Текст книги "Первые воспоминания. Рассказы"

Автор книги: Ана Матуте

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 19 страниц)

Однажды в деревню приехали двое парней на старом, разбитом грузовике. Они остановились на дороге как раз тогда, когда мы шли из школы. Оба были молодые, коренастые, похожие, как братья, в синих комбинезонах и с припомаженными волосами.

– Слушайте, люди добрые! – вопили они посреди главной площади.

После шуток и прибауток они с превеликой осторожностью вынули из ящиков две чудесные машины: одну – чтобы показывать кино, другую – чтобы изготовлять лапшу.

Эти шарлатаны знали свое дело. Они обосновались на постоялом дворе, где была пустая конюшня, и начали обрабатывать общественное мнение. Вскоре вокруг них заклубился целый рой женщин; они несли муку, а получали длинные нити нежной и белой лапши. Ах, что это была за машинка, что за красота! Я никогда такой не видела. Никогда в жизни. Она была даже лучше тех сокровищ, что я нашла за день до того на старом кладбище. И у меня блаженно перехватило дыхание, когда один из парней сказал мне:

– Иди-ка сюда! Хочешь покрутить?

Наверное, я покраснела от радости. Машинка сверкала, ручка вертелась, вертелась. Лоб у меня вспотел. А полосочки вылезали и так красиво завивались внизу. Иногда ручку заедало, и мне приходилось немножко ее потрясти.

Парни смотрели на меня и смеялись. Кажется, им было весело. Да и дело шло на славу.

– Ну, хватит, – сказал один.

– Ой, нет! Еще немножко, пожалуйста! Еще капельку, сеньор! Самую капельку.

Они засмеялись снова. Один лил воду в муку, другой месил. Я крутила ручку, – должно быть, усердно крутила, потому что рука у меня заболела и стала тяжелая, как свинец. Пришлось перестать.

Я так расстроилась, что парни сказали:

– Ты молодец. Можешь даром смотреть кино.

– А вы меня узнаете? Вы меня запомните?

Они хохотали до упаду и хором уверяли, что узнали бы мое лицо с самого края света.

И вот я пошла в кино.

В той же конюшне, в темноте, собрались все молодые, заперли двери, расстелили мешки и сели на них, вернее – чуть не легли вповалку. Парни показывали на беленой стене рваную немую ленту. Под этим предлогом сюда пришли, чтобы обниматься, и теперь, в потемках, приглушенно хихикали и сопели.

Я села у самого аппарата. Парни перешептывались и тряслись от смеха. Прежде чем зажечь свет, они три раза позвонили в колокольчик.

Я скучала и не понимала ничего. К тому же было очень жарко.

Наконец я решила уйти, как вдруг заметила совсем рядом машинку для лапши. В слабом свете, струящемся с экрана, мое сокровище заманчиво отливало синим. И я подумала: «Возьму и унесу. Спрячу под кроватью, и будет она моя, вот и все». Я разволновалась – ведь я смогу крутить ручку сколько угодно, и никто мне ничего не сделает! Целый день – и в школе, и в церкви, и в саду – я буду слышать тихий голос: «А у тебя есть машинка, она стоит под кроватью, и никто ее не крутит, только ты, только ты». Я никогда ничего не желала так сильно. В сущности, я не любила игрушки. Но эта машинка была как будто для меня сделана.

Рядом лежал пустой мешок – из тех, что постилали на пол. Пока парни занимались своим делом, я с величайшей осторожностью спрятала машинку в мешок и поволокла за собой. Я выбралась тихо и поднялась по лестнице, надеясь пройти через жилые комнаты, в сад и выйти в калитку. Когда я стала спускаться, меня увидела одна из невесток хозяина.

– Эй, ты! – крикнула она, хватая меня за руку. – Откуда идешь?

– Оттуда, снизу… из кино.

– Как это снизу? Из этого вертепа? Что ты там делала, а?

Тут из дверей высунулась голова учителя, который играл в карты с хозяйским сыном.

– Что я слышу? – взревел он. – Что я слышу?

– Она внизу была, в этом вертепе, – говорила невестка. – Нечего сказать, хорошее место для ребенка! Да, смотрит старик за внучкой, смотрит! Я женщина бедная, работаю день и ночь, а моих детей там не увидишь! Нет, прямо не верится!

– Твой дедушка знает, что ты пошла в кино? – спросил учитель.

– Да… да, знает… – соврала я со страху.

– Какой срам!

Учитель вскочил, сунул ребенка женщине и схватил меня за руку.

– Подержите моего ангелочка, – значительно произнес он. – А ты, малютка, иди за мной. Но что это? Что у тебя в мешке? Что ты несешь в этом мешке?

Он наклонился, развязал мешок, и на свет явилась машинка.

Все онемели.

– Почему… почему ты это несешь? – спросил наконец учитель.

– Я ее украла! – призналась я, горько рыдая.

– Не может быть, – сказал учитель. – Девочка не может до этого додуматься.

Он потащил меня к священнику, который жил за мостом. Помню, уже стемнело и в реке блестела луна.

Учитель заколотил в дверь, священник выбежал к нам. Его сутана была подвязана – он только что вернулся на велосипеде из соседней деревни, километрах в восьми от нас, которая тоже находилась под его попечением. У него были черные густые брови, и казалось, что он всегда сердится. Я боялась его так сильно, что, едва завидев, начинала дрожать. Ведь именно он говорил нам по воскресеньям о вечном пламени и о грехе, и слова его, словно ураган, переворачивали мою душу.

Как всегда угрюмо, он пригласил нас в дом и, скрестив на животе руки, нахмурив лоб, выслушал учителя.

– Она была там, в этом месте, в этом непотребном месте! Да, да! С его ведома. Ему все безразлично. Как она растет? В чьи руки она попала? Доколе мы будем это терпеть? У нас есть собственные дети, свои заботы, но именно нам приходится следить за этой несчастной крошкой! Куда это годится? И, в довершение всего, он толкает ее на преступление! На что ребенку машина для изготовления лапши? Кто-то подстрекал ее!

– Ладно, ладно, – перебил священник, явно утомленный многословием учителя. – Значит, она была в этом месте с его разрешения?

– Конечно, вы же слышите.

Священник взглянул на меня.

– Девочки, – медленно сказал он, – не ходят в такие места. Ты поняла меня?

– Надо с этим покончить! – снова взвизгнул учитель. – Надо спасти бедную пташку!

– Ну, ну, – сказал священник, – не будем горячиться. Зачем кричать? Я напишу ее родителям, чтобы они ее забрали. По-видимому, старик впал в детство. И довольно об этом. Верните машинку владельцам, и не будем поднимать шума.

На том и порешили.

IV

Я так и не узнала, что было в этом письме. А дедушка, должно быть, вообще о нем не знал.

Через три дня приехал папа. Он взял меня на руки, я уткнулась в его шею, и мне стало очень, очень стыдно.

Заслышав шум автомобиля, дед спустился вниз. Мне показалось, что неожиданный папин приезд разволновал его, – таким, чуть ли не испуганным, я до тех пор его не видела.

Он даже как будто забыл про зубы и попытался улыбнуться.

Папа нервничал и торопился. Он поцеловал дедушке руку и спросил, как его здоровье. Но тут же сразу сказал, что мы спешим и едем сейчас же.

– Вы едете? – удивился дедушка.

– Да, – сказал папа. – Она достаточно наказана.

Дедушка не двигался. Собаки окружили его и лаяли на папу.

– Почему? – сказал дедушка.

Папа притворился, что не слышал.

– Останься еще на денек, – не отставал дедушка.

– Нет, нет. Поверь, отец, мне жаль. Но я спешу. Может, я к тебе еще заеду до зимы…

Меня послали скорей одеться. Я не знаю, о чем они говорили, когда остались одни. Я оделась и пошла было вниз, но Волк, впопыхах паковавший мои вещи, сказал:

– Ну и продувная ты девка! – подмигнул мне и фыркнул.

Я почувствовала, как у меня горят от стыда щеки.

Мы даже к обеду не остались, дедушка стоял у лестницы, собаки громко лаяли и пускали слюну. Папа опять поцеловал деду руку. Но я не решилась попрощаться.

Тогда, в ту минуту, я поняла, как пусто в доме и как грустно дедушке жить. Я поняла, как он одинок среди собак, которые его не любят, и людей, которые не знают и не понимают его. Я подумала, кем я могла бы стать для него, и вспомнила парней, которые пели под балконом и издевались над его старостью. И еще я вспомнила учителя, восклицавшего: «Где правда? Где правда?»

Дедушкина рука нелепо висела в воздухе, и он говорил:

– Ну что ты, останься хоть…

Потом он уронил руку на голову какой-то собаке, как будто только и хотел ее погладить. Собака угрюмо зарычала.

Я больше никогда его не видела. И, как ни странно, с той поры все, как один, признали, что я хорошая девочка. Все, кроме меня.

Перевод Н. Трауберг *

Фаусто

Моей сестренке Марии Пилар

Девочке было девять лет, и она собирала стеклышки. Она вечно выискивала их в мусоре, в бурьяне, и стоило чему-то заблестеть, как она подбирала это и прятала в большой карман с козырьком, который застегивался на пуговицу. Осколки резали ей руки, но она не плакала и снова принималась за свое.

Все время, не переставая, она искала упавшие с неба звезды: зеленые бутылочные осколки, обрезки жести, бусинки. Безногий, который продавал кремни для зажигалок и сигареты поштучно, знал это и специально оставлял для нее серебряную фольгу от сигаретных пачек. Потом девочка пристраивала все это на стене барака, возле окна. И по вечерам, когда в таверне напротив зажигали свет, ее сокровища переливались всеми цветами радуги, и ей казалось, что никто в мире не видел такой красоты.

Девочка была худая, руки и ноги – в царапинах. Она ходила нечесаная, но повязывала волосы красной лентой. Башмаки были ей велики, и на бегу она их теряла. Жили они с дедом в комнате, где едва помещались печка, два тюфяка и было одно маленькое окно.

Дед, желтый и сморщенный, как выжатый лимон, вечно ругал ее за эту дребедень, которую она таскала в дом, и грозился выкинуть все на свалку. Но иногда ночью, когда свет из таверны падал на стену, он тоже смотрел. И, наверно, любовался.

Старик уже давно не выходил из дому, он сильно простудился и все не мог поправиться. Шарманка стояла в углу, и целые дни проходили в жалобах на судьбу.

Соседи сочувствовали, но у каждого были свои заботы, да и свои больные. Правда, к ним заходила иногда женщина, жившая за стеной, мела пол и топила печку. Она была добрая, хотя любила покричать и никак не понимала, зачем на стене бумажки и стекла. «Мусора-то сколько!» – говорила она.

Однажды пришли три монахини из обители святого Антония, дали пятьдесят песет и микстуру от кашля. Одна заметила девочкины сокровища и сочла их попыткой украсить голые стены. На другой день из монастыря прислали распятие, и оно повисло над тюфяком. Так и остался на стене крест – прямо напротив стеклянных блесток. Девочка его боялась, особенно когда пила тайком дедушкину микстуру, пахшую мятой и такую сладкую. Иногда по той же стене ползала муха, отупелая от холода, потому что был уже январь.

Однажды утром, когда девочка, как всегда, искала звезды, она заметила у забора два сверкающих стеклышка. Это были глаза кота – точь-в-точь осколки зеркала. Сам кот был уродливый, тощий, и вдруг он замяукал тихо и тонко, как новорожденный котенок. Девочка наклонилась и увидела, что у него ранена лапа. Наверно, кинули камнем, и теперь он останется хромым. Кот сильно дрожал. Рыжеватая шерсть торчала жалкими клочьями. Девочка взяла его на руки и понесла домой.

Дед разозлился:

– Вон отсюда! – закричал он. Так он всегда кричал, когда девочка что-нибудь приносила.

Она нашла дощечку и осторожно привязала ее к лапе. Промыла рану уксусом, почесала кота за ухом. Потом стала придумывать ему имя.

Она вспомнила дом, что был тремя кварталами выше, одно из своих любимых мест. Медленно-медленно подходила она к железной ограде, потом прыгала в сад и пробиралась к большому низкому окну – посмотреть, что внутри. Сердце у нее замирало от восторга – как замирало оно, когда свет из таверны падал на ее ненастоящие звезды. Но посмотреть спокойно не удавалось, потому что в саду жил огромный пес по имени Фаусто, который кидался со страшным лаем, и приходилось убегать, чтобы он не схватил за ногу. Она вспомнила своего врага и вдруг решила назвать кота тем же именем.

– Ты, котенок, будешь Фаусто! – сказала она. И неизвестно почему вдруг почувствовала себя отомщенной. Она ведь хотела только взглянуть, хотела, чтобы чужой отблеск зажег ее стекляшки! Никому этого не понять, как не понять, за что она полюбила Фаусто, такого некрасивого и никому не нужного.

С того дня девочка не расставалась с котом. Вид у него был больной и унылый, и она вечно таскала его на руках и кормила. Кот все время дрожал, а иногда казалось, что он кашляет.

С холодами стало еще тяжелее. Дед возненавидел Фаусто и грозился убить его, как только встанет на ноги. Мяуканье Фаусто выводило его из себя.

– С ним ошалеешь! – сипел бедный старик. – У людей коты как коты, по двору шныряют, еду ищут. А это что? Тварь никчемная, лодыря такого в жизни не видел. И так ни на что не годен, а ты еду ему под нос суешь, да на руках таскаешь, приучила – оттого он и дохлый, сам, наверно, и ног не волочит!

Девочка хмурилась и крепче прижимала к себе кота. Это же особенный кот, не такой, как другие. Он все время мерзнет, а его швырнули в мир, где все сильнее его. Разве он виноват, что родился слабым? Разве он виноват, что вообще родился?

– Ну и поганый же кот, по правде говоря, – сказала соседка, когда пришла помогать. – Плешивый, все ребра наружу. Да он чахоточный.

– Скажете тоже, чахоточный! – ответила девочка. – Коты чахоточные не бывают.

Однажды утром старик наконец встал. Кашляя, вытащил шарманку, и они пошли.

Они брели по узким, сизым улочкам, где было дымно и пахло жареным. Старик все честил кота.

– Куда хочешь, туда и девай! – кричал он. – Только чтобы в доме и духу его не было, а не то узнаешь у меня…

– Никуда я его не дену, – повторяла девочка, стиснув от обиды зубы. – Он хороший, как ты и как я.

Шли они медленно. Старик ослабел после болезни и еле тащил шарманку. А это было плохо, хуже некуда. «Главное – идти быстро», – учил дед. А так и за шарманку нечем будет платить. Они остановились на углу, и старик, зажав зубами окурок, завертел ручку. Люди проходили мимо – быстро и равнодушно. Солнце начинало пригревать.

– Иди и выбрось эту тварь! – сказал старик предостерегающе, недобрым голосом.

И девочка поняла, что для Фаусто песенка спета. Она печально погладила его и опустила на землю. Потом, не оглядываясь, побежала на другую сторону улицы, протягивая прохожим алюминиевую тарелку и крича заученные слова.

Звучала мелодия, которую все знали и никто не любил. Девочке хотелось плакать и еще хотелось набить рот сахаром. Она шла и думала: «Насовать в рот белых твердых кусочков, много-много белых кусочков. И грызть. Чтоб все хрустело – хрум, хрум, хрум. Чтоб даже в ушах хрустело». Девочка тяжело вздохнула. Кто-то кинул несколько сентимо, и она затрясла тарелкой.

Пошли дальше. Дед тащил шарманку, изо всех сил стараясь идти быстрее. Девочка брела следом. И на всей земле не было столько сахара, сколько ей хотелось. Она не смогла удержаться и оглянулась.

Сзади шел Фаусто. Конечно же, за ней. Девочка громко, очень громко зазвенела тарелкой с монетами. Глаза Фаусто были как мятные леденцы. «Пускай идет, пускай, только бы дедушка не заметил!» Тут она вспомнила, что кошки вообще не могут заблудиться. Ей захотелось прыгать и смеяться, но она знала, что на людях нельзя, разве только когда обходишь с тарелкой.

Они снова остановились. Большие и прозрачные дедовы уши торчали из шарфа. Резкие пронзительные звуки сверлили воздух. От них против воли перехватывало дыхание. Девочка закусила палец – Фаусто мягко терся о ноги. Украдкой она посмотрела вниз: Фаусто дрожал и еле слышно мяукал. Она отодвинула его ногой, но кот не уходил. Тогда она потихоньку скинула башмак. Фаусто стал играть шнурками. Девочка отошла в сторону.

Старик уже повернул за угол. Край тротуара блестел на солнце. Они вышли в узкий переулок. Подув на пальцы, старик завел шарманку.

Он не заметил, что там уже стоял парень с аккордеоном – хромой, со сросшимися бровями. Он крикнул старику, чтобы тот замолчал, что он пришел первый. После болезни старик стал глуховат и не расслышал, а может, сделал вид, что не слышит. Тогда тот, с аккордеоном, подошел и стал ругаться. Он был высокий, здоровенный. Девочка замерла и смотрела молча.

Старик отбивался.

– Хозяин ты здесь, что ли, – повторял он. И так ноги у него больные, а сейчас просто подкашивались. Видно, и лихорадка не прошла, совсем сил нет, а тут еще гонят как собаку.

Но парень с аккордеоном и правда пришел первый. Он уже стоял там, когда дед приволок свою расстроенную визгливую шарманку. Хромой был прав.

Старик потащил шарманку дальше – что было делать. И тут слезы закапали у него из глаз и потекли по щекам. «Он старый, он совсем старый», – подумала девочка. «Ты здесь не хозяин, никто здесь не хозяин», – бормотал он. И девочке снова захотелось сахару, столько сахару, чтобы прямо задохнуться…

Вдруг старик громко высморкался и обернулся к ней.

– Ты чего хромаешь?

Девочка отвела глаза. Она была в одном башмаке.

– Другой где?

Она пожала плечами. Деду во что бы то ни стало понадобилось отыскать башмак. Он иногда упрямился как ребенок или как пьяный. Повернули назад и стали искать.

На углу все мурлыкал и терся о башмак Фаусто.

И тут старик взбесился. Он подошел к коту и изо всех сил пнул его ногой. Девочка заткнула уши, хотела закрыть глаза, но не смогла и увидела, как далеко отлетел Фаусто.

«Убил», – подумала девочка. Они быстро пошли дальше. Теперь они тащили шарманку вдвоем. Девочка даже не плакала.

Дед нервничал, его трясло. Внезапно он остановился и стал кричать, что стар уже, что сил больше нет.

– Сил моих нет таскать эту музыку, слышать ее не могу! – причитал он, зажимая уши. Потом затих, успокоился и остановился, часто дыша. Посмотрел на девочку и сказал:

– Зайдем-ка сюда.

Таверна была маленькая, окна – грязные. На стойке лежали засохшие бутерброды, из крана капала вода. Тусклым желтым светом горела лампочка – солнце уже спряталось за облака, и на улице было темно.

Они сели за столик. Старик взял стакан вина. В таверне все говорили разом. Старик купил девочке бутерброд с сыром, она жадно съела, ей даже стало жарко. Потом положила голову на стол. Потрескавшаяся мраморная доска была холодная, как лед. Ей было так жалко Фаусто! Но к этой боли уже примешивалась какая-то колючая злость. И тогда открылась дверь, и вошел хромой с аккордеоном. Здесь его, видно, знали. Он заметил их и подошел к столику.

– А, дед, – приветливо сказал он. Старик не ответил и отхлебнул вина.

Хромой взял стул и сел рядом. Потом вынул табак и предложил старику. Тот почесал затылок, взял, и оба стали молча свертывать сигареты.

Хромой заговорил – тихо, не так, как на улице. Девочка подняла голову, прислушалась.

– Я против вас ничего не имею, старина, – начал он. – Но что мое, то мое. Туда я первый пришел. А где один, другому не место. Не так? Ну, а здесь дело другое, здесь мы свои. Или не так?

Старик кивнул. Потом, запинаясь, сказал:

– Слышу я неважно, да и с шарманкой… не привыкну никак. Раньше, знаете ли, когда дочь моя, мать этой малышки, жива была…

Хромой жестом прервал старика, будто говоря: «Знаю, знаю, знакомая история». И начал давать советы: ходить надо быстрее. Пойдешь быстрее, больше улиц обойдешь. Он даже вынул огрызок карандаша и стал тут же на столике чертить план, объясняя, как лучше идти.

Кто-то уронил стакан, и он разбился вдребезги. Девочка вскочила и кинулась подбирать осколки.

– Порежешься! – крикнули ей. Но она не обращала внимания. Дед и парень с аккордеоном занимались своим, им было не до нее. Она собрала осколки, сложила в карман, и вдруг жгучий комок подступил к горлу. «А если он не умер? – подумала она. – Если он не умер? Бедный Фаусто!» Один, всеми брошенный, не знает, что делать, и нет у него сил жить. Она снова чуть не заплакала.

Кто-то вошел, открылась дверь, и пахнуло холодом. Забыв обо всем, девочка выбежала на улицу. Свернула за угол, потом еще раз, еще. Здесь, вот здесь это было.

И правда, Фаусто лежал у самой стены и печально озирался. Девочка наклонилась, взяла его на руки и понесла, сама не зная куда. Она шла, и глубокая недетская горечь разъедала ей сердце. Девочка шла, почти касаясь стены.

Тогда она и почувствовала теплый, какой-то осязаемый запах и подошла ближе. Он доносился из окна, которое было вровень с тротуаром. Девочка нагнулась. Внизу была школьная кухня. Она придвинулась к решетке и заглянула внутрь. Фаусто тоже. Из окна поднимался дым и пар. Как там было тепло! Пахло хлебом и разными другими, для многих привычными, но для них обоих необыкновенными вещами. Тепловатый золотистый пар лез в глаза. Пол на кухне походил на громадные шахматные клетки. На плите стояли огромные алюминиевые кастрюли, в них что-то бурлило. Мелькали ноги поварих в черных туфлях и подолы синих юбок. Девочка машинально гладила Фаусто. На мраморных столиках было много вкусной еды для Фаусто, и Фаусто мог бы ее достать.

Вдруг девочка наклонилась и сказала коту в самое ухо:

– Ну-ка, давай, лезь туда. Не могу же я с тобой все время возиться. Сам учись.

Фаусто тихо мяукнул, и тут она разозлилась и резко опустила его на подоконник, прямо носом в решетку.

– Лентяй несчастный! Ну, я тебе покажу! Думаешь, я с тобой всю жизнь буду возиться? А вот не буду! Лезь туда, лезь за едой!

Фаусто зевнул, потянулся, потом стал тереться носом о лапу.

– Да посмотри же ты на него, посмотри! Он-то может, все могут, а ты?

В кухне под столом спал громадный черный кот, шерсть у него лоснилась. Кот был откормленный и жил, как видно, в почете. Никто его с кухни не гнал. Кот знал свое дело, потому его и держали. Девочка подтолкнула Фаусто.

– Ну иди. Иди, учись у него.

Она снова подтолкнула его, и Фаусто свалился в кухню. Девочка зажмурилась, потом потихоньку открыла глаза.

Фаусто украдкой пробирался в угол, к блюдцу с остатками еды. От радости у девочки заколотилось сердце.

И опять ничего не вышло. Черный кот проснулся, зашипел и кинулся на Фаусто! Жадина проклятая! На блюдце еды полно, а он ни крошки не уступит, раз сам заработал. Девочка видела, как Фаусто отчаянно метался по кухне, искал дверь. Перепугался он до смерти. Но девочка поняла, что кот не причинит ему вреда. Он его выгонял, только и всего: то заурчит, то лапой стукнет. Как хромой с дедом, очень похоже.

Наконец Фаусто пролез под дверью. Девочка вошла во двор и увидела его.

Он как будто плакал. Тусклое солнце выглянуло из-за облаков, и в белесом свете шерсть Фаусто казалась совсем облезлой и даже мертвой.

Девочка села у стены и стала ковырять землю. Фаусто робко подошел – он как будто понял, что все переменилось. И не мяукал, чтобы его взяли на руки. Он лег на бок и зажмурил глаза. Его веки подрагивали от теплых тонких лучей.

Прошло какое-то время. Потом дверь из кухни медленно отворилась, и во двор чинно вышел кот-работяга. Тоже решил погреться на солнышке, зимой не часто выпадают такие дни. Он уселся в сторонке, завернул вокруг себя хвост и как ни в чем не бывало стал вылизывать усы. От него так и веяло сытостью и покоем.

«Ему бы сигару курить, как дону Пако», – подумала девочка. Кот и вправду походил на дона Пако, хозяина магазина, когда тот, поев, шел в бар пить кофе, краснолицый, с заплывшими глазками.

Кот взглянул на Фаусто. И девочке показалось, что он смотрит так же, как смотрел на нее дон Пако, когда угощал сахаром. Долго, очень долго черный кот смотрел на Фаусто. И ей вдруг вспомнилось, как хромой говорил: «Дед, я против вас ничего не имею, но я туда первый пришел. А где один, другому не место». Все правильно. Девочка начала это понимать. Она чуть не заплакала от злости. «А как же! – подумала она. – Он мышей ловит, за то его и кормят и любят».

И тогда она решила – пускай Фаусто попробует еще раз, последний. Она вспомнила, что недалеко есть старая часовня, тамошний священник как-то дал ей образок. Она вроде бы слышала, что в ризнице много крыс. Большие, отвратительные, они грызут свечи.

Девочка подхватила Фаусто на руки и бросилась бежать.

Только в часовне она поняла, как долго бежала. Казалось, булавки впились ей в ноги, она еле могла говорить. В часовне было темно.

На цыпочках она вошла в ризницу. Священник стоял к ней спиной и что-то искал в ящике. Она подошла ближе.

– Тебе чего, девочка? – спросил он.

Она объяснила, как сумела. Он все не понимал, думал, она хочет продать ему Фаусто.

– Нет, не надо, – отказывался он. – У меня уже есть два кота. Да и получше твоего.

– Да нет, я вам его так оставлю, подарю, чтоб он тут жил, мышей ловил, а вы бы его кормили.

Священник задумался. Потом чуть заметно улыбнулся. Он был высокий, белокожий, на щеке розовело круглое, похожее на землянику пятно.

– Ладно, – сказал он, – оставь.

И протянул ей руку для поцелуя. Девочка опустила Фаусто на пол и быстро закрыла дверь, чтобы он не выбежал за ней. На цыпочках прошла через притвор. А выйдя на улицу, бросилась бежать со всех ног, будто за ней гналась целая свора собак.

К деду идти не хотелось – начнет ругаться. Лучше подождать, пока стемнеет, вернуться и сразу лечь. Она совсем замучилась. На душе было тяжело, в желудке пусто. Она зашла во дворик, легла у забора и съежилась, закрыв глаза. Рукава были коротковаты, и она попыталась их натянуть.

Когда девочка проснулась, было совсем холодно – солнце уже не заглядывало во двор. Она стала растирать руки и притопывать ногами.

И вдруг с болью вспомнила Фаусто.

«Теперь он как все, как все», – подумала она. И, опустив голову, пошла куда глаза глядят.

Девочка сама не заметила, как очутилась у часовни. Почти машинально вошла, спросила священника.

Его не было. В ризнице какой-то уродливый человечек счищал с канделябров воск.

– Тебе чего? – спросил он.

Она объяснила:

– Я принесла сюда рыжего котенка, чтобы мышей ловил, можно, я посмотрю?

Оба говорили тихо.

– Ах, вон что! – ответил он. – Так это твоя тварь? Ну и ну! Знаешь, прихожу, а он с мышью играет. Мышь по нему лазит, а он играет.

Из-под стула выглянула кроткая печальная мордочка Фаусто.

Девочка молча, пристально посмотрела на него.

Человечек добавил:

– Лучше всего утопи его. Куда он к черту годится? И красоты никакой. Убей, чтоб не мучился, видишь – больной он.

– Нет, – начала было девочка, но замолчала и потупилась.

– Чего стоишь? Забирай его! Не заберешь, сам убью.

Девочка стояла, как вкопанная. Тонкая морщинка пересекла ее лоб, губы сжались в белую черточку. Она смотрела на Фаусто. Потом повернулась и пошла. Фаусто понуро брел следом.

Когда они пересекали притвор, кто-то открыл дверь. В часовню ворвался ветер, и пламя свечей затрепетало.

Выйдя на улицу, девочка села на край тротуара. Фаусто лег рядом.

Она сняла с головы ленту и повязала ее коту на шею. Потом встала, отошла и стала смотреть на него как бы со стороны.

– Нет. И красоты никакой. Никто тебя не купит.

Внезапно Фаусто перестал дрожать. Глаза его сияли, сияли. Но они уже не казались ей звездами. И бутылочные осколки непохожи на звезды. Звезды на небе, а это далеко, слишком далеко. И может, – теперь она была почти уверена в этом, – если смотреть вблизи, они тоже не такие, как кажутся.

Девочка взяла Фаусто за задние лапы и ударила головой о край тротуара. Фаусто кашлянул в последний раз, как-то совсем по-человечьи.

Она бережно опустила его в красную лужицу, медленно растекавшуюся вокруг разбитой головы. Глаза Фаусто погасли.

Девочка вернулась домой. Дед уже пришел, он пересчитывал деньги. Девочка остановилась в дверях и посмотрела на него.

– Ну заходи, бродяжка.

Дед не переставал кашлять.

Девочка вошла, по-прежнему не сводя с него глаз. Наконец она спросила:

– Ну что, хватает?

– Нет! И не хватит! Если хочешь знать, здесь ровно вполовину меньше – нечем за шарманку платить…

Девочка сняла башмаки, скинула платье. Волосы, не стянутые лентой, спадали на лоб и лезли в глаза. Она легла на тюфяк и закуталась в одеяло. В таверне напротив зажгли свет. Кто-то пел, резко вскрикивая. С улицы доносились шаги. Девочка смотрела в потолок – он чернел, тяжело нависая. Она подумала, что хорошо бы им тоже повесить лампу.

– Дед, – сказала она вдруг, – я убила Фаусто. На что он годен…

Старик поднял голову, как будто хотел что-то сказать. Он ощутил страх, смутный и странный. Как ветер, как трепет свечи, как зов, канувший в тишину. Тело его напряглось и застыло. Кожа стала как неживая. А девочка продолжала ясным, ледяным голоском:

– Дед, ты, наверно, скоро умрешь…

Она зевнула и повернулась к стене. Она говорила в полусне. Может, она этого и не сказала. Ее худая, смуглая рука поблескивала, как осколки на стене.

Вдруг старик заплакал. Изо всех сил он стискивал пересчитанные монеты. Глазами он искал распятие – крест висел на стене ровно и немо. И он захлебнулся в рыданиях о бедном Фаусто.

Девочка уже спала. В таверне кричали, пели. С улицы доносились шаги. И никому не было дела до старика.

Перевод Н. Малиновской