Текст книги "Пурга в ночи"
Автор книги: Анатолий Вахов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 21 страниц)
– Может. – Рули пожал плечами. – Какое отношение это имеет к нам? Есть приказ командора Томаса, и он должен быть выполнен.
– Я готов. – Стайн почувствовал себя виноватым, и к тому же Рули был старше его по чину.
– Моя миссия наполовину сокращается, – с насмешкой сказал Рули. – Мне не придется произносить надгробную речь над твоим телом, как об этом просил Томас. Большевики бережно к тебе относятся?
– Я с ними еще не встречался, – с вызовом ответил Стайн, – но сувенир уже есть. – Стайн, вспомнил о трубке Новикова и вынул ее из кармана.
– Коллекции будем рассматривать потом, а сейчас за дело. – Рули обратился к Биричу: – На кого мы можем рассчитывать?
– Вы, кажется, намереваетесь… – начал коммерсант, но его перебил Рули:
– Теперь вопросы буду задавать я, – не повышая голоса, равнодушно предупредил Рули, и Бирич понял, что ему отныне остается только повиноваться, но это его не обидело. Приезд Рули, его уверенность вновь оживили его надежды.
…Тишина, боязливая с новогодней ночи, сменилась шумом. Новомариинцы и шахтеры гуляли. Ревком не только снял запрет с посещения поста шахтерами, но и разрешил всем, в том числе и колчаковцам, свободное хождение. Это было сделано Мандриковым в честь установления советской власти в Петропавловске. Вновь открытый кабак Толстой Катьки дрожал от криков и нестройных песен. Освобожденная из тюрьмы-кабатчица не только бойко торговала, но и щедро угощала. Пьяные шахтеры бродили по посту, горланили. Их голоса доносились в квартиру Мандрикова. Он только что вернулся из ревкома и, все еще переживая радостное волнение по поводу победы в Петропавловске, взволнованно говорил Елене:
– Вот и сбывается то, о чем Владимир Ильич говорил, когда я был в Петрограде.
– Пьянство шахтеров в будний день? – Она зябко куталась в платок.
Михаил Сергеевич не обратил внимания на тон жены. Он лишь снисходительно улыбнулся.
– Нет, Владимир Ильич о таком, не говорил, и я уверен, что не скажет. Знаешь, Лена, я верю, что в будущем люди не будут себя подхлестывать ни табаком, ни вином, как не будут искать утешения в религии. Жизнь-то иная будет!
Он отложил ложку и прислушался, С темной улицы доносились озорные голоса:
В нашем саде,
В самом заде,
Вся трава помятая.
Ох, да отчего, да почему?
Да все любовь проклятая…
Михаил Сергеевич покачал головой:
– Гуляют, веселятся.
– Веселятся, – странным тоном повторила Елена. – Ты вот тоже веселый.
– Веселый, – тут же подтвердил Михаил Сергеевич. – Знаешь, какая будет дальше жизнь, когда везде победим мы!
Михаил Сергеевич забыл об ужине. Он встал из-за стола, подошел к жене. Она недовольно отстранилась:
– Скажи, Михаил, только откровенно…
Мандриков поставил стул рядом с Еленой и сел, обняв ее за талию. Ему хотелось ласки, покоя. Елена по-прежнему стояла, скрестив на груди руки. За окном шумели загулявшие шахтеры.
Елена продолжала:
– Ты действительно веришь в то, что вот сейчас говорил, что говоришь в своем ревкоме, на митингах?
– О чем ты?
Он поднял голову и увидел розовую мочку ее уха, червонного золота волосы, и нежность к жене охватила его. Какая она красивая, теплая! Михаил Сергеевич закрыл глаза и снова прижался щекой к Елене.
– Да о том, – уже с раздражением заговорила Елена, – что ты говоришь о будущем, что обещаешь всем этим. – Она головой указала на окно. – Ты правда веришь в то, что говоришь?
Мандриков насторожился. Он убрал руку и отстранился от Елены.
– Что ты смотришь на меня?
У Михаила Сергеевича были какие-то странные глаза. Таких она у него еще не видела. Мандриков тяжело поднялся со стула. Пальцы так сжали спинку, что побледнели.
– Что я такого особенного сказала?
– А ты не веришь в то, что я говорю и тебе и всем этим людям? – Он указал рукой в окно и повторил: – Не веришь?
– Нет! – бросила вызывающе, точно ударила, Елена, и лицо ее стало злым. – Нет, не верю! Я не могу поверить, что такой умный человек, как ты, может всю свою жизнь бросить под ноги всему этому мужичью, этим человеческим отбросам, жить с ними и жить так же, как они!
– Подумай, Елена, что ты говоришь! Я хочу думать, что ты ошибаешься.
– Нет, не ошибаюсь, нет! – Елена Дмитриевна топнула ногой. – Я говорю то, что думаю, что у меня давно на душе. Понимаешь ли ты, Михаил, что я не могу вот так жить? Какая это жизнь? Прозябание. Чем ты отличаешься от тех же шахтеров, от твоих ревкомовцев. Чем? Посмотри, что ты ешь? У нас такая же еда, как у…
– Замолчи!
Он побледнел. Сейчас перед ним была новая, но настоящая Елена Дмитриевна, а не та, какой он ее до гну пор знал. Елена несколько раз поговаривала о том, чтобы он взял со склада больше продуктов, но он не принимал это всерьез и забывал.
– Нет, выслушай меня, Дон-Кихот Чукотский, – с издевкой произнесла она. – Я хочу знать, кто же ты такой? Тот ли, за кого я тебя принимала – смелый, храбрый, сильный и все могущий человек, который станет здесь хозяином, или же ты… – Она сдернула с плеч платок и швырнула его на стул.
В глазах стояла ненависть, как у человека, который убедился, что его обманули в самом лучшем. Елена поняла, что она перешла все границы и, что бы она дальше ни сказала, ничего нельзя будет ни улучшить, ни ухудшить.
– Так, власть и здесь и на Камчатке ваша. А дальше что?
– Я тебе уже много раз объяснял, – Мандриков с трудом говорил. Слишком больно и тяжело было слушать Елену. Он чувствовал, как рушится большое, светлое. И душу охватил холод.
Елена захохотала звонко, весело и издевательски:
– Ты мне сейчас напомнил мое детство. Я как-то тяжело заболела, и доктор прописал какое-то отвратительное лекарство. Я не хотела его глотать. Меня уговаривали, стращали, но я не соглашалась. Тогда меня обманули. Мать оказала, что если я выпью ложку, то мне дадут конфету – большую, шоколадную, с очень вкусной начинкой. Я поверила и проглотила лекарство, но конфетки не получила.
– Ты… ты… как ты смеешь, Елена?
– Вот и твои разглагольствования о будущем, о социализме, о счастье всех – это та же конфетка, которую никто и никогда не получит. Вы водите за нос, обманываете несчастных людишек, соблазняете их будущим, как магометан раем с гуриями, лишь бы самим…
– Замолчи, дрянь!
Мандриков шагнул и поднял руку. Она лишь выпрямилась и презрительно бросила:
– Бей! Когда не хватает правдивых слов, хватаются за дубинку.
Мандриков круто повернулся и вышел из комнаты. Вслед несся голос:
– Ты убегаешь потому, что тебе нечего ответить, потому что я права!
Чужая, чужая, совсем чужая, – сверлило мозг. Он прошел мимо испуганной Груни, которая торопливо крестилась, и не помнил, как оказался на улице. Было уже поздно. Гуляки утихомирились, и только кое-где еще изредка раздавались голоса.
Михаил Сергеевич шел бесцельно и вспомнил слова Елены. Так могла говорить лишь женщина, которая не Любит его, не разделяет его взглядов. Недаром же против женитьбы был Берзин. Мысль об Августе Мартыновиче отвлекла Мандрикова. Где сейчас он и его товарищи?
Как там Мохов? Наташа очень переживает его отъезд. Это Михаил Сергеевич видит по лицу. У нее красные, опухшие веки.
Любит она Антона и он ее. Как я Елену, сказал себе Михаил Сергеевич и его потянуло к жене. От этого стало еще горше. Любил он ее и ничего не мог поделать. Отчаяние охватило Мандрикова. Он огляделся и увидел, что стоит перед крыльцом амбулатории. Свет в окнах говорил о том, что Нина Георгиевна еще не спала. Мандриков постучал. Ему хотелось поговорить с Ниной Георгиевной, всегда внимательной и понимающей.
Молодая женщина была не одна. У нее оказались Наташа и Бучек, которому Нина Георгиевна меняла повязку. Михаил Сергеевич поздоровался, но приветствие у него прозвучало невесело.
– Что-нибудь случилось? – От Бучека не укрылось расстроенное лицо Мандрикова.
– Насморк схватил. Вот и пришел за помощью к нашему эскулапу.
Все поняли, что Мандриков отговорился, Нина Георгиевна женским чутьем угадала: опять Елена чем-то его обидела. Ей хотелось его успокоить.
– Вовремя пришли. Сейчас чай будем пить.
Она кончила перевязку и захлопотала у печки.
– Ну, а ты чего хмурая? – Мандриков присел рядом с Наташей. – Все о своем Антоне скучаешь?
– Почему от него так долго ничего нет? – Наташа с тоской смотрела на Мандрикова. Материнство давалось ей тяжело. Лицо Наташи опухло.
– Ничего с твоим Антоном не случится, – стал успокаивать ее Мандриков. – Почта «гав-гав» везет тебе его письмо, завтра или послезавтра ты получишь его. Держим пари?
Михаил Сергеевич старался убедить и Наташу и себя. Его тоже начало беспокоить долгое молчание Берзина. Пора бы ему прислать хоть маленькую весточку. Прогоняя от себя тревожные мысли, спросил Бучека:
– Что так разбушевались твои, шахтеры сегодня?
Бучек кивнул лысой головой, но ничего не ответил. Он сердился на Мандрикова, который придумал «домашний арест» рабочих копей и долго его не снимал. Шахтеры были недовольны. Этим можно было объяснить и то, что вечером в кабаке побывали почти все угольщики.
– Ты чего свой нос повесил? – Мандрикову не понравилось молчание Бучека. Тот уклонился от ответа:
– Нина Георгиевна пообещала чай, а сама что-то тянет с ним. Никак пожалела.
– Сейчас. Сейчас я вас напою таким чаем, какого еще на Чукотке и не было.
Она произносила ничего не значащие слова, а сама думала о Михаиле Сергеевиче. Бучек поглядывал на Мандрикова и терялся в догадках. Жена у него молодая, днями с ней не видится, а по ночам бродит по посту. Зачем он к нашей фельдшерице заявился? Что-то в поведении Нины Георгиевны привлекало его внимание. С приходом Мандрикова она изменилась. Бучек не успел присмотреться. С улицы донесся отчаянный стон.
– Что это? – вскрикнула Наташа. Она хотела вскочить, но Мандриков удержал ее.
Нина Георгиевна с чашкой в руке застыла у плиты. Бучек оказался на ногах. Они с Мандриковым выбежали из амбулатории в темноту. Кричал человек где-то рядом.
Мандриков спустился с крыльца. Глаза его уже привыкли к темноте. Вокруг никого не было. Он сделал несколько шагов и чуть не упал, споткнувшись о лежащего на земле человека.
– Кто тут?
Мандриков нагнулся и услышал прерывистое со свистом дыхание и какое-то непонятное бульканье. Пьяный, наверное, – подумал Михаил Сергеевич и хотел растормошить его, но рука наткнулась на мокрую липкую шерсть кухлянки, и в лицо ударил запах крови.
– Бучек! Скорее сюда! Кого-то порезали.
Тут Михаил Сергеевич вспомнил, что у Бучека рука на перевязи. Он поднял со снега застонавшего человека и внес его в амбулаторию.
– Да это же Харлов! – крикнул Бучек. Узнал шахтера и Мандриков. Он осторожно положил Харлова на кушетку и стал помогать Нине Георгиевне, хотя видел, что шахтера уже не спасти.
Из глубокой раны на груди непрерывно шла кровь. Серое лицо Харлова на глазах менялось. Черты лица заострились, челюсть отвисла. Прежде чем Нина Георгиевна успела наложить повязку, шахтер умер не приходя в себя.
…Трифон Бирич и Перепечко, услышав от Харлова, что ревком разрешает всем ходить в Ново-Мариинск, немедленна отправились на пост.
– Ох и выпьем мы сейчас у отца! – говорил Трифон Бирич и жадно облизывал губы, предвкушая удовольствие. – А закуски у нас какие! Помнишь?
– Быстрее их сожрать надо, а то как бы ревкомовцы не отобрали. – Перепечко выругался.
В нем, заросшем, грязном, трудно было узнать того щеголеватого офицера, который еще недавно командовал отрядом в Ново-Мариинске. Глаза его горели ненавистью. Он сплюнул на снег, и по лицу пробежала усмешка:
– Ревкомовцы еще получат от меня сюрпризец, и не один.
– Ты о чем? – не понял Трифон.
Перепечко заколебался и неопределенно ответил:
– Да так, всякая ерунда в голову приходит.
– Вымоемся в горячей воде – и за стол, – продолжал говорить Бирич. – А затем в чистую и мягкую постель.
– И была бы под боком мягкая баба, – захохотал Перепечко и тут же оборвал смех, увидев, как Трифон яростно на него взглянул. – Ты чего?
Перепечко не понимал, что произошло с Трифоном. Лицо Бирича налилось кровью, и он ускорил шаг. В крупной фигуре Бирича было что-то угрожающее Перепечко догнал Трифона и услышал, как тот бормочет:
– Убью, гадину, убью…
Тут Перепечко догадался, что Трифон вспомнил о своей жене. За все время, что они находились на копях, Бирич ни разу не заговорил о Елене. Даже тогда, когда на копи пришла весть, что Елена стала женой Мандрикова. Кое-кто подшучивал над Биричем по этому случаю, но он держался так, словно ничего не произошло.
– Не ее надо, а его, – сказал Перепечко. – Она баба, что с нее возьмешь? Не будь его, она была бы по-прежнему с тобой.
– Отец ее Свенсону готовил, – глухо сказал Бирич. – Хотел подороже продать и потом дивиденды получать, как с хорошей акции.
Перепечко только присвистнул от удивления. И тут же бесшабашно:
– Ну чему быть, того не миновать, Трифон. И не надо унывать. Все на свете трын-трава. Эх, выпить бы сейчас! А ревкомовцам я кое-что устрою. Попомнят они меня.
Перепечко опять выругался и оглянулся, не услышал ли его кто. Шахтеры шли группами, но вблизи Перепечко и Трифона никого не было. Они шли по дороге, ведущей в Ново-Мариинск. Короткий день уже клонился к вечеру. Хмурое небо было забронировано толстыми снеговыми тучами.
– Чего ты ревкому сулишь? – пренебрежительно спросил Трифон. – Болтовня одна. Они нас вон как упекли. Спасибо скажи, что вслед за Громовым не отправили.
«Трус, – с презрением подумал о товарище Перепечко и похвалил себя за осторожность. – Давно бы послал тебя, слюнтяя и тряпку, к чертовой матери, да мошна у твоего отца полная».
Перепечко покровительственно похлопал Бирича по спине – выше он не доставал.
– Не горюй, гусар. Мы еще споем под гитару отходную ревкомовцам.
Бирич ускорил шаги. Он увидел дом отца. К его удивлению, старый Бирич встретил их без особой радости.
– Нас власти отпустили, – пояснил Перепечко. – Все законно, и нет места для ваших волнений.
– Знаю, знаю, – закивал Бирич. Он все еще на приглашал их войти.
– Гремя кандалами, вернулись в отчий дом, – шутил Перепечко. Он был оживлен и разговорчив. Прогулка, ощущение свободы и ожидание предстоящей выпивки и вкусной еды, по которой он особенно соскучился, подняли его настроение. – Вот ваш блудный сын и его верный оруженосец.
– Проходите, – Бирич неохотно пропустил их и тщательно запер дверь.
– Надолго вас отпустили?
– Утром мы снова честным и прилежным трудом будем добывать себе на пропитание. – Перепечко декламировал: – Первый принцип социалистического, нового, грядущего строя: «Кто не работает, тот не ест» – так провозгласил его северный пророк товарищ Мандриков. Ха-ха-ха! – Он разделся, швырнул в угол грязную шубу и шапку, раскинул руки. – Что же вы нас не заключите в отеческие объятия? А, понимаю, мы грязные, как тысяча бездомных аристократов. Воды нам, воды!
– Добрый день! – Эти слова, произнесенные по-английски, заставили Перепечко круто повернуться, а Трифона от удивления приоткрыть рот. Из комнаты выходил Стайн.
– Сэм, дружище! – закричал Перепечко и бросился к американцу. – Жив, здоров!
– Пребывание у большевиков на каторге не повлияло на ваш оптимизм, – улыбнулся Стайн и пожал руку Перепечко. – Рад видеть вас бодрым.
Сэм поздоровался и с Трифоном и, оценивающе их оглядывая, поинтересовался:
– Вам, кажется, пришлось по вкусу добывать уголь у большевиков?
– Вы угадали, дорогой сэр, – театрально раскланялся Перепечко и огрызнулся: – Я бы хотел посмотреть на вас, как бы вы в угольной норе себя чувствовали.
– Я не стремлюсь к сильным ощущениям, – Сэм затягивал разговор, чтобы лучше присмотреться к своим собеседникам.
– При случае большевики вам их доставят, – пообещал Перепечко и вновь напустился на Сэма: – Вы тоже хороши. Чего только не наобещали, а отдуваться нам пришлось. Посмотрите на нас.
– Не надо столько эмоций, – остановил его Сэм. Его радовал гнев Перепечко и хмурый вид Трифона. – Экономьте свою энергию: она понадобится для более серьезных дел.
– Когда? – Перепечко насторожился. Слова Сэма прозвучали многозначительно и веско.
– Об этом вам скажет мой капитан Рули. – Сэм пригласил Перепечко и Биричей в комнату. Там их у стола ждал Рули…
Через час Бирич вышел из своего дома и неторопливо пошел по Ново-Мариинску. Он дошел до ревкома, незаметно поздоровался с Еремеевым, потолкался среди собравшихся у объявлений о перевороте в Петропавловске и направился к кабаку Толстой Катьки. Бирич выпил стопку рому и шепнул кабатчице:
– Не жалей водки для пролетариев. Такой, какой ревкомовца напоила.
– Боюсь я, Павел Георгиевич!
– Осторожнее, – посоветовал Бирич и, убедившись, что в кабаке нет того, кто ему нужен, вышел.
Уже смеркалось, а Бирич все еще не возвращался домой. Он заглянул к Лампе, но у него было несколько покупателей, и Бирич снова направился к ревкому. Теперь ему посчастливилось. Он еще издали заметил сутулую фигуру Рыбина и подошел к нему. Рыбин увидел Бирича, когда тот был уже рядом.
Встреча с Биричем не была для него приятной, и коммерсант это видел, но отнесся безразлично. Он знал, что Рыбин в его руках. А большего и не надо. Он незаметно сделал Рыбину знак, чтобы тот следовал за ним, и повернул к своему дому. Рыбин скоро нагнал его и пошел рядом.
– Давненько я вас не видел, – сказал Бирич и мельком посмотрел на худое, нервное лицо Рыбина.
– Неспокоен я. Я сделал все, как вы велели. Гринчук выдает продукты, а они скоро кончатся. Что тогда будет со мной? Ревком узнает, что я…
– Все будет хорошо, дорогой мой! – Бирич ободряюще улыбнулся. – Вам ничто не угрожает, поверьте мне. Вы еще будете щедро отблагодарены и… – Тут Бирич многозначительно помолчал и спросил: – Чем вы сейчас занимаетесь?
– Вожу уголь с копей. – Рыбин с надеждой смотрел на коммерсанта. С тех пор как в Ново-Мариинске власть взял ревком, он ни разу не видел Бирича таким довольным.
– Отлично, отлично! Я попрошу вас еще об одном одолжении. Передайте вот эту записочку господину Струкову.
Бирич незаметно сунул Рыбину маленький квадратик бумаги. Рыбин зажал его в моментально вспотевшей ладони: опять что-то против ревкома. Но Струков же большевик. Рыбин не мог разобраться в своих мыслях.
– Да, я в записке забыл упомянуть о времени. Передайте Струкову на словах, что боли у меня, – коммерсант похлопал себя по груди, – наступают в то же время, как и в первый раз. Не забудете?
– Н… н… нет. – Рыбин больше не сомневался, что Бирич передает через него какой-то шифр.
– Вот и отлично. – Бирич притворно вздохнул: – Что-то я устал. Так вы сейчас на копи и поезжайте. Ну, будьте здоровы и помните, за все вы будете щедро вознаграждены. За все, дорогой мой.
Он свернул в сторону и зашагал к своему дому. Рыбин беспомощно посмотрел ему вслед и, тяжело вздохнув, направился за упряжкой.
По дороге на копи он мучительно думал, как незаметно передать записку. Так будет безопаснее. Рыбин прочитал записку, как только выехал из Ново-Мариинска. Бирич жаловался на боли в сердце и просил вновь прописать лекарство.
На копи Рыбин приехал перед вечером. Вручить записку Струкову не представляло труда. Струков не воспользовался разрешением ревкома и остался на копях. Да и идти ему было не к кому. Встречаться же с Биричем или Учватовым он опасался: ревкомовцы могли установить за ним слежку, и Струков коротал время над куском сухого сучковатого дерева. Вот уже неделю он пытался вырезать из него голову бородатого старика. Осторожно работая ножом, Струков обдумывал свое положение. В правдивости сообщения из Петропавловска он не сомневался. Там Советы.
Могут ли большевики захватить власть во Владивостоке? Едва ли, несмотря на падение Колчака. Ни американцы, ни японцы, оккупировавшие большие районы Дальнего Востока, не допустят возникновения Советов. Кроме всего прочего, это будет пагубно влиять на солдат, и они могут привезти большевистскую заразу к себе домой. Струков вспомнил, что еще во Владивостоке ему приходилось слышать о переходе японских и американских солдат к партизанам…
А пока Владивосток в руках генерала Розанова и союзников, ему нечего опасаться, что ревкомовцы смогут установить связь с товарищем Романом. Да если это и удастся, то надо будет доказать, что Струков не тот Струков. Он улыбнулся и еще прилежнее заработал ножом. Кончиком он вырезал волнистую прядь бороды. За этим занятием его и застал Рыбин.
Прежде чем подойти к Струкову, он осмотрел барак. Без шахтеров он показался большим, пустынным и особенно неуютным. На нарах в полутьме лежало несколько угольщиков. Они спали. Четверо бывших колчаковских милиционеров шумно резались в карты и не обратили внимания на Рыбина. Он подошел к печке, погрел о нее руки, зачерпнул из ведра кружку воды и стал неторопливо пить, следя за нарами. Все в порядке.
– Как живой получится.
– Нравится?
Струков выпрямился, оглядел скульптуру и перевел взгляд на Рыбина. Тот показал глазами на дверь и едва заметно качнул головой. Струков, прикрыв глаза, молчаливо ответил, что понял его. Рыбин, побродив по бараку, вышел.
Струков отложил нож и поднялся, стряхнул с колен мелкую древесную стружку, оделся и вышел. Рыбин заканчивал погрузку угля. Он испуганно вздрогнул, когда услышал голос Струкова:
– У вас что-то ко мне есть?
Рыбин, придерживая одной рукой мешок угля на нарте, другой достал из кармана записку Бирича и сунул ее Струкову.
– Павел Георгиевич просил передать…
Струков встревожился: может, Учватов что-нибудь принял – и тут услышал Рыбина, который передал слова Бирича о времени.
Я должен быть у него ночью, – понял Струков и, повернувшись к бараку спиной, незаметно развернул записку. «Снова начало пошаливать сердце, жду сильного приступа, не смогли бы вы мне снова любезно оказать внимание и выслушать сердце, прописать каких-либо капель. Прошу прощения за беспокойство. Признательный вам П. Бирич».
Дождавшись, когда наступила ночь, Струков ушел с копей в Ново-Мариинск.
…Рудольф Рули действовал быстро и решительно. Узнав от Бирича о Струкове, он потребовал пригласить его немедленно. Стайн, жаждущий расправиться со Струковым, даже позавидовал его изворотливости. Так ловко уйти от расправы, быть таким предусмотрительным. Но тут же у него появилось сомнение:
– А может быть, вся история Струкова подстроена ревкомом, чтобы…
– У вас здесь вымерзли последние мозги, – грубо оборвал Рули. – Какими же идиотами должны быть большевики, чтобы упрятать своего агента на копи, где он только установит связь с теми, кто недоволен ревкомом. Стайн, поболтайте головой, может быть, в ней всплывут остатки сообразительности.
– Ревком может… – защищался Сэм, но Рули снова не дал ему говорить:
– В ревкоме люди умнее вас. Они вас в дураках оставили. Вам сейчас надо не рассуждать, а делом доказать, что вы на что-то еще способны.
Стайн обидчиво умоли, но вынужден был признать, что Рули прав. Когда Струков явился к Биричу, ужин был в разгаре. Окна квартиры тщательно занавешены. Струкова встретили как давнишнего и желанного друга. Перепечко, уже изрядно выпивший, с пьяной откровенностью и фамильярностью произнес:
– Знаете, Дим Димыч, а я вас хотел пощекотать ножичком, когда вы на копях появились. – Он помахал рукой и засмеялся: – Боженьке было бы интересно с душой большевика побеседовать, исповедать ее. Слава богу, что он удержал мою руку, да и не было подходящего случая.
– Тогда бы мне пришлось прежде всего боженьке сказать о том, какой вы нехороший, злой человек, – с улыбкой заговорил Струков, – что хотели обречь на голод всех шахтеров и подожгли в новогоднюю ночь склад с продовольствием.
У Перепечко вытянулось лицо. Остановившимися глазами он уставился на Струкова. За столом стало тихо. Слишком неожиданным было сообщение бывшего начальника милиции.
– Вы… Вы… знаете? – Перепечко с трудом приходил в себя.
Трифон уставился на своего друга. Неужели это правда? Почему же он ничего не знает? Перепечко скрыл от него. Струков наслаждался произведенным эффектом. Рули спросил Перепечко:
– Это правда?
– Да-а-а…
Перепечко вспомнил новогоднюю ночь. Желание сжечь все запасы продовольствия появилось на другой день после того ужина, который колчаковцы получили от шахтеров. Перепечко поклялся угольщикам отомстить за насмешку. Прежде всего Перепечко раздобыл две банки керосина, и припрятал их в снегу, а чтобы уничтожение склада произвело более сильное впечатление, он наметил поджог в новогоднюю ночь.
Струков, появившись на копях, приглядывался к колчаковцам и ждал удобного момента, чтобы сблизиться с ними. Но они держались отчужденно, и ему не хотелось делать первый шаг. В новогоднюю ночь он не спал. Вспоминал, как прежде встречал Новый год, подумал о детях. Тоска прогоняла сон. В бараке стоял громкий храп. Струков захотел пить и только поднялся, как мимо его нар бесшумно кто-то прокрался к выходу и, придерживая дверь, чтобы не скрипнула лишний раз, выскользнул из барака. Струков последовал за неизвестным, соблюдая осторожность. Человек шел к складу с продовольствием. До Струкова донесся окрик часового:
– Стой! Кто идет?
Ответа он не разобрал и осторожно двинулся вперед. Можно будет поднять тревогу, прикидывал Струков. Это принесет мне пользу, и ревком позабудет о своих подозрениях. Не успел он пройти и десятка шагов, как услышал короткий вскрик у склада. Струков обогнул сарайчик, стоявший между бараком и складом, и тут же отпрянул назад. На снегу лежал часовой. Над ним склонился человек.
Он пытался рассмотреть убийцу, но темнота скрывала его лицо. Затем неизвестный, убедившись в смерти часового, схватил его винтовку и побежал в сторону Струкова. Струков хотел броситься к бараку, но удержался. Тогда убийца сразу же заметит его и выстрелит в спину. Он попятился, прижимаясь к стене, и оказался за углом. Убийца часового подбежал к сарайчику. Струков по звукам определил, что тот разрывает сугроб.
Характерный звук жестяной банки, полной жидкости, безошибочно подсказал Струкову, что убийца достает керосин. Неужели намеревается поджечь склад? Струков даже обрадовался. Надо захватить этого человека во время поджога. Он спасет продовольствие, избавит угольщиков от голода. Послышался металлический стук банки о банку. Он отчетливо услышал, как человек ругался.
Перепечко! – узнал голос колчаковца Струков. Тщедушный и так смело действует. У Струкова появилось уважение к Перепечко, и он заколебался. Выдать Перепечко ревкомовцам? Пожалуй, это будет предательством. Перепечко же его сообщник, хотя и не подозревает об этом. Его гибелью Струков ничего бы существенного не достиг. Временно он бы вернул доверие ревкома, но если позднее из Владивостока поступят разоблачающие материалы, то его без колебания поставят к стенке.
Струков вернулся никем не замеченный в барак и притворился спящим. А позднее, когда свет бушующего пламени проник сквозь замерзшие окна и поднял на ноги шахтеров, он вскочил вместе со всеми и бросился тушить пожар. Недалеко от него Перепечко старательно бросал лопатой снег в огонь…
Рули с одобрением смотрел на Перепечко, и, когда Струков закончил свой рассказ, американец подошел к Перепечко и протянул ему руку:
– Вы решительный человек, И я рад пожать вам руку.
– Почему же вы до сих пор не дали мне понять, что знаете историю с пожаром? – Перепечко недоумевающе уставился на Струкова.
– Ждал, когда вы признаетесь в своем намерении пощекотать меня ножичком, – криво улыбнулся Струков. – Ждал подходящего момента обменяться с вами любезностями.
– Ха-ха-ха! – Перепечко визгливо засмеялся. На худом горле вздрагивал кадык.
Удобная поза, чтобы полоснуть ножичком… – мелькнуло у Струкова.
Засмеялись и остальные. Трифон укоризненно сказал Перепечко:
– И от меня утаил.
– Оберегал тебя от лишних волнений.
Перепечко, гордый собой, потянулся за рюмкой.
Он не мог сказать, что не надеялся на Трифона. Все выпили в честь Перепечко, и Рули заговорил:
– Пример господина Перепечко убеждает меня, что я имею дело с мужественными людьми, готовыми, восстановить справедливость. Мы, Стайн и я, как верные ваши друзья, пришли к вам в самый тяжелый для вас час. Русские помогли в трудный час нашей борьбе[20]20
Рули говорит о моральной поддержке Севера в его борьбе с рабовладельческим Югом во время гражданской войны в Америке.
[Закрыть]. Мы, американцы, сейчас поможем вам. Ревком должен быть уничтожен. Такова ваша основная цель?
– Да, – за всех высказался Перепечко.
– Это можно сделать в кратчайший срок. – Рули отодвинул от себя тарелку и взялся за трубку, готовясь к длинному разговору. Вначале он обратился к Струкову: – Господин Бирич подробно рассказал мне, какими шансами вы тут располагаете и на каких людей полагаетесь. Ваш удар должен быть точен, как выстрел канадского траппера[21]21
Траппер – охотник, славящийся меткой стрельбой.
[Закрыть]! Но прежде надо прицелиться быстро и безошибочно.
– Что надо сделать?
Струков уже профессионально заинтересовался. Американец нравился ему спокойствием и убежденностью. Со стороны, не слыша, о чем он говорит, можно было подумать, что Рудольф ведет скучноватый для него рассказ. Но Рули узкими глазами внимательно следил за своими слушателями. По лицам, по их поблескивающим глазам он видел, что они готовы на все.
– Прежде всего надо вызвать недовольство шахтеров ревкомом, – говорил Рули. – Тогда в решительный час они не вступятся за большевиков.
– С шахтерами, я думаю… – начал Перепечко, но Рули движением руки остановил его:
– Копите ваши думы, как ростовщик деньги. Не спешите пускать их в оборот. Можно продешевить. Надо убедить шахтеров и жителей поста, что члены ревкома – не те большевики, за которых себя выдают, а просто авантюристы, бандиты. Прикрываясь именем большевиков, они захватили власть для того, чтобы награбить золото, пушнину и затем бежать в Америку.
– Поверят ли? – засомневался Бирич.
– Обязательно. – Рули указал на Струкова: – Вы – лучшее доказательство. Настоящего большевика, который разгадал, что ревком – ложная вывеска грабительской шайки, сослали на копи, чтобы он им не мешал, и хотят убить.
Эти слова не понравились Струкову. Уж не намеревается ли он действительно сделать меня мертвым и превратить в героя-мученика большевика?
Рули увидел его беспокойство:
– Ваша жизнь будет вне опасности.
Струков только пожал плечами.
– Вы должны знать все, что происходит в ревкоме. Вы должны знать, какие сообщения получают большевики по радио и что передают сами, о чем говорят в ревкоме.
– Это мы будем иметь, – заверил старый коммерсант.
– Отлично, – Рули почесал мундштуком трубки широкую переносицу, задумался. – И последнее. Надо собирать силы. У вас, – Рули указал мундштуком на Перепечко, – у вас, – мундштук уставился на Струкова, – у вас, – Рули целился мундштуком на Бирича, – должны быть группы надежных людей, которые бы по приказу стремительно ликвидировали ревком.
– Такие группы мы создадим. – Бирич посмотрел на всех.
– План боевой операции разработаю я. – Рули за все время не изменил голоса. Говорил он спокойно и немного монотонно. – Срок проведения операции установлю позднее. О сохранении тайны Стайна и моего присутствия не забывайте и во сне.
