Текст книги "Пурга в ночи"
Автор книги: Анатолий Вахов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 21 страниц)
– Пойду мириться с большевиками. Тупицу Маклярена надо выручить и отправить в Усть-Белую. Тут торговать буду я.
Решение Лампе было неприятно Струкову. Он ожидал, что американец возмутится, а тот шел на поклон к большевикам. Струков подумал, что ему не приходится рассчитывать на помощь американцев. Он один, и американцам не нужен. Если это так, то он не должен строить никаких иллюзий, а, дождавшись весны, бежать во Владивосток или в Америку. Лампе, подойдя к двери, выругался:
– О, дьявол! А как же мне быть с головой?
Струков, не понимая, посмотрел на американца. Лампе был в затруднении. Как ему поступить с посылкой Малкова? Громова нет. Значит, голову надо передать Струкову. Но что скажут большевики, если действительно голова принадлежит их соучастнику? Впрочем, Лампе ни в чем не виноват. Он только посыльный. Он же не убивал старика, не отрезал его голову. Передать ее Струкову, и пусть он поступит, как найдет нужным.
– Какая голова? – нахмурился Струков.
Лампе махнул рукой и, приоткрыв дверь, крикнул что-то каюру. Тот внес мешок. Лампе, отправив каюра, вытряхнул из мешка круглый сверток. Он глухо стукнул об пол.
– Это вам. А вот и письмо для Громова и вас. – Лампе из-под кухлянки достал мятые пропотевшие бумаги. Они были теплые и влажные. Струков, подавляя брезгливость, развернул их и быстро прочитал. Малков писал:
«Мною в Усть-Белой раскрыта тайная большевистская организация. Все ее члены арестованы. Пытавшийся бежать большевик Новиков убит, и его голову я посылаю вам, чтобы по ней могли установить, с кем Новиков имел связь, с кем прибыл в Ново-Мариинск, с кем его видели. Новиков побывал в ряде поселков и стойбищ, где вербовал себе сторонников. Я их всех выловлю и навсегда отучу от желания даже слышать о большевиках. Будьте и вы беспощадны! Люди уважают только, силу. Их надо держать в страхе. Отряд по охране общественного порядка создан и вооружен за мой счет, и я стал его командиром. Очень подружился с американцем Стайном. Он мне помогает советами. Только Америка принесет нам порядок».
Струков, прочитав письмо, долго молчал. У его ног лежал сверток. Он не знал, как ему поступить. Лампе, потерявший терпение, натянул на голову малахай.
– Иду к большевикам.
– Я с вами! Я должен показать в ревкоме письмо и передать эту посылку.
Лампе было безразлично, как поступит Струков. Он выполнил поручение Малкова и спокоен. Остальное не имеет к нему отношения.
Да, я поступлю правильно, думал Струков, шагая рядом с Лампе в ревком. Если я не передам большевикам письмо и голову, то о гибели Новикова они все равно узнают, и тогда меня ждет участь Громова. Ради своей выгоды американцы в любой момент могут пожертвовать мной без всякого колебания, лишь бы удержаться здесь. Намерение Лампе торговать – лучшее тому доказательство. Откровенность же моя в глазах ревкомовцев будет выглядеть выигрышно.
В то же время Струков ясно понимал, что его поступок – предательство по отношению к Малкову. Если большевики потерпят поражение, он сможет оправдаться и перед Стайном и перед Фондератом. При воспоминании о полковнике Струков помрачнел. Из-за него он оказался на краю гибели. Струков проклинал. Фондерата.
Они вошли в длинный полутемный коридор ревкома. Здесь, как обычно, толпились люди, дымили трубками, самокрутками.
Все с большим вниманием следили за дверьми кабинета председателя ревкома. Отворилась дверь. Говор в коридоре сразу же стих. Все смотрели на старенького чукчу с редкими всклокоченными волосами. Он мял в руках шапку и возбужденно говорил:
– Хороший ревком. Хороший. Правду знает, в обиду не даст бедного рыбака.
– Что тебе сказали, Ульвургын? – спросил кто-то чукчу.
– Снасти назад дадут, байдарку назад дадут, – торопливо и радостно перечислял Ульвургын. – Все назад дадут. Зачем Громов брал? Зачем меня бил? Нет в море рыбы, нет рыбы у Ульвургына. Хороший ревком, правду делает.
Ульвургын, которого колчаковцы за неуплату налогов лишили всех рыболовных снастей и избили, был счастлив. Выглянувший Еремеев крикнул:
– Кто там еще до ревкома пойдет с делом?
– Пропусти-ка меня! – Из завесы табачного дыма выступил высокий, в добротной одежде человек. Не снимая малахая, вошел в кабинет и злыми глазами обвел ревкомовцев.
– Что у вас? – спросил Мандриков. – Как фамилия?
– Лоскутов, – грубо ответил высокий. Почему со склада мне угля не отпускают?
– Кто вы? – снова спросил Мандриков.
– Коммерсант!
– Значит, у вас есть упряжки и есть время, – определил Мандриков, и в его карих глазах засверкали огоньки. – Вы сами можете привезти уголь с копей.
– Как так? – не понял Лоскутов.
– Со склада уголь будет отпускаться только бедным, – объяснил Мандриков. – Состоятельные с сегодняшнего дня будут покупать уголь на копях и доставлять его сами. Кроме того, каждому определено, сколько мешков угля он должен бесплатно привезти для склада. Надо же заботиться о бедняках.
Мандриков взял лежавший в стороне лист бумаги.
– Я должен возить для склада и бесплатно? – Лоскутов сделал шаг вперед и ударил себя в грудь. – Я…
– Вы, вы, – кивал Мандриков, не отрывая глаз от листа. – Ага, вот и ваша фамилия. Вам положено привозить по восемь мешков каждый месяц!
Лоскутов опешил.
– Не бывать этому! Я не хочу для голытьбы…
– Вы приехали в этот край тоже небогатым. – Мандриков успел прочитать несколько строк против фамилии Лоскутова. Это была справка, составленная со слов Тренева. – Занялись спекуляцией, обирали людей, вот и нажились на них. Если вы для бедняков не привезете угля, то ревком отправит вас на копи добывать уголь под охраной. Ясно?
Лоскутов круто повернулся и выбежал, грохнув дверью. Ревкомовцы засмеялись.
Тренев довольно подбирал со щек и укладывал за уши жирные волосы.
– Ох, не по нутру коммерсантам возить уголек для склада. Ох, не по нутру.
– Будут возить. – Берзин не смеялся. Он незаметно наблюдал за Треневым. Не нравился этот торговец Берзину, хотя против него не было никаких фактов. Напротив, он старательно помогал ревкому. – И вы, Тренев, тоже должны привезти.
– Да-да-да, – торопливо закивал Тренев, и его длинные волосы вновь сползли на щеки. – Я не по восемь мешков, а по восемнадцать буду привозить. Для доброго дела потрудиться – одно удовольствие.
– Верно вы говорите, – одобрил Мандриков. – Я считаю, что все члены ревкома должны принять участие в подвозке угля.
– Правильно. – Берзину понравилось предложение Мандрикова. – Все должны видеть, что ревком – народная власть.
– А где нарты возьмем? – задумался Гринчук.
– Позаимствуем у тех, у кого их много, – улыбнулся Мандриков и сказал стоявшему у двери Еремееву: – Приглашай следующего!
Еремеев еще не успел повернуться, как открылась дверь и вошли Лампе и Струков. Мандриков и Берзин не знали Лампе. Они вопросительно смотрели на Струкова.
Фесенко, которого сегодня на радиостанции заменил Титов, первым нарушил тишину:
– Маклярена примчался выручать?
– Маклярен идиот. Я приехал сменить его и торговать.
– Свенсон согласен с решением ревкома? – спросил Мандриков, которому Куркутский быстро объяснил, кто такой Лампе.
– Олаф не знает, что тут новая власть. Он переводит Маклярена в Усть-Белую. Я сам согласен с вашим решением и завтра открываю торговлю.
Слова Лампе порадовали членов ревкома. Неповоротливый американец вызвал симпатию. Только Тренев был недоволен появлением Лампе. Открытие склада Свенсона замедлит продажу товаров у других коммерсантов. А ему так хотелось, чтобы побыстрее пришло разорение тех, кто вызывал у него зависть. Вместе с тем он подумал, что может кое-что из ходовых товаров взять у Лампе для себя.
Ревкомовцы согласились отпустить Маклярена, Мандриков посмеялся:
– Урок он хороший получил от нас. Впредь будет менее строптивым. Народную власть надо уважать.
– О-о, конечно, – кивнул Лампе.
– Как в Усть-Белой? – спросил Берзин.
– Очень нехорошо. Голод, Потом, как это надо сказать… – Лампе замолк, подыскивая необходимые слова, но тут вперед выступил Струков. Он осторожно положил перед Мандриковым круглый сверток.
– Что это? – Мандриков указал на сверток.
Струков, разыгрывая волнение, не отвечал. Он дрожащими руками долго, чтобы все видели, разворачивал письмо Малкова. Берзин, подозрительно следивший за Струковым, протянул руку к свертку. Его остановил крик Струкова:
– Не трогайте!
Мандриков, теряя терпение, спросил:
– В чем дело? Что это за сверток?
Струков прикусил губу, а Лампе начал:
– Это есть голова…
– Не надо! – истерически крикнул Струков и протянул письмо: – Это от Малкова для Громова и для меня.
Слова письма тяжелыми камнями падали в напряженную тишину…
…Весть о том, что привез Лампе, через Еремеева быстро облетела пост. Толпившиеся в помещении ревкома люди разошлись. Ново-Мариинск словно опустел. Все сидели в домах и говорили шепотом. Никто не мог оставаться спокойным. Что предпримет ревком? Будет ли он мстить за Новикова?
До сих пор Новикова знали и видели немногие, но сейчас о нем услышали все. Трудно было установить, откуда идут эти слухи, но они обрастали вымышленными подробностями, и фигура Новикова с каждым часом становилась значительнее. Страх создавал выдуманного Новикова, за которого будут мстить! Многие хотели бы в этот момент оказаться далеко от Ново-Мариинска, но бежать сейчас – значило навлечь на себя подозрение.
А ревком все заседал. Приближался вечер. К Биричу, улучив момент, забежал Еремеев и торопливо сообщил:
– Спорят ревкомовцы. Латыш чахоточный хочет заложников взять.
– Кого? – встревоженный Бирич почувствовал надвигающуюся беду.
– Многих называл. Вас тоже. – Еремеев чаще обычного протирал мутные, слезящиеся глаза. Он был так взволнован, что отказался от привычного стакана водки. – В запас оставьте. Ревкомовцы учуют водку, стребуют, где пил. Латыш все замечает. Глазищи его светлые ножами колют до самой глубины.
Отказ Еремеева от водки сильнее всего убедил Бирича в серьезности положения. Оставшись один, он заходил по комнате и, с хрустом покручивая пальцы, шептал:
– Что-то надо предпринять! Что-то надо предпринять!
У него возникало много планов: немедленно бежать в тундру, в далекие стойбища, но на копях останется сын, и ревкомовцы его расстреляют. Может быть, ехать на копи и уговорить Перепечко и сына поднять восстание против ревкома? Но кто с ними пойдет? Шахтеры за ревком, чукчи тоже.
Коммерсанты! Вот кто поддержит замысел Бирича! Они решатся на все, чтобы сохранить богатство и снова стать хозяевами Чукотки. Коммерсанты и несколько верных им людей. У всех есть оружие. У кого нет, – он, Бирич, даст из своего тайного склада. Скоро наступит ночь. В темноте действовать удобнее. Надо неожиданно напасть на ревком и всех его членов перебить. Бирич послал Груню за Куликом и коммерсантами. Первым пришел, как всегда, Сукрышев. Бирич не успел ему ничего сказать, как явились одновременно. Пчелинцев, Щеглюк и Петрушенко. Они были испуганы. Он коротко и энергично изложил свой план, Сукрышев, выбивая зубами дробь, едва произнес:
– Зачем-с… зачем-с…
– Да-с, – невольно подстраиваясь под тон Сукрышева, заговорил Пчелинцев. – Не могу согласиться… нет, не могу…
– Да почему же? – сердито воскликнул Бирич. – Вы уверены, что ревкомовцы с вами не расправятся?
– Не сейчас. Я и такие, как я, нужны им. В ревкоме разумные и трезвые люди, они не будут безрассудно мстить. Любая мстительность всегда вызывает противодействие, даже у сторонников.
– Вы идете на поклон к ревкому? – У Бирича перехватило дыхание. – Будете им служить?
– Нет, – Пчелинцев пожевал малокровными, тонкими губами. – Я и ревком – враги. Я сам с удовольствием пристрелю Мандрикова или любого из них, но только когда это будет вовремя. Сейчас наше выступление принесет гибель.
– Чего паникуешь? – пробасил Петрушенко. – Вас послухаешь, так и в штаны накладешь. Верно Павел Георгиевич нам, дурням, добрый совет дает. Ударим по ревкому…
– Шахтеры тебя следом за Громовым отправят, – прервал его Пчелинцев. – Пока мы собираться будем, те же чукчи в ревком уже все сообщат. За нами сколько глаз следит. Думали об этом?
– Верно-с, верно-с, – Сукрышева трясло. – Подождать надо-с…
– Ну, а вы? – Бирич уставился на молчавшего Щеглюка. – Ваше мнение?
– Мое? – Щеглюк поправил длинную прядь на вспотевшей лысине, его глазки за очками перебегали с одного коммерсанта на другого. – Я думаю, Павел Георгиевич, что ваша мысль ценная, но сейчас не время. Не получится у нас… только погубим и себя и свое дело.
– Верно-с, верно-с. – кивал Сукрышев.
– Да замолчите вы, попугай! – огрызнулся Пчелинцев и обратился к остальным: – Мы должны поблагодарить Павла Георгиевича за смелость. За то, что он первым из нас решился в открытую сказать о том, что мы уже думали, но каждый про себя. Ревком надо, уничтожить. Все с этим согласны? Я не ошибаюсь? Что молчите?
Коммерсанты вразнобой подтвердили его предложение.
– Когда и как мы это сделаем, нужно обдумать и тщательно подготовиться. Очень осторожно, очень.
Петрушенко шумно вздохнул:
– Как бы большевики нас голышом по свиту не пустили, прежде чем мы батожки в руки возьмем.
– По-умненькому надо торговать. – Тонкие губы Пчелинцева изогнула насмешливая улыбка. – Хитрите вы, дорогой мой Панове.
Бирич был полон презрения к коммерсантам. И все же он был вынужден признать, что Пчелинцев оказался более дальновидным.
– Вы удержали меня от ошибки. Благодарю, но я надеюсь, господа, что после сегодняшней встречи мы начнем действовать более решительно.
– Вы – наш старшина, – сказал Пчелинцев. И мы готовы выполнить ваши советы. Не так ли, господа?
Сукрышев, Петрушенко и Щеглюк подтвердили свое согласие. Бирич поблагодарил их за доверие и предложил поужинать.
Настроение у его гостей поднялось. Все вместе коммерсанты почувствовали себя сильными. Бирич верил, что он ревком уничтожит. Надо только лишить ревком поддержки шахтеров и чукчей.
У него мелькнула мысль о чукчах, наполнивших Ново-Мариинск.
– Начнем действовать все же с сегодняшнего дня.
– Что вы имеете в виду? – Пчелинцев смотрел выжидающе.
– Через ваших приказчиков, через тех, кому можно доверить, надо распустить слух, что ревкомовцы подозревают в соучастии чукчей в убийстве и будут мстить за Новикова оленеводам и охотникам.
– Очень правильно, – одобрил Пчелинцев. – Очень. Вы понимаете, господа, как ценен совет Павла Георгиевича?
– Чем же? – Петрушенко был недоволен. – Потеряем покупателей.
– Сохраним товары, – Пчелинцев загнул указательный палец, – это раз. И позднее продадим их по более выгодной цене. Чукчи уедут с недоверием к ревкому, – он загнул второй палец, – это два. По тундре пойдет слух, что ревкомовцы расправятся с чукчами безжалостнее, чем колчаковцы. Прости их души, господи! – Пчелинцев перекрестился и, снова вытянув руку, прижал к ладони третий палец. – И, в-третьих, в Ново-Мариинске будет значительно меньше тех, что поддержит ревком. Так вы думаете, Павел Георгиевич?
– Да. – Бирич был удивлен проницательностью этого человека с голым старческим лицом. Как он умен! – Кроме того, я хочу, чтобы в доверчивые души чукчей меньше всего падало ядовитых зерен о справедливости, равноправии, честной торговле. Они могут дать нежелательные для нас всходы.
– Это главное, – согласился Пчелинцев и торопливо направился к вешалке. – Не будем терять времени.
В кухне сидел Кулик. Проводив коммерсантов, Бирич сказал своему приказчику:
– Попытайся незаметно встретиться в Учватовым и скажи ему, чтобы он ко мне как-нибудь заглянул. Осторожненько. А сейчас пойди к Толстой Катьке, пусть она походит по ярангам, будто какого-то охотника ищет, и говорит между прочим, что он, наверное, бежал от ревкома, который хочет всех чукчей за Новикова перестрелять, а все добро забрать. Ты тоже пойдешь. Чтобы лучше верили, захвати с собой побольше кирпичного чая…
Через час из вечернего Ново-Мариинска стали потихоньку выезжать упряжки. Ново-Мариинск покинули не только приехавшие после переворота, но и многие местные жители – рыбаки. Страшными казались те кары, которые готовил чукчам ревком за гибель Новикова. В панике гнали каюры собак и оленей, со страхом оглядываясь на освещенные окна ревкома. Там продолжалось заседание.
…Члены ревкома вначале были ошеломлены гибелью Новикова и зверством Малкова. Затем к ним пришла ненависть и жажда немедленного возмездия палачам, стремление скорее освободить из застенка устьбельских товарищей. Как и с чего начинать?
Быстро решили послать в Усть-Белую и Марково пятерых человек – Берзина, Мальсагова, Куркутского, Галицкого и Мохова. Им предстояло расследовать обстоятельства гибели Новикова, арестовать и судить Малкова, освободить арестованных им, а также установить Советы в Усть-Белой, Марково и других ближних к ним селах. Рыбалки Сооне и Грушецкого ревком постановил объявить народным достоянием, передать их местным Советам, а имеющиеся запасы рыбы распределить среди голодающих.
Затем выступил Берзин с неожиданным для всех предложением:
– Я еще и еще раз требую, чтобы ревком санкционировал арест наиболее крупных коммерсантов Ново-Мариинска, – страстно говорил он. Глаза его блестели, а на обтянутых скулах горел румянец. – Тогда они будут обезврежены. Кто из вас может быть уверен, что в Ново-Мариинске коммерсанты, приятели Громова, не готовятся ударить нам в спину? Кто?
– Ты все преувеличиваешь, Август, – возразил Мандриков. – В Ново-Мариинске тихо и спокойно. Все убедились, что ревком Действует твердо, решительно и справедливо. Я повторяю – справедливо! Это главное. Гибель Николая Федоровича – очень тяжелая для нас утрата. – Голос Мандрикова дрожал. – Но в этом повинен Малков. Мы должны его и наказать.
– А здесь будем ждать, пока Бирич, Щеглюк, Бесекерский или Пчелинцев кому-то из нас голову отрежут или всем сразу? – возмутился Берзин.
– Нельзя подозревать людей, если нет фактов, – одернул Мандриков.
– Мы не якобинцы! – поддержал ею Булат. – Нельзя вести на гильотину людей только из-за того, что они…
– Где твоя революционность? – напустился на Булата Игнат Фесенко. – Чего с коммерсантами цацкаться? Буржуазию под ноготь – и точка.
– Резать надо, – согласился Мальсагов. – Наших резали. Мы будем резать.
– Ты тут северную вендетту не создавай! – прикрикнул Булат. – Михаил Сергеевич прав, что отклоняет предложение товарища Берзина.
– Комиссар никогда не ошибался, – закричал Клещин. Его заглушил голос Гринчука:
– Очистим нашу землю от всех американцев и их дружков. Я предлагаю арестовать не только наших Коммерсантов, но и Лампе. Не выпускать Маклярена и…
– Спокойно! – потребовал Мандриков.
Но члены ревкома, разгоряченные спором, не слышали его. Струков, которого не отправили из кабинета, не принимал участия в обсуждении. Он внимательно слушал.
Как торговки на базаре орут, думал он. Да я бы, не задумываясь, при аналогичной ситуации расстрелял бы половину голытьбы поста. Латыш верно думает, но не дай бог, чтоб ему уступил Мандриков.
Наконец Мандрикову удалось добиться тишины:
– Как председатель ревкома, я приказываю прекратить споры. Голосовать не будем, брать или не брать коммерсантов. Сторонников Берзина больше, но тут нет Титова, Бучека и Галицкого. Даже если бы они и были за аресты в Ново-Мариинске, я бы не разрешил.
По лицу Берзина прошла тень. Не понравилась категоричность и остальным членам ревкома. Струков про себя подбадривал Мандрикова. Тренев ругал его последними словами. Как было бы прекрасно, если бы предложение Берзина все приняли.
– Гибель Новикова произошла в Усть-Белой, и в ней повинен Малков, – продолжал Мандриков. – Он должен предстать перед судом народа, который и проведут избранные нами товарищи.
– Но не исключена возможность, что здесь… – начал Берзин, но его оборвал Мандриков:
– Я, кажется, ясно сказал и обсуждать свой приказ запрещаю именем нашей партии.
Берзин вздрогнул, как от удара. Он больше ничего не сказал и сел. Плечи его устало опустились. Август Мартынович совсем обессилел. Долгий спор вымотал его. И слабость наступила такая, что Берзин не мог даже шевельнуться.
Но его мысли всецело были заняты Мандриковым. Неужели Михаил Сергеевич не понимает, что революцию нельзя делать наполовину. Кого мы обезвредили? Явных врагов, тех, кто был исполнителем воли таких, как Бирич. Но биричи остались. Они притихли, но не смирились и рано или поздно выступят против ревкома, используя его малейший промах. В том числе и этот, допускаемый Мандриковым.
Берзин вспомнил предупреждение товарища Романа, что с Мандриковым работать будет трудновато: он властолюбив и что у него есть кое-что от эсеров. Но что дело дойдет до такого, Берзин не предполагал. Он подумал, что сегодня надо поговорить с Мандриковым один На один, постараться убедить его в своей правоте.
Тревога не оставляла Августа Мартыновича. Как будет Мандриков без него? Что ж, Михаил Сергеевич не маленький. Берзин подумал о том, что и это должно принести пользу. Побыв в разлуке, они лучше будут понимать друг друга. Август Мартынович прислушался к тому, что говорил Мандриков:
– Я хочу познакомить членов ревкома с теми секретными материалами, которые обнаружены в управлении и представляют для нас интерес.
«Почему он, – подумал Берзин, – оставил Струкова? Он же не член ревкома. Как доверчив Мандриков!»
– Прежде всего, – продолжал Мандриков, – из этих документов стало ясно, что в заливе Креста находится член областного комитета от Петропавловского Совета товарищ Киселев. Что с ним – мы не знаем, он оказался на мысе Дежнева во время поездки по поручению Петропавловского областного Совета. Нам необходимо установить с ним связь. Он хорошо знает, что происходит на самом севере уезда.
– А жив ли он? – засомневался Гринчук.
– На мысе Дежнева хозяйничают коммерсанты, братья Караевы, – сообщил Тренев. – Они похлеще Малкова.
– Смирнов же оттуда! – вспомнил Мандриков. – Его надо расспросить. Я завтра это сделаю, и тогда мы решим, как лучше поступить.
Никто не возражал, и он перешел к следующему документу:
– Здесь есть несколько писем. Учитель Марково Кулиновский просит отпустить денег на ремонт школы и заготовку дров. Громов даже не ответил на это письмо. Из того же Марково есть письмо за подписью попа Агафопода Митрофановича Спицына.
– Большой любитель водки, – Куркутский засмеялся. Мандриков недовольно спросил:
– Ты чего?
– Вспомнил, как этот Агафопод был в Ново-Мариинске под Новый год. Все собрались на молебен, а его нет. Он заменял нашего заболевшего попа. Стали искать – пропал Агафопод. Так молебна и не было. Только на четвертый день отыскался. Маклярен открывает склад, а там среди товара он спит. Как он забрался в склад, Маклярен не видел. Четыре дня Агафопод пил все, что находил в складе, Свенсон его простил.
Ревкомовцы посмеялись и стали слушать письмо Агафопода. Оно было неожиданным.
– «Черепахин, забыв свой долг перед богом и людьми, перестал исцелять страждущих и, подобно жиду, занялся коммерцией, – читал Мандриков. – Непотребная бусурманская девка Микаэла, распутствуя, обманывает доверчивых, как младенцы, туземных жителей. В том же усердствует Мартинсон, агент Свенсона. Их лари ломятся от яств и хлеба, а люди терзаются голодом, и малые дети мрут…»
Дальше Агафопод умолял колчаковских правителей как-то помочь населению. И это письмо было оставлено Громовым без ответа.
– Пьяница, а с добрые сердцем твой поп, – сказал Куркутскому Мандриков. – Что же, его письмо подтверждает правильность нашего решения о рыбалках. Надо только, чтобы ими владели честные люди.
– У нас есть заявление от учителей, – застенчиво напомнил Куркутский.
– А, верно, – вспомнил Мандриков. – Надо сейчас же по нему принять решение.
Куркутский достал из папки заявление учителей. Они писали, что их труд оплачивается очень низко и жить приходится впроголодь.
– Что верно, то верно, – сказал Мандриков. – Это по тебе, Михаил Петрович, можно судить. Видел я, как ты питаешься, как живешь.
– Учителей жалеть надо, – проговорил Клещин. – Сколько они ребят грамоте обучают, к свету ведут.
– И взрослых также, – весело добавил Фесенко. – Нашего Аренса забыли?
Волтер сидел рядом с Булатом.
– Как успехи твоего ученика? – спросил Мандриков секретаря ревкома.
– Хороший учитель… я хороший ученик, – предупредил с ответом Куркутского матрос. – Я есть уже русский.
Ревком постановил утвердить жалование учителям по тысяче пятьсот рублей в год, что было почти в три раза больше прежнего. Куркутский поблагодарил ревкомовцев.
– Есть еще одно заявление, – сказал Фесенко. – От нашего Учватова.
– Учватова? О чем? – заинтересовались члены ревкома. – По какому поводу?
– Он от имени служащих радиотелеграфной станции просит, чтобы к рождеству им всем выдали пособие, – пояснил Фесенко.
– Ты с Учватовым, кажется, согласен? – спросил Мандриков моториста. – Заявление при тебе составляли.
– При мне, – подтвердил Фесенко. – Такие пособия мы всегда получали к рождеству.
– Не пособия, а подачки, – рассердился Берзин. – Как ты, Игнат, этого не понимаешь?
– Да я… – замялся моторист. Он уже и не рад был, что напомнил о заявлении Учватова. Ревкомовцы подняли его на смех.
– И Титов тоже хорош, – вспомнил о нем Булат. – Комиссар станции, а такое допускает. Отказать в пособии.
– Навсегда! – добавил Гринчук. – На хорошее дело деньги пустим.
– Я предлагаю пособия к рождеству отменить, – сказал Мандриков, – ввиду того, что оно есть не что иное, как буржуазная подачка, давно осужденная революционным движением. И сообщить об этом служащим радиотелеграфной станции.
– Правильно! Верно! Только так! – согласились члены ревкома.
Берзин с теплотой подумал о Мандрикове: можешь же ты, Михаил Сергеевич, безошибочно понимать и решать сложные вопросы. Почему все время начинаешь с «я». Зачем это?
Мандриков вернулся к чтению секретных документов. И с каждым письмом все больше мрачнели лица товарищей. Они узнали, что Малков забил до смерти эскимоса, который не соглашался за бесценок продать партию тюленьих шкур, что братья Караевы закупили у американцев партию винтовок, что Громов и Струков приказали всем, находившимся на государственной службе, следить за окружающими и о каждом, кто выскажет недовольство Колчаком или союзниками, немедленно сообщать.
Мандриков посмотрел на Струкова:
– На вас лежит большой позор! – Он вспомнил о Бучеке, Галицком и других.
Струков чувствовал на себе тяжелые взгляды ревкомовцев. И снова между ним и ревкомовцами пропасть, которая почти исчезла в этот вечер. Струков вскочил, прижал руки к груди и воскликнул с отчаянием:
– Товарищи, товарищи! Я был вынужден подписаться под этим позорным документом. У меня не было выхода. Я…
– Знаем, знаем. Садись, – махнул рукой Мандриков. – Не о тебе сейчас речь. – Он посмотрел на товарищей. – Напоследок я приберег самое интересное.
– Что там такое? – заинтересовались ревкомовцы.
– Тут характеристики на многих из вас. Их составили Суздалев с Толстихиным. Слушайте.
– Мефодий Галицкий. Конокрад. Якуб Мальсагов в Америке был приговорен к тюремному заключению за грабеж.
– Ай, какой нехороший человек писал, – воскликнул Мальсагов непосредственно. – Зачем неправду писал? Я в тюрьме был, за решеткой был, а почему был – справедливости хотел.
Мандриков остановил его.
– Александр Булат (Булатов) подозрителен. Член союза фронтовиков. Несомненно, тяготеет к большевикам.
– В этом они не ошиблись, – засмеялся Булат.
– А обо мне есть? – не терпелось Гринчуку.
– О тебе-то и нет, обидели тебя колчаковцы, – засмеялся Мандриков. – А вот о Фесенко пишут, что он единственная ненадежная фигура на радиотелеграфной станции, но держать следует, так как хороший моторист.
– Похвалили, значит, тебя, Игнат, – захохотал Мальсагов. – Дружки хорошие у тебя были.
Заседание окончилось. Мандриков подошел к Струкову, протянул ему руку:
– Спасибо за то, что немедленно сообщил о письме Малкова и…
Мандриков умолк и помрачнел. Он не сказал о страшной посылке, но все о ней подумали. Струков горячо ответил на рукопожатие Мандрикова:
– А как же иначе? Это мой долг.
Берзин выждал, когда все уйдут, и, оставшись наедине с Мандриковым, сказал, стараясь скрыть свое недовольство:
– Михаил, ты должен пересмотреть свое отношение к вопросу о заложниках…
– Опять за свое! – с раздражением воскликнул Мандриков и стал одеваться, давая понять, что он не расположен разговаривать. Все решено.
– Еще не поздно… – Берзин не успел закончить фразы, Мандриков оборвал его:
– Я не пересматриваю свои решения. Я…
– Я, я, я, – повторил с досадой Берзин. – Неужели ты не слышишь, как это высокомерно звучит. Выходит, что ты здесь один, а остальные члены ревкома…
– Я не намерен выслушивать нотацию, предназначенную для гимназиста-выскочки! – Мандриков натянул рукавицы. – Мы с тобой не в гимназии. Меня не учили выбирать выражения.
– Этим не гордятся.
Берзин понял, что разговор, о котором он думал, не состоится. А жаль, очень жаль. Август Мартынович не Хотел ссориться с Михаилом Сергеевичем, но не мог побороть себя и не высказать своего мнения о Струкове:
– Ты слишком доверчив к этому колчаковцу, да и к Треневу. Этот торговец хитер, как лис. Как бы он не укусил.
– Слушай, Август, – Мандриков в упор посмотрел на Берзина, – я очень сегодня устал и прошу тебя, прекратим этот разговор. Он бесполезный и бессмысленный. Ты почему-то во всех людях видишь врагов.
– Неправда! – закричал Берзин, и грудь его обожгло.
– Ты получил имя Железного комиссара в Хабаровске заслуженно, – напомнил Мандриков. – Там требовалось быть жестоким, прямым и беспощадным. Там был фронт, шли бои. Здесь иное. Ты это должен понять. Одними твоими методами мы ничего не добьемся. Умерь свою подозрительность. Когда это сделаешь, я с удовольствием буду говорить с тобой, советоваться и, может быть, последую твоему предложению. А сейчас не могу. Ну, я тороплюсь. Будь здоров. Иди отдыхай. Набирайся, сил. Скоро тебе в дальнюю дорогу.
Мандриков легонько хлопнул Берзина по плечу и стремительно вышел. Его шаги быстро удалялись по коридору, хлопнула выходная дверь, и все затихло. Август Мартынович горестно покачал головой и, неторопливо одевшись, вышел. В коридоре, у открытой дверцы печки, на корточках сидел Еремеев. Он курил, устремив взгляд больных глаз на огонь. На его неопрятное лицо падал багровый отсвет, и оно было мрачным и безрадостным. Берзин хотел поговорить с Еремеевым, но не было сил. Он очень устал.
Август Мартынович медленно брел домой. Он по-прежнему жил у Клещина. Бывший красногвардеец ждал его. Они съели скудный ужин и легли спать. Август Мартынович слышал, как захрапел Клещин. Берзин зажег лампу и, загородив свет, чтобы не мешать Клещиным, достал тетрадь.
Еще в детстве, в далеком родном Цесисе, как только он научился писать, Август начал вести свой первый дневник. Тогда просто нравилось писать, заносить на бумагу свои наблюдения и потом их перечитывать. Позднее в дневнике Август уже оценивал события. Дневник стал близким и верным другом, которому можно было доверить все, что заставляло думать.
