Текст книги "Пурга в ночи"

Автор книги: Анатолий Вахов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 21 страниц)

Павел Георгиевич впустил его, не зажигая света. Еремеев огорошил Бирича:

– Завтра комиссар в Белую едет душить Малкова. Американца заарестует и сюда приволокет… – И от себя высказал предположение: – Не иначе как казнить.

– Откуда узнал? – Бирич кутался в теплый халат.

– Кулиновский – учитель с Марково приехал. – Еремеев, глотая слова, передал все, что подслушал.

Бирич отпустил Еремеева и стал торопливо одеваться. Он спешил к Лампе. Нельзя допустить, чтобы Стайна арестовали. Тогда против ревкома уже ничего не сделаешь. Сил у нас будет мало. Стайна надо предупредить!

Павел Георгиевич разбудил Лампе и Маклярена, которого ревкомовцы выпустили из тюрьмы. Американцы были встревожены появлением ночного гостя и еще больше известием. Маклярен выругался. Обычное спокойствие и невозмутимость изменили ему.

– Эти большевистские ублюдки готовы всех перебить. Я должен немедленно ехать в Усть-Белую. Наш долг – опередить комиссара. Стайн должен подготовиться к встрече.

Многословность Маклярена удивила Бирича. Американцу не терпелось поскорее убраться из Ново-Мариинска туда, где было поспокойнее, К тому же торговля в Усть-Белой сулила большие возможности для барыша.

– Ваше мнение? – Бирича беспокоило молчание Лампе.

– Я с вами согласен. Стайн должен быть предупрежден, Маклярен возьмет две лучшие упряжки, чтобы быстрее доехать. Он их будет менять в пути.

Ново-Мариинск еще спал, когда Маклярен, ни кем не замеченный, покинул пост…

Утром жители Ново-Мариинска были взволнованы новой вестью. Революционный комитет приговорил коммерсанта Малкова к смертной казни, а все его товары и имущество объявлялись народным достоянием. Что это значило? Люди гадали, спорили, каждый доказывал свое, но точно никто ничего не знал. Новомариинцы поглядывали в сторону ревкома, но идти туда остерегались и жадными глазами провожали смельчаков, которые рискнули это сделать.

Тренев был очень расстроен, что его на заседание ревкома не пригласили. По дороге нагнал его Смирнов и весело сказал:

– Кажется у вас все меньше конкурентов становится, Иван Дмитриевич.

– Я не понимаю вас, – сухо отозвался Тренев, Ему не нравилось, что Смирнов стал сближаться с Мандриковым.

– Исчезнет Малков, исчезнет Бирич, Бесекерский, и, смотришь, вы с помощью ревкома останетесь единственным коммерсантом. Ха-ха-ха!

Кровь бросилась в лицо Треневу. Он знал, что его жажда стать богатым и влиятельным коммерсантом давно уже стала темой для насмешек, но прямо ему об этом никто не говорил.

– Только Караевых вам не переплюнуть, – похо хатывал Смирнов. Он спозаранку был навеселе, и ему очень хотелось поговорить. – Один братец к американцам в дружбу влез, другой ратует за Советы, а вот третий – сам по себе. Какая бы власть ни пришла, они с любой в ладах будут. – Смирнов уже не шутил. – Вам бы так устроиться, а? Или уже устроились? Ха-ха-ха! Вы совсем ревкомовцем стали.

Тренев уже не слушал Смирнова. Караевы заинтересовали его. Вот о ком он при случае скажет Мандрикову. Правда, против Караевых у него нет документов, фактов, но можно будет что-нибудь придумать. Надо все время о ком-то сообщать ревкому, чтобы казаться необходимым.

Следом за Треневым и Смирновым потянулись и многие новомариинцы. В помещении ревкома быстро стадо тесно, шумно, накурено. Все толпились у стены и читали постановление. В нем говорилось, что Берзин, Галицкий, Мальсагов, Куркутский и Мохов командируются Советом рабочих депутатов Анадырского края в села Усть-Белую и Марково для установления Советов и ликвидации представителей колчаковской власти. Им вменяется в обязанность произвести проверку наличия товаров в продовольственных складах, а в случае обнаружения злоупотребления или неподчинения власти Советов им предоставлено право увольнения или арестов с правом наказания, предусмотренным Революционным трибуналом, а также предоставлено право конфискации имущества и товаров у купцов-мародеров. Конфискованное имущество и товары объявить народным достоянием и присоединить их к народной продовольственной организации.

О Малкове нигде не было сказано, но все знали, что это постановление прежде всего касается его. На душе у коммерсантов было неспокойно. Бесекерский, последнее время редко выходивший из дому, прослышав о постановлении, счел лучшим посетить ревком. Его беспокоило, что он имел торговые дела с Малковым, и он опасался, как бы вина Малкова не задела и его.

По дороге он думал: Малков убил товарища ревкомовцев и поэтому они ему отомстят, но не последует ли за ним и наша очередь? Каждый из нас если не явный противник рабочей власти, но под определение купца-мародера подходит. Недаром же есть поговорка: «Не обманешь – не продашь».

Опираясь на трость, Бесекерский постоял в коридоре ревкома, послушал людей. То, что они говорили, заставило сильнее забиться сердце. У Исидора Осиповича был свой план. Как-нибудь пережить здесь зиму и бежать в чужие, спокойные края – в Англию, где никогда и ничто не изменяется. Россия уже большевистская, Анадырский уезд, вся Чукотка тоже станут большевистскими. В этом Бесекерский не сомневался.

Вначале он думал до весны быть ниже травы и тише воды и тщательно соблюдать все приказы. Показать, что он во всем с ними согласен, и завоевать их расположение, но в то же время делать это так, чтобы не бросалось в глаза новомариинцам. На всякий случай. А вдруг колчаковцы опять возьмут верх. Бирича, как и Тренева, он считал конченым человеком. Рано или поздно они погибнут. Себя Бесекерский хвалил за осторожную политику. Но вот и она не помогла. Жизнь вытащила его из дому и привела к дверям ревкома.

Люди входили и выходили. У всех был озабоченный, деловой вид. Бесекерский оказался у дверей и на секунду замешкался. Из них он должен выйти с уверенностью, что ревком не тронет его хотя бы до начала навигации. А там он сумеет оказаться подальше от этих снегов, которые становятся красными от крови. О своем счете в английском банке Бесекерский думал с надеждой. Воспоминание о нем придало Бесекерскому смелость, и он вошел в кабинет Мандрикова.

Здесь было накурено и шумно. Люди разбились группами, что-то обсуждали. Сразу говорило несколько человек. Мандриков был занят с Лампе. Бесекерский не ожидал увидеть американца. Чего ему тут надо? Ревкомовцы не осмелятся Свенсона тронуть, Так чего же он беспокоится! Бесекерский прислушался к их беседе. Американец спрашивал председателя ревкома:

– Имеет ли постановление ревкома какое-либо отношение к фирме Олафа Свенсона?

– Несомненно. – Лицо Мандрикова хранило следы бессонной ночи. У глаз залегла усталость, Михаил Сергеевич строго смотрел на Лампе. – Оно будет к вам применено, если вы нарушите наши порядки или не будете выполнять наши требования.

– О, фирма Свенсон всегда была лояльна к переменам власти, – не совсем удачно сказал Лампе и, поняв это, запыхтел. По его жирному лицу скатывались крупные капли пота, Мандриков сердито качнул головой:

– Лояльны… Пожалуй, это бывает выгодно.

– О, да! – опять оплошал Лампе.

Мандриков усмехнулся:

– Вот что, Лампе: желаете с нами жить лояльно, помогите нам в закупке продовольствия в Америке.

– Чем будете оплачивать? – Маленькие глазки американца жадно блеснули. Он почувствовал возможность наживы.

– Золотом, пушниной. – Ответ Мандрикова распалил торговца.

– Сколько продовольствия, какого? Я берусь поставить его вам. Гарантирую доставку с первым пароходом.

– Вот это лояльно. – Мандриков улыбнулся, но взгляд его не изменился. – Дети умирают от голода. – Мандриков отвел глаза. Он не мог спокойно смотреть на оплывшее лицо американца. Мандрикову хотелось выгнать Лампе, но он только встал, давая понять, что разговор окончен.

– Могу я послать радиограмму в Ном? – Лампа продолжал сидеть.

– Текст ее я должен знать. – Мандриков сверху смотрел на тучного Лампе. Несмотря на кажущуюся неповоротливость, Лампе быстро написал радиограмму и подвинул ее через стол Мандрикову. «В Анадыре советская власть, во главе которой стоят Мандриков и Берзин. Совет просит прислать продовольствие, которое будет оплачиваться золотом и пушниной…»

Дочитав до конца радиограмму, Михаил Сергеевич написал сбоку: «Передать» – и поставил свою подпись. Довольный Лампе ушел. Бесекерский занял его место, Мандриков устало поднял не него глаза. Исидор Осипович догадался, что он пришел не вовремя, но отступать было поздно.

– До меня дошло, что в Белой, да и в других селах, голодают люди. У меня нет своих детей, но я очень люблю ребятишек и…

– И что же? – перебил его Мандриков.

Его раздражал и елейный голосок Бесекерского, и его угодливая физиономия. За всем этим укрывался хитрый и беспощадный враг. Попадись такому в руки, он не выпустит живым, а о детях что-то печется. Мандриков смотрел на тонкие костистые пальцы Бесекерского. Они обхватили набалдашник трости, Михаилу Сергеевичу показались эти пальцы знакомыми. Он их уже где-то видел. Где? Когда? У кого? Голос Бесекерского мешал ему сосредоточиться:

– …Я хотел бы помочь им. Прошу принять от меня бесплатно для детишек сахару, консервов…

Когти! Пальцы у него похожи на когти орла, вспомнил Мандриков двуглавого орла на гербе Российской империи.

– Благодарю за внимание к детям, – сухо ответил Мандриков. – Больше бы о детях вспоминали, господа коммерсанты.

– Правда ваша, – согласился виновато Бесекерский.

Он был разочарован и даже обижен. Исидор Осипович ожидал, что его широкий жест вызовет куда более теплый прием. Ему ничего не оставалось делать, как откланяться, но тут внимание всех привлек плаксивый голос Парфентьева. Он стоял перед Берзиным и, переминаясь с ноги на ногу, жалобно тянул:

– Собацки-то мои плохонькие. Много собацки безали, совцемь худые стали. Как таких собацек назад в Белую погонишь? Пропадут собацки…

У Парфентьева было такое жалкое лицо, что Берзин махнул рукой:

– Уходи.

Парфентьев, приседая, выбежал из кабинета.

Август Мартынович с укоризной сказал Оттыргину:

– Зачем его привел? Видел, наверное, что его собаки плохие?

– Может его упряжка с моей бежать, – настаивал Оттыргин. – Не хочет он ехать.

– Парфентьева все равно возьмем с собой, – сказал Берзин. – Он будет нужен в Белой. Пойди растолкуй ему. – Оттыргин вышел. – Скоро полдень, а нарт не имеем.

– Разрешите одну предоставить вам, – предложил Бесекерский. – Взаимообразно. Собаки у меня сильные.

– У вас одна упряжка? – поинтересовался Мандриков.

– Одна, но я обойдусь, – заверил Бесекерский.

– Беру. Спасибо, – сказал Берзин.

– Тогда и у меня возьмите. – Тренев был сердит на себя: не догадался раньше Бесекерского. – Я могу обойти кое-кого.

– Было бы хорошо, – согласился Мандриков. – Я не хотел бы прибегать к конфискации упряжек. Мы должны как можно реже пользоваться своей властью в ущерб жителям.

Игнат Фесенко этого не знал. После заседания ревкома он вспомнил, что хорошая упряжка есть у Толстой Катьки, и направился к ней. Когда-то Игнат хорошо знал дорожку к кабаку и частенько по ней хаживал. Одиноко было моряку на чужом неприветливом берегу. Тоска по родному Черноморью грызла его, и он эту тоску заливал водкой. Чернявый матрос приглянулся любвеобильной кабатчице, и не уйти бы ему из ее объятий, если бы, не дружба Игната с Булатом.

Потеряла Толстая Катька не только щедрого, любившего широко кутнуть клиента, но и лишилась его симпатии. Когда Фесенко перестал ходить к ней, забеспокоилась, затосковала и побежала к нему на радиостанцию с узелком гостинцев, с бутылкой лучшего рома. Думала, Игнат больной. Хотела пожалеть его, показать свою любовь, чтобы он ответил тем же. Но не пришлось Толстой Катьке развязывать узелок, откупоривать бутылку. Игнат вышел к ней здоровый, сопровождаемый многозначительными улыбками и ядреными словечками. Не на шутку разозлился на незваную гостью.

– Чего тебе?

– Пришла вот… я… думала… больной… – Хмурый вид Игната смутил ее. Толстая Катька протянула ему узелок. – Вот гостинцев тебе напекла… сама…

Ее рука с узелком повисла в воздухе. Так и стояла Толстая Катька перед Игнатом. Фесенко охватил гнев. Он не знал, куда деваться от стыда. Учватов вышел к Фесенко и ядовито спросил:

– Что же это ты, Игнат, не сказал нам, что тебя можно поздравить с законным браком? Как же величать твою нареченную, твою законную супругу? Кажется, Екатерина Тол… – Смех помешал ему договорить. Фесенко, не помня себя, зашипел на Толстую Катьку:

– Ты, толстая свинья, годная на шашлык моржу, зачем сюда пожаловала? Какого… – дальше Игнат выговаривал такие слова и в таком сочетании, что ему бы позавидовали самые свирепые боцманы Одессы и Марселя.

Толстая Катька, многое перевидавшая на своем веку, отскочила от Игната и в испуге уронила узелок с гостинцами. Игнат поддал его ногой, и узелок ударился в массивную спину кабатчицы. Это был самый тяжкий момент в жизни Толстой Катьки. Он надругался над ее чувством, разбил ее надежды. Она возненавидела Игната, и в глубине ее могучей груди тлел неугасимый огонь мести.

Случая не представлялось. Когда же Игнат стал членом ревкома, кабатчица не смела и мечтать о расплате. И вот неожиданно представилась возможность. Толстая Катька еще спала, когда Фесенко, забыв о прошлом, явился к ней.

– Ты… Вы… Игнат… господин… – Толстая Катька лепетала, не зная, как обращаться с Фесенко. Она была уверена, что он явился к ней как член ревкома, чтобы наказать за тайную торговлю по ночам в будничные дни. «А может быть, узнали, что я по наказу Бирича на мухоморе да махре питье настаиваю». Толстая Катька с ужасом думала о том, что ее поведут в тюрьму, кабак разорят и найдут под полом банку с золотом, с деньгами.

– Господа подо льдом плавают, – сердито оборвал кабатчицу Фесенко. – Плавают, да курса к полынье не найдут.

Эти слова нагнали на Толстую Катьку еще больший страх. Уж не собираются ли ревкомовцы расправиться с ней, как с Громовым? Лицо Толстой Катьки стало расплываться в плаксивую гримасу, что делало ее безобразной. Кабатчица собиралась повиниться в своих грехах и просить прощения, но этого не потребовалось. Фесенко, видя, что сейчас потекут слезы, быстро сказал:

– Упряжку свою дай на время!

– О, батюшки! – вскричала так радостно и облегченно Толстая Катька, что Игнат настороженно, посмотрел на кабатчицу: не пьяна ли она, в своем ли уме. А она восклицала:

– Да берите же! Да с удовольствием! Да разве я против? Ох, господи!

Фесенко все еще подозрительно следил за Толстой Катькой. Тут она стала приходить в себя и повеселев да, увидев, что ей не грозит беда. Игнат собрался уходить, но Толстая Катька схватила его за руку:

– Нет, нет, так я вас не отпущу, Игнат Филиппович. Угощу стаканчиком! Не обижайте одинокую женщину. Ромчик у меня для вас припасен!

У Толстой Катьки для почетных гостей хранилось несколько бутылок рому. Она хотела чистосердечно угостить Фесенко и вдруг вспомнила о той бутылке. Толстая Катька в этот момент даже почувствовала на спине боль, и в ней поднялась старая обида, вспыхнул жаркий огонь мести. Вот оно, долгожданное… Своего Толстая Катька не упустит. Она слышит снисходительный ответ Игната:

– Чтобы упряжка резвее бегала, стаканчик можно.

Он снова присел к столу и увидел, что это тот самый стол, за который он когда-то сел в первый раз. Игнат усмехнулся. Разве мог он тогда предполагать, что придет время и он присядет к нему уже членом ревкома Анадырского уезда. Игнат так задумался, что не обратил внимания на задержавшуюся в своей комнатушке Толстую Катьку. Она вынесла на железной, рябой от отскочившей эмали тарелке полный стакан темной жидкости и несколько маринованных грибов.

– Пригубьте…

Толстая Калька волновалась, как бы Игнат не разгадал ее злого замысла, но он только снисходительно улыбнулся и взял стакан. В горле у него пересохло, и он уже предвкушал удовольствие.

– Ну, будем здоровы! – Игнат залпом осушил стакан. Жидкость обожгла горло, показалась слишком крепкой, но он подумал: отвык, видно. В желудке жгло. Не намешала ли чего-нибудь эта морская корова? Покосился на Толстую Катьку, но ничего подозрительного не увидел в ее лице.

Она сбегала за вторым стаканом.

– Хватит.

Он решительно встал, но внутри так пекло и так захотелось пить, что он с удивившей его жадностью и легкостью взял стакан и вторично залпом опорожнил его.

– Пока! Я пошел! А где твоя уп… ря… ж-ка-ка!

Игнат сделал пару шагов к двери и больше ничего не помнил. Сознание исчезло, а дальше уже бушевал дурман. Толстая Катька, насмешливо наблюдавшая за быстро пьянеющим Игнатом, ждала, когда он станет беспомощным. Отдубасю его и на нарте доставлю к ревкому, строила она планы. Скажу, что грозил револьвером, отобрал деньги, золото. Сколько же сказать?

Она следила за Игнатом, который, качаясь, старался дойти до двери. Он уже плохо видел, а еще хуже соображал, Шаря перед собой руками, он все-таки добрел до двери, ударился о нее головой. Дверь распахнулась, и, прежде чем кабатчица успела схватить Игната, чтобы он не оказался на улице, Фесенко вылетел и уткнулся головой в грязный снег. Толстая Катька остановилась в двери, поглядывая по сторонам: не видит ли кто-нибудь. Но никого поблизости не было. Сорокаградусный мороз прохватил Катьку, и она побежала одеваться. Возвращаясь из своей комнатки, она увидела Фесенко. Он стоял посредине кабака и, поводя головой из стороны в сторону, что-то мычал. Шапки на Игнате не было. В открытую дверь крутыми клубами входил мороз. Кабатчица бросилась ее закрывать, но тут Фесенко крикнул:

– Стой! Стрелять буду!

Толстая Катька только сейчас увидела в руке Игната оружие. Она дико закричала, Фесенко навел на нее револьвер. Выпученные глаза Толстой Катьки не отрывались от темного отверстия дула. Кабатчица словно налилась свинцом. Она не могла пошевелиться, даже не могла закричать, хотя крик бился в горле.

– Сволочи…

Игнат с трудом нажал курок. Грохнул выстрел. Желтое пламя ударило в лицо Толстой Катьке, пуля взвизгнула где-то у уха. Кабатчица, не помня себя, выбежала на улицу с таким пронзительным криком, что его услышали почти во всем посту. А Фесенко, не зная, что делает, стрелял и стрелял по воображаемым колчаковцам. Пули впивались в стены, пробили в стеклах ровные, круглые отверстия с тонкими лучиками трещин.

Люди сбегались к кабаку, к кричавшей в истерике Толстой Катьке. В тревоге выбежали члены ревкома. Когда они подбежали к кабаку, уже собралась большая толпа. Выстрелы прекратились, но никто не решался войти. Булат смело шагнул в распахнутую дверь. Он увидел Фесенко. Игнат стоял на том же месте у стола и продолжал в кого-то стрелять. Он нажимал на спусковой крючок, но патронов больше не было. Лицо Игната перекосилось… С губ тянулась клейкая слюна. Булат окликнул его, но тот не слышал. Булат подошел и отобрал у него револьвер, Это было трудно сделать. Пальцы точно приросли к оружию, но Фесенко не сопротивлялся. Булат вывел его на улицу. Люди испуганно отступили. Булат поднял с земли шапку, надел ее на Игната.

– В ревком его! – сквозь зубы пробормотал Мандриков. Ему было стыдно перед людьми за Фесенко – члена ревкома. Толстая Катька, видя, что ей больше ничего не грозит, закричала:

– Ратуйте, люди добрые! Ратуйте! Ограбил меня ревкомовец, большевик! Вот, как они…

– Замолчи, ты опоила его дрянью, – не повышая голоса, сказал Берзин.

Толстая Катька поперхнулась и мигом исчезла в кабаке, с грохотом захлопнув за собой дверь. Вид у Берзина был такой суровый, что начавшие было шептаться новомариинцы поспешно стали расходиться.

Фесенко, пока его вели, стал приходить в себя. К нему возвращалось сознание. Он застонал, потер лицо, глаза, стал зевать, огляделся.

– Что случилось? – Он попытался освободить свой локоть из руки Булата. – Куда меня ведешь? Почему вы все тут?

– Ты помнишь, где был? – спросил Булат.

Фесенко нагнулся, захватил пригоршню снега и жадно стал его есть. Снегом обтер лицо и тяжело, с болью, выдохнул:

– Ох… – Он вспомнил, что был у Толстой Катьки, что выпил у нее стакан, нет, два стакана рому, а что было дальше… Наверное, что-то нехорошее, иначе бы его не вели все ревкомовцы.

– Ты соображаешь вполне? – спросил его Мандриков, когда они оказались в кабинете.

– Да, – Фесенко опустил голову.

На него осуждающе смотрели товарищи.

– Расскажи, Булат, что натворил Фесенко!

Игнат был в ужасе от услышанного, Берзин заговорил сразу же после Булата:

– Фесенко был отравлен. За это кабатчица должна быть наказана, но это не оправдание для Фесенко. Он опорочил звание члена революционного комитета. Он совершил преступление. Я предлагаю расстрелять его.

Фесенко вздрогнул и сжал голову руками. Мандриков возразил Берзину:

– Фесенко достоин сурового наказания. Он подорвал авторитет ревкома, веру людей в него, он повредил нашему делу. Но я против расстрела. Фесенко надо исключить из членов ревкома. Пусть все видят, что мы никому не потакаем.

Фесенко вышел из ревкома. Он не знал, куда деваться от горя. Игнат шел на радиостанцию, не разбирая дороги. Плакал моряк, мужчина. Ревком оставил его работать на радиостанции, и Игнат считал за счастье, что его пожалели и не считают чужим.

Вместо Фесенко в состав ревкома был избран Кулиновский, как делегат от трудящихся Марково. Он, по совету Мандрикова, остался в Ново-Мариинске. Ревком становился органом революции всех трудящихся уезда.

Толстую Катьку за тайную торговлю водкой и отравление Игната ревком арестовал на неделю, конфисковал упряжку и наложил большой штраф. У кабака выставили охрану.

…Парфентьев, выбежав из ревкома, на крыльца столкнулся со Смирновым, ударил его в бок. Тот выругался и схватил Парфентьева.

– Ты что на людей бросаешься? Пьян или слеп?

– Я нисего… нисего… я… – Парфентьев узнал в огромном человеке Смирнова с мыса Дежнева. «Вот куда надо уехать от глаз и рук ревкома», – мелькнула мысль.

– Тебе каюр надо? Мои собаки бегают. Холосо бегают. Я каюр молодецкий.

– Это и видно, – захохотал Смирнов. Вокруг них собирались любопытные. Подошел и Рыбин, которого ревком пока ничем не занимал. Он по-прежнему возил уголь с копей. – Ну, так и быть. Повезешь меня на Дежнев. Только чтобы упряжка быстро шла, вот так же, как сам бегаешь. – Он снова захохотал.

Парфентьев направился к окраине Ново-Мариинска. С тех пор как Оттыргин следит за ним, он не имел возможности ускользнуть из Ново-Мариинска. Его упряжку Оттыргин держал на замке. Днем сбить его незаметно было невозможно, а ночью Парфентьев был под присмотром Оттыргина или Мохова. Проходили дни. Парфентьева уже больше никто не спрашивал о Новикове. С ним даже не говорили о его гибели. Каюр надеялся, что о нем забыли и никто не узнает, что он столкнул Новикова с нарты. Он даже решил остаться в Ново-Мариинске, Видел, что ревком защищает таких, как он, и не дает в обиду.

И вот неожиданно, когда Парфентьев был совершенно уверен в своей безопасности, Оттыргин сказал ему, что они завтра едут в Усть-Белую, где арестуют всех, кто виновен в гибели Новикова.

– Я не поеду.

– Ты не хочешь, чтобы мы захватили убийц Новикова? – удивился Оттыргин.

– Я не поеду, – упрямо твердил Парфентьев.

Тогда Оттыргин потянул его к Берзину. Парфентьев сослался на плохих собак. Разговаривая с Берзиным, каюр уже прощался с жизнью. Ему казалось, что Берзин догадается и тут же его пристрелит.

Парфентьев дошел до одинокой, стоявшей на берегу яранги Ульвургына. Около нее лежали ездовые собаки. Опытным взглядом каюра он стал рассматривать их. Это отвлекало от тяжелых мыслей. Он уже думал о том, что если этих собак хорошо подкормить, а вон тех двух с грустными глазами заменить, то упряжка будет отличной.

В это время он услышал, что его зовет Оттыргин. Парфентьев хотел куда-нибудь спрятаться и юркнул в ярангу. Пронзительный крик заставил его растерянно остановиться. Происходило что-то непонятное. Женщина и двое мальчиков сидели у костра, склонив покрытые толстой коростой лица.

Маленькую девочку держал Ульвургын. Девочка истошно кричала и билась в руках отца, а русская женщина стояла перед ней на коленях и осторожно водила по засохшей коросте ватой, намотанной на палочку, Время от времени она капала на вату прозрачную жидкость из бутылки.

За спиной Парфентьева послышалось учащенное дыхание Оттыргина. Он тоже удивленно смотрел, на происходящее. Девочка все продолжала кричать, но уже с перерывами. Паузы становились продолжительнее, и в одну из них Оттыргин спросил Ульвургына:

– Почему твоя дочка кричит, жена и сыновья свои больные лица прячут?

– Эненылин[10]10
  Эненылин – шаман (чукот.).


[Закрыть] сказал, что надо им сидеть у костра. Он своим дымом снимет с их лиц больную кожу. Не послушаются – келе на всю жизнь такое лицо оставит. Ревком прислал белолицую женщину, и она мажет больную кожу водой из бутылки. Жена боится, дети боятся, что эненылин рассердится и напустит на них келет. А я не верю эненылин. Я верю ревкому. Он справедливый, он все видит, он все знает. Он добро Ульвургыну сделал. Снасти ему вернул, Я верю ревкому.

– Таньгыт[11]11
  Таньгыт – белолицый, европеец (чукот.).


[Закрыть] снимет больную кожу, – подтвердил Оттыргин.

Нина Георгиевна обмыла лицо девочки, и отец ее выпустил. Она торопливо села к костру. Ульвургын подошел к жене. Она закричала и закрылась. К ней присоединились дети. Ульвургын не смог отвести руки жены. Ему стал помогать Оттыргин. Но женщина так сопротивлялась, что Нина Георгиевна ничего не могла сделать. Оттыргин крикнул Парфентьеву:

– Помогай бабу держать!

Только тогда Нина Георгиевна смогла ей, кричащей и извивающейся в руках трех мужчин, обмыть лицо. Затем последовала очередь мальчиков. Они сопротивлялись меньше.

– Девушка им больную кожу снять хочет, а они как глупые евражки, – сердился Ульвургын.

– Я приду еще вечером.

Нина Георгиевна застегивала сумку. Больные снова уселись у костра как ни в чем не бывало. По ним не было заметно, что они только что кричали, бились и старались увернуться. Дети с любопытством наблюдали за чужими лукаво блестевшими глазенками. Нина Георгиевна расстроенно спросила:

– Кто же вечером будет помогать их держать?

– Теперь держать не надо, – заверил Ульвургын. – Эненылин кричать будет, сердит будет.

– Почему же держать не надо? – не понимала Нина Георгиевна.

– Келе знает уже, что его не боятся, – начал объяснять Ульвургын.

Нина Георгиевна внимательно слушала и с большим трудом скорее догадалась, чем поняла, что после первой процедуры наказ шамана потерял свою силу. Теперь жена и дети свободны от наговора и будут послушно делать все, что им скажет Нина Георгиевна.

Она ушла довольная. Оттыргин сказал Парфентьеву:

– Ты врал комиссару. Твоя упряжка сильная. Она добежит до Белой.

– Мои собацки… – начал свою песню Парфентьев, но Оттыргин не стал его слушать.

– Я на твоей упряжке поеду. А тебя все равно повезут в Белую. Комиссар едет больной. У него изо рта кровь течет. А ты собак жалеешь.

К Парфентьеву вернулся страх.

– Я Смирнова на Дежнев повезу.

– Тебя свяжем и повезем в Белую, – пообещал Оттыргин. – А упряжку возьмет ревком. Ревкому, надо много упряжек. Смирнов подождет.

– Ревкому надо упряжки? – вступил в разговор Ульвургын.

– Надо, – кивнул Оттыргин и вернулся к Парфентьеву.

Каюр видел, что ему не избавиться от поездки в Усть-Белую. Как же быть? Лучше ехать каюром, чем пленником. Он нашел выход, он хитрее всех. Какой он умный! Парфентьев с превосходством посмотрел на Оттыргина и Ульвургына.

– Ладно, поеду. Побегут собацки мои, не буду собацек жалеть.

– Я, – хозяин яранги хлопнул себя по груди, – я, Ульвургын, даю ревкому свою упряжку. Я поеду каюром.

Оттыргин обрадовался и потащил обоих каюров к Берзину.

Вечером Август Мартынович записал в своем дневнике: «Был Парфентьев, говорил, что он сначала не хотел ехать на Белую, а потом подумал, что люди своей жизнью рискуют, а он собак жалеет. Береговой чукча Ульвургын сам предложил свою упряжку, но я подозреваю, что это дело Оттыргина. Если действительно так все камчадалы рассуждают, то мы все-таки начнем разделываться с кулаками и покажем им где раки зимуют. И тогда чукча, эскимос, камчадал… коряк поймут, в чем состоит большевизм.

Я думаю, на будущий год объявим «республику» Советов под северным сиянием. А пока это одна фантазия. Увидим, что будет весной…»

Август, Мартынович в полуночной тиши дописал последние строчки и, закрыв дневник, уложил его в свой мешок. Вот и последнее, что он сделал в Ново-Мариинске перед выездом. Впереди длинный путь в незнакомые далекие села. Но у Берзина нет ни волнения, ни особого дорожного настроения. Он, как обычно, по-деловому буднично думает о том, – все ли в дорогу приготовлено, перебирает в памяти все мелочи. Кажется, ничто не упущено. Можно и отдохнуть.

Август Мартынович смотрит на крепко спящего Галицкого. Шахтер посапывает. Август думает о том, что поездка должна укрепить здоровье Мефодия. Вернется он полный сил и возьмется за работу на шахте. Приходит мысль о себе, но Август Мартынович гонит ее. Он гасит лампу и осторожно, чтобы не разбудить, укладывается рядом с Галицким.

Он смотрит в темноту, и ему тяжело дышать под ее тяжестью. А может быть, потому, что на сердце Берзина неспокойно. Нет, не то, что предстоит сделать, его тревожит. Берзин уверен, что он все выполнит так, как до сих пор выполнял приказы партии и своего сердца. Он тревожится за Мандрикова. Как Михаил без него? Они сегодня как следует и не поговорили друг с другом.

В трудном положении остается Михаил Сергеевич. Кто может поручиться, что не повторится что-либо похожее на историю с Фесенко? Август Мартынович недоволен собой. Зачем сомневаться в товарищах? Если ищешь в них слабости, не сам ли ими обладаешь?.

Так в чем же причина его тревоги? Елена Бирич! Август Мартынович как бы видит эту красивую женщину, и все в ней вызывает у него протест. Холодное лицо, надменный взгляд, капризные волевые губы… Чужая, чужая! С какой ненавистью и с каким презрением смотрела она на ревкомовцев, когда Мандриков ждал ответа на свое признание. Счастлив ли Михаил с ней? Август Мартынович не спрашивал Мандрикова ни разу, но думал, что едва ли. Он бы никогда не женился на такой, как Елена.

Берзин вспомнил девушку, которая перевязывала его в Петрограде, когда он был ранен во время штурма Зимнего. Он так и не знает ее имени, но очень хорошо помнит ее. Вот было бы чудесно, если бы удалось ее встретить. Она, наверное, по-прежнему в Петрограде. Август поедет туда и, конечно, встретит ее и скажет, что он тот самый солдат, рану которого Она так ловко перебинтовала, и что он ее любит. Что она ответит? Она спросит, почему он так долго не говорил ей об этом. Тогда он расскажет о Севере, о том, как он устанавливал Советы…

Берзину казалось, что он несется на нарте по искристому снегу и рядом девушка с серыми глазами. На ней кожаная тужурка. На рукаве белая повязка с красным крестом. Август улыбается ей. С легкой улыбкой Берзин заснул. Ему снился радостный сон…