Текст книги "Его семья"
Автор книги: Анатолий Димаров
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)
IX
– Зайди ко мне.
«Партийные дела», – усмехнулся Горбатюк, не в первый раз отмечая привычку Руденко вызывать к себе по телефону, если речь шла о партийных делах.
– А ты не сможешь зайти ко мне?
Руденко посопел в трубку и таким же ровным, спокойным голосом ответил:
– Нет. Зайди ты ко мне.
Когда Горбатюк вошел в небольшой кабинет Руденко, Николай Степанович стоял, подпирая своими широкими плечами кафельную печь.
– Рассказывай, что ты там натворил? – сказал Руденко, даже не подождав, пока Горбатюк сядет на стул. – Что у тебя с Ниной?
Яков сразу же полез в карман за папиросами. Вспомнил, что оставил их на столе, и от этого еще больше захотелось курить.
– Дай папиросу, – тихо попросил он Николая Степановича, не глядя на него.
– Нет у меня. Я ведь бросил курить.
– Ага… Тогда я сейчас…
Когда он возвратился, Руденко все еще стоял возле печи.
– Это и есть тот серьезный разговор?
– Да.
– А почему это тебя интересует? – стараясь подавить охватившее его раздражение, спросил Горбатюк. – Почему, собственно говоря, это тебя интересует?
– А почему это не должно меня интересовать?
– Делать вам больше нечего, – повысив голос, продолжал Яков сердито. – Вы что, сговорились без конца напоминать мне об этом, травить меня?
– Кто тебя травит! – досадливо возразил Руденко. – Ты, брат, без истерики…
Горбатюк посмотрел на него прищуренными, потемневшими глазами, хотел что-то сказать, но лишь махнул рукой и принялся сосать погасшую папиросу.
– Ты не кричи, – спокойно продолжал Николай Степанович. – Ты думаешь, очень мне интересно разговаривать с тобой об этом?
– Так чего ж ты?.. – перебил его Горбатюк, но Руденко вдруг подошел к столу, выдвинул ящик и подал Якову сложенный вчетверо лист бумаги.
– Что это?
Яков сразу узнал почерк жены. Еще не читая, понял, что в этом листке бумаги таится что-то неприятное для него.
– Обсуждать будете? – бледнея, спросил он.
– Будем, – ответил Николай Степанович. – Что вы там завели у себя? Да еще и пьянствуешь…
– На работе это не отражается, – угрюмо возразил Горбатюк.
– Не отражается? А о том, что коллектив своим поведением позоришь, об этом ты думать не хочешь?
– При чем тут коллектив? Я пью, а не коллектив.
– Пьешь ты, а пятно на весь коллектив ложится.
– Что же мне на колени перед вами становиться?
– Слушай, Яков, брось этот тон! – рассердился Руденко. – Я тебя серьезно спрашиваю: думаешь ты покончить с этим положением или хочешь доиграться, чтоб тебя из партии выгнали?
– Ты меня не пугай, – глухо заговорил Яков. – Из партии меня не за что выгонять. Не за что!.. А что пью, – так не от веселой жизни… Ты прежде видел меня пьяным?
– Нет, не видел.
– А теперь не могу не пить.
– Так кончай с этим, – перебил его Руденко. – Или помирись с Ниной, или разведись, если уж не можешь жить с нею.
– Да-а-а… Как это легко у тебя получается: разведись! А дети? Как же дети без отца жить будут?
– Без такого отца как-нибудь проживут…
– Знаешь, Николай, оставим это! – не на шутку обиделся Яков. – Мне твое остроумие ни к чему. Мне сейчас жить не хочется! Убежал бы куда-нибудь, чтобы ничего не видеть и не слышать…
– От себя не убежишь, – возразил Руденко. – И я серьезно говорю: брось пьянствовать, а то бить будем.
– Что ж, бейте!
– Раньше за тебя нужно было взяться, – словно не слыша последних слов, продолжал Руденко. – Зазнался ты, непогрешимым себя считаешь…
– Обсуждать будете? – еще раз спросил Яков.
Но тот снова будто и не слышал его: молча положил заявление в ящик, повернул ключ в замке. И Якову показалось, что Руденко забрал у него остатки покоя, запер их в ящик вместе с Нининым заявлением.
Задыхаясь от жгучей жалости к себе, считая, что его незаслуженно обидели, он выбежал из кабинета.
«Черствый человек, сухарь, – думал Горбатюк о Руденко. – Интересно, как бы вы вели себя на моем месте? – обращался он уже не только к Николаю Степановичу, а и ко всем, кто примет участие в обсуждении его поведения. – „На работе отражается“! Да я полгазеты тащу на себе!.. Что делали бы вы, попав в такое положение?»
Он думал о том, что его недооценивают. В самом деле, что было бы с газетой, если б он вдруг куда-нибудь исчез? Представил себе растерянного редактора, ошеломленных сотрудников редакции, гору сдаваемых в набор плохо вычитанных статей, а затем – выход в свет газеты, конечно, намного худшей, чем теперь, с недопустимыми ошибками.
Как всякий самолюбивый человек, Горбатюк привык думать, что от него зависит почти все, что именно он в основном решает судьбу дела, над которым трудится много людей. Благодаря занимаемому служебному положению, у него в руках было множество нитей, связывавших его со всеми процессами, от которых зависит выход газеты, и он крепко держал эти нити, зорко следя, чтобы не ослабла ни одна из них. Правда, при этом он забывал, что если б остался один, то как бы ни дергал, как бы ни подтягивал их, – его маленьких сил не хватило бы для того, чтобы привести в движение механизм, слаженную и ритмичную работу которого Яков Горбатюк привык наблюдать каждый день.
Новое задание редактора явилось для Якова новым подтверждением его незаменимости. И он решил как можно скорее произвести расследование, а затем написать хорошую статью, чтобы еще раз доказать редактору, Руденко, всем своим товарищам, что он, несмотря ни на что, работает нисколько не хуже, чем работал до сих пор.
X
Поезд прибыл уже давно. Улеглась суета, все, кому нужно было ехать, уже сидели в освещенных тусклым светом вагонах, встречавшие и провожавшие успели посмеяться и поплакать, приехавшие отправились в город, – а Горбатюк все еще сидел в вокзальном ресторане и пропивал последнюю десятку своих командировочных.
Произошло то, что нередко случалось с ним в последнее время.
Перед тем как идти на вокзал, Яков забежал домой переодеться и опять поссорился с женой. После этого он уже не мог думать ни о чем другом… Возможно, именно поэтому он охотно принял предложение случайного знакомого подождать прибытия поезда в ресторане за кружкой пива. Знакомый этот пришел встречать своего начальника.
Усевшись за круглый стол, Горбатюк заказал по сто граммов водки и по кружке пива. Знакомый хотел заплатить за себя, но Яков отбросил его деньги в сторону, и тогда тот заказал уже по двести граммов водки и еще по кружке пива.
– Не много ли? – заколебался Горбатюк, держа в руках наполненный стакан.
– Что вы, Яков Петрович, в самый раз!
– Ну, если в самый раз, то… будем здоровы! – засмеялся Горбатюк.
Когда прибыл поезд, они пили очередные «сто грамм» и пиво, заказанные Горбатюком, который хотел уравнять счет. Яков оставил недопитое пиво, чтобы идти к вагону, но знакомый так просил его подождать, пока он встретит своего начальника и вернется к столу, будто от того, согласится Горбатюк или нет, зависела вся его дальнейшая судьба. И Яков обещал подождать. Сидел за столом, смотрел на входивших и выходивших пассажиров, и ему уже никуда не хотелось идти.
Собутыльник его не встретил начальника и вернулся в сопровождении двух своих товарищей.
– Знакомьтесь, журналист Яков Горбатюк. Что будем пить, Яша?
– Нет, я уже не пью. Мне на поезд надо.
– Да успеем еще! – убеждал его знакомый. – В крайнем случае ночным поедешь. Это еще лучше – в вагоне отоспишься.
Якову и самому не хотелось покидать ресторан, где было так светло и уютно, и он быстро согласился остаться.
И снова перед ним появились стакан водки и кружка пива. А когда раздался третий звонок, Горбатюк словно плыл в липком тумане, который все плотнее окутывал его.
И все же мысль о поезде продолжала беспокоить Якова. Он несколько раз порывался встать из-за стола, но туман все больше и больше обволакивал его, не давал подняться со стула, и Яков уже никак не мог вспомнить, куда ему ехать, зачем ехать да и вообще нужно ли ехать…
XI
Дети ушли гулять, и Нина могла отдохнуть. Она прилегла на кушетку и почувствовала, как приятная расслабленность овладела всем ее существом.
Сегодня был особенно тяжелый день, полный, на первый взгляд, незаметных, мелочных домашних хлопот, которые так изматывают человека, доводят до умственного отупения.
Рано утром с громким плачем проснулась Галочка. Она сидела в своей кроватке, заливалась горькими слезами и повторяла:
– Отдай зайчика! Дай зайчика!
Галочке приснилось, что она поймала зайца и играла с ним, а Оля подбежала к ней и выхватила его из рук. Девочка никак не могла успокоиться, все время плакала и порывалась стянуть с сонной сестры одеяло; она была уверена, что именно там Оля спрятала зайчика.
Дочка успокоилась только когда Нина пообещала пойти в магазин и купить ей зайца.
– Красненького зайчика, да, мамуся? – щебетала Галочка. – И с голубым хвостиком…
Немного позже проснулась Оля и тоже захныкала:
– Ма-ам, хочу кушать!.. Ма-а…
Дети уже больше не спали, хоть Нина и накричала на них. Галочка перелезла к Оле, и они потихоньку толкали друг дружку до тех пор, пока старшая дочка не покатилась с кровати.
Нет, заснуть уже не удастся!..
Свесив с постели босые ноги, Нина долго сидела, охваченная вялым бездумьем, а затем начала причесываться. Она заплетала косу, и шелковистые волосы, казалось, струились меж пальцев.
– Оля, не ковыряй в носу, – отучала Нина дочурку от дурной привычки. – А то большой вырастет.
– Как у тети Латы? – испугалась Оля.
Галочка, молча водила по комнате любопытными глазенками, думая о чем-то своем.
Не по-детски серьезная, она всегда проявляла определенную самостоятельность. «Я сама», – только и слышала от нее Нина. Галочка не любила играть в куклы, а постоянно носилась с молотком, с какими-то железками, которые неизменно приносила со двора, хотя мать и сердилась на нее за это. Иногда она стучалась к соседям и требовала:
– Дайте что-нибудь.
Ей со смехом выносили коробочки из-под пудры или крема, флаконы из-под одеколона, гладили ее по головке. Хоть Галочка и не любила, когда ее ласкали чужие дяди и тети, она терпеливо выносила их ласку, оплачивая этим полученные сокровища. Приносила их домой, деловито раскладывала на полу и начинала играть. Все хотела рассмотреть, проверить, заглянуть внутрь…
Когда она была немного меньше и только училась говорить, то создавала новые слова при помощи уже освоенных. Она тогда хорошо выговаривала «папа», «мама», «бабуся» и другие слова, означавшие близкие и понятные ей вещи и явления.
Но вот Галочка сталкивалась с новым предметом.
– Что это? – спрашивала она, увидев на картинке большой, разрисованный в радужные цвета парашют.
– Это парашют, – объяснила Нина. – Па-ра-шют.
Галочка долго смотрела на картинку, раздумывая над доселе неизвестным словом.
– Па-ра-шют! – радостно засмеявшись, наконец произнесла она. – Парашют! А что это? – спросила, указывая пальцем на другую картинку.
– Мотоцикл.
Это слово было труднее, и Галочка долго стояла, напряженно морща лобик. Но вот глазенки ее торжествующе заблестели:
– Ма-ма-цик? Мамацик!
Теперь Галочка уже более или менее правильно произносила все слова, но фразы строила по-своему, и они благодаря совершенно неожиданным оборотам получались удивительно комичными…
В последнее время Нина серьезно тревожилась за Олю: девочка похудела, стала нервной, ночью часто просыпалась от кошмарных сновидений. Нина водила ее в детскую поликлинику.
– Она у вас очень впечатлительна, – сказал старенький врач. – Ей необходим покой…
Покой! Его-то как раз и не было в их доме… И мысли Нины снова сошли на проторенную дорожку.
Но она не хотела сейчас думать о Якове, знала, что достаточно ей отдаться этим тяжелым осенним думам, как она уже до вечера не сможет найти себе места.
«Пойти к Юле?» – спросила себя и сразу же ответила: «Нет». Сейчас вид веселой, беззаботной Юли будет раздражать ее. К тому же она чувствовала такую непривычную слабость, что не хотелось двигаться, а только сидеть бы вот так, ни о чем не думая, ничего не желая. «Разве почитать?»
Достала с этажерки книгу, медленно раскрыла ее…
Не читалось. История, изложенная в романе, герои, их поступки, которыми еще так недавно восторгалась Нина, сегодня казались мелкими, незначительными, лишенными глубокого смысла. Она рассеянно перелистывала страницы и думала совсем о другом: о своем заявлении, о том, что поведение Якова будут обсуждать на партийном собрании…
Года два-три тому назад Нина почти не задумывалась над своей дальнейшей судьбой. Была довольна собой, детьми, мужем и не желала для себя другой жизни. Поэтому сейчас она хотела лишь одного: чтобы вернулись прежние счастливые дни, чтоб все снова стало на свое место.
Нина отбросила книгу в сторону. В доме царила тишина, особенно ощутимая после шума, который всегда подымали дети. Только блестящий квадратный будильник поспешно отстукивал секунды, словно куда-то спешил и все никак не мог успеть.
А ей некуда было спешить…
На мягкой кушетке было тепло и уютно. Но ни тепло, ни уют не могли успокоить душевную боль.
Пытаясь с головой уйти в повседневные домашние заботы, Нина подсознательно оберегала себя от мысли о неизбежном «завтра», которое неумолимо надвигалось на нее и угрожало окончательно разбить все еще не угасавшую в ней надежду на лучшее будущее. С упорством человека, который ни за что не хочет отказаться от привычного уклада жизни, Нина продолжала надеяться, что разлад между нею и мужем окажется не таким уж серьезным, что Яков опомнится, снова станет прежним, и возобновятся те хорошие отношения, которые продолжались между ними много лет и без которых она не мыслила своей дальнейшей жизни.
Эта надежда основывалась главным образом на том, что, вспоминая свои стычки с мужем, Нина не видела серьезных, по ее мнению, причин, которые могли бы оправдать разрыв между ними. Если б она изменила ему или совершила другой, не менее позорный поступок, тогда это было бы понятно, и она, возможно, не мучилась бы так. Но ведь их ссоры всегда начинались с мелочей, с неосторожно брошенного слова…
Правда, Яков больше всего свирепеет, когда она начинает ревновать его, позволяет себе хотя бы намек на его неверность. Тогда он приходит в бешенство, кричит, что она глупа, что она, видно, сама такая, если плохо думает о нем. Но при чем же здесь она? В чем ее вина? Лишь в том, что она не может молчать, как хотелось бы Якову? Но разве можно приказать сердцу: «Молчи!», если оно просто разрывается от нестерпимой боли…
Нина сейчас больше всего хотела, чтобы он не уходил от нее, избавил ее от страха перед будущим, который так мучил ее. Даже когда писала заявление и относила его в редакцию, она прежде всего думала об этом…
Нет, нужно гнать от себя все тяжелые мысли! Иначе можно сойти с ума…
Она достает с этажерки другую книгу, листает страницы и находит исписанный, уже пожелтевший листок бумаги. Это было старое письмо от давнишней школьной подруги, на которое она не ответила… Нина долго смотрит на письмо и не может вспомнить, как оно попало сюда.
Но, боже, как она обрадовалась ему сейчас! Была готова целовать его, говорить с ним и плакать над ним, словно перед ней была сама подруга, ее черноволосая, бойкая Марийка, которая никогда не знала усталости, которую ничто не могло довести до отчаяния, даже «неуд» в дневнике…
Марийка, Марийка! Если бы ты знала, как больно, как невыносимо больно твоей подруге! Со свойственной тебе решительностью ты, наверно, бросила бы все на свете, чтобы примчаться сюда.
Нина склоняется над письмом, читает, улыбаясь сквозь слезы:
«Здравствуй, Нинок!
Пишу тебе прямо из аудитории. Все уже разошлись, и я осталась одна. Правда, этой возможности хотел лишить меня один из моих верных рыцарей, но я выпроводила его за двери, приказала стоять и не дышать, пока не закончу это письмо. Видишь, на какую жертву я пошла ради тебя, мой хороший, мой глупенький, мой любимый Нинок!..»
«Марийка, милая Марийка», – растроганно улыбается Нина, на мгновение отрываясь от письма. Но почему чем дальше читает она, тем неприятнее становится ей? Что это: тоска о прошлом, сожаление о несбывшихся мечтах, зависть к институтской Марийкиной жизни, которая, судя по этому письму, была очень интересной, очень содержательной и… недоступной для Нины?
Хватит, хватит! Ведь она решила сегодня гнать от себя грустные мысли…
«Где сейчас Марийка? – думает Нина. – Верно, работает, имеет семью, как всегда, весела, счастливо живет с мужем, не ссорится с ним… Кажется, нет на свете человека, который мог бы долго сердиться на нее!..»
Нина не ответила на это письмо. Почему? Сейчас убеждала себя, что ей, наверно, было некогда, а потом забыла ответить, что… Да разве мало могло быть этих «что» у замужней женщины!
А другая мысль, горькая и беспощадная, пробиваясь из самой глубины Нининого сознания, проникала в самые сокровенные уголки ее души, и эту мысль нельзя было заглушить никакими «что».
«Не ответила потому, что стеснялась. Тебе было неловко… Ты стеснялась подруги, хоть и не хотела признаться в этом самой себе… Что интересного было у тебя? Чем ты могла похвалиться перед подругой? Мужем? Да. А собой, своей жизнью? Ведь именно об этом спрашивала тебя Марийка. Вот почему ты не ответила!»
Нина уже не хочет оправдываться перед собой. Пусть так, пусть. Но виновата ли она, что так сложилась жизнь, что на ее пути встал Яков? Ведь она хотела учиться, так хотела учиться!..
И привычная уже неприязнь к Якову с новой силой пробуждается в ней. Это он ограбил ее, а теперь еще издевается!..
Теплые чувства, вызванные Марийкиным письмом, поблекли, уже не волновали ее сердца.
Нина сложила письмо, спрятала его в книгу. Все же была благодарна ему за воспоминания, которые хоть немного согрели ее! Возможно, и лучше, что их пути разошлись, что она не встретит больше Марийку. Возможно, и лучше…
В коридоре послышался плач Оли. Нина вскочила с кушетки, в тревоге бросилась к дверям.
– Ох! – всплеснула она руками, увидя дочек.
Держа за руки Галочку, Оля горько плакала. Туфельки, чулочки, белое платьице, даже личико младшей дочки – все было в грязи. Лишь черные глазенки, словно блестящие бусинки, выделялись на замурзанном личике.
– Ну где ж это ты так? – чуть не плакала Нина, беря Галочку за руку.
Галочка важно шла за матерью. Оля продолжала реветь, будто подрядилась делать это за сестру.
– Да ты чего? – прикрикнула на нее Нина.
– Ты меня накажешь! – заливаясь слезами, ответила Оля. – Что я Галочку не убе-е-рег-ла… Мамочка, я больше не буду!..
– Не буду наказывать, только замолчи, – пообещала Нина, и девочка моментально перестала реветь.
Нина наполнила ванну теплой водой, а Оля стала рядом и, все еще всхлипывая, рассказывала:
– Мы через лужу прыгали, прыгали, а-а я Гале говорю: «Тебе нельзя, Галочка, ты еще маленькая…» А-а Галочка все-таки прыгала и упала… Тогда мы испугались, вытирали ее, а-а она не вытира-ается. Тогда мы заплакали, а-а Галочка не-е плакала…
Голенькая Галочка сосредоточенно ожидала, пока ее посадят в ванну. А когда уже сидела в воде, устремила на Нину черные бусинки-глаза:
– Ты не будешь наказывать Олечку, да, мам?
– Тебя накажу, – намыливая дочку, ответила Нина.
– Меня? Немножечко, да, мамуся? – торговалась Галочка. – Ой, ма-а, глазы щиплет!..
XII
Горбатюк ночевал в одной из комнат редакционной библиотеки, лежа прямо на полу. Как он попал сюда и что делал до этого, так и не мог вспомнить.
Встал, отряхивая измятый костюм. Страшно болела голова, мучила жажда, и хотелось опохмелиться. Но денег не было, все пропил вчера.
Он ломал голову, где бы достать денег, и вспомнил о Васильевне, у которой как-то взял десятку да так и забыл отдать. «А пускай, отдам заодно!» – наконец решился он.
Васильевна внимательно посмотрела на него, достала старенькую сумку, долго шарила в ней, что-то тихонько шепча. «Свинья я, свинья!» – ругал себя Горбатюк за то, что не вернул ей десятку.
– Может, вам больше нужно? – спросила Васильевна, подавая деньги.
– Спасибо! – поспешно отказался Яков, взяв пять рублей. – Я вам, Васильевна, сегодня же отдам.
«Ох, как нехорошо! – морщился он, вспоминая вчерашнюю пьянку. – И как это я не удержался?.. А тут еще это заявление. Теперь Руденко меня живьем съест. И будет прав… Убить меня мало!»
Вернувшись в редакцию, Горбатюк уселся за стол с добрым намерением немного поработать, а потом дневным поездом выехать в командировку. Но работа не клеилась. Мысли исчезали так же внезапно, как и появлялись, а в голову лезли какие-то пустяки.
То он начинал думать, что ему нужно сшить себе новый костюм; то смотрел на большой и красивый, но давно уже испортившийся радиоприемник и приказывал себе не забыть отдать его в ремонт; то, наконец, вспоминал, что завтра в театре должна состояться премьера и что его приглашали на нее…
Но все эти мысли все настойчивее и упорнее заслоняла мысль о вчерашнем происшествии. И как ни гнал ее от себя, как ни пытался избавиться от нее Яков, она каждый раз возвращалась и беспокоила его все больше и больше. И тут же Горбатюк вспоминал Нину, детей и убеждал себя в том, что он должен наконец разрубить узел, который все туже затягивался на его шее.
Скоро в редакцию начали сходиться сотрудники. В кабинет к Горбатюку быстро вошла невысокая подвижная женщина с такими черными глазами, что Якову всегда хотелось потрогать их. Сегодня в этих глазах так и прыгали веселые чертики.
– Поздравляю вас, Яков Петрович! – торжественно проговорила она, протягивая ему руку.
– Ну, что там? – недовольно спросил он. Ему было сейчас неприятно видеть всегда жизнерадостную Людмилу Ивановну Кушнир, литработника отдела культуры.
– С законным браком!
Людмила Ивановна со смехом упала в кресло, потешаясь над его растерянным видом.
– Так вы, Яков Петрович, ничего не помните? В самом деле, не помните?
– Да говорите же! – прикрикнул на нее Горбатюк.
– Вы ведь вчера явились сюда пьяный как стелька. Ой, Яков Петрович, что здесь было!..
– Что было? – холодея, спросил Горбатюк.
– В любви признавались. Петровой руку и сердце предлагали!
«Этого еще недоставало!» – с отчаянием подумал Яков, а Кушнир после очередного приступа смеха продолжала:
– «Невеста» чуть не умерла от счастья. А Руденко, любуясь вами, последние волосы из своей лысины повыдергивал…
В кабинет начали заходить другие работники редакции, и Горбатюк имел полную возможность убедиться в том, что Людмила Ивановна нисколько не преувеличивала.
Хотя сотрудники и подшучивали над ним, он не мог не видеть, что за этими шутками скрывалось осуждение. Яков еще больше помрачнел и оборвал разговор, всем своим видом давая понять, что сейчас не время говорить об этом, что он старше их по положению и они не должны забывать, над кем можно смеяться, а над кем – нет.
Оставшись один, он снова попытался сосредоточиться, держа в руке карандаш и устремив взгляд на лежащую перед ним статью. Но из этого ничего не получалось, так как он все время невольно прислушивался к шагам в коридоре. Узнав наконец твердую поступь Петра Васильевича, Горбатюк стал тревожно ожидать вызова.
Однако Тоня, через которую редактор обычно приглашал к себе сотрудников, не приходила. Тогда, потеряв терпение, с отчаянием человека, знающего, что ему все равно не миновать беды, Яков сам пошел к Петру Васильевичу.
В кабинете, кроме редактора, сидели его заместитель Василий Иванович Холодов и Руденко. Василий Иванович, тучный человек с болезненно-одутловатым лицом, откинулся на спинку кресла и даже не взглянул на Горбатюка. Руденко тоже не повернул головы в его сторону.
Петр Васильевич сидел на своем месте, положив обе руки на стол. Лицо его, на котором выделялся широкий тяжелый подбородок, было очень сердитым.
– Это черт знает что! – возмущенно говорил он. – Этого нельзя так оставлять…
Он взглянул на Якова, и взгляд его был холоден и презрителен.
– Это черт знает что! – повторил редактор. – Я предлагаю обсудить поведение Горбатюка на партийном собрании.
Яков подошел к столу и стоял, не решаясь сесть.
– Добрый день, Петр Васильевич! – тихо поздоровался он.
Редактор сделал вид, что не слышал его приветствия. Повернувшись к Холодову, он спросил:
– Что мы сегодня даем в номер? – хоть этот вопрос в первую очередь касался Горбатюка как ответственного секретаря редакции.
Василий Иванович начал перечислять прочитанные им и сданные в набор материалы.
Яков стоял, чувствуя себя здесь лишним.
– Петр Васильевич, – заговорил он, пытаясь сдержать дрожь в голосе. – Я… прошу извинения. Я обязательно сегодня выеду и доведу дело до конца.
– Никуда вы не поедете! – резко ответил редактор. – От вас ни дела, ни работы!..
Он нажал кнопку звонка и спросил вошедшую в кабинет Тоню:
– Головенко пришел?
– Сейчас узнаю.
– Попросите его ко мне.
Через минуту в кабинет редактора вошел заведующий отделом писем Виктор Головенко. Невысокий, худой и вихрастый, он казался подростком, несмотря на то, что ему было уже двадцать пять лет.
– Вы меня звали, Петр Васильевич? – спросил он, здороваясь со всеми.
– Да, звал. Вам срочное задание. Заберите у Горбатюка все материалы о колхозе имени 30-летия Октября, поезжайте в район и напишите острую критическую корреспонденцию. Дело там вот в чем…
Редактор начал объяснять, а Яков все стоял и не мог уйти из кабинета, хотя в его положении это было бы самым правильным. Он просто не мог примириться с мыслью, что поручение, данное ему редактором, будет выполнять кто-то другой.
– Петр Васильевич, разрешите мне сделать это, – снова обратился он к редактору, хотя заранее знал, что тот все равно откажет ему, имеет на это все основания…
