фарфорового уродца – какого-то восточного божка с неестественно большим животом. У этого божка, видно, очень болит живот, так как он страшно выпучил глаза, а мордочка у него сердитая и в то же время несчастная.
– Взгляни, какая прелесть! – любуется Юля, а Нина, внутренне содрогаясь, с отвращением рассматривает уродца и не понимает, как можно восторгаться такой гадостью. А ведь весь туалетный столик у Юли заставлен подобными страшилищами, и она просто дрожит над ними.
– Ты показывала Сергею Ильичу? – лукаво спрашивает Нина. Она не раз уже замечала, как его передергивает от этих рахитичных божков.
– Не успела… Это испортит ему настроение еще на неделю. Несчастными будут его студенты! – засмеялась Юля.
Налюбовавшись божком, она бережно несет его в спальню, а Нина смотрит на ее гибкую, стройную фигуру и переводит взгляд на свои руки: как они похудели! Жилы проступили, как у старухи, хорошо еще, что не сморщилась кожа…
Но разве долго до этого при такой жизни! А ведь ей всего двадцать пять лет, она еще не успела пожить по-настоящему. Пожить вот так беззаботно и весело, как Юля, твердо веря в себя и в свой завтрашний день…
Нине хочется прижаться к кому-нибудь, выплакать свое горе, услышать ласковое, теплое слово.
Только не к Юле. Слишком уж она счастлива, чтобы понять чужую боль.
Но все же, когда Юля возвращается, Нина рассказывает ей о своем намерении написать заявление в парторганизацию редакции. Юля слушает ее и одобрительно кивает головой:
– Ты сделаешь правильно. Нужно проучить его! Если не любит, то пусть хоть боится.
– Он может еще больше рассердиться на меня, – колеблется Нина.
– Но ведь он ударил тебя! – восклицает Юля. – Пусть бы меня кто-нибудь попробовал ударить! – решительно сдвигает она брови. – Ударь и ты его. Пусть знает, что тебя нельзя безнаказанно избивать…
– Ты так думаешь? – спрашивает Нина. Она все еще колеблется, хоть и знает, что напишет заявление, не сможет не написать.
* * *
И Нина написала заявление и отнесла его в редакцию, секретарю партийной организации Николаю Степановичу Руденко.
Николай Степанович, высокий, довольно полный человек, со спокойным, несколько флегматичным лицом, заведовал отделом партийной жизни и уже несколько лет подряд был секретарем парторганизации. Он знал, что Горбатюк плохо живет с женой, несколько раз говорил с ним, а так как беседы эти ни к чему не привели, собирался зайти к Нине. Но сейчас он писал статью, которую должен был сдать в номер. С прямотой человека, привыкшего говорить то, что думает, он сразу же спросил:
– Надолго? А то у меня срочная работа.
– Нет, ненадолго, – подошла Нина к столу. – Мне только заявление отдать.
– Тогда садись, – отложив в сторону карандаш, Руденко медленно поднялся и протянул Нине свою большую руку.
– Я ненадолго, – повторила она, опускаясь на стул. – Я принесла заявление.
– Что ж, давай, – сказал он таким спокойным тоном, словно ему ежедневно приносили заявления жены коммунистов.
Нина подала Руденко аккуратно сложенный лист бумаги. Она внимательно следила за Николаем Степановичем, пытаясь угадать, какое впечатление произведет ее заявление. Ее снова стала бить нервная дрожь, и она не могла оторвать взгляда от небольшого листка бумаги, над которым просидела вчера до поздней ночи и над которым склонилась сейчас голова Руденко.
– Да что он, одурел? – воскликнул Николай Степанович.
– Он ударил меня, – сказала Нина и сразу же вспомнила перекошенное от злобы лицо мужа.
Руденко задумался, то складывая, то развертывая заявление, а Нина настороженно смотрела на него. Его молчание казалось ей подозрительным, и она подумала, что Руденко постарается замять это дело.
– Будете обсуждать? – спросила она, с вызовом глядя на Николая Степановича. – Или мне в горком идти?
– Обсудить оно легче всего… Обсуждать будем, – ответил Руденко. Вышел из-за стола, сел напротив нее, мягко сказал: – Нина, расскажи, как у вас все это произошло. Почему оно у вас так получается?
– Об этом у Якова спросите! – раздраженно ответила Нина.
– У Якова мы спросим, но мне интересно тебя послушать, – настаивал Николай Степанович.
Ну, что ж, если это его так интересует, она может рассказать. Во всем виноват Яков. Не она, а он приходит домой пьяный. А какая жена будет молча терпеть, если муж начнет пьянствовать, забывать о том, что у него есть семья? Но даже с этим можно было бы мириться. Да ведь он к тому же изменяет ей!..
– Откуда ты знаешь? – спокойно спрашивает Руденко.
– Знаю…
Николай Степанович недоверчиво качает головой:
– Я этому не верю.
Нина снова хмурится. Так она и знала: Руденко берет под защиту ее мужа. Все они одинаковы!
– Нина, – снова раздается голос Николая Степановича. – Как ты думаешь, почему Яков стал пить? Не мог же он ни с того ни с сего начать бегать по ресторанам.
– Об этом у него спросите, – сердито отвечает Нина. – Пусть он вам скажет, как издевается надо мной, над детьми. Ему, верно, мало одной, он другую ищет… А что я сделаю? У меня дети на руках, я одна дома…
– Никого он не ищет, – перебивает ее Руденко.
– Почему вы не поговорите с ним, чтобы он бросил пить, бросил за чужими юбками бегать? – переходит в наступление Нина. – Заявления моего ожидали?
– Я говорил с ним…
– Плохо говорили! Он еще хуже стал.
– Видишь ли, Нина, я не раз уже думал о вашей жизни, – сказал Руденко, будто не слыша ее последнего упрека. – И мне хотелось бы понять, почему она у вас сложилась так плохо. Возможно, у вас было бы по-другому, если бы ты где-либо работала…
«Если б работала!» Разве не пыталась она несколько лет назад устроиться на вечерние курсы подготовки учителей! И даже устроилась, посещала их около недели, и ей понравилось там. А потом Яков заявил, что он не для того женился, чтобы самому возиться около плиты или убирать в комнате. Он так настаивал на том, чтобы Нина оставила курсы, что она, обиженная, бросила учебу.
Она хотела рассказать об этом Руденко, но сразу же передумала: все они одинаковы. Сердито молчала, глядя в окно застывшим взглядом.
– Ну, ладно, – немного подождав, произнес Руденко. – Рассмотрим твое заявление.
Нина ушла недовольная, хоть Руденко и взял заявление, пообещав рассмотреть его на партийном собрании. Потому ли, что ее не удовлетворил разговор с Николаем Степановичем, или потому, что подсознательное чувство говорило ей, что ее поступок еще больше отдалит мужа от нее, на душе у нее было тяжело, и ее уже не радовала мысль о предстоящем наказании Якову.
Но потом она опять вспомнила, как Яков приходил домой пьяным, как ссорился с ней, как запирался от нее в своем кабинете, и ей снова стало жаль себя, и неприязненное чувство к мужу с прежней силой вспыхнуло в ней.
VIII
Рабочий день начинался ровно в двенадцать, но большинство сотрудников редакции обычно приходило значительно раньше, чтобы, воспользовавшись отсутствием посетителей и относительной тишиной, готовить материалы для следующего номера.
Этого правила придерживался и Горбатюк.
Сегодня он ничего не собирался писать (да и не смог бы после бессонной ночи), однако в десять часов утра уже подымался по широким ступеням на второй этаж. Пожилая женщина-швейцар, которую все называли просто Васильевна, встретила его обычным: «Здравствуйте, Яков Петрович, как спалось?», произнося это приветствие тоном человека, много лет прослужившего в одном учреждении и поэтому имевшего определенные привилегии по сравнению с другими, более молодыми работниками.
Каждое утро слышал Яков эти слова и привык к ним. Но сегодня ему почему-то показалось, что Васильевна произнесла их совершенно иным, особенным тоном. «И она уже знает!» – подумал, хмурясь, Горбатюк и нехотя поздоровался.
Васильевна удивленно посмотрела ему вслед и покачала головой.
Горбатюк шагал по кабинету, поглядывая на стол, где лежала гора невычитанных статей. Он радовался тому, что сегодня у него много работы, которая поможет хоть на некоторое время забыть обо всем, и в то же время работать не хотелось: слишком свежи были воспоминания о вчерашней ссоре, об утренней встрече с женой. Обычно же у него сразу появлялось рабочее настроение, едва только Яков садился за свой стол.
– Петр Васильевич пришел? – спросил Горбатюк у секретарши, которая зашла к нему в кабинет со свежими газетами в руках.
– Еще не прибыли, – ответила та весело.
«Чему она радуется?» – мрачно подумал Горбатюк. Посмотрел на секретаршу, подшивавшую газеты, на ее собранную, стройную фигуру, которую еще больше подчеркивала черная, тщательно выглаженная юбка, и встретился с ее улыбающимися глазами. «Интересно, ссорится ли она с мужем?» – невольно подумал он.
– Вам что-нибудь нужно, Яков Петрович? – заметила секретарша его внимательный взгляд.
– Нет… Ничего… Благодарю вас, Тоня, – сказал Горбатюк. – Хотя вот что… Когда придет Петр Васильевич, скажите мне.
Тоня кивнула головой и вышла, веселая и счастливая.
«Не ссорится», – решил Яков.
Редактор пришел через час и сразу же вызвал к себе Горбатюка.
Поздоровавшись, Петр Васильевич познакомил его с двумя колхозниками – мужчиной и женщиной, несколько неловко чувствовавшими себя в глубоких кожаных креслах, стоявших перед столом редактора. Мужчина, уже пожилой, в серой куртке из грубого сукна и в таких же брюках, внимательно посмотрел на Горбатюка, словно спрашивая, что он из себя представляет. Женщина, с приятным открытым лицом, кое-где уже изборожденным морщинами, была одета несколько лучше. Она смущенно улыбнулась Якову, осторожно протянула ему сложенную лодочкой ладонь.
– Яков Петрович, вам срочное задание, – обратился к Горбатюку редактор. – Необходимо острое публицистическое выступление. Это – Денис Мартынович Засядчук и Анна Васильевна Юхименко, колхозники артели имени 30-летия Октября. Там у них не все благополучно. В правление пролезли кулаки… Ну, об этом вам расскажут товарищи сами. Позвоните также в управление сельского хозяйства и поинтересуйтесь, почему они не реагируют на письма из этого колхоза… Вам, конечно, придется выехать туда.
Петр Васильевич откинулся на спинку кресла. Глубоко обиженный, Горбатюк смотрел мимо него. Ему казалось, что редактор должен понимать, в каком он сейчас состоянии, и не давать ему такого срочного задания. И хоть ему было совершенно ясно, что Петр Васильевич не мог знать ни о вчерашнем случае, ни о его переживаниях, недовольство собственной жизнью и то угнетенное настроение, которое не покидало его, заставляли болезненно воспринимать слова и поступки окружающих.
– Подождите, Яков Петрович, – остановил редактор Горбатюка, когда тот уже выходил из кабинета, пропуская впереди себя колхозников. – Как с материалом о Стропольском районе?
– У меня его еще нет.
– А с Левчуком придется серьезно поговорить, – сказал Петр Васильевич, имея в виду заведующего сельскохозяйственным отделом. – Скажите там, пожалуйста, чтоб его позвали ко мне.
* * *
Дело было сложное и запутанное. И чем больше углублялся в него Горбатюк, тем меньше тревожили его личные неприятности.
Он видел, что, прежде чем написать критическую корреспонденцию, придется проделать кропотливую и значительно более трудную, чем сам процесс написания статьи, работу, которую в газете называют расследованием и которая требует от того, кто берется за нее, немалой выдержки и настойчивости.
Говорил по большей части Засядчук, а женщина сидела молча и все прятала натруженные руки под серый платок.
Она внимательно смотрела то на Горбатюка, то на своего односельчанина, и подвижное ее лицо то хмурилось, то озарялось скупой улыбкой. Порой и она вставляла несколько слов в рассказ Засядчука, удивляя Якова меткостью своих замечаний. «Толковая женщина», – думал Горбатюк, не забывая записывать в блокнот все интересовавшее его.
Колхоз имени 30-летия Октября был одним из самых молодых в области. Он организовался всего год назад, председателем правления избрали пожилого колхозника из бедняков.
На первых порах председатель, по фамилии тоже Засядчук, охотно взялся за работу, а потом запил, связался с пролезшими в колхоз кулаками, и сейчас кулаки эти вредят, где только могут.
– Засядчук – ваш однофамилец? – поинтересовался Горбатюк.
– Как?
– У вас с ним одинаковая фамилия или он ваш родственник?
– Пускай черт ему будет родней! – рассердился Денис Мартынович. – Это ж такая собака, скажу вам, что тьфу!.. Зальет глаза самогоном да и… А кулаки себе и делают, что захотят. Иван Маслюк, тот, которого на конюшню поставили, недавно вот приказал жеребых кобыл запрягать – навоз возить. «Ты что делаешь, добрый человек? – говорю я ему. – Ты свою коняку когда этак запрягал?» – «Так то ж у себя, а тут должен план выполнять, – смеется он мне прямо в глаза. – Сдохни, а план выполни…» Ну и возили, пока кобылы жеребят не скинули… Так что ж это, скажите, как не козни вражеские? Им бы только наше общее хозяйство развалить, к старому людей вернуть… А Семен Маслюк, тот тоже на сестре Ивана Маслюка женат, так он половину колхозного навоза своим людям поразвозил. На огороды ихние, чтоб село на свою сторону перетянуть.
– А люди что на это?
– Что ж люди… Не все еще соз-на-тельные, – медленно произнес Засядчук новое для него слово. – За свое еще держатся, как вошь за кожух, простите за выражение… Вы ж не забывайте, товарищ редактор, один только год колхоз у нас…
– Они и поле так засеяли, – вмешалась Анна Васильевна.
– Ага, ага, засеяли – чтоб их так болячки обсеяли! – закивал головой Засядчук. – Так уж вы, Ганя, расскажите, коли напомнили.
Анна Васильевна аккуратно вытерла губы и, не сводя с Горбатюка серьезных глаз, начала рассказывать:
– Как, значит, обсеялась вторая бригада да начало всходить… сразу же нам в глаза бросилось. На поле Маслюков лен должен был быть, а взошла пшеница…
– Для чего ж они это делают? – удивленно спросил Горбатюк.
– Да уж известно для чего… – замялась женщина. Вопросительно взглянула на Дениса Мартыновича, будто спрашивая: говорить или нет? – Эти, извините за выражение, живоглоты надеются, что колхоз наш развалится. Они и слухи распускают: колхоз, мол, скоро распадется, так нужно, чтоб каждый на своем поле хлеб имел: убирать же раздельно будут. Каждый на своем…
– Хорошенькие дела у вас творятся! А скажите, пожалуйста, там у вас кто-нибудь из района бывает?
– Есть там какой-то… уполномоченный или как его… – неопределенно протянул Денис Мартынович.
– Куда же он смотрит?
– Да все в ту же бутылку, которую мироеды подставляют… Дело известное, парень молодой, они его и обводят вокруг пальца.
– Так, так, обводят, – подтверждает Анна Васильевна. – Кулаки ведь, как бурьян, цепкие. И либо их вырвать, либо землю погубить…
Долго еще беседовал с колхозниками Горбатюк. И чем дольше слушал их, тем чаще брался за блокнот и тем яснее становилась для него необходимость побывать в этом колхозе. Он не сомневался в том, что колхозники рассказывают правду, но у него уже стало правилом: не полагаться ни на кого, самому проверять все, о чем должен писать. Это правило выработалось в течение многолетней работы в газете, и он никогда не отступал от него.
– Что ж, будем писать, товарищи, – сказал Горбатюк, откладывая блокнот.
– Прошу только товарища редактора, чтоб в той статье нас не вспомнил, – попросил Денис Мартынович.
– Не упоминать ваших фамилий?
– Ну да… Оно, знаете, всякие люди есть… Огнем еще побаловаться захотят…
– Пускай пишут, чего там бояться! – вдруг запротестовала Анна Васильевна. Она решительно повернулась к Горбатюку, тыча пальцем в блокнот: – Так и пишите: мы рассказали! Чего их бояться? Пускай они нас боятся! Наша теперь власть, а не кулацкая.
– Да ведь… Ну, уж если так нужно, пусть будет так, – не очень-то охотно согласился Засядчук. – И зачем сердиться, Ганя? Она у нас всегда такая, – уже непосредственно к Горбатюку обратился он. – Молчит – тлеет, а начнет говорить – огнем горит…
Оставшись один, Яков долго перелистывал странички блокнота. В его воображении возникало далекое село, со сложной, запутанной жизнью, и он думал о том, что должен помочь людям разобраться в ней, разоблачить кулаков, засевших в колхозе, а вместе с ними и тех, по чьей вине безнаказанно действовали эти люди.
«Нужно ведь еще поговорить с Дубчаком», – вспомнил он приказ Петра Васильевича.
Прежде чем связаться с начальником областного управления сельского хозяйства, Горбатюку пришлось поговорить с его секретаршей. Девичий голос так упорно допытывался, кто звонит, да откуда, да по какому делу, что Горбатюк, потеряв терпение, поинтересовался:
– Вы что там, анкету заполняете?
Секретарша обиделась и замолчала.
– Давайте Дубчака! – закричал в трубку Яков.
Он услыхал, как тот же голос, теперь уже приглушенный, сказал:
– Хотят говорить с вами, Сидор Михайлович.
– Откуда? – прозвучал начальственный басок.
– Из редакции.
– Скажи, что меня нет.
– Товарища Дубчака нет! – весело прощебетала секретарша.
Яков бросил трубку и выругался.
– Тоня! – позвал он. И когда та вошла, Горбатюк снова снял трубку и подал ей: – Попросите к телефону начальника управления сельского хозяйства. Если спросят, откуда, скажете, что из обкома партии.
Тоня, заговорщицки улыбаясь, вызвала областное управление, а Яков мысленно готовился к разговору с Дубчаком, пытаясь подавить в себе неприязнь к нему.
– Дубчак, – шепнула Тоня, передавая трубку.
– Товарищ Дубчак? Здравствуйте! С вами говорит ответственный секретарь редакции областной газеты Горбатюк… Да, редакции… Для которой вас нет… Скажите мне, пожалуйста, товарищ Дубчак, вот что… – пододвигая к себе блокнот, перешел к делу Яков.
Как он и предполагал, Дубчак долго не мог сообразить, о каком письме идет речь. Яков терпеливо ждал, пока наводили справки по книге «входящих и исходящих». Затем Дубчак сообщил, что письмо было передано одному из заведующих отделом.
– Меня интересует, какие меры уже приняты вами? – настаивал Горбатюк.
Но для Дубчака это было не меньшей тайной, чем для Якова.
– Подождите, пожалуйста, я сейчас вызову заведующего отделом.
С начальником областного управления за эти несколько минут произошло удивительное превращение: начальственный басок стал мягким и предупредительным.
Еще минута была потрачена на то, чтобы узнать, что письмо застряло в отделе.
– Мы немедленно примем все меры, командируем товарищей, – заверял Дубчак.
– Да-а… А не кажется ли вам, товарищ Дубчак, что вы могли это сделать раньше? – не удержался Горбатюк.
Потом Яков пошел к редактору, рассказал о своем разговоре.
– Бюрократы! – рассердился Петр Васильевич. – Нужно будет поинтересоваться, как они вообще реагируют на письма трудящихся. Я больше чем уверен, что подобная судьба постигла не одно письмо.
– Это следовало бы не только у Дубчака проверить…
– Да, дело серьезное… А что, если провести рейд, мобилизовав наших рабкоров-активистов?.. И поскорее, – загорелся редактор. – А вы, Яков Петрович, не мешкайте, поезжайте в колхоз. Эта статья будет иметь большое значение. Мы должны ударить не только по кулакам, но и по тем неисправимым оптимистам, которые не хотят замечать классовой борьбы в деревне, не хотят понимать того, что кулаки по доброй воле никогда не прекратят этой борьбы. Так что не мешкайте, Яков Петрович…
