Текст книги "Пурга в ночи"

Автор книги: Анатолий Вахов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 21 страниц)

– Нельзя, – покачала костром золотистых волос Елена. – Они могут обидеться.

– Значит, возьмем, – засмеялся Мандриков. – Задаю второй вопрос. Слушаться ли нам распоряжений Петропавловска?

– Конечно. – Елена воткнула иголку в холст. – Слушаться во всем.

– Только в полезном для нас.

– Ну, а третий вопрос? – не отставала Елена.

– Третий… – Михаил Сергеевич подумал. – Вооружаться или нет ревкому до зубов?

– А зачем? – насторожилась Елена Дмитриевна.

– Кажется, Караевы и остальная коммерческая компания готовят на нас поход. – Мандриков подумал о Смирнове и опять ощутил беспокойство. – Как бы и местные господа торговцы к ним при случае не присоединились. Пусть только попробуют. Встретим горячим свинцом. Волтер оказался чудесным оружейником. Сегодня пробовали его первый пулемет. Для начала хорошо. Надо, правда, кое-что переделать. К весне десяток пулеметов будет. Эх, скорей бы Берзин приехал. Как он тут нужен.

– Зачем же так скоро? – несколько торопливо спросила Елена.

– Откуда у тебя такое любопытство? – удивился Мандриков. – Раньше и слушать не хотела о ревкоме, а теперь…

– Не говори ничего, – обиделась Елена и нагнула голову, но Мандриков успел заметить, как покраснело ее лицо. Чувствуя себя виноватым, он подошел к ней, поцеловал:

– Прости, дорогая, неудачно пошутил! А Берзина мы ждем, чтобы помог разобраться во многом. Поджог, убийства, слухи. Кто-то против нас действует. Берзин вмиг все распутает, найдет врага.

Елена со злорадством думала, что ее предательство Мандрикова будет скоро должным образом оценено Биричем и Свенсоном.

– Отдыхать пора, – сказал Михаил Сергеевич. – Ты напрасно так много по вечерам вышиваешь. Глаза портишь.

Елене уже была неприятна его ласка и забота.

– Глаза у женщин, как и у кошек, не портятся. Ты ложись, а я немного пройдусь с Блэком.

Мандриков посмотрел в окно.

– Поздно уже.

– С Блэком мне никто не страшен, – Елена потрепала по голове подбежавшую собаку. – Это только ты мог его укротить.

Выйдя из дому, она прямиком направилась к Биричу, не опасаясь, что ее заметят. Стояла беззвездная, ночь. Блэк весело бежал к дому старого коммерсанта. Здесь ему всегда перепадал вкусный кусок.

Павел Георгиевич внимательно слушал Елену Дмитриевну. Старательно зарабатывает свое возвращение, подумал о ней Бирич. Он обрадовался, когда услышал угрозы Мандрикова в адрес Караевых, давних своих соперников. Как было бы чудесно, если бы провокация со Смирновым была доведена до конца и ревкомовцы уничтожили бы крестовских коммерсантов.

И тут же Бирич испугался. У ревкома есть какие-то подозрения о врагах, действующих в поселке и копях. Ревком срочно вооружается. Холодок пробежал по спине старого коммерсанта, и он, спешно отправив Елену, несмотря на поздний час и опасения, что за ним могут следить, пришел к Лампе.

Торговца он застал за Библией.

– Мне нужен Рули.

Лампе снял очки, положил их на Библию и вышел из комнаты. Его жилье соединялось с самым большим складом. Бирич прислушался, но ничего не мог разобрать. Явился заспанный Рули.

– На берегу расцвели орхидеи, и вы хотите мне их показать?

– Ревкомовцы что-то о нас знают, – сказал Бирич.

– Точнее, – Рули перешел на деловой тон, – будьте точны, как бухгалтерский отчет.

Он раскурил трубку и, не обращая внимания на гримасы Лампе, усиленно задымил. Павел Георгиевич пересказал все, что услышал от Елены, и несколько растерянно спросил:

– Что делать? Ревком…

– Ревком нам помогает, – перебил его Рули. – Надо действовать. И вот с чего начните…

Рано утром Рыбин помчался на копи. На его приезд никто не обратил особого внимания. Рыбин почти каждый день возил уголь. Он незаметно передал Перепечко записку от Бирича и, нагрузив нарту углем, поспешил уехать.

День на копях шел как обычно, и ничто не предвещало грозы. Бучек с увлечением рубил уголь обушком. Он любил работать и особенно хорошо себя чувствовал, когда видел, что труд его полезен и нужен. Прицеливаясь, чтобы сразу отвалить большую глыбу, Бучек обдумывал свое житье. Его давно тянуло в родные теплые края. Теперь уже можно было туда пробираться, но, видно, не скоро это случится. Установление советской власти на Чукотке только началось.

Бучек помрачнел. Неправильно, ох как неправильно ведет себя ревком в отношении шахтеров. Прав Мандриков, что здесь много плохих людей, много подозрительных, но большинство настоящие рабочие. Бот кто опора ревкома, а не только охотники, рыбаки. Зачем же ревком всех – честных шахтеров и колчаковцев – под одну гребенку стрижет? Всех под домашним арестом держит? Бучек решил вечером побывать в ревкоме и снова попытаться уговорить Мандрикова снять запрет.

За этими мыслями и застал его обеденный перерыв. Шахтеры потянулись в барак. Все шло как обычно. Бучек, вымыв руки, сел за стол рядом с Евтуги. Старый чукча, отдыхая, дымил трубкой. Он пододвинул Бучеку свой кисет, но тот с улыбкой отодвинул назад:

– Не поймаешь меня, Евтуги. Я жить еще хочу.

– Будешь курить, – заверил чукча.

Эта шутка повторялась каждый день. Евтуги усиленно угощал Бучека крепчайшим табаком, а тот, несмотря на свое пристрастие к куреву, отказывался. Однажды Бучек набил свою трубку табаком Евтуги, сделал первую затяжку и чуть не потерял сознание. Это была какая-то адская смесь, от которой у него помутилось в голове и разрывало горло. Он выбежал на улицу и долго глотал снег, стараясь прийти в себя. Потом Бучек пытался узнать у Евтуги секрет табака, но тот так и не рассказал.

– Нет, не буду я курить твой табак, – говорил Бучек. – Пойду за супом.

Он увидел, что очередь у плиты уменьшилась, и встал в конце. Артельщик налил две миски густого крупяного с олениной супа. Бучек вернулся к своему месту. Одну миску он передал Евтуги, пошутил:

– От этого не умирают! Ешь!

Бучек не замечал, что некоторые шахтеры переглядываются, перешептываются между собой. Перепечко и Трифон Бирич ели, не отрывая глаз от своих мисок. Струков, сидевший против Бучека, мелко крошил в суп хлеб. Его лицо было замкнуто, но пальцы чуть дрожали.

Едва Бучек проглотил первую ложку супа, как послышался ехидный голос Малинкина:

– Ну, как супец, комиссар?

– Только у тещи такой едал, – шуткой откликнулся Бучек и продолжал есть. Он все еще ничего не замечал. Остальные шахтеры перестали обедать. Они ждали, что дальше произойдет.

Малинкин тем же тоном продолжал:

– А не маловато ли в супце мясца?

Бучек помешал ложкой в миске.

– Вполне достаточно.

– Комиссару оно, конечно, – протянул Малинкин.

– Что это значит? – Бучек поднял голову. Он только сейчас заметил, какая напряженная тишина стоит в бараке. Бучек всех оглядел. – Как мне понимать твои слова?

– Пряменько, пряменько. – Малинкин швырнул ложку на стол и вскочил на ноги. – Вы, ревкомовцы, себе брюхо до отвала набиваете, а нас, шахтеров, – Малинкин ударил себя в грудь, – на голодном пайке держите!

– Верно! Комиссары все до себя тащут! – зашумели со всех сторон. – Даже чужую бабу!

Бучек медленно отодвинул от себя миску и подождал, пока наступит тишина.

Угольщики уже шумели:

– Мясо взяли раз! Мало! Снова хотят взять! С чем же мы останемся? Кто им дал такое право?

Бучек внимательно слушал. Больше и громче всех кричал Малинкин:

– Мы им колчаковцев помогли сбросить, а они как к нам, шахтерам, относятся? Сидим на копях. Мы что – воры, мы что – в тюрьме?

– Да такого и при Громове не было! – поддержал его Кулемин.

– Вот тебе и Юрьев день, тетка, – стукнул кулаком по столу бородатый шахтер. – Мы да вы, мы Советы, а сидим, как в кутузке!

Шахтеры расходились все больше. Бучек наконец заговорил:

– Товарищи!

– Мандриков тебе товарищ! – ответил старый рябоватый забойщик. – Чего тут для близиру сидишь с нами? Зенки нам замазываешь? А сами что за нашей спиной творите?

– По какому такому праву Смирнова убили? – заворочался рыжий человек, все свободное время проводивший над молитвенником. – Кровь безвинного пролили!

– А им это так, что нам уголь рубать, – пояснил бородатый и встал. – Вот что, милый, шагай до своих товарищей и скажи им, что шахтеры – народ свободный и больше вашего запрету не признают. Сегодня идем гулять к Толстой Катьке!

Шквал восторженных криков, встретил эти слова. Перепечко и Бирич перешептывались. Струков невозмутимо продолжал есть, словно вокруг него ничего не происходило.

Бородатый снова ударил по столу:

– Ша! Замолкни!

Все послушались его. Бучек воспользовался этим и быстро спросил:

– Разве вы меня не знаете? Разве мне не верите? Ничего не пойму.

– Знали, верили, – бородатый был зол. – А теперь точка. Ты снюхался с Мандриковым и катись к нему, а мы себе сами хозяева. И еще скажи, что мяса мы ему не дадим.

– Какого мяса? – Бучек ничего не знал о решении ревкома. Он не был на посту несколько дней.

– Не морочь нам башку! – закричал Малинкин. – Ишь, дитятей притворяется, несмышленышем! Не дадим мяса, ежели даже со своими пулеметами придете. Не дадим!

– Подождите, товарищи! – крикнул Бучек. – Я не понимаю, что вы говорите.!

– Правду, – Бородач снова ударил по столу. – А коли не понимаешь, то дуй до своих дружков. Они тебе все и растолкуют. Покеда!

Бучек хотел возразить, но шахтеры зашумели, послышался пронзительный свист, и ошеломленному Бучеку ничего другого не оставалось, как уйти. За ним последовал Евтуги, Бучек не видел, с каким торжеством смотрели им вслед Перепечко, Бирич и остальные колчаковцы. Струков ел с прежним видом. Шахтеры провожали Бучека одни угрюмыми, другие виноватыми глазами.

Когда за Бучеком и Евтуги захлопнулась дверь, шахтеры загалдели, и в этом шуме Перепечко и Струков уловили неуверенность. Кто-то проговорил:

– Напрасно мы так его. Он же с нами всегда и…

– Бучеку-то верить можно, – добавил другой, но тут вскочил Перепечко:

– Вы знаете, что творит ревком? Он убивает коммерсантов, грабит их добро, чтобы со всем бежать в Америку. Разве не оттуда приехали сообщники Мандрикова и Берзина – татарин Мальсагов и Волтер?..

Перепечко говорил и говорил. Он повторял все то, что услышал от старого Бирича, и Трифон удивлялся памяти товарища. Он бы, конечно, не запомнил всего, что рассказывал им отец. Слова Перепечко произвели впечатление. Бородач сокрушенно вздохнул:

– Вот это да, обкрутили нас.

– Птицу по полету видно, – воскликнул другой. – То-то ревкомовцы под лед засунули Громова…

– В Петропавловске тоже ревком, тоже советская власть, – снова заговорил Перепечко. – А там все по закону делается. Никого не убивают, никого не грабят, пролетариев под запрет не сажают. Мандриков и Берзин не большевики, которые за народ.

Кто-то сомнительно хмыкнул, и тогда Перепечко пустил в ход самый эффектный козырь. Он указал на Струкова, который сидел молча:

– Вот настоящий большевик. По тайному заданию партии прибыл сюда, так что с ним ревкомовцы сделали? Сослали к нам. А потом, перед бегством в Америку, расстреляют его, как и всех нас, из своих пулеметов, которые Волтер делает.

Шахтеры обеспокоенно заговорили. Перепечко сделал незаметный знак Струкову, и тот поднялся;

– То, что вы слышали от товарища Перепечко, – истинная правда. Ревком в Ново-Мариинске не большевистский. Под красным флагом прячется группа бандитов и грабителей.

– Да что же это такое? – перекрестился один из шахтеров. – Да как же после этого людям верить! Как жить нам!

– Надо разогнать этот ревком! – неожиданно крикнул Трифон Бирич. – Взять их всех – и под лед! Перебить!

Струков и Перепечко с возмущением смотрели на Бирича. Струков сквозь зубы процедил:

– Дурак!

Своей поспешностью Трифон Бирич испортил все, что они так долго и тщательно готовили. Призыв К физической расправе нужно было бросить тогда, когда шахтеров окончательно удастся убедить в необходимости избавления от ревкома. Этого еще не было, и поэтому Биричу возразили:

– Хватит душегубством заниматься. Человеку окромя рук еще и язык даден, чтобы говорить, и голова, чтобы думать.

– Правильно! – подхватил Струков. – Кровавая расправа не всегда улучшает дело. А по-хорошему поговорить можно. Тогда, смотри, и толк выйдет.

Струков подстраивался под настроение бородатого шахтера, который неожиданно вышел в вожаки. Шахтеры слушали его внимательно. Перепечко, не понимая, куда клонит Струков, спросил:

– Что же вы предлагаете, Дмитрий Дмитриевич?

– Избрать делегатов от шахтеров и потребовать, чтобы они вошли в состав ревкома, знали, что он там делает!

– Правильно! – Шахтерам понравилась мысль Струкова. – Правильно!

– И насчет мяса им надо сказать, – приказал рыжий. – Самим, нечего скоро жевать будет!

– Кого же изберем? – спросил Перепечко.

Он не хотел терять главенствующей роли в борьбе с ревкомом, и Струков, поняв это, уступил. Он сел на место и больше не вмешивался в происходящее и даже отказался войти в состав делегации:

– Надо настоящих шахтеров, настоящих людей труда, а мы и так поможем, когда потребуется.

…Мандриков устало перебирал пачку радиотелеграмм, которыми Петропавловск засыпал Анадырский ревком, и каждая из них содержала требование об отмене какого-нибудь из решений ревкома. Последняя за номером 667 возражает против национализации товаров у крупных купцов, и почему-то особенно в Марково.

«Может быть, кто-то из продуправы Петропавловского ревкома заинтересован в сохранении купцов в Марково, – появляется у Мандрикова подозрительная, мысль, но он гонит ее, как постыдную, и убеждает себя: – В Петропавловске просто не представляют, как здесь необходима национализация. Надо им ответить».

Он вздохнул, подумал и написал:

«Жители Марково и Белой в отчаянном положении. За отсутствием рыбы целыми нартами погибают собаки. Плохая охота, недоступные цены на товары лишают возможности получать продукты от купцов… Приезд товарищей встречен как спасение. Единственный выход – национализация в Марково имущества всех крупных спекулянтов, что и делается по воле трудящихся.

Ваш 667 комиссии продуправы противоречит нашей деятельности. Склады Анадыря подчинены ревкому.

Председатель Мандриков».

Расписавшись, Михаил Сергеевич передает листок Булату. Оба молчат. И так все понятно. Булат ставит свое имя и посылает Еремеева на радиостанцию. Михаил Сергеевич в задумчивости ходит по кабинету. Много бы он сейчас дал, чтобы увидеться с товарищем Романом, посоветоваться и еще раз убедиться, что он поступает правильно и что только так надо поступать в этих случаях. Радиотелеграммы Петропавловска посеяли в душе сомнения.

Булат понимает состояние товарища, но не может ему ничем помочь. Трудно бороться, когда рядом боец мешает. Таким мешающий товарищем и оказался Петропавловский ревком, появление которого они так радостно приветствовали. Тягостное молчание председателя и секретаря ревкома было прервано Бучеком. Не здороваясь, он стащил с головы малахай и швырнул его на стол:

– Вы решили снова взять мясо у шахтеров?

– Да. – Мандриков угрюмо смотрел на Бучека.

Тот вскочил:

– Понимаете вы или нет, что делаете?

– Зачем кричать?

Булат, как и Мандриков, недоумевал, почему Бучек так взволнован. У того даже лысина покрылась потом. Он выдохнул:

– На копях недовольство!

Только сейчас Мандриков понял, что Бучек не по пустякам покинул копи и явился в ревком. Михаилу Сергеевичу показалось, что в кабинете стало душно, тяжело заныло сердце. Он негромко попросил:

– Говори…

Первым движением Мандрикова, когда он выслушал Бучека, было собрать весь ревком и мчаться на копи, арестовать колчаковцев, без суда и следствия расстрелять Перепечко, Бирича и заодно с ними Струкова. Какой же он большевик, если не разглядел контрреволюционного выступления? Это же дело рук колчаковцев. Как же непростительно были мягки он и Берзин при следствии! Мандриков жалел, что отправил колчаковцев на копи.

Бучек словно догадался, о чем думает Мандриков.

– Не вздумай сейчас арестовывать колчаковцев! Дело хуже может обернуться.

– Ты тоже член ревкома… – Мандриков хотел обрушиться на Бучека, но вспомнил, что у того хотя меньше опыта и знаний, но он не раз предупреждал и его, и ревком о неправильном отношении к шахтерам.

Впервые за все время Михаил Сергеевич не знал, что делать.

Булат сказал:

– Против своего класса с оружием не пойдешь. Поговорить надо по душам.

– Это предоставляю тебе, – иронически произнес Бучек и провел ладонью по горлу: – Я вот так наговорился и наслушался.

– Соберешь товарищей. – Мандриков остро нуждался в совете и поддержке.

Едва ревкомовцы собрались и Бучек повторил свой рассказ, как в коридоре раздался шум, возбужденные голоса, топот ног. Ревкомовцы не успели сообразить, в чем дело, как от сильного удара распахнулась дверь и в комнату ввалились возбужденные шахтеры. И тут же остановились. Задние напирали:

– Чего уперлись? Входи все! Наши Советы!

– Тихо! – крикнул бородатый шахтер. Он был в запорошенной короткой кухлянке. Большая черная борода прострелена сединой. Лицо, безжалостно измятое жизнью, дышало решимостью, но много повидавшие на своем веку глаза смотрели не совсем уверенно. Он неторопливо стащил с себя рукавицы, похлопал ими одну о другую, словно выстрелил.

Мандриков неторопливо поднялся из-за стола.

– Здравствуйте, товарищи!

– Здорово! – ответил бородач, и вслед за ним вразнобой поздоровались еще несколько человек, но тут же раздался голос Малинкина:

– Не здороваться пришли, а дело делать.

– Это так, – бородач снова хлопнул рукавицами и обратился к Мандрикову: – Делегация, значит, пришла от угольщиков. Хотим, значит, чтобы мы тоже были ревкомом. Хватит нам в стороне оставаться. Таю вот значит…

Он замолк. Мандриков увидел среди шахтеров Перепечко и Бирича. Сразу же вспомнилась Елена. Заставил себя не думать о ней.

– Еще что хотите?

– Мяса больше не дадим. – Бородачу становилось говорить все труднее и труднее.

– Да за прошлое мясцо заплатить надо! – крикнул Малинкин. – За него нашими кровными шахтерскими денежками плачено!

Угольщики одобрительно поддакнули.

– Все? – коротко, почти ласково спросил Мандриков.

– Угу. – Черная с сединой борода елозила по кухлянке.

– А мы вот только сейчас об этом же говорили, – сказал Мандриков.

– Раньше бы надо! – крикнул Малинкин, но на него зацыкали.

Перепечко с тревогой видел, что воинственное настроение шахтеров быстро падает. Он шепнул Малинкину:

– Требуй роспуска ревкома.

Малинкин отрицательно покачал головой. Он видел, что предложение Перепечко может ему дорого стоить, и, вытянув шею, прислушивался к словам Мандрикова. Председатель ревкома говорил:

– За мясо, что раньше было взято, ревком, конечно, заплатит. Решайте сами: деньгами или товаром.

– Товаром, товаром! – закричали угольщики.

– Теперь о новой партии мяса, – говорил Мандриков. – Мы ведь не силой хотели его взять для новомариинцев, а хотели купить у вас. Если не продадите, то поедем в тундру, в стойбища.

– Зачем же? – Бородач испугался решения Мандрикова. Получить взамен мяса, которого было много на копях, мануфактуру, обувь, было заманчиво. – По-божески мы завсегда можем поделиться. Как?

Бородач повернул голову к своим товарищам. Те не возражали. Перепечко, с трудом сдерживаясь, чтобы не обругать шахтеров, стал выбираться из толпы. За ним последовал Бирич и еще несколько колчаковцев. Шахтеры не обратили внимания на их уход.

– А теперь о введении вас в состав ревкома. Да не стойте в дверях! Здесь не церковь, а ваш Совет. Проходите, садитесь кто где может.

Шахтеры так набились в комнату, что сразу стало душно. Одни прислонились к стенкам, другие уселись прямо на пол.

– Закурить разрешается в ревкоме? – улыбнулся бородач.

Разрешается, – улыбнулся в ответ Мандриков, и от этих улыбок в кабинете растаяла настороженность. Кисеты пошли по рукам. Шахтерские к ревкомовцам, ревкомовские к шахтерским. Задымились цигарки и трубки.

Мандриков пошутил:

– На посту осталось мало жителей. Кто ушел в тундру, кто рыбачит, – начал объяснять Мандриков.

– Сами знаем об этом, нечего волынку тянуть, – задирался Малинкин. – Пиши…

– Знаешь, да не все, – ответил ему Мандриков, который уже возненавидел этого красно-рыжего пухлого человека с бегающими и наглыми глазами.

Малинкин хотел возразить, но Мандриков предупредил его:

– Вас, шахтеров, мы введем в комитет, а от охотников рыбаков и оленеводов никого не будет. Справедливо ли это?

Члены ревкома не вмешивались. Гринчук несколько раз порывался наброситься на Малинкина, но его взглядом останавливал Михаил Сергеевич.

– Так оно не совсем ладно получается, – согласился бородач.

– Давайте порешим так. – Мандриков уже сидел за столом и спокойно говорил: – Дождемся возвращения всех на пост и тогда изберем новый комитет, а сейчас вы можете принимать участие в решении всех общественных дел.

– Это каких же? – не понял бородач.

– Ну, к примеру, – давайте обсудим – учить неграмотных шахтеров письму, чтению или нет? Грамотный человек во всем разберется, да и то осечку может в важном деле дать, а темный по чужому наущению такое натворит, что потом и свету белого не захочет видеть.

– Хитер ты, Михаил Сергеевич. – ухмыльнулся бородач и поудобнее устроился на диване, давая понять, что он расположен к длинному и обстоятельному разговору…

…Бирич с презрением и негодованием смотрел на Струкова, Перепечко и Трифона. Так глупо, бездарно упустить из рук удачу. Старый коммерсант не зажигал лампы. Он ждал прихода Рули и Стайна.

– Ну, что вы скажете?! – Бирича охватило возмущение. – Как вы могли допустить, что голытьба, которая готова была разнести в клочья этот проклятый ревком, вдруг превратилась в послушную овечку при первом же слове Мандрикова?

– Меня при этом не было, – оправдывался Струков.

– И очень жаль, – со злостью сказал Бирич. – Вы слишком осторожничаете, господин Струков!

– Но позвольте… – Струков посчитал последнее замечание оскорбительным.

– Не позволю, – оборвал его Бирич. – Хватит спектакля. Начинается настоящая жизнь, и будьте любезны…

Легкий, условный стук в окно остановил старого коммерсанта. Он вышел из комнаты. Это пришли американцы. Рули заметил:

– Когда в доме люди, а окна черные, то и у прохожих появляются черные подозрения. Надо всегда жить при свете, так легче делать даже самые черные дела. – Он коротко хохотнул и занялся своей трубкой.

Бирич засветил лампу. Стайн, который после приезда Рули держался в тени, воскликнул:

– Какие мрачные лица, как у наследников богатой бабушки, что все свои миллионы завещала любимой собачке.

Колчаковцы молчали. Бирич начал рассказывать, но его остановил Рули:

– Длинные дебаты могут позволять члены сената. У них много времени и еще больше долларов. У нас нет ни того, ни другого.

В голосе Рули для колчаковцев зазвучала надежда. Они просительно смотрели на него, но на широком бесстрастном лице американца нельзя было ничего прочитать. Рули обратился к старому коммерсанту:

– Вы послали визитную карточку мистеру Трен?

Так американец для удобства произношения называл Тренева. Бирич торопливо кивнул;

– Да, да… Он будет в десять вечера.

– В двадцать два. – Рули взглянул на ручные часы. Большие, забранные никелированной решеткой, они всем показывались магическим прибором, в котором заключено их будущее. – А мистер Учватов тоже точен, как хронометр?

– Можете надеяться, – ответил Бирич.

– Надеются лишь безвольные. – Рули был заметно резок, и это выдавало его волнение. – А мы должны сейчас все точно знать и действовать. Запомните, мистеры, мир будет принадлежать только тем, кто может действовать быстро, умело и беспощадно. Ну, а теперь к делу, Стайн!

Сэм ждал этой команды. Он достал из внутреннего кармана сложенный вчетверо лист и, отодвинув в в сторону лампу, развернул его, разгладил на столе. Это был схематический план новомариинского поста.

– Великолепно исполнено! – восхитился Перепечко и указал на красный крестик: – Это здание ревкома, а это, – его палец заскользил по бумаге от одного зеленого крестика к другому, – радиостанция, дом Сукрышева, дом Петрушенко, дом Бесекерского и Тренева. Все ясно.

– Вы читаете карту, как пастор утреннюю молитву, – похвалил Рули. Он выбил трубку и убрал ее в карман. – Ревком завтра должен быть уничтожен.

И хотя все ждали этих слов, прозвучали они как-то неожиданно и жутко.

Рули продолжал:

– Операция, которой я даю имя «Белый медведь», начнется в десять утра. Она должна быть молниеносна и сокрушительна, как удар медвежьей лапы по нерпе. Наш удар будет точен. Сейчас ревкомовцы ни о чем не подозревают. Они довольны тем, что договорились с шахтерами, которые сейчас пьют плохую водку в салоне очень толстой женщины…

– Толстая Катька, – услужливо подсказал Трифон Бирич.

– Пусть она будет толста, как все Кэт мира, лишь бы точно выполнила то, что ей сказано, – ответил спокойно Рули.

– На нее я над… – Бирич проглотил окончание, вспомнив замечание американца, и поправился: – Она сделает то, что необходимо.

Рули удовлетворенно кивнул и обратился к колчаковцам:

– Слушайте внимательно, я даю каждому приказ! Он должен быть выполнен точно. Если приказ не будет выполнен, я сам расстреляю оплошавшего. – Голос Рули звучал холодно, так же холодно блестели его глаза.

Ночь над Ново-Мариинском лежала беззвездная и ветреная. В воздухе чувствовалось приближение пурги, но на это мало кто обращал внимание. Шумно было в кабаке Толстой Катьки. Шахтеры, довольные тем, что размолвка с ревкомом закончилась, гуляли легко и весело В табачном чаду слышались голоса:

– Мандриков – наш. Как душевно говорил!

– А Булат, а Бучек? И чего мы на них озлились? Бандитами называли. Они же нашей шахтерской косточки.

– Все это колчаковцы смуту сеют…

– Им самим добраться хочется до власти…

– …Власть ревкома – наша… Катька, водки!

– А сегодня ночка наша. Эй, давай еще вина…

Рекой льется водка в кабаке Толстой Катьки. Хмелеют шахтерские головы, тяжелеют от подмешанного кабатчицей дурмана, бессмысленными становятся глаза и разговоры путаными. Ты взвизгивает, то переходит на глухие басы и хрипит гармошка. Пьяные голоса поют:

 
Эх, шарабан мой, американка,
А я девчонка да шарлатанка.
 

Куплеты, занесенные из владивостокского кафе-шантана, перебивает песня обездоленного:

 
Вот, умру я, умру я,
Похоронят меня,
И родные не узнают,
Где могилка моя…
 

А над Ново-Мариинском острее посвистывает ветерок. Будет сильная пурга, но о ней никто не думает. Люди заняты своими делами и хорошими, и плохими, и нужными, и бесполезными, и добрыми, и злыми. Люди, в которых так много накопилось.

Оживлен в эту ночь Ново-Мариинск, хотя никто и не видит этого оживления. К дому Бирича трусливо пробежал Учватов и, пробыв там несколько минут, оглядываясь, побежал назад. Осторожно, ровно в десять вечера, пришел к старому коммерсанту Тренев и так же скоро вернулся…

Было уже около полуночи, когда Струков и Стайн постучались в дверь Бесекерского. Исидор Осипович любезно принял поздних гостей.

Он страдал старческой бессонницей и, как обычно, сидел над картой, утыканной разноцветными бумажными флажками на булавках, обозначавшими фронты, и гадал: успеет ли он покинуть северные края до прихода Красной Армии или нет. Англия, страна обетованная, манила его, и ради осуществления своей мечты он был готов на все. Исидор Осипович бросился угощать гостей.

– Рад, страшно рад, что посетили одинокого старика, – говорил он быстра и слишком сладко улыбался, чтобы можно было поверить в его правдивость. – Забыли меня, совсем забыли, и я…

– Вы сами в сторону ушли. – Струков превратился в прежнего Усташкина.

Бесекерский тревожно переводил взгляд с одного ночного гостя на другого:

– Я… я…

– Завтра ревком будет уничтожен, – продолжал Струков. – Мы все готовились к этому решительному бою, а вы…

– Я ждал реальной возможности для борьбы с большевиками, я готов хоть сейчас… – Исидор Осипович не удивился тому, что услышал. Он давно замечал, что в Ново-Мариинске назревают события, и превращение Струкова не удивляло его.

Струков спросил:

– Чем вы подтвердите свои слова?

– На чердаке моего дома десяток винчестеров, два ящика патронов к ним, и оттуда хорошо вести стрельбу по зданию ревкома.

Струков изучал ответ Бесекерского. Он взглянул на Стайна. Бесекерский то же самое сказал по-английски. Сэм широко улыбнулся:

– Россия – загадочная страна, но русские загадочнее своей страны.

Что этим хотел сказать американец, ни Струков, ни Бесекерский толком не поняли, но были довольны.

Мало кто спал в эту ночь в Ново-Мариинске.

Пуржистый ветер яростно рвал красный флаг.

3

Утро начиналось как обычно. Из труб потянулись дымки, но их тут же подхватывал ветер и рассеивал. Пурга медлила. Она словно чего-то выжидала и лишь изредка проводила по окнам косматой белой лапой.

Солнца не было видно, и серый унылый свет лился на землю, скованную морозом, людскими страстями, печалями.

Шахтеры, заночевавшие у Толстой Катьки, опохмелившись, потянулись на копи в обманчиво приподнятом настроении. Съезжались на пост упряжки. Это из ближних и дальних стойбищ приехали оленеводы, охотники и рыбаки за товарами. Они останавливали упряжки у складов и лавок, которые открылись в привычное для всех время. Прежде всего приехавшие обменяли шкурки на спирт и, усевшись на нарты, начали выпивать, закусывая мороженой рыбой и олениной.

Мандриков проснулся рано. Михаил Сергеевич, поцеловав потягивающуюся в постели жену, отправился, в ревком. Он решил сегодня же как можно тщательнее обсудить положение на копях. Что-то надо делать с колчаковцами, думал он, крупно шагай по протоптанной в снегу тропинке, затейливо перебегавшей замерзшую Казачку. Они все время будут мутить народ, вранье разводить.

К ревкому шли Булат и Клещин. У входа их встретил Еремеев.

По-обычному начиналось утро и в школе… Сбежались ученики. Кулиновский, заменявший Куркутского, предоставил им ломать головы над загадочным бассейном, в который вода вливается по одной трубе, а вытекает по двум, и все же уровень остается неизменным, а – сам пошел встречать Нину Георгиевну. Еще накануне, они договорились, что она осмотрит ребятишек. У многих на лицах появились мокнущие лишаи. Нина Георгиевна стала заправским медиком. Она только что встретила жену Ульвургына. Лицо у нее чистое, без малейших следов страшной Оспы.

Но необычно началось утро в кабаке Толстой Катьки. Едва из кабака ушел последний шахтер, как она, растолкав спавших на ее постели Кулемина и Малинкина, заставила загрузить нарты ящиками, в которых были банки со спиртом. Еще перед рассветом она насыпала в каждую банку по две пригоршни желтоватой смеси.

– Куда повезешь? – спрашивал хриплым с перепоя голосом Кулемин.

– На ярмарку в Саратов, – отмахнулась Толстая Катька.

Она была озабочена. Ночью к ней заходил Рыбин и передал приказ Бирича. Проверив, крепко ли привязаны к нартам ящики, она погнала упряжки на копи. Собаки бежали резво, и нарты обгоняли шахтеров, которые кричали вслед: