Текст книги "Пурга в ночи"
Автор книги: Анатолий Вахов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц)
– Мой сын мне велит делать добрые, угодные богу дела, – согласился на предложение учителя Агафопод.
– Спасибо! – искренне поблагодарил его Кулиновский. – Я зайду к вам чуть позднее. Только прошу вас, чтобы вы… – Учитель замялся, не зная, как лучше сказать, чтобы Агафопод воздержался от выпивки. Агафопод понял его и с шутливой торжественностью изрек:
– И капля огненной влага не оросит мои уста.
Они расстались. Чекмарева учитель застал дома. Василий Иванович чинил торбаса. В маленькой чистенькой комнатке было тепло, уютно, и Кулиновский, раздевшись, сел у стола. Чекмарев, не прерывая работы, внимательно выслушал Кулиновского.
– Что же, мысль сама по себе неплохая – одобрил Чекмарев. – Конечно, можно поговорить с коммерсантами, но я убежден, что они ничего не сделают.
– Вы не пойдете с нами? – Кулиновскому очень хотелось, чтобы Чекмарев был с ним и Агафоподом.
– Нет!
Учитель понял, что это категорический ответ, и не стал настаивать на своем. Чекмарев отложил работу, взялся за коробочку с табаком.
– Не просить мы должны, а взять у них все и отдать народу.
Кулиновский понял, как ничтожна его попытка, и заторопился уходить. Чекмарев пригласил его:
– После вашей миссии обязательно зайдите ко мне.
– Хорошо, – кивнул Кулиновский.
Он уже не был так уверен в успехе задуманного, как перед посещением Чекмарева. Василий Иванович, проводив учителя, подумал, что сегодня Кулиновский навсегда придет к нему и товарищам. Василий Иванович знал о неизбежном провале его затеи. Это будет жестокий, но необходимый урок для Кулиновского.
Агафопод сдержал свое обещание. Когда Кулиновский зашел за ним, он был трезв и даже подготовился к визиту: умылся, привел в порядок бороду, надел чистую рясу, на которой сиял начищенный золой крест.
Учитель и поп прежде всего направились к Черепахину, которого Громов назначил своим заместителем. Черепахин радушно встретил гостей:
– Рад, очень рад, что заглянули. Сейчас перекусим, по единой рюмашечке пропустим – и в картишки. Как, отец Агафопод, неплохо будет по рюмашечке с холода-то?
На мясистом лице фельдшера лоснилась улыбка. Черепахин был в домашних меховых туфлях и теплом фланелевом костюме заграничного покроя. На руках поблескивали кольца.
Агафопод пошевелил губами, точно почувствовал поднесенную рюмку, но нашел в себе силы и прогудел:
– Благодарствую, Валерий Леонтьевич. Мы нарушили ваш покой, печась о тяжкой доле…
– О чем это вы? – насторожился Черепахин.
Кулиновский неторопливо сказал:
– Голодает народ. Дети совсем ослабели.
– Ну и что? – поднял редкие брови Черепахин и сцепил пальцы на животе. – Чем же я могу помочь?
Он уже не приглашал посетителей пройти в комнату.
Кулиновский пояснил:
– Выдать бы в долг особенно нуждающимся.
– И слышать не хочу, – расцепил пальцы и замахал руками Черепахин. – Я и так много роздал. Так и до разорения недалеко. Не хотят голодать – пусть охотятся. Я не обижу, по справедливости за шкурки заплачу.
– Охота нынче бедная. Зверь ушел, – напомнил Агафопод.
– Ну а я при чем? – Черепахин покраснел. – Не ожидал я от вас, хорошие вы мои, что за бездельников будете ходатайствовать. Просите меня кормить ленивцев. Увольте, увольте. Не могу и не хочу. Нельзя баловать народ. Дай ему поблажку, он вот сюда сядет. – Черепахин с трудом нагнул голову и похлопал себя по жирному затылку. – Можно подумать, что вы желаете у нас того же, что творится в бедной России-матушке.
– Избавь боже! – испугался Агафопод. – Мы о детишках печемся, о страждущих и болящих.
– Нет, нет, ни о чем таком и слушать не хочу. – Черепахин уже терял терпение. – Каждая тварь с осени на зиму припасы готовит, а ваши подопечные что делали?
– Рыбы-то в Анадыре мало было, все из-за рыбалок господ… – начал Кулиновский.
– Отговорки, – остановил его Черепахин и поторопился закончить неприятный для него разговор. – Ну, не будем больше об этом говорить, Если можете, то прошу к столу.
– Благодарим, но мы не сможем, – сухо ответил Кулиновский.
Агафопод кивком подтвердил согласие с учителем. Кулиновский сделал еще одну попытку:
– В школе очень холодно. Дрова на исходе.
– Да боже мой! – с досадой всплеснул руками Черепахин: – Не мои же дети учатся в вашей школе. Пусть родители учеников и везут дрова…
– Мужчины на нартах ушли на охоту, – напомнил Кулиновский. – Возить не на чем.
– На своих плечах! – сердито огрызнулся Черепахин. – Еще есть просьба?
– Нет. До свидания.
– Счастливо! – в голосе Черепахина звучала насмешка и злоба. – Вам своими обязанностями заниматься, а не…
Что дальше говорил Черепахин, учитель и поп не услышали. Они вышли из дома фельдшера. Кулиновский стыдился взглянуть в лицо Агафоподу. Тот вдруг разразился такой бранью, что Кулиновский в изумлении уставился на своего спутника. Поп так разошелся, что Кулиновскому стоило больших усилий остановить Агафопода, когда они подошли к складу Свенсона. Мартинсон спокойно выслушал Кулиновского, потом, не отвечая, откупорил бутылку с ромом, разлил его по кружкам:
– Будем здоровы!
Агафопод не устоял перед искушением и, осушив кружку, с вожделением уставился на кружку Кулиновского. Николай Иванович ждал ответа Мартинсона. Агент Свенсона наконец сказал:
– Я могу угостить вас, как это сделал сейчас, но я не могу угостить каждого жителя Марково. Ром – мой, товары – Свенсона. Все, что можно было дать в долг, я роздал. Больше не могу.
– Люди же голодают! – воскликнул Кулиновский.
– Скоро Свенсон должен быть, – сообщил американец. – Он не любит, чтобы его распоряжения были нарушены. Я ничего не смогу сделать.
– О господи! – вздохнул Агафопод и, не удержавшись, взял кружку Кулиновского и выпил ром. – Ожесточились сердца людские.
Мартинсон пожал плечами, Последней надеждой Кулиновского оставалась Микаэла. Она женщина, ей ближе дети, размышлял Кулиновский. Она может помочь, У нее в складе достаточно муки и сала. Николай Иванович так верил в доброту Микаэлы, что не сразу понял ее отказ.
Американку они застали в складе, где она со своим мужем молчаливым Джо, перекладывала товары. Увидев входивших Агафопода и учителя, она пошутила:
– Бог и наука заключили союз.
Сильная, под стать Агафоподу, она отбросила мешок с мукой и подошла к ним. Ее белое, румяное лицо и округлый подбородок говорили о раннем ожирении. Белокурые волосы колечками выглядывали из-под малахая.
– Что у вас случилось? Я могу помочь?
– Да, – обрадовался Кулиновский и рассказал не только о своей просьбе, но и о том, как ее встретили Черепахин и Мартинсон. Он ждал сочувствия и помощи.
– Они деловые люди, они правильно поступили, – ошарашила Кулиновского Микаэла. – Каким надо быть идиотом, чтобы завтрашним мертвецам давать в долг товары.
Кулиновский и Агафопод оторопело на нее смотрели. Микаэла говорила с улыбкой:
– Из вас никогда не получится коммерсантов, как из меня учителя или пастора. – Она еще шире улыбнулась. – Я пастор.
Микаэле это показалось забавным, она расхохоталась и крикнула возившемуся в складе мужу:
– Эй, Джо! Я буду тебя исповедовать и отпускать все твои грехи. Ха-ха-ха!
Кулиновский почти выбежал из склада. Агафопод едва поспевал за ним. А сзади доносился хохот Микаэлы и ее мужа. Кулиновский сконфуженно взглянул в лицо Агафопода:
– Не думал я, что так получится.
– Окаменели сердца ростовщиков.
Агафопод снова выругался и, распростившись с Кулиновским, отправился на поиски выпивки. Николай Иванович миновал свой дом. Ему не хотелось выслушивать упреки жены из-за последнего фунта сахару. Кулиновский пошел к Чекмареву. Василий Иванович встретил его приветливо:
– Сейчас ужинать будем, и носа не вешать!
– Вы уже знаете, что… – Кулиновскому было трудно рассказывать. Возмущение не проходило.
– Я же предупреждал вас, – напомнил Чекмарев.
– Да, вы правы. Надо не просить, а брать! Я готов это сделать хоть сейчас.
– Сейчас еще рано, но скоро сделаем. И я очень рад, что вы с нами.
– С вами, – подтвердил Кулиновский. – Только с вами. Я теперь вижу, что ваш путь – самый верный. Как я раньше этого не понимал?
– К истине каждый приходит в свое время. – Чекмарев налил Кулиновскому чаю.
Они ужинали. Чекмарев объяснял программу большевистской партии. Был уже поздний вечер, когда они услышали скрип снега и возбужденные голоса. Прислушались. Кто же это мог быть?
– Узнаю голос Каморного, – поднялся Чекмарев.
– Женщина тоже подходит, – сказал Кулиновский.
Чекмарев поспешил к двери, в которую громко постучали. Василий Иванович сбросил крючок и впустил поздних гостей. Окутанные облаками морозного пара, в комнату вошли Каморный и Федор Дьячков, а с ними молодая, с измученным лицом женщина. Она едва держалась на ногах:
– Знакомься! – указал Дьячков на женщину. – Жена моего брата, что в Усть-Белой. Она сейчас оттуда приехала.
– Из Усть-Белой? – насторожился Чекмарев. – От Николая Федоровича?
– Нет Новикова, – глухо произнес Каморный.
– Как нет? – не понял Чекмарев и, встретившись глазами с Каморным, закричал: – Что с Новиковым? Говорите же!
– Малков убил, – тихо произнесла жена Дьячкова. – Убил и голову отрезал…
Стало тихо. Слышалось лишь шипение в лампе и потрескивание угольков в печи. Чекмарев тряхнул головой, побледнел.
– Что… что… вы сказали? Голову…
– Дай ей чаю. – Каморный усадил женщину на табуретку, потом разделся. – Пусть передохнет и согреется. Я тебе перескажу, что там творит Малков с американцем. – Каморный бросил в сторону Кулиновского многозначительный взгляд.
– Николай Иванович наш. Рассказывай! Ну…
Убит Новиков, нет Новикова, стучало в голове Чекмарева. Василий Иванович стоял с сжатыми в бессильном гневе кулаками. Хотелось взять револьвер из стола и, бросившись на нарту, гнать ее сквозь ночь и холод в Усть-Белую, а там мстить, мстить за гибель Новикова.
Каморный продолжал:
– Вернулся Малков с головой Новикова в Усть-Белую и начал допрашивать арестованных. Те держатся.
– Ой, как их бьют! – воскликнула жена Дьячкова и заплакала. – Ох, как бьют! На всю Белую слышно. Стонут, родимые. Сама слышала, когда за Никифором ходила…
Чекмарев вопросительно посмотрел на женщину… Дьячков пояснил:
– Никифор, муж ейный, мой брательник.
– Никифору руку сломали, – причитала женщина. – Кабану глаз выкололи… Падерин совсем плох…
– Вот записка Наливая. – Каморный протянул Чекмареву измятый клочок бумаги. Это был лоскуток от этикетки банки сгущенного молока. Одну сторону бумаги покрывала красная краска. На ней было несколько английских букв. На обратной стороне бумаги, наползая друг на друга, густо лепились строки, Чекмарев прочитал:
– «Нас бьют и пытают каленым железом. Кабану выжгли глаз. Мне исполосовали спину. Допытываются про большевиков. Мы молчим… Малков зверь. Бьет Падерина по ране. Товарищи, спасите нас! Новиков бежал. Мы умрем за свободу, которая здесь будет! Наливай».
– Как передали записку?
– С Никифором. – Женщина концом платка вытирала глаза. – Его Малков отпустил. Он так бил Никифора палкой, что руку сломал и внутри что-то попортил. Кровью харкает Никифор. Он-то и велел мне в Марково к его брательнику бежать, все сказать и записку тайно сунуть. Сам-то на нарте не может. – Она снова заплакала.
– Знают в Усть-Белой, что вы сюда поехали? – спросил Чекмарев женщину, но за нее ответил Дьячков.
– Знают. Ко мне поехала за продовольствием. Там тоже голодно. Детишек нечем кормить.
– Как же Новиков не ушел от погони? – с болью произнес Чекмарев.
– Должно быть, ранили. Вот и упал на снег, – высказал предположение Каморный.
– А Парфентьев где? – вспомнил о каюре Чекмарев. – Убит? Ранен?
– В Усть-Белой его нет. Сюда не вернулся, Должно быть, убит. Стреляли по нему.
– А упряжка? – у Чекмарева появилось какое-то смутное подозрение.
– Да, собаки далеко не уйдут от хозяина, – сказал Дьячков. – У мертвого будут лежать.
– Да-а, – Василий Иванович задумался.
Опасность большая и, пожалуй, неизбежная нависла над ними. Она притаилась где-то рядом. Быть может, уже стережет их у двери. Кулиновский прислушался к своему состоянию. Он как бы увидел новую жизнь и понял, что она неизмеримо богаче, значительнее и нужнее той, которой он жил до сих пор. И понял Кулиновский еще и то, что он отныне и навсегда будет с этими людьми.
Дьячков по знаку Чекмарева увел жену брата домой. Чекмарев сказал ей:
– Мы вам немного поможем продовольствием. Спасибо за ваш приезд, за записку.
– Что же делать? – спросил Каморный у Чекмарева. – Так нас, как глупых цыплят, передавят. Малкова надо ждать в Марково. Он и здесь попытается создать отряд. – Темное лицо Каморного было тревожным. – Надо выручить товарищей в Усть-Белой. Нельзя больше сложа руки сидеть и ждать помощи со стороны. Разве у нас нет ненависти?
– Прежде надо арестовать Черепахина и накормить жителей, – впервые заговорил Кулиновский.
– Молодец, учитель! – похвалил Каморный.
Чекмарев возразил:
– А завтра все, кто получит от нас продукты со склада Черепахина, будут избиты или же убиты. Ну, а нас прихлопнут сразу, и никакой пользы мы людям не принесем.
– Да пойми ты, Василий Иванович, – волновался Каморный, – не могу я больше на все спокойно глядеть. Ты ведь видел женщину, которая тут была. Она оставила голодных детей, больного мужа и погнала упряжку через снега сюда. Женщина, а мы? Эх… – Он в отчаянии махнул рукой.
– А ты думаешь, мне нравится сидеть и сдерживать вас? – Лицо у Чекмарева покраснело. – Я тоже сейчас бы… Да что говорить. Схватить оружие и пальнуть – дело легкое и неумное. Все провалить можно. Учись у нашей партии, Давид. Большевики, Ленин призывали народ брать оружие тогда, когда назревал момент, а между этими моментами шли годы, долгие и тяжелые…
– Наших товарищей пытают, калечат в Усть-Белой! – кричал Каморный.
– Долгие годы не один, не три человека томились на каторгах, в тюрьмах, шли на казнь, – продолжал убежденно Чекмарев, – но не хватались сломя голову за оружие.
– Так что же нам делать? – Высокий, худой Каморный заметался по комнатке и опрокинул табуретку.
– Прежде всего поставить табуретку на место, – улыбнулся Чекмарев,– сесть на нее и спокойно меня выслушать.
Каморный ошалело уставился на Чекмарева, но послушался.
– Вот так лучше. – Чекмарев тоже присел к столу и подкрутил фитиль.
Кулиновский увидел, что за последний час лицо его осунулось, как после тяжелой болезни. Свет меленькой керосиновой лампы слабо боролся с мраком, наступающим из углов.
– Надо немедленно ехать в Ново-Мариинск. Сообщить о гибели Новикова товарищам… – Василий Иванович не назвал имен, которые узнал от Новикова. – Сообщить о том, что происходит в Усть-Белой, о голоде во всех поселках и селах, а также передать, что мы готовы к решительным действиям.
– Я еду. – Каморный поднялся с табуретки: – Завтра утром выезжаю. Готовь, Василий Иванович, письмо товарищам.
– Поедет Кулиновский, – сказал Чекмарев.
Это было неожиданно для его собеседников. Оба подумали, что ослышались, Каморный сощурился:
– Кто поедет?
– Кулиновский, – повторил тем же тоном Чекмарев. Он не обратил внимания на возмущение Каморного. – Твоя поездка вызовет подозрение. Учитель же едет в Ново-Мариинск по делам школы. У него для этого есть все основания, Черепахин ни в чем не хочет помочь.
– Ты прав, – неохотно согласился Каморный. Кулиновский с волнением и благодарностью посмотрел на Чекмарева.
Свенсон решил ускорить свой отъезд из Усто-Белой. Он не хотел, чтобы его считали соучастником Малкова, Создание отрядов по охране общественного порядка Свенсон даже одобрил. Они помогут сохранить положение на Чукотке.
Но убийство и обезглавливание трупа какого-то старика, арест голодных и нищих жителей Свенсон осуждал. Они вызвали настороженность и даже гнев. Уменьшилось число покупателей. Олаф очень хорошо это чувствовал. Недаром он прожил на Чукотке столько лет. Да, жестокость всегда вызывает гнев и противодействие.
Свенсон очень дорожил репутацией доброго, щедрого и даже заботливого человека. Он всячески старался доказать чукчам и другим жителям этого края, что он их друг. Сколько он делал подарков, сколько поил людей! В каждом большом стойбище у него есть женщина. Некоторые из них родили от него детей. Теперь же этой репутации грозит опасность. Дружба Стайна с Малковым бросает и на него, Свенсона, тень. Значит, Свенсон несет половину ответственности. – А он этого не желает. Он хочет быть мирным коммерсантом. Ему со Стайном не по пути.
Даже если и появятся на Чукотке большевики, то и тогда Свенсон останется здесь. Ведь кто-то же должен снабжать туземцев охотничьими припасами, товарами, продовольствием. Стайну придется бежать от большевиков, а Свенсон с ними установит деловой контакт. Бежать от Стайна, пока не поздно. Раньше него побывать во всех местах. Показать всем, что у него со Стайном нет ничего общего.
Но как о своем отъезде сказать Стайну? Свенсон возмутился: почему он должен подчиняться этому мальчишке? Тут он вспомнил о Номе, о командоре Американского легиона Томасе, и ему стало не по себе. Если Стайн пожалуется в Легион на Свенсона, то ему придется туго. Олаф решил действовать осторожно. Дождавшись вечера, он устроил обильный ужин. Стайн и Малков были удивлены роскошным столом. Стайн, усталый и бледный, раздраженно пошутил:
– Если вы намеревались нас поздравить с успехом, то поторопились. Эти большевики словно забыли человеческие слова. Стонут и воют по-звериному.
Стайн налил большой стакан вина и большими глотками жадно выпил. Так, так! Свенсон с удовольствием следил, как Стайн пил. Это-то и нужно было Олафу.
– Я все равно вытащу из них все, что они знают о большевиках и их агентах, или все жилы, – пообещал Малков.
– Вы человек с крепкими нервами, – похвалил его Стайн.
– За ваши успехи! – Свенсон уже успел наполнить рюмки крепкой водкой.
Ужин начался. Гости Свенсона много ели и пили. Стайн уже основательно опьянел и требовал:
– Уничтожьте всех большевиков на Чукотке!
– Уничтожим, – вспомнил об арестованных Малков. – Дьячкова я приказал выбросить. Он ни черта не знает. А с этих троих сниму шкуру, как с песцов. Ха-ха-ха! – Бородка Малкова тряслась от смеха.
Стайн хлопнул коммерсанта по плечу:
– Браво! За шкуры большевиков вам не придется Платить! Ха-ха-ха! – Стайн повернулся к Свенсону. – Вот берите с него пример.
– У меня и своих забот довольно, – покачал головой Олаф. – Вот завтра отправляю Лампе в Ново-Мариинск.
– Зачем же? – Стайн не проявил к словам Свенсона особого любопытства. – Кто же тут будет вести ваши дела?
Но Малков насторожился. За словами Свенсона всегда скрывалась прибыль. Лампе в изумлении уставился на своего хозяина. Олаф ему ни слова не говорил об этом, хотя они весь день провели вместе.
– Лампе живет поблизости от Мартинсона, а тот от Лампе, – весело начал Свенсон. – А эта близость опасна им обоим. Она так и манит продать лучшие меха помимо моего склада.
– Попались, Лампе! – захохотал Стайн.
– Пусть торгует в Ново-Мариинске, – торопился Высказаться Свенсон. – А Маклярен будет здесь.
– Что же вы, полмесяца будете за агента? – удивился Малков.
– Зачем же? – Свенсон старался говорить прежним тоном. – Склад полмесяца постоит закрытым. Я завтра уезжаю в Марково, так что вы тут будете торговать один.
Малков не мог удержаться от довольной улыбки. Две недели торговли без конкурента. Скоро охотники придут с пушниной. Свенсон знал, что Малков уже прикидывает будущие барыши. Стайн радушно сказал:
– Решили не ждать меня. Поезжайте. Вы мне своей порядочностью и заботой о дикарях портите настроение. За ваш отъезд!
Он поднял рюмку, и Олаф с удовольствием с ним чокнулся. Олаф не думал, что Стайн так отнесется к его отъезду. Надо не терять времени. Уеду утром до рассвета. Протрезвившись, Стайн может передумать.
Лампе был недоволен неожиданным для него решением Свенсона, но на его оплывшем лице ничего нельзя было прочесть, Малков заметил Лампе:
– Ваш отъезд весьма кстати. Я пошлю с вами маленькую посылочку для господ Громова и Струкова. Вы передадите ее им лично. Они будут рады ей и удивлены. Ха-ха-ха! Такой посылки они еще никогда не получали.
– Хорошо, – прохрипел в ответ Лампе, не зная, что ему предстоит везти голову Новикова.
3
Ново-Мариинск переживал дни, какие обычно бывали во время больших ярмарок. Весть о перемене власти, о том, что коммерсантов заставили продавать товары по прежним ценам, о возвращении Туккаю пушнины и о том, что все долги и налоги отменены, неслась от Ново-Мариинска по тундре со скоростью быстроногих оленей и лаек.
Спешили охотники, оленеводы, бродяжный люд. Одни спешили увидеть своими глазами красный флаг и убедиться, что слухи верны; другие возвращались в родное жилье, которое вынуждены были покинуть из-за преследований колчаковцев; третьим не терпелось услышать от новых властей, что у них нет больше долга; четвертые мчались закупить как можно больше припасов, товаров… Жители тундры захлестнули Ново-Мариинск.
Вместе с ними пришла и тревога: в тундре, в далеких поселках, селах – голод! Тревога подхлестывала людей, и они осаждали склады и лавки, скупали все, что попадалось на глаза, брали больше, чем им требовалось, запасались на всякий случай. Коммерсанты, помня о Маклярене, Который находился в тюрьме, точно выполняли распоряжение ревкома, но их сердца были полны ненависти к нему. Ревком лишил их огромных барышей. Каждый покупатель в глазах торговцев был уже их должником, и кое-кто в секретном списке ставил против каждой фамилии цифру – разницу в ценах. Тайно вздыхали коммерсанты по колчаковцам и прежнему порядку и призывали все беды на ревком и его членов.
Бирич с нетерпением ждал, когда начнет ощущаться нехватка товаров. В его складах и складах других коммерсантов покупатели уже не находили некоторых товаров, но шли в другие лавки и приобретали их там. Кое-кто из мелких торговцев решил под шумок сделать запасы продовольствия и охотничьих припасов, чтобы позднее на них заработать. Первое сообщение об этом Биричу принес Еремеев.
Вытирая грязной тряпкой, заменявшей ему и носовой платок, и полотенце, разъеденные трахомой глаза, он тихо говорил:
– Тренев через людишек товарец ходкий партиями большими покупает.
– Куда прячет?
– Под пол своего домишки, где ревкомовцы – желанные гости. – Еремеев захихикал. – Тренев хитер, ох как хитер, да на затылке глаз не имеет. Вот я его и выглядел. Товарец еще припрятывает в сарайчике.
– Ревкомовцы знают о закупках Тренева?
– Нет… Тайком от ревкома все делишки обделывает.
Еремеев смотрел на Бирича преданным и в то же время просительным взглядом. Бирич угостил его водкой. Павел Георгиевич был доволен: хитрюгу Тренева он приберет к рукам.
– Про Тренева в себе держи, – предупредил Бирич. – А что нового в ревкоме?
– Говорят, – неопределенно махнул рукой Еремеев.
– О чем же? – Бирич выжидательно смотрел на Еремеева, но тот на этот раз не смог удовлетворить его любопытства, и Павел Георгиевич сердито прогнал его.
– Иди и слушай, ничего не пропускай. Ко мне приходи, когда в ревкоме уже никого не будет.
Еремеев покорно попятился и скрылся за дверью. Бирич с улыбкой потер руки:
– Ну-с, господин Тренев Иван Дмитриевич, крылышки ваши связаны. Как это поется: «Ах, попалась, птичка, стой».
Оставаться дома не хотелось, и Бирич вышел посмотреть, что происходит в Ново-Мариинске. И сразу же встретился с Еленой Дмитриевной. Молодая женщина вела на поводке Блэка. Он радостно залаял. Его хозяйка была недовольна встречей. Бирич это заметил, но приветливо поздоровался. Елена Дмитриевна неохотно ответила и поторопила Блэка:
– Тихо! Тихо! Домой! Нас давно ждут!
Бирич проводил ее взглядом. И в нем поднялось презрение к этой красивой женщине. Для нее ничего не изменилось, думал он. Так же бездельничает, прогуливает Блэка. Любовь к Мандрикову? Едва ли. Просто поиски новых ощущений, не больше. Надоест Мандриков, сменяет на другого. И так – всю жизнь. Торгует своей красотой, своим холеным телом, хотя сама этого еще не понимает или не хочет в этом признаться.
Струков случайно из окна увидел встречу Бирича и Елены Дмитриевны. Когда они расстались, он, приоткрыв дверь и убедившись, что за ними никто не наблюдает, осторожно окликнул Бирича:
– Не заглянете ли на минутку, Павел Георгиевич?
Бирич был удивлен приглашением бывшего начальника милиции, оказавшегося тайным большевиком, но, не колеблясь, быстро вошел в амбулаторию. Им двигало и любопытство и не покидавшее подозрение, что Струков не большевик. Едва ли колчаковские власти во Владивостоке могли так опрометчиво послать начальником милиции малоизвестного человека. К тому же американцы наверняка интересовались, кто едет в Анадырский край.
Не торопясь, он переступил порог амбулатории и оказался в небольшой комнатке. Деревянные жесткие кушетки, покрытые белыми простынями, две табуретки, стол у окна с шеренгой пузырьков, шкаф в углу составляли всю ее обстановку. В углу умывальник тяжело ронял в таз капли. Приемная с выходившей в нее печкой, очевидно, служила Струкову и жильем.
– Быстро вы амбулаторию оборудовали, – со скрытой иронией похвалил Бирич. – Не ожидал, что у вас такие таланты.
– Человек все может, когда надо, – многозначительно ответил Струков и пригласил взглянуть на палату. Он растворил дверь в соседнюю комнату. Там стояло шесть застеленных кроватей. В комнате никого не было.
– Мило, очень мило, – тем же тоном произнес Бирич.
– Завтра привезут первых пациентов с копей, – притворил дверь в комнату Струков и жестом пригласил Бирича присесть… Слова Струкова обеспокоили коммерсанта. Он подумал о сыне, но Струков успокоил его:
– Привезут милиционеров, которых избили угольщики во время переворота.
Бывший начальник милиции негромко постукивал пальцами по столу, о чем-то раздумывая. Бирич видел, что Струков колебался, Наконец он сильно ударил пальцами по доске стола и решился:
– Скажите, вам по-прежнему доверяет Учватов?
– В наше время едва ли кто кому доверяет.
Бирич тянул время, чтобы обдумать вопрос Струкова. Не скрывается ли подвох? Может быть, Струков хочет его спровоцировать. Павел Георгиевич внимательно следил за ним. Не для того ли он мне показал свою пустую амбулаторию, думал Бирич, чтобы я убедился, что нас никто не может подслушать? А может быть, он со мною говорит по поручению ревкома? Они не доверяют Учватову и хотят проверить его. Но что-то подсказывало Биричу, что Струков с ним не хитрит. Бирич откровенно сказал, зная, что ничем не рискует:
– С момента захвата власти ревкомом я не встречался с Учватовым.
– Жаль! – Струков был огорчен. – Мне так хотелось поговорить с ним, попросить об одном одолжении.
– Почему бы вам не обратиться прямо к нему? – спросил Бирич, не спуская с собеседника глаз.
– Можно, конечно, но я его не вижу, а тут в окно вас случайно заметил. – Бирич почувствовал, что Струков разочарован. Они поговорили о погоде. Вскоре Бирич ушел, так и не решив, был ли Струков с ним честен. А колчаковец разразился бранью:
– Старая трусливая крыса! Собственной тени, боится. Сына его сгноят в копях, а он и не пикнет. Крепко большевики напугали!.
Струков ходил по комнатке. Что-то надо делать, что-то надо! Он чувствовал себя одиноким. Его сторонились. Нина Георгиевна не пустила на порог, она с большевиками. Он не забудет этого и не простит ей ничего. Шваль, проститутка – и так могла с ним поступить. Неудивительно, что она нашла себе друзей среди сброда, захватившего власть. Струков уже стал рисовать картины расправы с членами ревкома, с Ниной Георгиевной и вспомнил, что он бессилен.
Первая попытка окончилась неудачей. Струков пожалел, что не дал понять Биричу, что он знает о его распоряжении Толстой Катьке. Тогда бы он стал покладистее. А может быть, и правильно, что промолчал. Козырь в запасе никогда не мешает. Но Учватов ему нужен. Только через него он сможет узнать, каково положение во Владивостоке, где Колчак, и уже в зависимости от этого будет действовать. Струков не доверял сообщениям ревкома.
Ново-Мариинская радиостанция перехватывала передачи мощных американских станций, и по ним ревком составлял сводки для населения. Американцы неохотно сообщали о городах Сибири, в которые входила Красная Армия, но этого было достаточно, чтобы узнать о поражении колчаковцев. Не лучше обстояли дела у войск Антанты на других участках.
Струков не верил, что бывший заведующий радиотелеграфной станцией верен ревкомовцам. Он знал, что переворот нарушил все планы Учватова, разбил все его мечты о наживе и славе. И если ему пообещать, что они могут осуществиться, то пойдет он на все. Хорошо иметь дело с человеком, для которого самое главное в жизни – копейка, подвел итог своим размышлениям Струков. В таком никогда не ошибешься. Знаешь, что ему надо и что от негр можешь получить. Однако как мне встретиться с Учватовым?
Из задумчивости Струкова вывел шум подъехавшей нарты, тяжелые шаги на крыльце и громкий стук в дверь. Струков в тревоге бросился к окну. Дверь, отворилась, и вошел Лампе. Огромный, шумно дыша, он внес в комнату холод и всю заполнил ее.
– Вы? – Струков уставился на усталое, обросшее, многодневной щетиной жирное лицо американца.
– Мой полузамерзший и истощенный голодом труп, – хрипло ответил Лампе и, с сомнением посмотрев на табуретку, уселся на скрипнувшую кушетку. Медленным движением он стащил с головы малахай и, отдуваясь, спросил:
– Что тут происходит? Почему Маклярен в тюрьме? Я подъехал к складу. Закрыт. К нему домой – прислуга ничего толком не может объяснить. Только узнал, что Громов уже подо льдом, а вы разжалованы и стали лекарем. – Лампе, оттопырив нижнюю толстую губу, презрительно осмотрел комнату. – Правда, что большевики тут власть взяли? Это они красную тряпку над управлением вывесили?
Необычная многословность Лампе выдавала его волнение. Он не сводил заплывших глаз со Струкова и неожиданно закричал:
– Что вы молчите как Тайныквын?![8]8
Тайныквын – хранитель очага, деревянный божок (чукот.).
[Закрыть]
Струков торопливо все рассказал. Лампе, выслушав бывшего начальника милиции, неожиданно для него сказал, точно ударил:
– Идиот!
Струков оскорбленно встал с табуретки… Толстые губы Лампе изобразили подобие улыбки.
– Идиот Маклярен. Свенсон не похвалит его.
– Я не понимаю. – Струков снова уселся на табуретку против Лампе, вопросительно уставился на американца. – Свенсон сочувствует большевикам?
– Как кошка мыши, которую съела, – буркнул Лампе. Он был рассержен. – Большевики у власти. Зачем с ними ссориться? Надо было торговать так, как они предлагали. Убытки были бы небольшие, но зато отношения с большевиками не испортились бы и в дальнейшем. Если большевики удержался, мы вернули бы свои убытки. – Лампе шумно дышал. – А сейчас мы в ссоре с большевиками и теряем покупателей. Я видел, что лавки и склады русских коммерсантов открыты.
– Они же торгуют не по своему желанию, – начал Струков, но американец его уже не слушал. Упершись руками в колени, с трудом встал.
