Текст книги "Святое дело (СИ)"

Автор книги: Алик Затируха

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

  Догнал. Ба! Да это же тот пузатенький коротышка с фотоаппаратом, который перебегал дорогу на красный, торопясь запечатлеть мои останки.

  Я, признавая свою косвенную причастность к печальной судьбе коротышки, сумел подхватить его и помочь устроиться рядом с нами. Мы оба были очень деликатны по отношению друг к другу: я никак не выражал своего удовлетворение тем, что какой-то водила всё-таки раскатал его по асфальту; а он не упрекал меня, намекая на первопричину этого происшествия. Я только спросил:

  – Легковушка?

  – Две. Одна за другой. После первой я ещё шевелился.

  ... Почему мы, четверо, оказались рядом? Потому что в одно время покинули земной мир? И случайно ли, что среди нас – только мужчины? Наверное, даже для самых грешных дамских душ существуют какие-то другие пути-дороги в потусторонний мир, не так похожие на канализацию.

  И такой способ перемещения нельзя было назвать триумфальным, и он не придавал оптимизма, но теперь появилась хоть какая-то уверенность в том, что на конечный пункт мы прибудем не утопленниками. Но вот что это за место будет?

  Так как никто другой не брал на себя эту миссию, то роль бодрячка взял на себя я, и стал обнадёживать всю нашу компанию: может быть, конечный пункт всё-таки порадует нас? Вдруг этот дискомфорт, эти неудобства в пути – просто ещё одно испытание, которое мы должны выдержать, чтобы получить тот заветный ордерок на свой участок в райских кущах?

  Но окончательно разобравшись с родом занятий моих попутчиков, я почти полностью потерял надежду, что доберусь-таки когда-нибудь до райских ворот. Если конечный пункт этого пути для нас четверых один и тот же, то как этот пункт может быть раем?

  – Николай, – представился коротышка. – Фотожурналист. Был им на том свете, – уточнил он. – Сотрудничал в 'Чрезвычайных происшествиях'. Как раз закончил снимать последствия ограбления в ювелирном магазине с убийством охранника, когда увидел ваше падение. Заснять и его последствия тоже посчитал своим профессиональным долгом.

  Интересно, как спится журналистам такой специализации, по профессиональному долгу обязанным снимать такие вот 'последствия'?

   Андрей, заранее догадываясь об отношении остальных к его профессии, представившись, криво ухмыльнулся. Да, выражения лиц остальных стали ещё более унылыми, чем были до того.

  Может российский гаишник попасть в рай? Даже сами гаишники должны обыгрывать такое предположение только как анекдот. Представить гаишника у райских ворот так же невозможно, как представить, например, Соньку Золотую Ручку у ворот Зимнего дворца с просьбой принять её туда фрейлиной.

  А если бы всё-таки по какому-то недоразумению распахнулись перед каким-нибудь гаишником райские ворота? Ох, не позавидуешь, наверное, тогда раю! Поглазеть на это невиданное там доселе чудо – российского гаишника, порхающего в белоснежных одеждах, с крыльями за спиной, нимбом над головой, а вместо арфы – со своим легендарным жезлом в руках – поглазеть на это диво должны будут слететься такие огромные стаи постояльцев со всех вселенских филиалов рая, что это надолго разрушит его спокойную, размеренную, счастливую жизнь. Вокруг этого гаишника устроят такую кучу-малу и давку, что и ему только что выданные со склада новенькие крылья обломают, и мириады других придётся отправлять в утиль. А ведь и в раю, наверное, экономика должна быть экономной. К тому же, со временем наверняка обнаружится: с попаданием этого гаишника в рай произошла какая-то нелепая ошибка, и зря в этой давке столько крыльев переломали, и столько нимбов посеяли.

   Не знаю, как другие мои попутчики, но я, присмотревшись, узнал генерала ещё до того, как Евгений Семёнович Караев представился. Доктор исторических наук и коммунист из тех, что не могут поступаться принципами. Даже в многомиллионных трудах Ордена Красной звезды института военной истории Министерства обороны тиражи его сочинений были очень заметны. Сочинений, в которых лихо смешивался сироп о традиционной миролюбивой политике СССР с пылью, поднимаемой его бронетанковыми колоннами, вводимыми на территорию тех стран, которые пытались выйти из-под опеки такой политики. А в газетно-журнальной периодике, на радио и телевидение генерал Караев был штатным громилой ревизионистов, пересматривающих историю, написанную орденоносными институтами.

  Если один из тысяч и тысяч наших гаишников и мог не брать взятки – злая нянька в детсаде умышленно несколько раз его головкой на пол роняла, или позже у него с той же частью тела происходили какие-то злоключения, приведшие к таким вот необратимым последствиям, – то ни один из выкормышей советской исторической школы не мог не врать всю свою профессиональную жизнь. Врать, используя все разновидности вранья, – враньё прямое, косвенное и враньё умолчанием. Да, самые свободомыслящие из них ещё ухитрялись как-то выкручиваться и обходиться без самого оглушительного, самого неприличного вранья, описывая, например, русско-турецкие войны, в которых приписывали туркам в сражениях с нашим воинством уже не семикратное, как было заведено, преимущество в живой силе, числе кораблей и количестве пушек, а всего лишь трёхкратное. Но не врать, представляя публике отечественную историю двадцатого века, а тем паче, её советскую военную составляющую, – на такой подвиг не шли и самые отчаянные смельчаки. Иначе нечего было и мечтать об учёных степенях и новых звёздах на погонах.

  Поэтому для всей этой военно-исторической учёной публики не может быть никаких исключений – пущать их в рай должно быть категорически запрещено. А если кто-то из этих изворотливых учёных мужей, предъявляя фальшивые документы у всех шлагбаумов и ловко обходя все заградотряды на пути в рай, доберётся всё-таки до его забора, а потом, перемахнув через него или сделав под ним подкоп, попадёт на райскую территорию – то этот инцидент должен быть исправлен при проверке личности первым же тамошним патрулём. Исправлен грубым, шумным выдворением.

  Что-то очень уж я разошёлся в своих мысленных нападках на историков. А вдруг генерал Караев в последнее время переродился и уже готов был стать одним из очистителей авгиевых конюшен нашей официальной истории? Или хотя бы на смертном одре покаялся и признал-таки, что это не финны стрельнули первыми на Карельском перешейке, как он всегда доказывал, а наоборот.

   Ещё со школьных времён меня удивляла холуйская обязанность нашей военно-исторической науки, навязанная ей 'умом, честью и совестью нашей эпохи', при описании всех крупных сражений Великой Отечественной войны, в которых наши силы по всем параметрам заведомо превосходили немецкие, прибегать к лукавой формуле: 'С обеих сторон в этом ожесточённом сражении участвовало...' Далее – цифирьки без разбивки их по участникам сражения. Уверен, что не я один приумножал свои грехи, зло чертыхаясь от непонимания этой хитрой арифметики. Как зло чертыхались бы в суде присутствующие, слушая свидетеля, раз за разом тупо бубнящего: 'В этой драке с обеих сторон участвовало десять человек...' – но так и не сказавшего (родственник кого-то из проигравших, подкуплен ими?), что соотношение сторон дерущихся было восемь к двум. И эти двое, хоть и кряхтя, постанывая, прихрамывая и выплёвывая выбитые зубы, но ушли с поля боя всё-таки на своих ногах, а всех их восьмерых противников пришлось вытаскивать с него на носилках, причём, парочку – сразу на кладбище.

  Взращённая непогрешимой партией историческая наука обо всех битвах с нашим подавляющим преимуществом в силах предпочитала говорить, уподобляясь такому вот ломающему ваньку свидетелю. И если бы в легендарном фермопильском сражении, где с одной стороны было двадцать тысяч персов, а с другой – триста спартанцев, вместо персов были бойцы Красной Армии, то наши историки писали бы только так: 'С обеих сторон в этом ожесточённом сражении участвовало 20300 человек...' А ведь если у медиков – 'не навреди', то у историков должно быть – 'не наври'. Что, по сути – всё то же 'не навреди'.

  Проверю:

  – Позвольте, товарищ генерал, воспользоваться случаем и хоть теперь узнать – разобрались, наконец, окончательно наши историки с тем знаменитым танковым сражением под Прохоровкой, с его арифметикой?

  Генерал Караев был очень удивлён:

  – Странный вопрос, учитывая положение, в котором мы с вами находимся. Но раз уж он задан. Это – общеизвестная цифра: с обеих сторон в танковом сражении под Прохоровкой участвовало полторы тысячи танков.

  'С обеих сторон'. Нет, и на смертном одре не покаялся генерал Караев. И вот теперь уже можно было бы во всеуслышание сказать: 'Кирдык нам, мужики! В приличное потустороннее общество таких, как мы, принимать не должны. Если мы, четверо, плывём в одно и то же место, то место это и называть вслух не хочется. Оттуда ни через его забор не перемахнуть, ни подкопа не сделать. Побеги оттуда невозможны, караульная система там образцовая, нет мемуаров о её проколах'.

  Но чего я буду расстраивать своих попутчиков, которые порой с надеждой поглядывают на меня – вдруг хотя бы мой образ жизни и род занятий прибавят всей компании если не святости, то хотя бы той добропорядочности, которая может послужить нам общим пропуском к заветным вратам. А я всё никак не мог выбрать из своей пёстрой трудовой, да и просто жизненной биографии хоть что-нибудь, оправдывающее такие надежды. Ни в одной из их составляющих не было ничего святого и достойного такого высокого поощрения. И всю мою жизнь благочестивой не назовёшь.

  Но вот генерал Караев никак не хотел признавать своих грехов:

  – Как, по-вашему, куда мы всё-таки направляемся?

  – Да уж не в рай, конечно. В рай не плывут по канализационной трубе, – гаишник Андрей непонимающим не притворялся.

  Журналист Николай свой отказ притворяться обозначил одной лишь мимикой, но очень красноречивой и не позволяющей толковать её двояко.

  Или всё-таки начать вялую дискуссию: надо ли спешить делать какие-то выводы, тем более – самые трагичные, тем более – для всех сразу?

   Но тут в нашу компанию буквально врезался догнавший нас какой-то здоровенный мордатый тип с толстенной золотой цепью на бычьей шее, с богатой татуировкой и с пулевой дыркой во лбу... Тут не было никаких 'разрешите', 'позвольте присоединиться', 'не дайте, православные, утопнуть в дерьме на ваших глазах'. Тут было грубое, нахальное расталкивание нас у спасательного венка и гнусная матерщина в ответ на протесты против такого поведения. Тут во всей своей красе наглел только что подстреленный 'авторитет'.

  Через считанные секунды нас догоняет ещё один канализационный пловец. Ба, да у него тоже дырка во лбу, и он приветственно машет рукой 'авторитету'. Члены одной банды, которой на 'стрелке' повезло меньше проивников? 'Дай руку, братан', – подплывая, просит этот подстреленный, понимая, что иначе его пронесёт мимо нас. Но 'братан', решив, что и места для того, чтобы уцепиться за венок больше нет, да и выдержит ли он ещё более возросшую нагрузку на него, – мощный 'братан' энергичной работой ног так повернул наш спасательный круг, чтобы ему было удобней лягнуть подплывающего, если понадобится. Не понадобилось, того пронесло мимо, и долго ещё были слышны специфические выражения человека, которого одновременно застрелили, предали, да ещё и в каком-то дерьме хотят утопить.

  Вот тебе и 'братан'. Перемигнувшись, мы, четверо, решили взять ещё один грех на душу и совместными усилиями утопить распоясавшегося злодея. Да и будет ли это грехом?

  Только приступили к задуманному, как в этот момент...

  Это было похоже на то, как в аквапарке с горки попадаешь в бассейн. Только здесь высота падения была побольше. Но ни один из нас во время этого стремительного спуска не выпустил из рук венка, который так выручил всю нашу компанию на предыдущем участке пути и который нисколько не пострадал во время падения. Так, вместе с присмиревшим 'авторитетом', все мы оказались...

  А вот это уже действительно река. Не та ли легендарная река, названия которой я так и не успел узнать на Земле?

  – Стикс, – знал её название генерал Караев, самый образованный из нас, что ни говори.

  Потащило-потащило течение нашу компанию. И куда оно нас вынесет?

  Нет, похоже, что никуда оно нас не вынесет. Быстро стало понятно, что огромного водоворота, который становился всё ближе, нам не миновать.

  – Да что же это такое! – возмущался генерал. – Уж если хотели нас утопить, то могли бы сделать это ещё там, в канализационной трубе. Что это ещё за инквизиторские штучки?

  – Да, это уже, пожалуй, перебор, – с тоской согласился Николай.

  – То ли ещё будет...– мрачно предположил Андрей.

   – Да и будет ли хоть что-то после того, как нас закрутит этот водоворот? – высказался и я. – Может, попадём в 'никуда', в 'небытиё', где уже никогда и ничего не будет?

   – Да, братаны, это уже конкретный беспредел, – сделал свой приговор ситуации старающийся стать в нашей компании своим 'авторитет'.

  Все наши инстинктивные, не позабытые ещё после земной жизни, попытки согласованными действиями попытаться избежать попадания в водоворот, были бесполезны.

  Генерал Караев упрекнул гаишника Андрея:

  – Я ведь вижу – вы совсем не стараетесь! Вон как энергично действует наш новый товарищ.

  И действительно, 'новый товарищ', как будто предчувствуя что-то острее остальных, бултыхал ногами энергичней всех нас.

  – А чего тут зря стараться? Против такого течения и кашалоту не выплыть, – правильно оценивал соотношение противоборствующих сил Андрей.

  ... Ни один из нас не заметил, откуда он появился на своей лодке.

  Вот это и есть Харон?

  Я видел иллюстрацию Гюстава Доре, где был изображён этот персонаж так, как представляли его в древнем мире. То был старец, хоть и крепенький ещё на вид, нагота которого была прикрыта какой-то простынкой. А тут за вёслами сидел цветущего вида малый, в той новенькой образцовой спецодежде рыбака, которую в СССР выдавали только ударникам коммунистического труда для всяких парадных снимков. Что это на груди у него пришпилено? То ли жетон, как у вокзальных носильщиков, то ли действительно какой-то наградной знак? Интересно, это только мы, ещё помнящие такие снимки, должны видеть Харона вот в такой амуниции? А граждане какой-нибудь тропической страны будут видеть его таким, какими видят своих рыбаков и лодочников – в одной набедренной повязке?

  Поставив свою лодку у ближнего к нам края водоворота, он сложил вёсла и, взяв в руки большой сачок, стал с равнодушным видом дожидаться, когда течение поднесёт нас к борту лодки. А она даже не шелохнулась за это время.

  Сначала наш Харон привычным ловким движением сачка вытащил в лодку душу Николая, потом мою душеньку, потом – Андрея, потом – генерала Караева.

  А вот нашего 'нового товарища' он вытаскивать не стал и взялся за вёсла. Почувствовав неладное, тот отпустил венок и уцепился за борт лодки, пытаясь самостоятельно взобраться в неё.

  Ни лодочник не делал ни малейших попыток помочь ему, ни мы. Мы не смели, да, признаться, и не хотели, а вот чем вызвано такое поведение Харона?

  'Авторитет' не прекращал своих усилий остаться в нашей компании.

  Сначала Харон пытался увещевать его словами:

  – Перестаньте нарушать правила поведения на воде, отцепитесь от борта лодки, это может вызвать её опрокидывание. Плывите себе своей дорогой.

  Увещеваемый отказывался последовать издевательскому совету 'плыть своей дорогой' и почти залез в лодку. Но получив несколько чувствительных ударов веслом по рукам, вынужден был оставить свои попытки.

  Сначала в огромную воронку затянуло оставленный им венок, потом его самого – и водоворот тут же исчез, как будто и не было его вовсе.

  Некоторое время мы, четыре души, вытащенные Хароном в его лодку, и шелохнуться боялись. Да и как иначе? Ведь только что и мы стояли... вернее, плыли на краю... А вот чего на краю? Земное 'на краю гибели' не подходит, этот этап нами уже пройден. Что за дела творятся на этом свете? И поведение Харона – такой с виду миляга, и такая жестокость...

  И только тогда, когда место происшествия осталось далеко позади, самый смелый из нас, офицер-гаишник Андрей, отважился спросить Харона:

  – А куда это... его?..

  Харон ответил с готовностью и не только беззлобно, но и без всякого раздражения:

  – По разнарядке, которую я получил, его сразу к Хозяину 'на огонёк' велено направить.

   Кто такой Хозяин – нетрудно было догадаться. Бывало, я и сам употреблял этот естественный для его носителя титул. Ну а к Хозяину 'на огонёк' – это, надо думать, высший приговор для направляемых в его хозяйство. Или тут правильней будет – низший?

  Поделом – таким было наше общее мнение.

  А с нами Харон был почти любезен:

  – Да, вот так – прямо из сточной трубы, без всякого разбирательства. А вот с вами придётся ещё поканителиться, – таким образом предупредил он наш следующий возможный вопрос.

  Как много информации было заключено в этом предупреждении. Увы, информации, пока что зашифрованной для нас. Где, кому придётся с нами канителиться, и что это будет за канитель? Но так как сразу 'на огонёк' к самому Хозяину мы не попали, да и удостоимся ли когда-нибудь такой обжигающей близости – то уже только поэтому Харон становился для нас всё большим симпатягой. Мы бы и грести ему вызвались помочь, да какие из нас, четырёх трепещущих душонок, гребцы.

  ... Прошёл животный страх, появилась потребность осмотреться.

  А вот берега у Стикса такие же скалистые, высокие, серые, мрачные и безжизненные, как на той гравюре Гюстава Доре, которую я видел. Вода – свинцового цвета, небо тоже. Всё – свинцового цвета. Ни кусточка, ни цветочка, ни травинки не видно на берегах. Ни птаха самая малая не порхнёт в воздухе, ни рыбёшка в воде не плеснёт... И тяжёлая, по– свинцовому давящая тишина вокруг.

  ...Всё лучше видно: река упирается в огромную скалу посередине её течения. В скале, чуть выше уровня воды – жерло, в которое свободно пройдёт человек любого роста. Под ним – скальный выступ похожий на причал.

  К нему и направляемся.

  ...Причалили.

  – Где ты их выловил? – подхватывая на лету брошенный Хароном швартовый конец, спросил у нашего лодочника появившийся на причале служивый.

  – У московского слива.

  – Да оно и так понятно, – криво усмехнулся служивый. – Вон какие у всех надутые, недовольные столичные рожи. Видно, и здесь ждут каких-то привилегий. К Хозяину 'на огонёк' кого-нибудь из этой компании отправил?

  – Одного.

  – Да уж, из московской канализации кто-нибудь туда обязательно сразу попадает. Ох и грешна российская столица.

  Что, и здесь, в потустороннем мире, у москвичей тоже неважнецкая репутация? Но как наши, да и любые другие физиономии могут тут сиять? Только потому, что их обладатели сразу к Хозяину 'на огонёк' не попали?

  – Посмотрите последний раз на воду. Даже такую вы больше никогда не увидите. Ну, разве что в котлах... кипящую, – глумливо посоветовал нам причальный.

  Да, видать, и в этом мире служивый народ по-разному относится к своим обязанностям. У этого типа не было добродушного безразличия к нам Харона. Он зло толкнул каждого из нас в спину, направляя к тёмному жерлу в скале, хотя мы и сами понимали, что нам теперь туда дорога. После возмущённого: 'Что вы себе позволяете!' – генерал Караев получил ещё более чувствительный толчок: 'Поговори ещё у меня, каторжник!'

  Ну, вот и первый ясный намёк на то, кем нам предстоит стать.

  Идти пришлось недолго.

  ...Ну и что это?

  Так может выглядеть внутри огромный железнодорожный вокзал в курортный сезон. Ни конца, ни края этого зала не видно было, народу – тьма. Некоторые – вероятно, прибывшие сюда, как и мы, недавно – вели себя робко, даже трусовато, всем уступали дорогу, жались к стенам. Ну а те, кто, как видно, давно пребывали здесь, чувствовали себя старожилами, вели себя нагловато, толкались, растопырив локти, разгуливая по залу.

  Наконец, Андрею удалось остановить одного из снующих по залу грешников и спросить, жестом обводя всё вокруг:

  – Что это? Что нам тут теперь делать, куда идти?

  Спрошенный удивлённо ответил:

  – Как что! Это Сортировочная, российское отделение. А вам очередь в регистратуру надо идти занимать, на собеседование записываться, – и ушёл, не дожидаясь других вопросов.

  Препротивнейшее удивление: как будто сам какое-то время назад, поджав хвост, не задавался таким же вопросом.

  Не нужно было быть большим логиком, чтобы понять – мы ещё не в преисподней. Точнее говоря, не в самом её низу. Это было понятно из названия места, где мы сейчас оказались – Сортировочная. Сколько будет ещё пересадок? А ведь на Земле мы были уверены: помер, ать-два – и ты оказываешься на одном из полюсов потустороннего мира.

  Стали интересоваться у мотающихся по Сортировочной грешников – а где же находится нужная именно нам, москвичам, регистратура. Но тутошний народец вёл себя, как пассажиры на платформе метро: даже те, кто знал ответ на вопрос, или проскакивали мимо, разводя руками, или притворялись глуховатыми, подслеповатыми, а то – и придурковатыми, высунув для убедительности язык. Да, здесь, на Сортировочной, наш народец всё ещё оставался при всех своих земных привычках.

  Наконец, один переспросил:

  – Москвичи? Так вам своё окошко легко найти – к нему самая большая очередь стоит.

  Могли бы и сами догадаться. Быстро нашли нужное нам окно регистратуры, заняли очередь.

  Народу в очереди было много, двигалась она небыстро, некоторые из впереди стоящих стали подходить к нам, интересоваться – из каких мы московских районов.

   Один из подошедших оказался моим земляком с Бирюлёво-Западного, но меня опередил со своим вопросом к нему наш журналист Николай:

  – А эта бюрократическая возня на Сортировочной долго может продолжаться?

  Конечно, Николая, да и всю нашу компанию, больше устроил бы утвердительный ответ. Здесь, на Сортировочной, кожу с нас снимать, пожалуй, не станут, а чем дальше будут отодвинуты всякие наказания, тем лучше.

  – И в регистратуре бывают задержки, и на собеседование могут не сразу вызвать, и само оно с каждым из грешников занимает разное время. Да и после окончания собеседования не сразу ведь на такси тебя в назначенное приговором место отправят. Наберут этап, специальный транспорт подадут...

  – А что это за собеседование такое? – своей презрительной интонацией генерал Караев заранее не признавал законности и справедливости всего происходящего на Сортировочной.

  – Я думаю, этим словом здесь заменили выражение 'Страшный суд' или подобное ему. Иначе, наш брат грешник со страха и слова не сможет вымолвить на таком разбирательстве. Процедура серьёзная, неспешная – ведь по её результатам определяется окончательное место нашего брата в преисподней.

  Расспрашивать земляка продолжил я:

  – Со всеми, прибывающими на Сортировочную, проводится такое собеседование?

  – Со всеми. Кроме гаишников, разумеется. Те после регистрации сразу отправляются на Придорожную.

  Догадавшись по нашей реакции, что среди нас есть представитель этой заведомо греховной профессии, землячок тут же попытался подсластить пилюлю:

  – Так это же одна из самых верхних станций преисподней. Вторая от Сортировочной на пути вниз. Режим там никак не назовёшь очень уж строгим. Для многих и многих попасть туда, а не куда-нибудь ниже, считается большой везухой. И с Придорожной, в отличии от лежащих ниже станций, ещё можно подать апелляцию. Правда, для этого надо будет возвращаться на Сортировочную, а это ох как непросто.

  'Вниз'! 'Ниже'! Вот оно, со страхом ожидаемое ещё на Земле. Значит, из Сортировочной нам предстоит перемещение уже не по какой-то горизонтали. А что мы хотели: путь в преисподнюю – какая тут может быть горизонталь. Только всё ниже и ниже.

  За время стояния в очереди мой земляк успел кое-что узнать об устройстве потустороннего мира.

  ...– Здесь – свой жаргон. Рай называют Верхним хозяйством, ад – Нижним.

  Надо же! Ведь и я в некоторых своих литературных измышлениях тоже так называл рай и ад. Впрочем, надо думать, не я один употреблял такие выражения. Уж очень понятно и удобно ложатся на российский язык эти названия.

  Земляк продолжал делиться своими познаниями:

  – Верховенствующую суть Верхнего хозяйства величают по-разному, ну а Нижнего только так – Хозяин.

  – А в Верхнее хозяйство попадает кто-нибудь из Сортировочной? – всё ещё надеясь на лучшую для себя участь, чем даже самые верхние станции Нижнего хозяйства, спросил наш генерал-историк.

  – Реже редкого. В рай человеческая душа попадает с Земли сразу, если она того заслужила. Пролетая, как заведено, через ведущий туда тоннель. А всем грешникам положено прибывать сюда, на Сортировочную. И уже отсюда они распределяются по станциям Нижнего хозяйства – от самой верхней и до самой нижней. Кто какой режим заслужил.

  – Так, может быть, здесь, на Сортировочной, можно и вечно торчать? – поинтересовался я. – Не регистрироваться, не проходить собеседование – и всё...

  – Лучше и не пытаться так поступать. Обязательно настучат на тебя...

  Земляк поведал нам, что Сортировочная наводнена стукачами, которые внимательно следят за теми, кто норовит вновь и вновь занимать очередь в регистратуру, а то и вовсе увильнуть от регистрации, бесцельно слоняясь туда-сюда.

  – А какой от этого интерес стукачам? – продолжил своё интервью Николай. – Пайки здесь вроде бы никакой нет, денег тоже...

  – Интерес очень даже есть. Самые удачливые стукачи могут очень долго на Сортировочной торчать. Но со временем и среди таких происходит ротация. Проторчать на Сортировочной вечность ни у кого не получится.

  – Станции разные, а сроки всем дают одинаковые? – спросил Андрей, хотя, наверняка, и сам знал ответ на этот вопрос.

  – Разумеется. Всем – пожизненный.

   Казалось бы, генерал Караев задаёт глупейший вопрос, пытаясь уточнить:

  – Пожизненный – это как здесь надо понимать?

  Удивлённый земляк даёт, казалось бы, очевидный, бесспорный ответ:

  – Вечность, господа, вечность! Ну как это ещё можно понимать? Просто, если сразу сказать только что прибывшему с Земли человеку про 'вечность' – так он и осознать этого не сможет. С пониманием вечности у всех землян – большие проблемы. Пожизненный срок – это для только что прибывшей на этот свет души как-то понятней.

  А, по-моему, вопрос Евгения Семёновича был не только не глупым, а очень даже глубоким, и землячок напрасно спешил так бодро отвечать на него. Это ещё как сказать: одно ли это и то же – пожизненный срок в преисподней и вечный. Преисподняя – часть Вселенной. А Вселенная – не вечна, и, как уже доказано, рано или поздно схлопнется вместе со своей преисподней. А что тогда с бессмертной душой? Уже и тюрьмы у неё нет, а ей всё срок мотать? Как? Где?.. Хотя, учитывая, что Вселенная схлопнется только через миллиарды лет, что вечный срок, что пожизненный – один хрен.

  Понятно, что нас очень интересовали подробности – названия станций Нижнего хозяйства на разных уровнях преисподней, режимы содержания там...

  А начну-ка я, перекрестившись, с самого низа:

  – А что происходит у Хозяина 'на огоньке' с теми, кто его особенно заинтересовал, с теми, кто сразу к нему попадает?

  – Что происходит у Хозяина – об этом даже слухов никаких нет. Лифт с этапами из Сортировочной никогда не опускается ниже предыдущей станции.

  – Надо думать, зверства у Хозяина 'на огоньке' самые запредельные во всём Нижнем хозяйстве? – сделал я, как мне казалось, логичное предположение.

  – И такое, наверное, бывает, но совсем не обязательно. Скорее всего, они у Хозяина – самые изобретательные, самые оригинальные во всей преисподней. Он ведь тоже творец, и не запредельность зверств должна быть целью его творчества, а их совершенство, их созвучность времени, их своеобразная красота.

   А землячок-то, судя по лексике, был на Земле творческим человеком, и даже когда грешил, старался, наверное, чтобы эти грешки тоже были как можно более совершены по форме и по-своему красивы.

  – А перед гостиной Хозяина – что за станция? Ну, та, до которой опускается лифт из Сортировочной. И какие ещё есть станции с особо строгим режимом? – спросил журналист Николай.

  – Последняя станция перед гостиной Хозяина называется Светлое будущее, а перед ней – Котловая. Вот на них – самые строгие режимы, хотя на Котловой он всё-таки помягче. Но на ту и другую станции редко кто попадает. К такому особо строгому режиму мало кто приговаривается после собеседования.

  – А о том, что конкретно происходит на этих станциях, просачиваются какие-то слухи? – оглядываясь по сторонам, копался в преисподней Николай.

  – Ну, процедуры, которые проводятся с попавшими на Котловую, понятны из её названия – это всякие разновидности тепловой обработки, – ухмыльнулся землячок, но тут же замолчал и стал серьёзней. Было понятно: с какими интонациями говорить про последнюю станцию – с этим он до сих пор не определился.

   Подстёгиваю:

  – А что творится на станции, которая находится даже ниже Котловой? Такое милое название – Светлое будущее, и самый строгий режим. Как это объяснить?

  – А вот что творится на станции Светлое будущее – тут такого наслушаешься. Такого! – развёл руками наш информатор.

  Не решается хоть что-нибудь из услышанного считать достоверным? Или даже говорить ему об этом страшно?

  Хорошо, раз о нижних станциях преисподней интервьюируемый знает ненамного больше нашего, а быть в роли знатока ему, похоже, нравится, то, может быть, о верхнем уровне Нижнего хозяйства ему известно что-то конкретное.

  Кому, как ни нашему гаишнику Андрею, задавать такой вопрос:

  – А что на Придорожной? Кого туда этапируют, кроме нашего брата?

  – На Придорожную этапируют за всякие прегрешения на дороге и вокруг неё. Кроме гаишников, туда направляют таксистов-хапуг; хозяев придорожных забегаловок, из которых не уйдёшь без отравления; придорожных же продажных девиц; работников сомнительных бензозаправок; кассиров-взяточников... В общем, всех, кто кормился с воздушных, железных, морских, речных и наземных путей-дорог не совсем честным трудом. Ну а верхушку на Придорожной, разумеется, держат таможенники. Они считаются там высшей кастой. И с этим никто не спорит, даже гаишники.

  Да, кормиться с дороги, воруя по чину и не очень насильничая при этом, – это и на Земле во все времена считалось не бог весть каким грехом, вот и в этом мире он, похоже, считается таким же.

  – И как их там, на Придорожной, наказывают? – Андрею не терпелось примерить эти наказания к себе – сдюжит ли?

  – Как известно, одна из главных мук для человека – ждать. На Придорожной грешники наказываются ожиданием. Тупым, неопределённым по времени ожиданием. Они с нетерпением ждут, когда поднимающийся снизу лифт за новым этапом грешников остановится на этой станции, чтобы подняться в нём на Сортировочную и подать там на апелляцию.