Текст книги "Святое дело (СИ)"

Автор книги: Алик Затируха

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

  Испытуемый оказался в том историческом подвале усаженным в его углу на стул. Вмешиваться в предстоящее событие он никак не мог, даже если бы очень захотел. Он и пальцем не мог пошевелить, но видел всё. И он стал зрителем убийства Первой семьи России и тех, кто был рядом с ней в те дни.

  И вот тогда, когда мы с генералом Караевым разузнали подробности этой истории, я не мог не подвести итоги услышанному:

  – Вы, товарищ генерал, и теперь будете настаивать, что это была не бандитская власть? Почему расстреляли царя и царицу, которые уже добровольно отошли от власти, – тут у вас проверенная заготовка: символы контрреволюции. Почему зверски убили и царских детей – и тут вывернетесь: те же, мол, символы, хоть и малолетние. Но почему убили врача, повара, лакея? Почему убили служанку, которой большевики вроде бы и обещали светлое будущее? Тут у вас никак не получится вывернуться. Те палачи убивали и добивали всех в том подвале потому, что соблюдали бандитский закон – ликвидировать всех свидетелей своего преступления.

  Генарал Караев молча отмахнулся от меня.

  ... Шло время, и хотя мы с Евгением Семёновичем всё ещё стояли, как говорится, на разных политических платформах, но всё-таки становились друг для друга всё более близкими душами. А к тому времени, когда генерал Караев получил приказ явиться на собрание подпольного комитета Коммунистической партии потустороннего мира, мы и вовсе сдружились.

  – Эх, вот бы и мне попасть на это партсобрание, – мечтательно произнёс я.– Давненько не бывал я на собраниях, а на подпольных – и вовсе никогда. Ну а в Нижнем хозяйстве таких развлечений уже не будет. Евгений Семёнович, дайте мне пароль для прохода на это собрание.

  – Не дам.

  – Почему?

  – Вы там станете бузить с вашими антикоммунистическими демаршами.

  Да, и такое может произойти. Не стоит подводить Евгения Семёновича.

  Генерал Караев пошёл на собрание подпольного комитета, а я, ожидая его возвращения, слонялся по Сортировочной, мысленно представляя, как он поведёт себя в подполье.

  ...Волновался я за него, уже как за близкого человека:

  – Ну, и как прошло собрание, Евгений Семёнович? Вам пришлось выступать или хотя бы голосовать за что-то?

  Хоть и старался генерал Караев скрыть свои впечатления от посещения подпольного сборища однопартийцев, но весь его кислый вид говорил, что он разочарован.

  – А я и не просил слова.

  Подталкиваю к подробностям:

  – Какая повестка дня была?

  – Первым пунктом повестки дня стал вопрос об отношении коммунистов потустороннего мира к атеизму: имеет ли подпольный комитет право пересматривать отношение партии к нему, посягая тем самым на одно из основных положений коммунистического учения?

  Очень удивил меня этот пункт повестки дня:

  – А что, разве этот вопрос не решается для любого коммуниста после попадания в потусторонний мир самым естественным образом? Очутился на Том свете – какой ещё тут может быть атеизм.

  Смущённый вид Евгения Семёновича показывал, что и для него стала неожиданностью постановка такого вопроса:

  – По-моему, такая дискуссия стала для подпольного комитета какой-то сомнительной обязательной традицией, и проводится уже только ради самой дискуссии.

  – Ну и как? Хоть в этот раз посягнули на одно из основных положений коммунистического учения?

  И опять мнётся Евгений Семёнович, прежде чем ответить.

  – Хоть сам я и не выступал, но мысленно был очень солидарен с одним товарищем. Он вполне справедливо сказал, что не поступаться принципами – это, конечно, по-нашему, по-коммунистически, но если потусторонний мир, как мы убедились, действительно существует, то правильно ли нам оставаться атеистами и здесь? Не будет ли это уже не столько принципиальностью, сколько твердолобостью.

  – Были и другие мнения?

  Евгению Семёновичу всё так же не хотелось отвечать, понимая, какой богатой пищей для насмешливой критики становится каждый его ответ.

  – Были. Кто-то сформулировал его так: 'Надо ещё окончательно разобраться – куда мы попали. А пока пусть лучше мы будем твердолобыми в чьих-то глазах, чем ренегатами – в собственных'. Председатель собрания поставил вопрос на голосование: кто за то, чтобы пересмотреть отношение коммунистов потустороннего мира к атеизму, и перестать считать его одним из краеугольных камней коммунистического учения?

  – И каковы результаты голосования?

  – Большинство участников собрания воздержались.

  – А вы как проголосовали?

   Ушёл, ушёл Евгений Семёнович от прямого ответа:

  – Мне и само включение этого вопроса в повестку дня, и его обсуждение, и результаты голосования – всё это показалось таким неуместным, таким ненужным на фоне реалий нашего нынешнего положения... Извините, но не хочу больше ничего говорить и об этом вопросе, и об этом собрании.

  Генерал Караев категорически отказывался продолжать разговор о собрании подпольного комитета Коммунистической партии потустороннего мира, он был неприятен ему, а я, как ни хотелось мне услышать подробности, не стал настаивать на этом. И Евгений Семёнович, и я на пороге преисподней старались не доставлять неприятностей друг другу. Мы с ним и на дружеские услуги были готовы, да чем можно услужить на Сортировочной.

   ...Ну, вот и я приглашён на собеседование.

  И стало понятно, почему эта процедура называется собеседованием, а не судом, и тем более – страшным. Куда с большим страхом люди ходят на некоторые земные экзамены и проверки, и где этот страх порой очень искажает результаты испытаний. А здесь страх каким-то хитрым способом подавлялся. Я сразу это почувствовал ещё на подходе к тому месту, куда был вызван, и был очень благодарен творцам наступившего состояния. Осталось здоровое волнение, которое не должно было помешать общению. И как это правильно: ну какое может быть общение с грешной душой, и без того пуганной-перепуганной, на суде, который загодя объявляется страшным. Жалко мямлить – вот и всё, что она сможет. Да и мямлить сможет ли? А тут наступила бодрая уверенность в том, что на этом суде не может быть никаких случайностей и вызванных ими несправедливых решений. После собеседования я получу своё.

   Как вести себя на нём? Раз это – собеседование, и раз мне даровано такое состояние, стало быть, и мне можно будет вставлять своё словечко. В каком стиле это делать? Как не переусердствовать, будучи избавленным от зажатости? Насколько активно можно опротестовывать обвинения, которые покажутся несправедливыми? Или таких обвинений и быть не может?

  Я надеялся, что активная самозащита должна на таком собеседовании если не приветствоваться, то и не пресекаться. Сразу принудить грешника 'рвануть на груди тельник': 'Нечего тут и разбираться, я заслужил самого строгого наказания – жарьте меня, черти окаянные!' – какое же это будет собеседование? Так что, если во время его проведения и от меня хоть что-то будет зависеть, надо постараться не загреметь на Котловую и ближайшие к ней станции. Ну а на станцию Светлое будущее я никак не попаду. Не той я масти грешник.

   Прибыл точно в назначенное место.

   Никого и ничего, но понимаю, что пришёл куда надо. Меня мысленно информируют, что в общении со мной будут участвовать трое. Учитывая земные представления о справедливости, один из них будет в роли прокурора, другой – в роли адвоката, а третий станет судьёй. Для моего удобства мне предоставляется 'техническая' возможность материализовать их и наделить внешними чертами. Таким же образом я могу создать для предстоящего действа какое-то помещение – комнату или зал и даже разместить там зрителей.

  Неплохое начало: какими чудесными способностями наделён я на время собеседования, и какое гуманное обхождение со мной поддерживается. Увы, недолго мне пользоваться этими подарками. Каким бы ни был справедливым и гуманным предстоящий суд-собеседование, а путёвочку я получу не на морской курорт, а на одну из станций преисподней.

  Как только мне дали понять, что общение начинается, я материализовал членов суда. Прокурором представил одного из старослужащих сержантов той роты, в которой отбывал воинскую повинность. Он от природы обладал голосом и взглядом, в которые природа не заложила и крупицы пощады. Служба дополнила эти природные дары ещё одним свойством, необходимым каждому старослужащему сержанту – ехидством в общении с молодыми солдатами.

  Судьёй у меня стала дама. Тут я представил киноактрису, которая во всей сотне картин, в которых снималась, исполняла роли 'строгих, но справедливых' тёток.

  А вот адвокат, при всех появившихся у меня 'технических' возможностях, никак не получался. Скользким, неопределённым он у меня выходил. Ни одного конкретного земного персонажа не мог припомнить в качестве образца для воплощения. Образ получался только собирательный. Или для адвокатов такая размытость образа – норма?

  На Земле в зале судебного заседания я был зрителем всего один раз. Маленьким был зал, но и я не великая шишка, хватит с меня и такого, его и воссоздал.

  Представить и публику? А смогу ли я, даже при поддержке адвоката, удерживать чужих для меня людей на своей стороне, смогу ли заставить их сочувствовать мне? Не получится ли наоборот, и это скажется отрицательно на результате судебного заседания? Васю с Моней посадить в зал? А хотелось бы мне, чтобы они знали о всех моих грехах? Нет, обойдёмся без публики.

  Для ещё большего приближения всего события к земной обстановке я представил, что на столе перед судьёй в тоненькой серенькой папочке лежит моё 'Дело'. Или пусть папка будет пухлой? Достаточно у меня грехов и на объёмистое 'Дело'?

  Сработала и эта моя задумка – моё 'Дело', каким я его и представлял, появилось на столе судьи. Чувствую себя настолько бодро, что захотелось немного похулиганить, и пока собеседование не началось, успел дописать под 'Делом': 'грешник ordinarius'. Не нагрешу ещё больше такой подсказкой суду? А если и нагрешу, то какой это грех.

   Вот судья уже за столом.

  – Ну, что же, пусть ваше 'Дело' имеет такой внешний вид, – согласилась с моим самоуправством 'строгая, но справедливая тётка'. – А вот насколько вы обыкновенный грешник – с этим мы сейчас и будем разбираться.

  И тут же она предлагает: 'Давайте начнём с греховной мелочишки' – и предоставляет слово прокурору.

  Тот спрашивает меня:

  – Скажите, грешник, сколько всего раз, по-вашему, вы соврали в своей земной жизни?

  Порадовался, насколько это здесь было возможно: значит, даже прокурор будет обращаться ко мне вот так, как мне бы и хотелось – грешник. А то ведь некоторые из приходящих на собеседования сразу нарекали сами себя заблудшими овцами, презренными червями и другими обидными прозвищами. И этим самобичеванием очень обезоруживали себя психологически. У заблудшей овцы, по-моему, куда меньше желания отвоёвывать своё место в Нижнем хозяйстве, чем у бодренького грешника обыкновенного. Презренный червь без всякого обсуждения согласится отправиться на любую станцию, а вот обыкновенный грешник, сохранивший ещё остатки человеческого достоинства, может и побороться за местечко повыше первоначально предложенного ему.

  Тут же мой адвокат обращается к судье:

  – Прошу, ваша честь, отклонить этот вопрос – как же может этот грешник ординариус помнить такое огромное число? Ни природные способности, ни образование не позволят ему совершить такой математический подвиг.

  Не понравилась мне такая линия защиты – подтолкнуть меня 'косить' под малограмотного дурня. Да что взять с назначенного адвоката. Или это он, видя, что материализовался у меня в таком рыхлом, малосимпатичном человеческом облике, в отместку недорабатывает?

  И здесь хвастануть, что на Земле был артиллерийским вычислителем первого класса, а потому дурнем набитым быть никак не могу? Нет, не буду сам напоминать об этом. В моём 'Деле' наверняка есть справка и на этот счёт.

  Судья обращается ко мне:

  – Если с такими числами вам не сладить, и вы опасаетесь тронуться умишком, можете не отвечать на этот вопрос прокурора.

  Да, похоже, судья у меня получилась не зверюга.

  Нет, в молчанку я играть не стану. Не такая уж сложная здесь арифметика. Если предположить, что врал я в той или иной форме по десятку раз на дню... Хватит? Хватит-хватит – ведь в какие-то дни даже из дома не выходил, а самому себе никогда не наврёшь столько, сколько другим. Хотя и тут, дав волю воображению, удавалось сделать денёк не совсем пустым в этом отношении.

  – По-моему, ваша честь, за всю свою сознательную жизнь я соврал не меньше ста пятидесяти тысяч раз.

  Прокурор театрально воздел руки вверх:

  – Нет, ну какое кокетство – 'не меньше'! Допускаю, мол, что вранья может быть и больше, но разве что на десяток-другой случаев. А ведь, судя по его глазам и выражению лица, наверняка не меньше миллиона раз соврал в своей жизни.

  Прокурор явно переоценивает свои способности физиогномиста. У меня никогда ещё не было большего настроя на честность. Впрочем, прокурору положено компрометировать меня. В свою очередь адвокат, защищая меня, утверждал, что моя простоватая физиономия доказывает как раз обратное: в своей земной жизни я не мог соврать намного больше заявленных мной ста пятидесяти тысяч раз.

  Судья, заглянув в моё 'Дело', перелистала несколько страниц:

  – Грешник преуменьшил это число всего на неполных пару тысяч. Это допустимо. А теперь скажите нам, сколько, по-вашему, вы ещё совершили различных деяний, кроме вранья, которые уже должно назвать грехами, но тоже ещё не очень большими?

  Это число у меня, как и у всех землян, конечно, должно быть поменьше, чем 150 тысяч. Но и такое не каждый сможет вот так сразу и более-менее точно сосчитать, если ему не приходилось до этого иметь дело с большими числами.

  – По-моему, таких деяний я совершил тысяч восемь... с половиной... – неуверенно ответил я.

  Прокурор опять среагировал с явным переизбытком театрального пафоса:

  – С такой-то пёстрой биографией – и всего восемь с половиной тысяч! Да только работая несколько лет в эпоху развитого социализма в одном из самых престижных ресторанов Москвы, в ресторане Дома актёров, и только приобретая по блату с его склада дефицитные продукты, подсудимый наверняка совершил не одну сотню таких грехов.

  Адвокат тут же вступился за меня:

  – А кем работал в том ресторане мой подзащитный? Простым грузчиком он там работал. А много ли мог приобрести по блату дефицитных продуктов с того склада простой грузчик? Только столько, сколько позволит ему заведующая складом. А у неё, бедняжки, кроме тех должностных лиц театрального мира, которым надо делать регулярные подношения, столько ещё просителей всяких! Только дней рождений у известных актёров может быть несколько в один день. И все клянчат у неё чего-нибудь вкусненького к праздничному столу. Грузчикам перепадали сущие крохи. Мой подзащитный ещё наговаривает на себя: если даже приобретение со склада раз в месяц палочки финского сервелата считать греховным поступком, то и тогда их за ним в общей сложности – не больше пяти тысяч.

  Полистав моё 'Дело' и произведя про себя какие-то подсчёты, судья говорит:

  – Кроме вранья, в 'Деле' оного грешника зафиксировано ещё восемь тысяч четыреста восемьдесят девять незначительных греховных поступков.

  Вот так: можно было на Земле ещё одиннадцать небольших грехов совершить, и всё равно посрамить прокурора.

  Но прокурор, не веря в такое скромное, по его мнению, число, просит судью ещё раз посмотреть в моё 'Дело' и убедиться в правильности подсчётов.

  В это время я, удовлетворённый тем, что посрамил прокурора, мысленным 'шепотком' спросил у своего адвоката:

  – Скажите, пожалуйста, а какая в среднем эта цифра?

  – В среднем – тринадцать тысяч, – ответил он мне тем же способом. – Но это в среднем. В деле грешника, который проходил собеседование перед вами, насчитывалось двадцать четыре тысячи семьсот шестьдесят восемь грехов такого рода, не считая более значительных. Его мне так и не удалось вытащить из этапа в Парную. Прокурор победил.

  Я как можно 'тише' подумал про себя: 'Выходит, я почти что святой по здешним меркам: всего-то неполных восемь с половиной тысяч таких грехов. Вот тут, пожалуй, и публика со своим хорошо слышным вздохом восхищения не помешала бы'.

  Но адвокат всё-таки расслышал мою мыслишку и порекомендовал мне не торопиться с такими настроениями: 'Не столько количеством грехов определяется итоговая греховность человеческой жизни. Были у нас тут грешники, у которых в 'Деле' всего-то пара десятков грехов, но каких! То, что они проделывали с людьми в своих служебных подвалах – это трудно представить и невозможно понять. А дома и на досуге – милейшие зачастую были люди. И общественники, и физкультурники, и на субботнике они первые, и в самодеятельности они запевалы. А уж с детьми, собачками и с котиками – не оторвёшь тех от него. Но в душе – законченные палачи-садисты. Так что грехи грехам рознь. Вот увидите, прокурор ещё сделает акцент на этом'.

  Судья убедилась в верности своих подсчётов, о чём и уведомила обвинение с защитой. Тогда прокурор решил сделать то, о чём предупреждал адвокат, и даже в моей греховной мелочишке откопать на меня настоящий компромат.

  – Скажите, грешник ординариус, а все ли из тех восьми с половиной тысяч грехов были такими уж незначительными? – и тут же, обращаясь к судье, язвительно предсказал: – Вот увидите, сейчас начнёт юлить, изворачиваться и не вспомнит, как, например, однажды, голодая третий день, задумался – а не стырить ли с магазинной полки плавленый сырок. То есть, задумывал совершить кражу. Кражу!

  Я набрался наглости поправить прокурора:

  – Не из восьми с половиной, а из восьми тысяч четырёхсот восьмидесяти девяти...

  – Мало ли чего задумывал в своей жизни мой подзащитный, – вопрошал адвокат. – Но ведь он так ни разу и не стырил в магазинах ни плавленого сырка, и ничего другого.

  По-моему, с очень заметным душком получился этот защитный выпад: будто всю свою земную жизнь я только и мечтал, как бы стырить что-нибудь с магазинных полок, да так не сумел. И не свернут ли окончательно на феню прокурор и адвокат в своей полемике?

  Прокурор с защитником сцепились в схватке о серьёзности моих намерения стащить хоть какую-нибудь мелочь с магазинных полок, и по какой категории грехов должны проходить такие намерения. Прокурор, всё-таки согласившись, что ни одного плавленого сырка я так и не стащил, непоколебимо стоял на том, что не смог я этого сделать не по причине моей честности и законопослушности, на чём настаивал защитник, а потому, что всегда чувствовавшие мои намерения охранники не сводили с меня глаз.

  ...Закончив с греховной мелочью, судья предложила рассмотреть те мои грехопадения, которые уже действительно можно было считать серьёзными. Она предоставила слово прокурору. Тот заявил:

  – Возьмём такой пример: за всю свою земную жизнь оный грешник 517 раз сказал: 'Убил бы гада!' Да, 514 раз он говорил это только про себя, но согласитесь, что заповедь 'Не убий!' и в таких случаях была им попрана. Помысел-то налицо. Разве это уже не серьёзный грех?

  Заведённый прокурором, защитник старается выполнять свою работу добросовестно. Не давая мне возможности каким-нибудь поспешным ответом навредить себе, он опережает меня:

  – Ваша честь, но ведь все 517 раз это были действительно самые настоящие гады, достойные самого серьёзного наказания.

  Между обвинителем и защитником разворачивается соревнование – кто из них лучше знаком с моим 'Делом'. Прокурор напоминает:

  – Даже те три гада, о желании убить которых оный грешник говорил вслух и громко под одобрительные комментарии окружающих, – даже они не заслуживали такого приговора. Одному, да и то только по законам Саудовской Аравии, достаточно было отрубить руку. А второму, да и то только по традициям дикого амазонского племени Корубо, можно было отрубить обе руки, отрезать оба уха, вырвать у него язык, этим и ограничиться. А всем остальным вполне хватило бы пары лет общего режима, а то и вовсе условного наказания.

  Мой адвокат искренне удивился:

  – Так уж прямо и всем остальным? А, например, изобретателям РЭПа тоже, по-вашему, хватило бы пары лет общего режима, а то и вовсе условного наказания?

  Прокурор замялся, медля с ответом, признавая тем самым, что он дал маху, сразу не сделав соответствующего примечания.

  – Да, изобретателям РЭПа действительно следовало бы впаять хоть какой-то тюремный срок. Ну, а исполнителям – тем 15 суток обычного российского СИЗО было бы вполне достаточно.

  – Надеюсь, в вашем варианте 15 суток СИЗО – это ведь за каждое исполнение? – напористо спросил адвокат.

  Забыв на время про меня, прокурор и адвокат опять сошлись в горячем споре – какое наказание ещё на Земле было бы справедливым для изобретателей и проповедников РЭПа, этого гнусного надругательства над величайшим достоянием человечества – музыкой.

  Увлечённая этой профессиональной полемикой, про меня, похоже, подзабыла и судья, с азартом вставляя иногда свои заинтересованные реплики в спор прокурора и адвоката. И хотя это общение проходило в очень быстром темпе, можно было понять, что судья была, скорее, на стороне адвоката, а, значит, и на моей стороне. Если я правильно понимал её замечания в этом споре, то, доведись ей разбирать 'Дела' изобретателей и самых известных исполнителей РЭПа, они бы у неё, как пить дать, загремели на самые нижние станции Нижнего хозяйства. А в конечном итоге судья если и не полностью оправдала все мои 517 'убийств гадов', то постановила, что на тяжёлый, непростительный грех ни один такой помысел не тянет. И она тут же, предупредив в этом прокурора, предложила мне, не торопясь, припомнить – сколько же я совершил в жизни таких грехов, за которые и сам не нахожу себе никакого прощения, и за которые готов понести самое тяжёлое наказание.

  Ну, эти-то позорища мной не раз считаны-пересчитаны, и никакой склероз или оглобля не выбьют их из моей головы.

  – Восемь, ваша честь.

  Судья заглянула в моё 'Дело':

  – А по нашей статистике, за вами таких поступков – только семь.

  Вот как! Выходит, греховная статистика тут для нашего брата порой может быть и щадящей. Интересно, это какое же одно моё позорище из восьми не учитывается в этом вопросе? Я был уверен, что все восемь не подлежат никакому переосмыслению, обжалованию и пересмотру. Ни одним из них я так и не набрался духа поделиться с кем-нибудь на Земле, и, вопреки любой статистике, для себя самого я никогда не смогу уменьшить это число.

  Суд разобрал на молекулы все мои попавшие в 'Дело' самые позорные поступки. Ну, а дальше – как повелось во всех судах. Прокурор считал, что и семи вполне достаточно, чтобы отправить меня в одно из самых горяченьких местечек преисподней. Защитник настаивал, что нет никаких оснований опускать меня ниже станции Ура: даже во всех моих семи самых позорных поступках не наберётся в общей сложности столько греха, сколько бывает порой у других грешников только в одном. А 'Ура!' в своё время я орал так же старательно, как и все мои современники, так что буду смотреться на этой станции не хуже других.

  Приняв к сведению замечания обвинения и защиты, судья повернула разбирательство в сторону тех моих земных дел, которые лучше всего могли бы оправдать и моё пребывание на белом свете, и моё направление не на самые нижние уровни преисподней.

  – Вы ведь занимались литературой, и кое-что у вас было даже опубликовано?

  – Пустая мелочь, не достойная серьёзного внимания, – тут же вставил своё слово прокурор. – Эти редкие упражнения левой рукой на правом колене оный грешник не имеет никакого права так называть: 'Занимался литературой'. Это всё равно, что кто-то объявил бы себя строителем, а за всю свою жизнь сколотил один дощатый сортир на своём огороде, да и тот скособоченным получился.

  Увы, мой защитник не смог придать моему скромному творчеству какую-то большую, чем обозначил прокурор, масштабность и востребованность, и в своём слове лишь напирал на то, что лучше иметь на огороде хоть какой-то сортир, чем вовсе обходиться без него. Да и можно ли было как-то более весомо опротестовать глумливую, но справедливую прокурорскую оценку моим литературным делишкам.

  Судья спросила меня:

  – Как вы сами считаете, на сколько процентов вы реализовали свой творческий потенциал?

  Я раньше и сам иногда задавал себе такой вопрос и вывел приблизительный процент реализации своих способностей. Невеликим, мягко говоря, получился он у меня. Кокетничать и нарочито ещё более уменьшать его в своём ответе я не буду, это ведь тоже будет враньём, на которое тут же укажет прокурор, и которое обязательно аукнется.

  – Я считаю, что свои творческие способности я реализовал всего процентов на одиннадцать-двенадцать.

  Не дав разгореться очередному спору между обвинением и защитой о предполагаемой степени моей искренности, судья, покопавшись в моём 'Деле', ошарашивает меня:

  – Ошибаетесь. И очень даже заметно ошибаетесь. Свои творческие способности вы реализовали только на шесть с половиной процентов.

  Вот это да! Знал, что лентяй, но, чтобы такой! Всё-таки хорошо, что не пригласил в зал судебного заседания публику. Не хватало ещё, чтобы эти свидетели моего оглушительного позора растрезвонили о нём по всей Сортировочной.

  А прокурор попытался бросить тень даже на эту жалкую цифру:

  – Насколько я знаком с 'Делом' оного грешника, и такой процент в основном выводится только за счёт одного года, когда, чтобы не околеть с голодухи, он должен был чуть ли не каждый день поднимать свой зад с дивана и что-то пописывать.

  Адвокат тут же заступился за меня, но, по-моему, в этот раз как-то особенно неуклюже:

  – Даже в те года, когда оный грешник поднимал свой зад намного реже, чем в год, упомянутый прокурором, процент реализации его творческих способностей, как правило, всё равно превышал среднюю земную норму.

  – А чего стоит превысить эту среднюю земную норму, которая равна всего полутора процентам? – ядовито вставил прокурор.

  Ничего себе! Выходит, человек на Земле в среднем реализует данные ему от природы и мамы с папой творческие способности с кпд всего полтора процента. Тогда, если всё-таки учитывать упомянутый прокурором год, я был если и не в первых рядах прогрессивного человечества, то и в отстающих не плёлся. И почему это его не учитывать? Ведь наверняка у каждого человека в жизни случаются такие особенные года, когда вкалывать приходится чуть ли не на сорок, а то и на все пятьдесят процентов. Как же можно выкидывать такие года при подсчёте итогового КПД грешника. Без них и вовсе не будет тебе никакого оправдания твоей жизни.

  ...Дальше в повестке собеседования было то, что можно было по земной аналогии назвать – 'Разное'. Мне задавали вопросы о моём отношении к тем или иным событиям и персонажам. И не всегда к событиям и персонажам значительным, выдающимся. Например, почему одно из моих 'убийств гадов' – 'убийство' какого-то радиоведущего за то, что он в одну лишь минуту своей речи сумел втиснуть 'притчу во языцех', 'петь лазаря' и 'ничтоже сумняшеся',– почему эта мысленная казнь была совершенна даже с большей жестокостью, чем регулярные убиение его коллег, злоупотребляющих англицизмами. Ещё раз убедился, с какой внимательностью рассматривается каждый эпизод из моего 'Дела' – а ведь я был убеждён, что становился одинаково жестоким ко всем гадам, издевающимся над русским языком.

  ...Чувствую, что собеседование близится к завершению.

  Судья предлагает мне:

  – Определите как можно короче свои преобладающие земные помыслы.

  Нечего лукавить, готов я был к вопросу такого содержания.

  – Летать!

  Адвокат поспешил прокомментировать мой ответ:

  – Надеюсь, члены суда понимают, что оный грешник имеет в виду не только полёты на всяких, в том числе сомнительных по своему устройству летательных аппаратах, но и высокие полёты духа, творческие полёты.

  Прокурор – тут как тут:

   – Какие ещё творческие полёты! У паровоза кпд – 15 процентов, и даже с таким кпд тот никогда не полетит. А какие могут быть высокие творческие полёты у человека, кпд творческого потенциала которого – всего шесть с половиной процента? Все его творческие полёты заканчивались так же, как закончился последний полёт в буквальном смысле – пшиком.

  Понятно, что тут же произошла стычка сторон: адвокат доказывал, что некоторые творческие достижения оного грешника были достаточно высоки и потому востребованы, а сравнение с паровозом несправедливо и очень обидно для него. Прокурор с такой же страстью доказывал, что это сравнение обидно, скорее, для паровоза.

  ... И вот собеседование подходит к своему окончанию.

  Судья предлагает:

  – Подведите сами итог вашей жизни в двух-трёх словах.

  Да, вот и уложись тут с итогом нескольких десятилетий жизни в двух-трёх словах. Неужели суд подталкивает к простым, даже примитивным ответам: хорошо жил, плохо, прозябал, существовал? Правильней было бы, наверное, найти итогу своей жизни определение глубокое, выстраданное; если и без особого самобичевания, то хотя бы со 'скупой мужской слезой'. Но такое определение у меня никак не вытанцовывалось. Ладно, рискну. По форме такой ответ будет, пожалуй, отдавать некоторым кокетством, но по содержанию он будет едва ли не самым верным.

  – 'Эх, и наговорил!' – вот, пожалуй, краткий итог моей жизни.

   Почти не сомневался – прокурор только кокетство и услышит в моём ответе. Сейчас вломит мне.

  Нет, оправданной оказалась моя смелость. Выходит, не было в моём ответе грубой ошибки, ни по существу, ни по форме, раз он был встречен сдержанными улыбками всего состава суда, как ни старался прокурор спрятать и свою кривую.

  Судья благожелательно предлагает:

  – А теперь подскажите суду: какой ваш земной поступок мог бы, по-вашему, коренным образом поспособствовать смягчению приговора вам?

  Надо думать, что поступки тут подразумеваются с самой что ни на есть большой буквы. Возврат найденного пухленького кошелька его владельцу в таких серьёзных делах в расчёт едва ли принимается. Да и не назовёшь подобранный мной в тот раз кошелёк очень уж пухленьким. Едва ли в нём действительно вся месячная зарплата его владельца находилась, как он утверждал, чтобы усилить этим свою благодарность.

  – Увы, не припоминаю я в своей жизни таких поступков, – в этом моём ответе не было ни малейшего кокетства.

  После этого судья предупредила, что обсуждения приговора будет скрыто для меня, и какое-то время я останусь наедине с собой.

  А чего тут обсуждать. Пребывая уже продолжительное время на Сортировочной, я выведал много прецедентов таких дел. Не сомневался – буду отправлен на станцию Яма. Потому как основным моим грехом, поглотившим все прочие, суд справедливо посчитает позорно низкую реализацию способностей, данных мне от рождения. Вот на станции Яма таким, как я, грешникам и приходится зарывать и откапывать свой талант, зарывать и откапывать, зарывать и откапывать... И чем больший талант был тебе дан, тем с более глубокой ямой придётся иметь дело. И так – вечность. Вечность!