355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Ана Матуте » Первые воспоминания. Рассказы » Текст книги (страница 13)
Первые воспоминания. Рассказы
  • Текст добавлен: 4 октября 2016, 04:33

Текст книги "Первые воспоминания. Рассказы"


Автор книги: Ана Матуте



сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

Рипо и его мать не голодали. Жареные рябчики – для дона Марселино и доньи Эльпидии, вареные бобы – для них. Но это меньше всего их трогало, потому что рябчиков они сотни раз ели там, в своем селении, когда отец приносил их с охоты, а мать очень вкусно приготавливала. Нет, они не голодали. Но Рипо испытывал непреодолимое отвращение при виде лоснившихся, жирных подбородков хозяев. Случалось, что он не выдерживал и, взяв кусок хлеба, выскакивал из-за стола, лишь бы не видеть их.

– Куда ты, парень? – восклицала донья Эльпидия. – И когда только этот дикарь научится хорошим манерам!

Мать краснела и хватала его за руку. Но он вырывался и обычно уходил к Чапо, своему другу, который, как и он, был пастухом.

– А помнишь, Чапо, как мы ели в горах? – говорил мальчик. – Ломоть хлеба и кусок сыра. Здесь, на этой паршивой земле, не такой сыр, как там, верно?

И смачно сплевывал, смеясь. Чапо и он никогда не пасли стада вместе, они даже не встречались в горах, но хорошо понимали друг друга. Он познакомился с Чапо в городе, увидев его однажды с черными козами торговца молоком, живущего на улице Вара-Реаль. Они разговорились, старик и мальчик, и выяснилось, что оба земляки, что селения их расположены почти рядом. А названия гор (точно дуновение ветерка или родные напевы) всколыхнули кровь в самых сокровенных уголках сердца и сблизили их. Потом наступили холода, есть было нечего, Чапо стал много пить, скандалить… И его прогнали с работы. Тогда-то он и сказал Рипо:

– Я живу там, на Свалке.

Урывая время от магазинных дел, Рипо поднимался на холм навестить старика. Мать тоже узнала Чапо, еще когда тот пас свое жалкое стадо на пустыре за рынком.

– Ах, так вы тот самый Чапо из Домингинеса? – сказала она и стала носить ему завернутые в переднике табак и кое-что из еды.

Теперь это делала Роса. Мать сказала, что в юности знала двоюродную сестру Чапо, и девушками они вместе веселились на деревенских гулянках. Всякий раз, когда мать заговаривала о прошлом, в ее голосе слышалась грусть. «Оттого, что она не там, – думал Рипо. – Оттого, что она не там». Уж его-то мать не проведет, как бы она ни старалась это сделать. А по вечерам, лежа в постели под чердачной крышей, мать рассказывала о «тех временах». Рипо поднимал руку и гладил балку. Особенно в первые ночи, когда не мог уснуть, вспоминая обо всем, что было так дорого ему, и роняя горячие слезы на подушку. Мать в темноте – она всегда вспоминала о прошлом в темноте – рассказывала ему о подпаске Норбертине, которого загрызли волки, пока Чапо спал. О том, что никто после этого не хотел брать Чапо в пастухи и ему пришлось спуститься с гор в город, чтобы найти хоть какую-нибудь работу. Потому что подобные новости разлетаются в горах, точно пыль. Не то что другие: например, никто даже не знал, когда в Соединенных Штатах менялись президенты. А вот такие новости разлетаются быстро. И уж Рипо это было хорошо известно. Вот почему в нем с такой силой вспыхнула ярость, когда Чапо напомнил ему обо всем этом, сказав:

– Да, я так делал: кусочек хлеба отрезал ровным квадратиком и кусочек сыра, тоже квадратиком…

Рипо никогда не говорил с ним о Норбертине или о том, что могло причинить боль старику. Сейчас Чапо жил только на то, что перепадало ему от Росы. Роса кормила его и давала немного денег на табак и вино за то, что тот нянчил малыша. Мальчика назвали Мигелином, он был очень славный. Чапо возился с ним со дня его рождения. Из бумаги и бечевки он смастерил для Мигелина куклу и назвал ее «Бернардино из Бомбардино». Чапо заставлял куклу плясать, и надо было видеть, как он это делает. Немало они посмеялись! И Мигелин тоже, он уже начинал ползать по пещере. Роса говорила Чапо:

– Вот здесь чистые штанишки для Мигелина. Когда он намочится, переоденьте его.

– Знаешь, Рино, не так уж плохо, – говорил старик, – присматривать за детьми, после того как я присматривал за козами. Мне нравится. Мигелин уже узнает меня, как узнавали когда-то Бедняжка, Гирлянда, Крапинка.

И на самом деле так оно и было.

«Лисицы имеют норы, птицы небесные – гнезда, а сын человеческий не имеет, где приклонить голову».

Накануне рождества дон Марселино и все в магазине словно обезумели. Прежде всего из-за множества заказов. Дон Марселино сидел в столовой за столом, подле жены, держа ручку наготове: «Столько-то этого, столько-то того…» Мариано, продавец, день ото дня все больше и больше походивший на дона Марселино, перечислял, брызжа слюной: «Колбаса, ветчина, халва…» Он уже растолстел, как дон Марселино, а лицо его приобрело тот желтоватый оттенок, какой бывает у человека с больной печенью, от чрезмерного употребления жира. Мать на кухне прибирала глиняные горшки и тихонько напевала деревенские песни. Донья Эльпидия прервала ее:

– Замолчите, вы мне мешаете.

И тут же последовало распоряжение дона Марселино относительно витрины:

– Надо ее сделать как можно наряднее. Как можно заманчивее…

Рипо и мать полезли в витрину, но предварительно донья Эльпидия велела им снять альпаргаты[9]9
  Альпаргаты – самодельная плетеная обувь.


[Закрыть]
, чтобы ничего не замарать.

– Как можно заманчивее, – приговаривал дон Марселино. – Слишком уж мало у нас таких прекрасных праздников.

Повсюду пестрели разноцветные лампочки, раскрашенные бумажные индюки и петухи.

– Можно подумать, что это праздник еды, – сказал Рипо, но при этом голос его сорвался и прозвучал слишком резко. Дон Марселино не замедлил дать ему подзатыльник.

– Паршивец! Я не потерплю в своем доме богохульства, заруби это на носу, бесстыдник! Там, у себя в деревне – твое дело. Но здесь все мы люди верующие. Не то что тамошние дикари.

Да, это верно, «тамошние дикари» встречали рождество иначе. И ели не столько. Разве что красноперого спара, если разносчик свежей рыбы приносил его в корзине со снегом. Дети спускались с гор, неся букеты цветов, и шли в церковь. Потом играли на самбомбе[10]10
  Самбомба – народный музыкальный инструмент, род барабаня.


[Закрыть]
и ложились спать. Да, рождество в горах праздновали совсем иначе, не так, как здесь. Без того, что тут называют весельем. Без цветных лампочек, без пьяных песен на улицах, без тяжелого сна после обильного ужина, когда единственный раз в году Мариано, мать и сам Рипо ели то же самое, что и дон Марселино и донья Эльпидия. Да, здесь все было иначе. Они ходили к рождественской мессе в собор девы Марии вместе с доном Марселино. Рипо клонило ко сну среди всего этого золота и песнопения. Мать щипала его. Все конгрегации города шли поклониться младенцу Иисусу – не обнаженному, как в селении, а украшенному золотыми и серебряными лентами. Здесь можно было увидеть самых досточтимых горожан. Мать стояла разинув рот, с обалдевшим видом; глаза у нее слипались, поясница ныла, как и у Рипо от бесконечной работы и суетливой беготни. За стол сели усталые, к ужину едва прикоснулись, так измотались за день. И все же, глядя по сторонам в соборе, мать говорила:

– Смотри, Рипо, вон сеньор алькальд, а вон сеньора баронесса из Пуэрто-Гранде, а вон приютские дети…

Сироты, одетые в голубое, пели, стоя вокруг младенца Иисуса. Один из них упал, потеряв сознание. Из носа его потекла кровь, и его унесли. Только раз праздновали они рождество в «городе верующих». Но Рипо очень хорошо запомнил ту ночь и теперь с ужасом ждал нового рождества.

– Лучше бы меня оставили одного на весь день, – сказал он матери, – не нужны мне эти праздники.

– Ах ты, безбожник, антихрист окаянный! Ты погубишь нас своим языком и своими паршивыми дружками. Несчастный, не дай бог, дон Марселино услышит, как ты говоришь о самом святом!

Но Рипо не видел ничего святого ни в этом городе, ни тем более в доме, где жил. Потому что в собор хозяева ходили поглазеть на туалеты прихожан. Донья Эльпидия закатывала глаза, но не молилась. Даже не думала молиться. Он хорошо это видел. Она только шевелила губами, а глазами сновала по сторонам, приговаривая:

– Вон жена Руиса-коррехидора[11]11
  Коррехидор – глава муниципалитета, исполняющий одновременно функции судьи.


[Закрыть]
, вон жена и дочь Брандолина, а вон жена и дочь дона Рамиро, владельца шелкопрядильной фабрики…

И так без конца, не забывая при этом закатывать кверху глаза, похожие на две большие пуговицы.

Потом дон Марселино захрапел. Там, в соборе, Рипо первый раз увидел его без берета. Ну и голова! Теперь понятно, почему он все время ее закрывает. Нечего сказать: поросшая пухом, как у только что вылупившегося птенца. Фу, какая гадость! Смотреть противно! И вдруг от тройного подбородка дона Марселино третий отвалился на галстук, точно кусок сала, а за ним второй и первый. И начался концерт из храпа и сопения. Донья Эльпидия толкнула его локтем. Мать и Рипо оторопело уставились на хозяев. Донья Эльпидия разозлилась:

– Чего таращитесь, как очумелые? Молитесь, безбожники!

Так длилось всю службу, пока наконец они не вышли из собора. Ноги у Рипо затекли и стали как деревянные: пришлось бить коленкой о коленку. Впереди шествовала супружеская пара в меховых шубах, за ней – в габардиновом пальто и берете – Мариано, поглядывавший своими сладенькими глазками на проходивших мимо пьяных. На голове у пьяных торчали бумажные колпаки; они пошатывались и дудели рожками в уши прохожим, возвращавшимся из собора. Мать и Рипо шли, тесно прижавшись друг к другу, полусонные, спотыкаясь, точно пьяные, и мечтали про себя: «Хоть бы поспать завтра до десяти утра». Но куда там! У них такая пропасть всяких дел!

Дон Марселино велел Рипо показать свои чаевые. И он, дурак, скопивший больше тридцати песет, отдал все до единой монеты. Дон Марселино взял их и сказал:

– Я их припрячу, а не то ты растратишь все на свои пороки, я тебя знаю.

С той минуты Рипо возненавидел дона Марселино и пожелал ему заболеть. (По-настоящему, не так, как в прошлый раз, когда, решив, что умирает, дон Марселино послал его за священником. И зачем только? Это оказалось всего лишь несварение желудка.)

Теперь Рипо поступил более осмотрительно. Настало двадцать четвертое декабря. Мать выгладила ему рубашку. День выдался более или менее сносный, в отличие от предыдущих дней, когда приходилось работать не покладая рук. Витрина магазина была оформлена: стены из халвы, разукрашенные петухи, звезды из золотой бумаги и слова: «На земле мир, и в человецех благоволение» на цепочке из колбас. Все в ряд. На открытке, сделанной своими руками – денег на настоящую у Рипо не было – красовалась надпись: «Разносчик продуктовых товаров желает вам счастливого рождества». И он уже припрятал больше двадцати дуро, которые не намерен был никому показывать. Конечно, половину собранного придется отдать дону Марселино, но эти двадцать дуро он истратит «на свои пороки». Уж этих-то денег у него никто не отнимет.

А пороками его, как известно, были Чапо, Мигелин и разговоры: «Помнишь, Чапо, дым костра?» Рипо поднимался на холм украдкой. Мать столько раз твердила ему одно и то же, что в глубине души он чувствовал угрызения совести за свои столь частые посещения «дурной компании». Роса и в самом деле жила как-то не так… Чапо иногда напивался и к мессе не ходил. Но что поделаешь, пороки остаются пороками. И Рипо никак не мог от них отделаться. Он снова и снова взбирался на холм, приносивший ему запах тимьяна, травы, приятную прохладу вечеров под открытым небом (жаркий июль там, внизу, а на вершине ветер, словно прохладная рука на разгоряченном теле). Потому что не был пастухом, пастухом до мозга костей! Как и Чапо. А не мальчиком на побегушках, разносившим колбасу, ветчину, кока-колу, которых, кстати сказать, не любил. Как истинный горец, он предпочитал простую, постную пищу. Без жира, без всякого жира…

И вот настало двадцать четвертое декабря. Рипо страшился всего, что приближалось, и любил то, что ему пришлось покинуть. Сверкал на солнце город мертвецов. Когда он чувствовал себя слишком усталым, он говорил Чапо:

– Знаете, часто у меня так болит поясница, что я завидую тем, кто лежит там, внизу.

А Чапо смеялся, заставляя плясать перед Мигелином «Бернардино из Бомбардино», и заключал:

– Ах, все мы там будем, не огорчайся.

Мать и Рипо встали в пять утра, еще до восхода солнца. Внизу уже началась распродажа товаров, подсчеты, ссоры.

– Ведь ты же сам обещал мне, разве ты не помнишь, Марселино?

– Что я мог обещать тебе, жена, что я тебе мог обещать? Всюду только расходы, расходы, расходы… Можно подумать, что ты решила меня разорить…

И так далее.

Всего год с лишним Рипо жил здесь, но как уже все ему опротивело. Даже не верится!..

– Просто не верится, Чапо, что в горах мне было так хорошо.

На этот раз Чапо был хмур и не обрадовался его приходу.

– Знаешь, Рипо, Роса уже три дня не ночует дома. Кончилось все: еда, табак, вино. Никто не стирает одежду Мигелина.

Мигелин, закутанный в зеленую шерстяную кофту, возился на земле, пытаясь открыть пустую коробку из-под кофе.

– Как не ночует?

– У нее свои дела… но Роса всегда приходила ночевать домой. Я послал Хромого узнать. А он говорит, что ее схватили во время последней облавы.

– Какой облавы?

– Сам понимаешь, Роса очень красивая. Вот ей и приходится иногда… что поделаешь… приходится. Деньги, сынок, ей нужны деньги…

– А разве она не стирает для сеньоры?

– Нет, теперь уже не стирает. Вот какие дела, сынок. Что же нам делать с Мигелином? Я-то не важно, я как-нибудь проживу, а вот мальчуган.

– Но… надо что-то придумать…

– Роса велела передать мне, чтобы я никому не говорил про Мигелина, а то его заберут в приют. Понимаешь? И что ее скоро выпустят. Сразу же после праздников. А пока чтобы мы позаботились о мальчишке и чтобы никто о нем не узнал, потому что… Что же теперь делать? Знаешь, я спущусь в город, к молочнику, может, он возьмет меня снова… и даст немного денег вперед… Присмотри за Мигелином.

– Только недолго, у меня еще много работы на сегодня…

– Не беспокойся…

И старик ушел.

– Эй!.. – крикнул ему вдогонку Рипо, но Чапо уже скрылся из виду.

Оглянувшись по сторонам, он взял Мигелина на руки, но мальчишка задрыгал ногами, и его пришлось снова опустить на землю. Ножки Мигелина покраснели от холода. Но малыш уже привык к этому, он был на редкость выносливым и здоровым. «Сразу же после праздников…» В пещере, рядом с колыбелью Мигелина, стоял топчан, на котором спала Роса. На стене висели картинки и зеркало… Как она все умеет, эта Роса! Какая она ловкая! И тут же в голове у Рипо пронеслось: «А Чапо? Где же спит Чапо?» Прежде он как-то не задумывался об этом. «Здесь он ест, нянчит Мигелина, но где же он спит?» Рипо вышел из пещеры и увидел холодную землю, заледеневшие корни, иней в канавах, голые деревья. А там, внизу, город, сверкающий на солнце разноцветными кристалликами: красными, зелеными, желтыми.

Земля, земля. Грязный, мерзкий город там, внизу, в тумане. «Где же, где спит Чапо? Зачем он продал свою лачугу Хромому и Франту, когда его прогнал с работы торговец молоком?»

«На кафедре Моисея расселись книжники и фарисеи… Делайте же и храните то, что говорят вам, но не имитируйте это в своих произведениях, потому что они говорят, но не делают. Они связывают тяжелые ноши, взваливают их на плечи других, но сами и пальцем не шевельнут, чтобы сдвинуть их с места».

Прошло много времени, гораздо больше, чем хотелось бы Рипо. Что-то похожее на страх заползло в душу – еще надо было разнести очень много заказов. Корзина стояла в пещере Росы, и теперь он смотрел на нее, битком набитую продуктами, которые уже не смогут быть доставлены вовремя. Если бы Чапо так не задержался…

Чапо медленно взбирался вверх по холму. Каким старым он вдруг показался ему! Раньше он как-то не думал о том, что Чапо старик. Несчастный старик, одинокий, неспособный уже (даже если бы не случилось этой истории с Норбертином) вернуться на зеленые пастбища родной, желанной земли «дикарей».

– Не нужен я ему, – сказал Чапо, едва переводя дыхание.

Рипо посмотрел старику в глаза. И Чапо, огромный Чапо, смелый, проводивший ночи среди волков под открытым небом, неизвестно где спавший, заплакал. Или, во всяком случае, уткнулся лицом в согнутую руку и застыл в этой скорбной позе, выставив напоказ свое одиночество. Рипо увидел его рваные штаны, альпаргаты, надетые на босу ногу.

И вдруг старик сказал дрогнувшим голосом:

– Я не хочу, чтобы меня забрали «туда»… Я не хочу, чтобы меня забрали «туда»…

– Чапо, Чапо… не отчаивайтесь так, Чапо, – сказал Рипо, но голос его совсем некстати сорвался, и, придя от этого в ярость, мальчик топнул башмаком – подарком доньи Эльпидии – о землю, крикнув: – Но надо так, Чапо! Не надо!..

Чапо отвел от лица руку, прикрытую лохмотьями, и поднял свои красные глаза, окруженные морщинами: те самые глаза, которые когда-то обозревали с высоты гор далекие леса и буковые рощи, горячо любимые им.

– Молочник сказал, что я ему не нужен… И чтобы я катился к…

– Ну и что? Я знаю, куда нам идти. Пошли, Чапо, возьмем корзину, пошли со мной. Разве вы не говорили, что есть сеньора, которая покровительствует Росе? Говорили ведь? Как ее зовут?

– Сеньору эту… Да, верно, она опекала ее. Но то было раньше…

– Но разве Роса не говорила, что она лучше других, добрее. Она даже хлопотала для нее комнату, верно? Где она живет?..

Где она жила, Чапо не знал, но он помнил, как ее зовут: донья Магдалена де лас Мерседес.

– А, тогда я знаю, где она живет!

Рипо часто носил продукты этой сеньоре. Она была одной из лучших клиенток дона Марселино и давала неплохие чаевые.

– Она и правда добрая. Однажды она подарила мне костюм своего старшего сына. Очень приличный, почти не ношенный… – говорил Рипо, беря на руки Мигелина. – Есть у него еще что-нибудь надеть?

Чапо не знал. Штанишки Мигелина насквозь промокли, ножки и попка были холодными. Но они не знали, где взять другую одежду.

– Ладно, не будем терять времени.

Рипо завернул Мигелина в свою куртку. Посреди холма он почувствовал, что мальчик очень тяжелый. Но ничего не поделаешь!

– Чапо, он еще не научился ходить?

– Кто его знает! Ползать – ползает…

Дом доньи Магдалены расположился на улице Героев Мая, большой улице со множеством магазинов. Над входом в магазины вспыхивали огни реклам, словно разноцветные шары: красные, синие, зеленые.

– Красиво украсили, – сказал Чапо.

Сказал просто так, чтобы что-нибудь сказать. Рипо не сомневался, что старику все это было не по душе, Люди натыкались на них, куда-то спешили, толкались, торопясь сделать последние покупки. Рядом с домом доньи Магдалены находился бывший бар «Три красотки», переделанный теперь под кафетерий. Из приоткрытой двери вырывалась визгливая музыка. Трое нищих с любопытством заглядывали внутрь.

Рипо сказал дрогнувшим голосом;

– Подождите меня здесь, Чапо, на всякий случай.

Он посмотрел на засаленную куртку старика. В этой части города она выглядела намного грязнее, чем на вершине холма. И в нем вдруг шевельнулось сомнение: ведь дон Марселино и мать столько раз твердили ему: «Это сброд…» Но может быть, донья Магдалена…

– Не оставляй меня здесь одного, не оставляй! – Чапо вцепился в него руками.

И Рипо почувствовал, как странная, щемящая грусть поползла к горлу, заполняя все его существо. «Он ведь пастух, всего-навсего пастух, как и я. О, боже, что мы тут делаем?» Никогда в жизни Рипо еще не обращался к богу. Это случилось впервые.

– Ну, хорошо, подождите меня внизу, в подъезде.

Донья Магдалена жила на третьем этаже. Служанка оглядела его с головы до ног.

– Так ты из магазина?.. Тогда почему ты идешь через эту дверь?

– Сеньора знает меня. Скажите ей, что это очень срочно!

Донья Магдалена, высокая блондинка с ласковыми глазами, уставилась на Мигелина и на Рипо, приоткрыв рот от изумления.

– Здравствуй, Рипо. Что случилось?

Он рассказал ей. Рассказал как умел. И вдруг у него вырвалось неожиданно для себя:

– Но Роса не хочет, чтобы у нее отобрали Мигелина…

Донья Магдалена приложила пальцы к вискам:

– Ничего не понимаю, что за ерунда! Где Роса?

Он опустил голову. И рассказал все, все как есть.

Не мог же он утаить? Он должен был рассказать всю правду.

– Если бы вы могли позаботиться о мальчике, пока выйдет Роса, – заключил он.

Донья Магдалена сразу помрачнела. Она внимательно посмотрела на Мигелина; от него исходил здесь, в этом доме, неприятный запах. Запах, которого там, на холме, Рипо, по правде говоря, не чувствовал.

– Но погоди, о каком несчастье ты говоришь, Рипо? Этот младенец брошен на руки кому-то с холма?.. Старику, ты говоришь?.. Чапо?.. Пьяница, бездельник присматривает за этим божьим ангелом?.. Оставленным собственной матерью… О господи, будь благословен за то, что ты послал его ко мне!

Рипо проглотил слюну.

– За Мигелином надо присмотреть, только пока Роса выйдет из тюрьмы.

Донья Магдалена была бледна.

– Рипо! Этот малыш отправится туда, куда ему надлежит отправиться. И Чапо тоже. Какой стыд, что этого не произошло до сих пор. Сам бог послал тебя… и именно сегодня, накануне святой ночи. Само провидение послало тебя! Еще есть время. Я сейчас же позвоню донье Кристине. Подожди меня здесь минутку, я только наброшу на себя что-нибудь… Эта несчастная наконец попала в руки дьявола!

Донья Магдалена вышла из комнаты, оставив приоткрытой дверь. Ее младший сын просунул в щель свой курносый нос под прядью белокурых волос.

И вдруг Рипо озарило. Словно вспышкой молнии: «…куда ему надлежит отправиться… И Чапо тоже». Куда…

Донья Кристина была начальницей там, куда Роса ни за что не хотела отдавать своего малыша. Роса просила об этом. Он вспомнил высокий каменный забор и мальчика, упавшего на пол в соборе в прошлогоднюю рождественскую ночь. И Чапо, который говорил: «Я не хочу, чтобы меня забрали „туда“, потому что…» Почему он так говорил?..

Но Рипо не стал вспоминать почему и выбежал вон. Выбежал, хлопнув дверью, и, спотыкаясь, сбежал по лестнице вниз. Мигелин плакал и колотил ручонками по его голове. Рипо изо всех сил прижимал его к груди.

В подъезде, дрожа всем телом, стоял возле корзины Чапо.

– Бежим, Чапо, скорее, мы влипли…

Чапо ни о чем не спросил его. Он бежал за Рипо по улицам, натыкаясь на прохожих, и плакал. Да, Чапо плакал, а Рипо чувствовал, как в нем закипает злоба. Обернувшись к старику, он проговорил срывающимся голосом:

– Не надо, Чапо! Не надо так!

Он проговорил это с яростью, почти с ненавистью. С ненавистью, неизвестно откуда взявшейся и во что собиравшейся вылиться. Там, позади, за улицей Героев Мая, возвышался серый каменный собор. Никогда еще он не казался Рипо таким мрачным и таким высоким.

Они остановились на площади за собором.

– Давайте зайдем сюда… И подумаем, что нам делать.

Они вошли. Внутри все ослепительно сверкало. Просторный громадный собор, сияющий золотом и светом, готовился к ночному празднеству. Скамеечки, обтянутые красным бархатом, уже ждали важных сеньоров, чтобы они могли преклонить колени во время молитвы. Чапо оторопел перед этой роскошью и стоял пораженный. С кончика его кривоватого носа свисала блестящая капля. Космы седых волос торчали из-под поношенной шапки. Он совсем растерялся, не знал, что ему делать, как себя вести.

Все трое казались жалкими муравьями среди всего этого золота, света, бархата.

– Идемте, мать поможет нам.

«Мать, мать», – думал Рипо, шагая по направлению к дому. – Мать, селение, цветы, от которых так чудесно пахнет свежестью, прохладой под зимними звездами. «Земляк» – от этого слова исходили аромат жимолости, журчание реки, нежность материнских глаз.

– Подождите здесь, Чапо…

– Не оставляй меня, сынок!..

Какой-то миг, ослепленный яростью, он смотрел на отчаянно цеплявшиеся за него, точно крюки, израненные руки. Прежде он не замечал, как они исцарапаны, какие на них ссадины от веток, которые приходилось собирать, чтобы согреться в зимнюю стужу.

– Я не хочу, чтобы меня забрали туда… потому что, ты ведь знаешь?.. На холме мне казалось, что я наверху… в горах… Если меня запрут там, по ночам ко мне станет являться призрак Норбертина. Я не смогу заснуть и буду плакать, плакать, плакать…

– Не говорите о нем, я ничего не хочу знать о Норбертине! – в отчаянии крикнул Рипо. – Пошли со мной. Мы поднимемся с черного хода. Сейчас все в магазине, нас никто не увидит…

Мать прибирала комнаты на верхнем этаже и зажигала лампы.

– Ты здесь?.. В такой час?.. И этот… И еще этот?..

Увидев в руках Чапо корзину, она запричитала. Но Рипо тут же прервал ее:

– Перестань, мама, ты должна нам помочь!..

Она всплеснула руками, едва он произнес эти слова. В отличие от доньи Магдалены, она сразу все поняла. Возможно, даже слишком быстро поняла! Слишком быстро!

– Несчастный, пропащий, ты хочешь погубить нас!..

Он не ответил «да», не додумался так ответить. Продолжая причитать, Мария провела их наверх, в каморку под крышей. Они шли на цыпочках, и все же внизу открылась дверь магазина и донья Эльпидия крикнула:

– Мария Антония! Мария Антония! Что у вас там происходит?..

Мать втолкнула их в комнату, так быстро захлопнув дверь, что едва не прищемила им пятки.

– Мама, только пока Роса выйдет из тюрьмы… Они не хотят в приют, ни Мигелин, ни Чапо… Ты ведь знаешь, Чапо тоже «оттуда», как и мы…

«А я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду…»

Мигелин громко заплакал. Бесполезно было затыкать ему рот руками, натягивать кофту на лицо. Его услышали.

Дверь распахнулась, и створка хлопнула о стену. Огромное тело доньи Эльпидии заполонило собой весь дверной проем.

– Что это значит?

Рипо никогда ни о чем не просил ее. Да и о чем он мог ее просить, если только и мечтал о том, чтобы его выгнали (он вдруг отчетливо осознал это), чтобы они вновь могли вернуться туда, где никто не должен слушать того, что не хочет слышать; где никто не должен смотреть на то, что не хочет видеть; где никто не должен говорить того, что не хочет говорить… Но рядом с ним плакали Мигелин и Чапо. Слезы текли по лицу старика, его беззубый рот был открыт. Мигелин, напуганный, не понимавший, что происходит, плакал, вероятно, от голода: он ничего не ел с самого утра, и у него замерзли голые ножки и мокрая попка…

– Прошу вас… пожалуйста, донья Эльпидия. Не задаром. Я заплачу, сколько нужно…

– Что ты можешь заплатить, несчастный?

Она выглянула на лестницу и позвала своим грубым, плаксивым голосом:

– Поднимись наверх, Марселино! Поднимись наверх!

Дон Марселино поднимался медленно, от негодования у него дрожало брюхо под жилетом из черного сукна. «Он уже снял с себя серый халат, собирается праздновать свое рождество», – промелькнуло в голове у Рипо, и он почувствовал, как им безотчетно завладевают страх и гнев. Донья Эльпидия говорила, захлебываясь от возмущения, грудь ее вздымалась под корсетом.

– Они хотят заполнить этот порядочный дом всяким сбродом, подонками… Вот до чего мы докатились!.. Сын проститутки и этот пьяница, бездельник! Наш дом хотят превратить в притон для бродяг и бесстыдников!..

Дрожа от ярости, Рипо подошел к дону Марселино и вцепился в него обеими руками. Голос его сорвался на визг (но что значил он в сравнении с густым басом дона Марселино!):

– Только пока Роса выйдет из тюрьмы! Потом все будет, как прежде, дон Марселино. Они не помешают вам, вы их даже не услышите, клянусь вам, дон Марселино…

– Несчастный! – холодно произнес дон Марселино. – Не клянись, несчастный!

Мать плакала.

– Ах, не обращайте на него внимания, он еще ребенок! Вы же видите, он наивный ребенок. Простите его, он сам не знает, что говорит!..

В магазине зазвонил телефон. Наверх поднялся Мариано.

– Вас спрашивает донья Магдалена, дама из благотворительного общества. Она просит вас подойти, если можно, донья Эльпидия…

Рипо закрыл глаза и упал на постель, вытянув руки вдоль тела. Чапо с Мигелином увели. Оба плакали. Чапо все время повторял:

– Ко мне явится призрак Норбертина… я не хотел… теперь ко мне явится призрак Норбертина. Сжальтесь надо мной, сеньоры. Я никому не помешаю там, наверху… Что плохого я вам сделаю, сеньоры, что плохого я вам сделаю там, наверху?..

Стемнело. Рипо лежал один. Все смолкло. Вокруг царила тишина. Вероятно, прошло какое-то время. Он по-прежнему лежал в той же позе, глядя на свои башмаки.

И вдруг открылась дверь. Появилась мать, бледная, глаза ее были красны от слез.

– Скорее! Скорее идем вниз! – заторопила она. – Дон Марселино готов тебя простить, потому что ты еще глуп и плохо воспитан, ради сегодняшнего праздника он готов простить тебя. Скорее одевайся и иди ужинать, мы уже собираемся в собор…

«И вот вам знак: вы найдете младенца в пеленах, лежащего в яслях».

Рипо посмотрел на мать и вдруг не узнал ее. Все казалось ему чужим и незнакомым. Сколько времени пролежал он так, глядя на свои башмаки! Думая о деревьях, о листьях, гонимых ветром, о запахе родной земли. Наконец он произнес срывающимся голосом:

– Не пойду. Мне не надо никакого прощения! Я не хочу, чтобы меня прощали!

Из-за спины матери неожиданно появился дон Марселино и, воздев руки кверху, возопил:

– Что ты говоришь, несчастный?.. Богохульствовать в такую ночь, как эта! Покайся, несчастный!

Рипо приподнялся на кровати и сказал:

– В чем каяться? Кто вы такой? Разве вы бог, чтобы все знать? Разве вы бог, чтобы прощать?..

И он никуда не пошел: не подействовали ни мольбы матери, ни угрозы хозяев. Он никуда не пошел. И всю рождественскую ночь проплакал, лежа ничком на кровати. Один, всеми покинутый.

Возвратившись из собора, дон Марселино все еще никак не мог прийти в себя от изумления:

– Свора мятежников! Начать войну в моем доме в такую ночь, когда мир на земле! В такую ночь!

«Не думайте, что я пришел принести мир на землю; не мир пришел я принести, но меч».

___________________
Перевод С. Вафа *

    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю