Текст книги "Святое дело (СИ)"

Автор книги: Алик Затируха

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

  Вот тут-то Петька сразу перестал недовольно кривить рожу, осознав, наконец, как ему повезло по сравнению с папаней: одно дело – вечные каторжные работы в Карьере; и совсем другое – всего лишь время от времени драться на Придорожной за место в лифте на Сортировочную.

  ...Потом мы с Евгением Семёновичем подошли к партии офицеров, этапируемых на станцию Ни Шагу Назад.

  Понятно, что генерал Караев раньше меня вслух обратился с этим вопросом к зевакам:

  – Товарищи, а кто же попадает на станцию Ни Шагу Назад?

  Были знатоки:

  – А командиры всех чинов да званий. Командиры-самодуры, разумеется.

  Второй добавил:

  – Эх, говорят, какие огромные этапы дала туда самая великая наша война!

  Это понятно. Многие отцы-командиры, не задумываясь, клали на той великой войне своих солдатушек под огнём противника такими огромными штабелями, которых военная история не знала до этого. И не величина ли тех штабелей из солдатских тел – главное основание называть ту войну великой. Сейчас из того командирского поколения почти никого не осталось. Но и в самое мирное время мало ли чего может натворить по самодурству военачальник – подлодку утопить; целую эскадрилью самолётов с горой столкнуть; или на учениях не по тому квадрату из всех своих 'Градов' пальнуть, смешав с землёй чей-то личный состав и приданную ему технику...

   – И что там, на станции Ни Шагу Назад, с ними происходит? – Евгений Семёнович спросил об этом без сколько-нибудь заметного волнения. Он ни своих солдатушек не гонял, ни чужих никак не мог угробить. Не было никогда в его подчинении солдатушек. Свои грехи, грехи нечестного военного историка, ему придётся искупать на какой-то другой станции преисподней.

  Нашёлся знаток и этого вопроса:

  – Говорят, что раз за разом они проходят один и тот же цикл наказания. Сначала чистят зубной щёткой сортиры в самых запущенных солдатских казармах; потом кормят вшей в сырых, холодных окопах; потом, сразу после атомного взрыва, идут в одних кальсонах в его эпицентр; там рассаживаются на самые заражённые места и с ними проводят политзанятия; потом идут навстречу пулемётам противника по минным полям, где у них обязательно отрывает какую-то часть тела.

  Я предположил:

  – Ну, уж с головой-то подмышкой этот цикл для командира-грешника, наверное, заканчивается?

  – Нет, – возразил какой-то дока, – этот цикл и на этом не заканчивается. Даже с оторванной частью тела каждый такой командир дезертирует с фронта. Его ловят, и если ему на минном поле оторвало голову, то его расстреливают с головой подмышкой, а если голова на месте, то вешают. Потом – всё по тому же кругу.

  – Не обязательно всегда по такому же кругу. Бывают круги и куда похлеще, – сказал кто-то с такой уверенностью, будто и сам не раз проходил этими кругами. – Например, многих после всех предыдущих мытарств противник берёт 'языками'. Ну, а с каким пристрастием допрашивают 'языка' – сами понимаете.

  – Что, неужели и с самыми крупными полководцами тоже так поступают? – недоумевал Евгений Семёнович.

  Кто-то из зрителей и про это был наслышан:

  – Как раз самым крупным полководцам-самодурам достаются самые грязные сортиры, самые мокрые, холодные и вшивые окопы, самые тяжёлые ранения, самые продолжительные политзанятия в эпицентрах атомных взрывов и самые большие издевательства после захвата их в качестве 'языков'.

  А чего тут удивляться: разумеется, в Нижнем хозяйстве крепко проштрафившихся на Земле грешников подвергают не только физическим мучениям, но обязательно дополняют их каким-то моральным унижением. Вот и самых известных полководцев, ни в грош не ставивших жизнь солдатика, норовят унизить на станции Ни Шагу Назад самым изуверским способом. Мало того, что им приходится чистить сортиры, кормить вшей в мокрых окопах и растерянно бегать по минным полям в поисках своей головы, так ведь какие пытки могут начаться, когда с такой вот головой подмышкой его возьмут 'языком'. Он бы и рад выложить все секреты, да попробуй-ка заставить шевелиться язык в голове, которая находится в таком неудобном для предательства положении.

  Вот и становись тут творцом какой-нибудь победы, не задумываясь, какой ценой её добывать.

  Кто-то из собравшихся около этапа на Полигон зрителей-пацифистов предложил:

  – А вот если бы на самом чрезвычайном заседании самого чрезвычайного земного комитета учредить для всех армий мира жесточайший приказ – 'Ни шагу вперёд!'. И тогда ни одной армии мира не надо будет отдавать приказа – 'Ни шагу назад!'. Красота – никаких побед и поражений, никаких похоронок и слёз.

  – Не получится, – сразу забраковал кто-то другой это предложение. – Драчливость заложена в землянах, как и во всех других животных, на генетическом уровне. А против генетики не сладит ни один чрезвычайный комитет, хоть сколько времени он будет штаны просиживать.

  Это верно: один удачливый учёный-генетик, который найдёт управу на человеческие гены драчливости, быстрее и надёжней прекратит все войны, чем тысячи чрезвычайных комитетов.

  Хватит нашего любопытства с этой группы этапируемых. Генералу Караеву не попасть на Полигон – не махал он шашкой, не грозил пистолетом, заставляя своё подразделение штурмовать Н-скую высоту семнадцатый раз подряд, уложив наконец на её склонах весь вверенный его отеческим заботам личный состав. Посмотрим-ка – а что там в тех группах, которые получили путёвочки на самые нижние станции.

   В этот раз из всего большого этапа направление на самую нижнюю из них, в Светлое будущее, получила только одна душа. На её проводах – никаких ободряющих похлопываний по плечу и утверждений, что 'везде люди живут'. Тоска, уныние, безысходность. И отбывающий, и провожающие его родственники с Верхнего Хозяйства прекрасно понимали весь трагизм положения. Даже те, кто отправлялся на Котловую и Костоломную – и те поглядывали на эту семейку с большим сочувствием.

  На всю большую группу грешников, отправляемую на станцию Ура, приходился всего один экспедитор-охранник. Да и тот, позёвывая, миролюбиво прогуливался вдоль строя своих подопечных, зная, что никаких неприятностей от них ожидать не стоит. А вот одного этого грешника, отправляемого в Светлое будущее, крепко держали под руки два дюжих молодца, и ещё двое в любое мгновение были готовы прийти им на помощь. Стало быть, при отправке этапов в Нижнее хозяйство всякого рода эксцессы чаще всего происходили среди этого контингента.

  Не обошлось без эксцесса и в этот раз.

  То ли охранники, расслабившись, дали маху; то ли их подопечный, переполняемый животным страхом, силищу приобрёл животную – но он вырвался из рук стражей, держащих его под руки, ловким финтом обошёл двух других, перебежал к той команде, которая направлялась на Котловую, мёртвой хваткой обнял одного из этапируемых туда и дико закричал:

  – К справедливости взываю! Требую немедленно переоформить мне станцию назначения! Я вот с этим гражданином Шмаковым должен быть в одной группе. Почему Шмакова, который совершил точно такое же преступление, как и я, опускают только до Котловой, а меня отправляют в Светлое будущее?

  Охранникам-экспедиторам, восстанавливая порядок, пришлось повозиться с дебоширом. Шмаков с готовностью помогал им отодрать от себя нарушителя дисциплины и возвратить на место, к его родне из рая, которой и до этого было совестно за своего родственничка, а тут все они, кроме старенького дедушки, который, вероятно, вздремнул – все они, не дожидаясь отправки этапа, невидимками упорхнули обратно в райские кущи.

  Старший конвоя всего этапа, дабы пресечь внутри него вредящие дисциплине и спокойствию пересуды, громко напомнил:

  – Да, Шмаков тоже с особой жестокостью убил свою жену, а потом расчленил и сжёг её останки. Но он проделал это исключительно из корыстных побуждений – чтобы при разводе не делить с ней жилплощадь и совместно нажитое имущество. А вы со своей женой проделали то же самое по идеологическим мотивам – когда она, в ответ на ваше утверждение: 'И всё равно, вот увидишь, гадюка, – наше поколение будет жить при коммунизме!', сказала: 'Господи, спаси и помилуй!'

  Теперь уже все четверо охранников крепко держали скандалиста, а один из них приказал:

  – Перестаньте хулиганить, товарищ. Поцелуйте дедушку, и айда в лифт!

  Прощание всех групп со своими родственниками из Верхнего хозяйства свернули, и стали заводить этап в огромный лифт. Все экспедиторы-охранники, они же и лифтёры, дело своё хорошо знали: чтобы грамотно распределить в лифте этапируемых на разные уровни, скандалиста завели в него первым и поставили в самый дальний угол. Потом заводили тех, кто направлялся на Котловую, Костоломную, Парную, Карьер... Точный расчёт – и вся большая группа, отправляемая на станцию Ура, тоже влезла, хотя последний десяток конвою пришлось запихивать в лифт уплотняющими толчками и даже пинками.

  Пока не начался заглушающий всё реквием, сопровождающий спуск лифта-колосса в преисподнюю, единственный отправляемый на станцию Светлое будущее грешник успел крикнуть: 'Эта дура хорошо знала, что я не могу поступиться принципами!'

   ...Предсказание любителя пива и компаний сбылось. Подошедший к нам однажды человек, оглядываясь по сторонам, заговорщицки обратился к Евгению Семёновичу:

  – Подпольный комитет коммунистической партии потустороннего мира держит вас в поле зрения, товарищ генерал. Надеемся, вы готовы к решительным действиям, если партия прикажет?

  Такой вопрос, заданный вот так, без всякой преамбулы, и на Земле поставил бы в тупик. Генерал Караев и рта не успел раскрыть, а ему уже подсказывали, почему он должен быть готов к неким решительным действиям, как только получит приказ партии:

  – Надеюсь, вы согласны с тем, что куда бы ни забросила судьба члена коммунистической партии, ему не позволено забывать, что он в первую очередь коммунист...

  Никогда не сомневался – коммунисты невысоких чинов и званий тех прошлых времён, когда однопартийцы высших рангов многое от них прятали, – такие коммунисты в массе своей были славными людьми. Смущаясь, пряча глаза, краснея, потея, переминаясь с ноги на ногу, часто прося разрешение попить водички, такой человек всё-таки имеет какое-то моральное право заявить на любом пристрастном разбирательстве: 'Не знал я про масштаб кровавых преступлений так называемого 'ума, чести и совести нашей эпохи', ну, честное слово, не знал!..' А вот коммунисты нашего времени, когда масштаб этих преступлений известен, могут быть только или недоумками, или прохвостами, живущими за счёт этих недоумков. Ну а если 'не могу поступиться принципами' не излечивается даже от такой резкой перемены политического климата, как попадание в потусторонний мир, то коммунист здесь – это уже не столько партийность, сколько какой-то медицинский диагноз.

   Не думаю, что Евгений Семёнович прочитал мои мысли, а вот посланец местной организации коммунистов, похоже, что-то почувствовал. Он взял генерала Караева под руку и отвёл в сторонку.

  А я в это время удивлялся про себя: это ж надо, коммунисты даже здесь, на Сортировочной, свой подпольный комитет сумели сколотить. И это после строгих 'Напутственных слов' Чрезвычайного посла Хозяина.

  Я был почти уверен, что политобработка генерала Караева, уже немало узнавшего о Нижнем хозяйстве, ничего не даст, и, подойдя потом ко мне, он скажет: 'Господи, ну какие ещё заседания могут быть на пороге в преисподнюю. Зачем и кому это надо?'

  Нет, Евгений Семёнович не считал идиотизмом политическую активность коммунистов на Сортировочной и сказал мне, что выразил полную готовность пойти на собрание подпольного комитета, как только его позовут.

  ... – Я горжусь тем, что являюсь членом такой боевой партии!

   Начать обмен штампами? Я скажу: 'Эта боевая партия разожгла в нашей стране чудовищный пожар, погубив в этом пожаре миллионы людей'. Он твёрдо ответит: 'Даже не пытайтесь меня переубедить. Да, было время, когда для партии большевиков настал момент разжечь такой пожар. Но она же этот пожар и потушила'. Я раздражённо напомню: 'Она его тушила всё время своего существования исключительно человеческой кровью. Морями человеческой крови'. Он так же раздражённо скажет: 'Не надо преувеличивать и утрировать. Крови было пролито столько, сколько требовалось для удержания власти рабочих и крестьян'.

   Нет, штампами 'не могущих поступиться принципами' не проймёшь. Тут нужно что-то другое.

  В этот момент к нам, насторожённо оглядываясь по сторонам, подошёл человек, который внимательно следил за общением генерала Караева с представителем коммунистов.

  – Что, в подполье завлекал вас тот тип? – кивком показал он в ту сторону, в которую удалился эмиссар подпольщиков.

  Не провокатор ли какой-нибудь: Сортировочная – тот ещё террариум!

  – А с кем имеем честь? – строго спросил генерал Караев.

  – Я один из тех коммунистов-ренегатов, которые стали ренегатами уже здесь, на Сортировочной.

  Вот как: стало быть, есть тут товарищи, на которых 'перемена климата' подействовала благотворно.

  Генерал Караев такие изменения благотворными не считал. Он осуждающим тоном спросил:

  – Что же заставило вас стать ренегатом?

  – Если вы хоть раз побываете на заседании подпольного комитета, думаю, ещё одним ренегатом станет больше.

  – Так вы уже бывали на таких собраниях? – генерал Караев всё так же строг к подозрительному собеседнику. – Что же отвратило вас от бывших товарищей по партии?

  – Их программа.

  А вдруг всё-таки провокатор? На всякий случай отгорожу-ка я его в этой беседе от Евгения Семёновича, чтобы на предстоящем собрании подпольщиков, если он туда всё же пойдёт, ему не аукнулось какое-нибудь неосторожное слово, сказанное сейчас, и подслушанное кем-то из пронырливых стукачей.

  -Вот как! У коммунистов и здесь есть какая-то программа?

  – Их у них даже две: программа-минимум и программа-максимум.

  – Уж коли вы хотите и моего товарища склонить к ренегатству, то мотивируйте, пожалуйста, это своё желание. Начните ваш рассказ с программы-минимум местных коммунистов.

  – Программа-минимум у местных подпольщиков – построение социализма на станции Ура.

  – Какие оптимисты местные подпольщики, – удивлённо хмыкнул я. – А на самые нижние станции преисподней они не боятся попасть за такие намерения?

  – Бодрятся, хорохорятся, даже анекдотами на эту тему обмениваются. Но вот про станцию Светлое будущее – только испуганным шёпотом и уже никаких анекдотов.

  Ага, вот человек, который в кулуарах тех заседаний подпольного комитета, на которых присутствовал, мог что-то слышать о главной тайне преисподней, о станции Светлое будущее.

  Чуть ли не умоляю:

  – Расскажите нам, пожалуйста, хоть что-нибудь об этой станции. Ну, хоть что-нибудь! Мы уже знаем, что верхушку на станции Светлое будущее держат вожди большевиков.

  Наш новый собеседник, прежде чем решиться ответить, долго оглядывался по сторонам.

  – Вот какие шепотки об этой станции мне довелось услышать в перерывах тех собраний подпольного комитета, на которых мне довелось присутствовать, и вот что я понял из тех шепотков. Вам, конечно, знакомо отношение на Земле многих и многих наших соотечественников к тем вождям: 'С одной стороны – с другой стороны...' Так вот почти весь контингент сидельцев в Светлом будущем – это самые твердолобые, самые упёртые защитники этой позиции, которые ни в какую не хотели поступиться своими принципами. Те, которые всю жизнь с пеной у рта не уставали таким образом защищать людоедов: 'Да, с одной стороны – но с другой стороны...' Которые даже на собеседованиях не поменяли своей позиции. Вот такой контингент и попадает во власть банды, сколоченной Хозяином на станции Светлое будущее.

  Да, нашим поколениям хорошо знакомы глубокомысленные причитания об этих пресловутых двух сторонах. Не уставал удивляться этим розовым слюням при упоминании имени верховного пахана партии лучших друзей трудового народа: мол, конечно, с одной стороны он тиран; но ведь, с другой стороны, в одной и той же шинели и сапогах десятилетиями ходил; цены на соль, спички и носки каждый год снижал. А то, что тиран, то как не быть тираном с таким народом и в ту историческую эпоху – ведь иначе ты этот народ и в атаку без патронов не поднимешь, и на колхозном поле вместо трактора в плуг не запряжёшь, и на великие стройки коммунизма не загонишь с одной лишь тачкой да лопатой. Как иначе построишь светлое будущее с таким народом?.. И почему среди наших соотечественников до сих пор так много почитателей самого эффективного управленца по превращению государства в один огромный лагерь с огромными рвами-кладбищами за его рабочей зоной? Ведь многие из них и родились уже после того, как лучший друг рожениц и новорожденных отправился выть на огоньке у Хозяина. Не потому ли, что на миллионы заключённых нужны были тысячи и тысячи охранников, а все охранники, в отличие от охраняемых, выжили и дали хороший приплод, который обязан защищать тятенек?

  Прошу уточнить:

  – Ну и что ожидает не могущих поступиться принципами на станции Светлое будущее? Вожди и там показывают себя с одной стороны и с другой стороны?

  Ещё раз внимательно оглядевшись по сторонам, наш информатор продолжил свой рассказ:

  – Напомню вам: я только повторяю то, что рассказывают шёпотом подпольщики. Но из тех шепотков понятно, что эти слухи передаются из поколения в поколение коммунистов, проходящих через Сортировочную, и их можно считать достоверными. Один из номеров вождей в их репертуаре 'с одной стороны-с другой стороны' – это когда вождь с одной стороны обрабатывает паяльной лампой задницу своему подопечному, а с другой предлагает ему посмотреть какую-нибудь кинокомедию. Существуют и другие, ещё более ужасные и мерзкие примеры.

  Так вон оно что! Если это так, то Хозяин действительно творчески подошёл к учреждению этой самой близкой к нему во всех отношениях станции. Таким и должен быть результат пребывания верхушки большевистской банды у него 'на огоньке' – вожди становятся чертями, и нет в аду чертей страшней. Вот такой и должна быть их двусторонность на станции Светлое будущее – с максимальным садистским извращением этой двусторонности. Там им уже не надо сюсюкать с народом – обниматься с доярками, танкистами, полярниками; пожимать мозолистые руки сталеваров и асфальтоукладчиц; принимать на парадах букеты цветов от пионеров; брать на руки подаренных им на партсъездах ягнят и поросят; восхищённо цокать языками и лично вручать ордена селянам, вырастившим рекордную по величине капусту и тыкву; не надо рецензировать последние произведения поэтов и писателей; ходить с видом знатоков на театральные премьеры и художественные выставки...

  Вот теперь стало понятно, почему станция Светлое будущее располагалась даже ниже Котловой. В Котловой тебя кипятят в котле – и всё, больше никаких издевательств. А в Светлом будущем тебе поджаривают паяльной лампой задницу, и в то же время приказывают смотреть кинокомедию. А такие процедуры уже не только очень болезненны, но и очень унизительны.

  – И что, специально для не могущих поступиться принципами и устроен этот ад на станции Светлое будущее? – не смог, не смог Евгений Семёнович скрыть своей нарастающей тревоги.

  Собеседник развёл руками:

  – Да, похоже, что только для этого контингента грешников.

  Это правильно, что меня не пустили в рай. Не должны туда пускать тех, у кого не возникает хотя бы запоздалого душевного протеста, когда сбываются их кровожадные мечты. Но должно, должно быть суровое наказание в потустороннем мире для 'не могущих поступиться принципами'. Это на Земле им посчастливилось не попасть в подвалы, сродни самым нижним уровням преисподней, и можно было, с заразительным ржанием смотря кинокомедию, с умилением поминать того, кто был самым большим знатоком и ценителем их. 'Бойтесь равнодушных' – какая чепуха! Это всё равно, что бояться деревьев или дождевых червей. Бойтесь 'не могущих поступиться принципами' – религиозными, научными, политическими и прочими. Это под их одобрительные улюлюкания, гогот, свист, под их бурные аплодисменты, временами переходящими в овации, во все эпохи погублено столько людей, сколько ни одной чуме со всеми холерами в придачу не погубить

  ... Вижу, что Евгению Семёновичу всё более тягостна обсуждаемая тема, надо бы как-то смягчить её:

  – Нет, это слишком жестоко. Скорее всего, пребывание 'не могущих поступиться принципами' на станции Светлое будущее – временное. В зависимости от верности этим принципам. Когда очистительные процедуры с паяльными лампами и сопутствующими им моральными издевательствами полностью избавляют их от этих принципов, они переводятся на другие станции Нижнего хозяйства. Ну, а программа-максимум у подпольного комитета какая?

  – А программа-максимум...

  Но наш собеседник не успел ответить на этот вопрос. Он, первым заметив приближающихся к нам двух дюжих молодцов, тихо сказал: 'А вот и боевики подпольщиков пожаловали...' Порывался убежать, но не успел. Молодцы цепко подхватили его за руки, коротко сказали: 'Вы, товарищ, опять за своё!', оттащили от нас – и больше мы его никогда не видели.

   Вот это партия! Вот это её 'длинные руки'! Как не уважать организацию, 'длинные руки' которой достанут любого бунтующего ренегата не только на Земле, но и в потустороннем мире. Не то что любители пива – тем плевать на любое нарушение партийной дисциплины в любых мирах.

  После услышанного о садистских извращениях на станции Светлое будущее напрашивались рекомендации генералу Караеву, который, несмотря на наши политические разногласия, всё больше становился моим товарищем.

  – А не стать ли и вам, Евгений Семёнович, ренегатом, не откладывая это дело в долгий ящик. Потом покаетесь хорошенько на собеседовании – глядишь, если и не на станцию Ура, то на Придорожную попадёте, с Андреем там встретитесь. Вместе будет легче протолкнуться в лифт на Сортировочную для подачи апелляции. Это же куда лучше, чем вертеться на раскалённой сковородке и думать, как ответить на вопрос вождя: 'А вы почему не смеётесь, товарищ, или вам наши кинокомедии не нравятся?' Не ходите на собрание подпольщиков, когда позовут – и автоматически станете ренегатом. А ещё лучше – прямо сейчас бегом в Стуковую. Так, мол, и так, коммунисты склоняют к запрещённой политической деятельности, о чём спешу поставить в известность соответствующие органы Нижнего хозяйства. Рассчитываю на то, что мой сигнал будет учтён на собеседовании.

  Евгений Семёнович не принял мои предложения:

  – Даже если бы я и задумался над этим вопросом, то и тогда пошёл бы на собрание, раз обещал.

  Я продолжал нагнетать страхи:

  – А ведь какой ужас – сидя, например, в тазу с кипящей смолой, смотреть 'Весёлых ребят', да ещё объяснять вождю, почему вы не смеётесь в нужных местах.

  Генерал Караев на этот раз был резче:

  – От того, что вы и подобные вам остряки придаёте своим нападкам на коммунистическое учение и её вождей такую вот сомнительную художественную форму, содержательной части этих нападок всегда будет грош цена. Настоящих коммунистов никакие нападки не заставят отказаться от своих незыблемых принципов.

  Продолжу пока свои нападки в художественной форме, но тоже добавлю резкости:

  – Да-да, что-то в голове должно быть у каждого. Если нет мозгов, то приходится заменять их незыблемыми принципами. Это удобнее. Мозгами приходится хотя бы время от времени шевелить. Незыблемые принципы, как хорошо уложенные кирпичи, не нуждаются в таких упражнениях. Их как раз лучше вовсе не трогать, чтобы не развалилась вся эта укладка в голове, старательно уложенная туда вашими вождями.

  Генерал Караев был крепкий орешек:

  – Повторю: напрасны старания таких, как вы, очернить, опорочить нашу партию. Как напрасны и потуги переписать нашу историю. У неё, как известно, нет сослагательного наклонения.

  Хоть на какую станцию Нижнего хозяйства попаду, а первым делом поинтересуюсь – не на ней ли мотает свой срок изобретатель этого изречения про сослагательное наклонение. Если там же, то от имени всей здравомыслящей части человечества строго спрошу у него: ну почему он не указал и во вступлении к этому изречению, и в заключении его, и в примечании, что под историей в нём надо понимать только исторические события, а не историю – как разбор этих событий, не историю – как науку. Сколько и сколько недоразумений, сколько и сколько идиотизмов породила такая небрежность изобретателя избитого выражения. Ведь недоумки понимают её только так: нет у истории сослагательного наклонения – вот и нечего в ней копаться.

  – У авиакатастрофы, товарищ генерал, тоже нет сослагательного наклонения, а разбирают её потом до последнего слова, звука, винтика. И если становится понятно, что это не попавшая в двигатель ворона виновата в ней, как предполагалось вначале, а свихнувшийся или пьяный в доску пилот, то так об этом и скажут. Так об этом и напишут в переписанной истории этой авиакатастрофы. А если и в этом её толковании потом возникли сомнения, то снова и снова ту авиакатастрофу разбирают до последней молекулы. Чтобы следующие предотвратить. А вы всё с этим сослагательным наклонением, как с писаной торбой носитесь. Уже тысячи раз доказано-передоказано, что это ваши вожди виноваты в том, что все скотобойни мира едва ли пролили столько крови, сколько пролили её коммуняки-большевики в борьбе за светлое будущее. А вы всё равно будете трындеть, что не надо переписывать учебник истории 1939 года.

  'Трындеть', 'коммуняки' – пожалуй, по отношению к Евгению Семёновичу это уже явная грубость. Ну, так и 'грош цена' с 'потугами' – эти перлы тоже ведь не из вершин изящной словесности заимствованы.

  Хотя бы разочек это должно было случиться – дошли мы с генералом Караевым и до обмена штампами.

  Проскочив мелочь, перешли к тяжеловесным.

  ...– Большевики приняли нашу страну с сохой, а оставили с атомной бомбой.

  – Которую стырили. Как тырили все человекоистребительные изобретения, чтобы прослыть пусть вечно голодной, но сверхдержавой. Так что, товарищ генерал, ещё неизвестно, когда наша страна была более нищей – с сохой или с атомной бомбой. А уж при каких правителях в ней извели больше народу...

  Ещё более зло и адресно нагрубить? Напомнить, что всем советским историкам было строго-настрого предписано любыми способами загораживать статистику на этот счёт – хоть своими боязливыми задницами, хоть орденоносными грудями, хоть и тем, и другим?

  Генерал Караев меня опередил:

  – Да, такое это было непростое время: лес рубят – щепки летят.

  Одно из самых ненавистных мне оправданий большевиков-лесорубов.

  – А кто своим бандитским переворотом породил такое время?

  – Не бандитский переворот, а великая революция, на которую равнялись, с которой брали пример многие народы.

  – Великая только по величине своих жертв. И даже окончательно захватив власть, большевички по своей бандитской подозрительности сгубили на всякий случай ещё миллионы.

  – Да прекратите вы нагнетать! Кто насчитал эти пресловутые миллионы? Может быть, их и одного миллиона не наберётся.

  У 'не могущих поступиться принципами' миллион невинно казнённых – вот та красная черта, за которую они не перейдут. Истерику с пеной у рта закатят, лбы расшибут, костьми лягут, припишут принадлежащие неандертальцам черепа с аккуратной дыркой в затылке, найденные в ещё одном рву, – но никогда не согласятся с тем, что это черепа жертв людоедской власти большевиков уже из второго или следующих миллионов.

  – Конечно! Кто миллионы этих щепок будет считать. Вам бы всех казнённых маршалов, генералов, наркомов и министров сосчитать – не сбиться со счёта!

  Ну, а в завершении полемики, мы оба, как водится, перешли на самые тяжеловесные словеса:

  ...– Каждый осёл может пнуть мёртвого льва!

  – Для баранов и гиена – лев...

  – Все ваши подобные словесные фокусы – для меня пустой звук.

  Не чувствуя своей победы в этом споре, с раздражением рекомендую уже не в первый раз:

  – Сходите всё-таки в 'Партер', товарищ генерал, закажите там, например, такое представление – 'Ночная смена в киевском ЧК'. Ещё до окончания первого акта навсегда избавитесь от большевистской дури!

  – Ещё раз повторю: и не подумаю туда идти.

  На Сортировочной добровольно сходить в 'Партер' мог любой 'не желающий поступиться принципами'. Но мало кто из них соглашался пройти это жесточайшее испытание. Из 'Партера' выходили седыми и те, у которых до этого ни единого седого волоска на голове не было. Подчас туда заходил бравый вояка, на лице которого всё ещё было написано: 'Врёшь-не возьмёшь! Всё равно не поступлюсь принципами!' А выходила оттуда человеческая развалина – пригнутая, съёжившаяся, с бессмысленным выражением лица и потухшими напрочь глазами. Эта развалина будет панически избегать всяких вопросов к ней, и будет бежать от любого, как побитая собака, хотя в 'Партере' никого из зрителей ни пальцем не тронут, ни слова грубого не скажут. Так и будет эта развалина испуганно сторониться всех до самой отправки на свою станцию в Нижнем хозяйстве. Зато для прошедших через 'Партер' такой станцией становилось уже не Светлое будущее. Что-то очень серьёзное происходило с их принципами после посещения 'Партера'.

  За всё время нашего пребывания на Сортировочной нам лишь один раз повезло оказаться среди слушателей человека, прошедшего через 'Партер' и сохранившего способность общаться.

  ... Мы не сразу заметили эту толпу грешников, оказались на её периферии, слышно было плохо, но сказанное громко, навзрыд я хорошо расслышал:

  – ... Анастасиюшку... она была ближе всех ко мне... её тоже штыком... а девочка так не хотела умирать... всё тянула в мою сторону свою ладошку... всю в крови... как будто видя меня и прося о чём-то...а он её опять штыком, штыком...– и рассказчик зашёлся в каких-то припадочных рыданиях.

  В 'Партере' приглашённый туда был только зрителем исторического события. И это было именно то событие, а не его воспроизведение. Абсолютно то событие, и в том времени, когда оно происходило. После фрагмента в 'Напутственном слове' Их Бабского превосходительства о сложной машинерии такого погружения в прошлое никто из нас не задумывался над тем, как это происходит. Был ли зритель в 'Партере' видим для участников тех событий – на этот счёт единого мнения на Сортировочной так и не сложилось.

  Потом, переспрашивая других слушателей, мы с Евгением Семёновичем смогли более-менее полностью представить себе то испытание в 'Партере', о котором нам удалось расслышать только малую часть.