Текст книги "Святое дело (СИ)"

Автор книги: Алик Затируха

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

  – Я тоже могу высказать своё критическое отношение к словам товарища Томиной?

  – Вы больше других обязаны это сделать, товарищ Дыбин, – даже не разрешил, а приказал товарищ Букин.

  Степан Иванович и по бумажке не очень складно говорил, а тут пришлось импровизировать. Импровизация не задавалась. Он только погрозил Томиной пальцем, сердито сказал: 'Но-но! Вы не очень-то позволяйте себе такое...' – потом повторил это, но никак не мог продолжить.

  Товарищ Букин не стал дожидаться продолжения:

   – Ладно, не напрягайтесь, товарищ Дыбин. А то ещё сморозите, как обычно, что-нибудь. И не надо, и не надо оправдываться. Мы уже не раз слышали, что вы не Цицерон...

  ...Собрание подходило к концу, и нам пора было тоже как-то проявить себя – хотя бы кратко заявить, к какой политической платформе мы примкнём.

  Попросил слова, товарищ Букин охотно предоставил мне его.

  Надо было произнести задуманное быстро, без громоздких вступлений, разжёвываний, послесловий, а уж как это будет принято – посмотрим.

  – Вспомним, товарищи, откуда есть-пошли легендарные предшественники НПБУ. Немного перефразируя очень известную строфу из очень известного стихотворения, можно сказать так: 'Когда б вы знали, из какого сора пошли большевики, не ведая стыда...'

  Больше я ничего не говорил и сошёл с трибуны. И я, и Вася с Моней, уполномочившие меня на такое выступление, считали, что таким образом мы хоть и предельно коротко, но вполне определённо и даже с некоторым художественным лоском обозначим свою позицию в рассматриваемом вопросе – нечего, мол, принюхиваться к происхождению большевиков.

  В зале стало очень тихо. Растерялся, не зная, что сказать, даже товарищ Букин.

  Но тревожная тишина могла вот-вот оборваться. Вот-вот кто-то мог выкрикнуть: 'Да как же так, товарищи? Из какого это такого сора пошли большевики? Что, нельзя было что-то более подходящее перефразировать по такому случаю?'

   И партийцы, и мы внимательно смотрели на товарища Скалина. Партийцы и особенно пристально смотрящий на руководителя партии ведущий собрание товарищ Букин – чтобы понять, наконец, как отнестись им к рискованному перефразированию известной строфы; а мы – чтобы быть готовыми, если понадобится, с достоинством встретить наше выдворение из этого зала: 'Только вот не надо, товарищи, руки так распускать и тем более пинаться, мы ведь и сдачи можем дать'.

  Мы и раньше заметили, что умение товарища Скалина при любых обстоятельствах не придавать лицу никакого определённого выражения было феноменальным, если, конечно, обстоятельства не требовали оскала. Вот и здесь продолжительное время – никакого мимического отношению к моему выступлению.

  Никто – ни в зале, ни в президиуме – не посмел прервать затянувшееся молчание.

  И всё-таки наши надежды оправдались. Товарищ Скалин, не вставая со своего места, спокойно сказал:

  – Выступавший сравнил рождение партии большевиков с рождением большой поэзии, а это хорошее сравнение, товарищи.

   Сказал и пару раз хлопнул в ладоши. А уже внимательно следящий за каждым его движением товарищ Букин зачал вполне достойные для небольшого зала аплодисменты.

  После моей вдохновенной декламации и санкционированных товарищем Скалиным аплодисментов твёрдая линия на привлечение в НПБУ даже самых подозрительных социальных элементов приобрела в партии новых сторонников. Более того, теперь, пожалуй, как раз к большевикам, пробившимся к политическому свету из самого что ни на есть человеческого сора, члены партии будут испытывать большее уважение, чем к взращённым на любых других грядках. Да и нам троим не только толкаться и пинаться при выдворении теперь не придётся, но даже немалый прибыток к своему авторитету заполучили. Авторитету со всё более заметной в нём творческой составляющей.

  Такой авторитет был востребован вдвойне, и как-то раз товарищ Букин в кулуарах одного из собраний обратился к нам от имени всей партии:

  – Теперь мы просим проявить ваши творческие способности вот в каком деле. Сейчас каждая уважающая себя партия имеет своих штатных ветеранов-героев войны. Обвешанные орденами и медалями, они, когда требуется, украшают собой ряды этих партий. А иногда и выступают с нужными ей лозунгами и призывами, что придаёт этим лозунгам и призывам дополнительный вес. А вот у нашей партии таких героев-ветеранов до сих пор нет. Можно ли причислить к ним товарища Сивкина, который почти не покидал тыловые конные заводы всю войну?

  Мы согласились, что инспектор тыловых конных заводов, даже если все эти заводы работали на армию, будет смотреться бледно рядом с фронтовыми ветеранами-героями.

  – Вот то-то и оно. Мы надеемся, что вы сможете найти для НПБУ хотя бы одного такого героя-ветерана, который будет не менее яркой фигурой, чем его конкуренты из других партий.

   Мы заверили товарища Букина, что всегда готовы выслужиться перед партией, и тут же вместе с ним стали обсуждать проблему.

   Моня поделился наблюдением:

  – Сейчас многие из таких героев-ветеранов – ряженые.

  – Среди них и женщины попадаются, – подхватил тему Вася. – Одна такая ряженая дама с ярко накрашенными губами уже в мундире генерал-майора выгуливает себя в дни победы и раздаёт бойкие интервью.

  Приводя аналогичные примеры и внимательно заглядывая в глаза и душу товарища Букина, мы поняли, что для НПБУ ряженый, но бойкий ветеран-герой войны будет, пожалуй, даже удобней, чем настоящий, но робкий на публике и не языкастый. Разумеется, о его происхождении должна будет знать только самая верхушка партии. Специально отобранный и проинструктированный, он сможет отбарабанить на камеру и в микрофон нужные партии лозунги без заикания, выпадения челюстей и вытекания соплей. И для нас такой вариант будет более приемлемым – нечего настоящего героя пачкать службой у большевиков.

   ...– Вот и договорились, – пожимал нам руки товарищ Букин. – Для НПБУ штатной героиней войны станет женщина, которая своей заметностью и ту генеральшу переплюнет. Но, конечно, не тем, что станет генерал-полковником и будет ещё ярче накрашивать губы.

  – Обижаете, товарищ Букин, – хором сказали мы. – Так низко мы не падём.

  ...– Вера, кофе! – попросил я свою ненаглядную, когда мы, трое вершителей святого дела, сели за столом нашей с ней скромной кухоньки обсуждать, какие подвиги должна совершить наша ряженая героиня, и где нам её найти.

   Ни моя Вера, ни Асенька Мони не просили узнать от нас больше того о нашем деле, чем случайно влетало в их ушки. А для их же безопасности влетало мало. Никаких клятв и то, что услышано, хранить за семью печатями от них не требовалось. Клятвой были наши отношения. А у Васи в это время и не было той, с которой у него мог бы возникнуть такой вопрос. Он был в очередных поисках дамы, в отношениях с которой не потребуется никаких клятв. Или, правильней сказать, он снова ожидал ту, которая его найдёт. Мало для кого другого был так справедлив вывод поэта: 'И только тех мы женщин выбираем, которые нас выбрали уже...'

  Начинаю разговор:

  – Итак, наша героиня должна занять очень почётное место среди ветеранок войны не количеством звёздочек на погонах, а чем-то другим. Переплюнуть их своими героическими деяниями, подвигами. А кем, кстати, чаще всего были на фронте женщины-ветераны войны, какие героические деяния они там совершали?

  Вася быстро припомнил ответ на этот вопрос:

  – Чаще всего это бывшие фронтовые медсестры, десятками выносившие раненых с поля боя. Ну, а ряженые, наверное, выносят сотнями.

  Всего лишь наращивать нашей ряженой медсестре число вынесенных ею раненых с поля боя? Нет, это как раз и есть низкий сорт.

  – Давайте придумаем для нашей ряженой ветеранки что-то другое, что-то необычное, – предложил я.– Пусть она у нас станет не медсестрой, а танкисткой, артиллеристкой или лётчицей-'ночной ведьмой'.

  – Будет быстро разоблачена, – не сомневался Моня. – Танкисток, артиллеристок, 'ночных ведьм' и так было немного, а в живых осталось и вовсе наперечёт. Все друг друга знают. Быстро повытаскивают из головы нашей ряженой все волосёнки.

  – Может, партизанкой её сделать? – спросил Вася.

  – Мутное это дело – партизанщина, – не нравился мне этот вариант. – В нашей несчастной деревне человек, чтобы выжить, иногда просто вынужден был по очереди становиться то полицаем, то партизаном.

  – Иногда по очереди, а порой и одновременно, – добавил мутности в партизанщину Моня.

  В конце концов и Вася согласился, что мемуары лихих партизан слушателями и читателями часто воспринимаются как байки, в которых может быть намного больше художественного вымысла, чем правды, пока не доказано обратное.

  И 'Партизанские байки' были отвергнуты.

  Уже немало кофе было выпито, когда я предложил:

  – А вот пусть наша героиня будет разведчицей. Да не какой-нибудь фронтовой, а разведчицей в самом логове врага, в Берлине.

  – Разведка – тоже мутное дело, – считал Вася.

  Моня нашёлся быстрее меня:

  – Разведка – это тайна. А муть и тайна – это не одно и то же.

  Я заранее подчеркивал главное достоинство в мемуарах нашей будущей героини:

  – Пойди-ка проверь, что она несёт. Ни однополчан, ни документов, до которых можно добраться без допуска к высшим секретам родины. А к высшим секретам родины ещё долго не подступиться.

   В конце концов и Вася согласился, что тайна и симпатичней, и вызывает больше доверия, чем муть. Её и будем сочинять.

  – Итак, друзья, – потирал я руки, – решено: творим 'Подвиг разведчицы' и задаём для себя высочайшую планку – задание у неё должно быть необычное. Очень необычное! Чтобы никто не смог на какой-нибудь встрече ветеранов войны панибратски сказать ей: 'А вот моё задание в тылу врага было даже покруче вашего...' Что должна будет сделать наша героиня в фашистском Берлине?

  – Стырить 'Барбароссу', – тут же ответил Моня.

  Не в первый раз мы с Васей не сразу смогли хоть как-то прокомментировать предложение Мони. Их смелость и парадоксальность порой зашкаливала.

  Наконец Вася почти испуганно спрашивает:

  – Она должна будет накануне войны выкрасть из берлинской ставки план 'Барбаросса'?

  – Именно так, – не колебался Моня. – Как только в Кремле узнают о существовании этого плана, его решено будет стырить. Вот пусть наша разведчица и получит это задание.

  – Моня, ты хоть представляешь, как нам трудно будет сделать этот 'Подвиг разведчицы' мало-мальски достоверным? – спрашиваю я.

  Моня не отступает:

  – Уж коли взялись за гуж. Вот и давайте достоверность сочинять.

  Стали сочинять достоверный 'Подвиг разведчицы'.

  И дело пошло.

  ... И вот озвучиваю уже придуманное:

  – Итак, в Кремле решили: для того, чтобы выкрасть 'Барбароссу' из берлинской ставки, лучше всего использовать древний, как мир, способ – соблазнить кого-нибудь из высших тамошних офицеров. Учитывая, что многие из них были из очень родовитых семейств, разведчица по легенде должна быть ровней им по происхождению. Но подобрать даму для выполнения этого задания оказалось очень нелегко. Все, оставшиеся в стране и по-нищенски ютящиеся в выделенных им углах, настоящие дворянки были так унижены и напуганы, что каждого шороха боялись – какие из них разведчицы. А штатные сотрудницы органов в это время обладали такими манерами и таким языком, которыми и в казарме стройбата скорее напугаешь, чем соблазнишь. Ничего от этого высокого искусства у них не осталось – одни лишь первобытные телодвижения. А ведь породистый потомственный офицер в берлинской ставке – это не вчерашние молотобоец или пахарь, мобилизованные в органы, и готовые лапать любую, которая лишь чуть задом перед ними вильнёт. Перед немецкой 'белой костью' просто задом повилять – это только на грубость и насмешки нарываться. И вот тогда...– жестом приглашаю Моню огласить то, во что он внёс основной вклад.

  Моня продолжает:

  – И вот тогда органы останавливают своё внимание на одной очень хорошенькой провинциальной театральной актрисе. С манерами у неё всё в порядке – бывало, играла роли дам самых что ни на есть голубых кровей. И книксен могла исполнить, и в какой руке вилку с ложкой держать знала, и язык у неё, когда она в образе, был исключительно нормативный. И была, якобы, у неё одна замечательная особенность – феноменальная фотографическая память. Она с первой читки запоминала все свои роли и запоминала навсегда. В органах придумали ей родословную – не подкопаешься: на провинциальной сцене она пряталась, скрывая своё высокое происхождение. Вот эта актриса и становится разведчицей по кличке Графиня. Василий, продолжай.

  Вася продолжил:

  – Легенда Графини для Берлина такая: предупреждённая своим воздыхателем из наших органов, что её происхождение раскрыто, и она вот-вот будет объявлена немецкой, польской, японской, португальской и мексиканской шпионкой, она чудом вырывается из лап НКВД и бежит из СССР, – и Вася тут же усомнился: – Португальской и мексиканской – не перебор ли это?

  – У работников наших славных органов не могло быть перебора в обвинениях, – строго указал я на политическую ошибку Васи.

  Моня добавил:

  – У них мог быть только недобор, который тут же строго карался теми коллегами, у которых недобора в обвинениях никогда не было.

  Теперь я продолжил историю нашей будущей ряженной разведчицы:

  – В Берлине Графиня не только не была отторгнута тамошним высшим светом, но и смогла занять в нём достойное и даже завидное место. Выбранный для соблазнения офицер в ставке, непосредственно работающий с планом и картой 'Барбароссы', назовём его Штабист, недолго сопротивлялся. Пленённый красотой, фигурой и утончёнными манерами Графини, Штабист скоро был готов на любое преступление ради неё. Сколько дадим ему времени, чтобы он совершил нужное нашей разведчице преступление?

  – А нечего тянуть резину, – не находил для этого причины Моня. – Попросила его Графиня на несколько минут показать ей карту с планом 'Барбароссы' – яволь и готово. Графине, с её фотографической памятью, хватило этих минут, чтобы навсегда запомнить 'Барбароссу' до мельчайших деталей.

  – А как быстро гестаповец Шульц, соперник Штабиста в борьбе за сердце Графини, пронюхает об их шпионских делишках? – спрашивает Вася.

   Подтверждаю профессионализм гестаповца:

  – Пронюхает-то Шульц об этом быстро, но даст Графине время ответить ему взаимностью, чтобы не оказаться в подвалах гестапо. Разумеется, она не упустила возможности бежать.

  – Графиня успеет предупредить Штабиста о провале? – просит уточнить Вася.

  – Успеет, – отвечаю я. – Штабист сможет спокойно, без всякой суеты застрелиться, а она метнётся в сторону советской границы с планом 'Барбаросса' в голове.

  – На поезде метнётся? – старательно закрывает все белые пятна в нашей истории Вася.

  – 'Автостопом', – предлагаю я.– Все поезда будут тщательно проверяться.

  – На автодорогах тоже будут проверки, – справедливо заметил Моня. – Пусть Графиня садится на велик. Так удобнее будет уходить от погони всякими малоприметными дорожками и тропами.

   Соглашаюсь и драматизирую погоню:

  – Но и на велике не удалось нашей героине спокойно добраться до родины. У самой границы с Советским Союзом её почти настигает гестаповская группа захвата.

  – Тоже на великах? – ехидничает Вася.

   Оставляю шпильку без внимания:

  – У кромки болотистого приграничного леса Графиня бросает велосипед. Едва не захлебнувшись, преодолевает трясину, а потом, по лесной звериной тропе, совсем обессиленная, доползает всё-таки до границы родины.

  Вася, поражённый таким изуверским отношением к разведчице, осуждающе мотает головой, а Моня, к тому же, держит границу на замке:

  – Пограничник рядовой Бдящий со своим псом Верным не дремлют. 'Стой, кто идёт!' – наставляет он винтовку на ползущее в его сторону облепленное грязью и листьями чучело.

  Играю за нашу героиню:

  – 'Да своя я, своя! Графиня с 'Барбароссой' в голове. Об этом необходимо как можно быстрей доложить на заставу, а оттуда позвонить в Кремль. Разрешите, я вас обниму, товарищ боец'. Опешивший от увиденного, услышанного и намерений этого пугала не только обняться с ним, но и связаться с Кремлём, сержант Бдящий, вопросительно переглянувшись с Верным и убедившись, что мыслят они одинаково, выкрикивает: 'Ах ты, сука шпионская! Нет у нас такого пароля – про графиню с какой-то хернёй в голове', – и бьёт нарушительницу границы прикладом трёхлинейки прямо в лоб. Вот он – ключевой момент истории нашей разведчицы! Мне надо подавить рыдания. Продолжай, Моня.

  Моня тоже старается изобразить сочувствие к несчастной Графине:

  – Тяжело продолжать. Будто бы специально нацеленным ударом своего приклада рядовой Бдящий выбил из головы разведчицы как раз 'Барбароссу', оставив в её памяти всё остальное, включая всякую ни на что не пригодную чепуху. Не донесла она секретный план немцев до Кремля.

  Справившись со своими чувствами, продолжаю я:

  -Понятное дело, что в то жестокое время история эта закончилась для Графини хоть и не расстрелом, но тоже очень печально – лагерями. Реабилитирована она была очень нескоро. И только после этого карта с 'Барбароссой' стала мало-помалу восстанавливаться в её голове. Но было уже поздно.

  – Ну, а между ударом приклада на границе и отправкой в лагерь что с ней было? – спрашивает Вася. – Так и оставим это белое пятно?

  – Да, так и оставим, – решительно постановил я.– Настоящие тайны без белых пятен не бывают. Белые пятна только украшают тайны.

  – Не всё же нам придумывать за нашу героиню, – справедливо заметил Моня. -Уж коли она у нас, якобы, бывшая актриса, пусть тоже обогащает эту роль своими находками.

  Посовещались, насколько правдоподобен сюжет 'Подвига разведчицы' – история о том, как приклад бдительного пограничника не позволил своевременно получить в Кремле план нападения на СССР, что заметно повлияло на весь ход второй мировой войны. После непродолжительных и неубедительных замечаний Вася был вынужден согласиться, что партизанским байкам эта история не будет проигрывать. И он же делает очевидный вывод для подбора исполнительницы роли ветеранки-разведчицы:

  – Тогда у неё и от актрисы должно что-то остаться и, как бывшая лагерница, она по фене должна уметь ботать, если огрызнуться понадобится. Найдём такую?

  – Есть у меня на примете такая дама – тётя Валя Градобоева, – доложил я друзьям. – Самая яркая личность нашего огромного двора. Украшение любых дворовых посиделок. В большом авторитете у старых и особенно у малых, которые через неё знакомятся с вершинами художественной матерщины. Всегда может постоять за себя, выиграет любой спор, жизнерадостна, голосиста. Она из любой своей дворовой стычки подвиг соорудит, а уж опираясь на то, что мы придумали...

  – По какой статье сидела тётя Валя? – уже догадывался Моня.

   – За спекуляцию. На зоне играла в лагерных представлениях. Особенно, как она утверждает, ей удавались роли комсоргов, председателей профкомов, парткомов. В том числе и за это было ускорено её УДО. А сейчас иногда поёт в народном хоре. Так что на ветеранских встречах и 'Синий платочек', и 'Катюшу' не хуже других исполнит.

  – А согласится тётя Валя Градобоева исполнить эту роль? – спрашивает Вася.

  – Она на любую роль согласится, – не сомневался я в своей избраннице, – лишь бы быть на виду, на большой сцене. Двор для неё маловат.

  Друзья одобрили мой выбор, и я был уполномочен ими на переговоры с тётей Валей.

  Она согласилась, не раздумывая, ещё раз спросив по окончании нашего разговора:

  – Значит, для своей берлинской жизни я могу сочинять всё что угодно?

  – Да, тётя Валя, для своей берлинской жизни вы можете придумывать самые невероятные и пикантные подробности. А вот что касается белых пятен вашей истории уже на родине... Тут лучший приём – многозначительное молчание. Если многозначительное молчание будет хорошо сыграно, то человек со здоровым воображением увидит всё то, о чём вы, будто бы, не договариваете. Спецборт от границы до Москвы; печальный доклад в Кремле; специальную клинику; напрасные старания лучших специалистов по мозгам и гипнотизёров вернуть 'Барбароссу' на прежнее место в вашей голове; Лубянку с проверкой на двойную игру; мужественное поведение в её подвалах; несправедливый перестраховочный приговор...

  Потом уже мы трое немного порепетировали с тётей Валей, изображая других ветеранов или просто любопытных зрителей и слушателей на каких-то мероприятиях, где ей предстоит быть. О своих шпионских похождениях в Берлине тётя Валя Градобоева даже экспромтом говорила удивительно бойко, интересно, изобретательно. В амурной составляющей этих приключений больше всего места она почему-то всегда отводила не своему любовнику Штабисту, а домогавшемуся её гестаповцу Шульцу, частенько заставляя его валяться у своих ног и обзывая 'фашистской сволочью'. А вот когда требовалось многозначительное молчание – тут у неё получалось плоховато. Молчать тётя Валя не умела. Мы попросили нашу героиню поработать над этим элементом, и не забывать о своей главной задаче на предстоящих ветеранских встречах – при каждом удобном случае славить НПБУ и лично товарища Скалина.

  Штатную героиню-ветеранку Народной партии с большевистским уклоном утверждали на очередном собрании партии. Нас троих поблагодарили за то, что мы уговорили бывшую разведчицу, большую скромницу, открыть наконец-то тайну своей жизни и встать под знамя НПБУ, а не под какое-то другое. Только товарищ Томина, то ли подозревающая что-то, то ли просто из привычки быть в оппозиции, саркастически заметила: 'А не была ли эта дама любовницей самого Гитлера? И только выдающаяся скромность вынуждает её заменять в своих воспоминаниях фюрера каким-то штабистом...' Но возмутительница спокойствия была дружно зашикана другими членами партии.

  ...А на этом собрании, кроме всего прочего, обсуждалась молодёжная политика НПБУ. И тут товарищ Томина тоже была в оппозиции – сомневалась, что студентов и школьников следует призывать под партийные знамёна. Мол, если юнцы по глупости наломают дров, то отвечать придётся партии.

  Товарищ Хилых, докладчик по этому вопросу, получив только ему понятный сигнал от товарища Скалина, предложил:

  – Вместо того, чтобы ворчать, товарищ Томина, вы бы приняли практическое участие в работе с молодёжью. Как вы знаете, в одной из школ давно ждут нашего представителя. Вот и сходите туда, помогите сохранить там ростки симпатии к нашей партии.

  Эх ты, что это ещё за школьные ростки большевизма?

  Вероятно, упрёк в постоянном ворчании подействовал, и товарищ Томина согласилась посетить эту школу от имени партии. И после собрания попросила нас троих:

  – Товарищи, составьте мне, пожалуйста, компанию для визита в эту школу. В качестве свидетелей. Чтобы меня потом не упрекнули в том, что я не только впустую туда прогулялась, но даже навредила этой прогулкой партии.

  Вася спросил:

  – Тамара Александровна, а достойны ли уже мы трое представлять партию где бы то ни было, тем более, в школе? Ведь мы ещё и её полноправными членами не являемся. Можно, мы пока будем представлять не партию, а просто общественность?

  – Прогрессивную общественность, – с ударением уточнил Моня.

  – Прогрессивную общественность, достойную быть вашей свитой, – почтительно добавил я.

  Тамара Александровна шутливо погрозила нам пальцем:

  – Ох, не простая вы общественность! Ох, чую, не простая, – и очень мило улыбнулась.

   И это была первая улыбка товарища Томиной, которую мы видели.

  Перед походом в школу мы трое посудачили: случайно ли туда приглашают большевиков, а не, например, членов партии любителей кильки в томатном соусе, что было бы естественней для школяров, всегда готовых позубоскалить.

  ... Пока вчетвером добирались до нужной нам школы, спрашиваю у Тамары Александровны:

  – Педагогический коллектив, как обычно, в раздрае? Никак не выберут соотношение кнута и пряника?

  – Нет, педагогический коллектив там – сплошь единомышленники. Это одна из учениц 9 'б', Варвара Печенегова, от имени всего класса, настойчиво просит помочь им в конфликте с педагогами. Но вначале мы поговорим с учителями.

  Встреча с педагогами была назначена в 'Учительской' школы.

  Любовь Ивановна Кудлай, её директор, не оставила нас в коридоре, а любезно пригласила принять участие в обсуждении вопроса, решения по которому до нашего прихода ещё не было найдено. Она представила нам Сергея Петровича Бусыгина, молодого режиссёра, пестующего на общественных началах школьный театр, а потом возобновила прерванный разговор:

  – Сергей Петрович, ещё и ещё раз просим вас включить в постельную сцену 'Первой любви' хоть какую-то педагогическую компоненту.

  Режиссёр, вероятно, уже в который раз отклонял эту просьбу:

  – 'Постельной' её можно назвать с большой натяжкой. Герои только-только начинают снимать с себя верхнюю одежду. И вся последующая 'постельность' сцены заключается больше в словах, чем в делах.

   – Но ведь здесь должны быть более строгие критерии, – нажимала Любовь Ивановна. – Пьеса 'Первая любовь' – про школьников и для школьников, можно ли не учитывать этого?

  – Ах, сударыня! – театрально воздел руки к потолку Сергей Петрович. – Ну, какая ещё в сцене, которую вы считаете постельной, может быть, прости господи, педагогическая компонента? Она там так же уместна, как... Ну, как, например, в какой-нибудь батальной сцене – стриптиз.

  Любовь Ивановна, как бы от лица всех присутствующих в 'Учительской', напомнила о великих примерах для подражания:

  – А вот мы, Сергей Петрович, уверены, что Станиславский перед такой задачей не спасовал бы!

  – Спасовал бы! Как пить дать, спасовал бы. Если бы Станиславский стоял перед альтернативой – придать постельной сцене педагогический уклон или уйти в дворники...

  – Плохо же вы, Сергей Петрович, знаете корифеев режиссуры, – с такой укоризной перебила его Любовь Ивановна, как будто она не далее, как вчера, имела со Станиславским очень доверительный разговор на эту щекотливую тему. – Любая пьеса – не талмуд, она оставляет ищущему режиссёру достаточный простор для постановки назревших в обществе вопросов.

  – Место для постановки назревших в обществе вопросов – в средствах массовой информации, – отбрыкивался Сергей Петрович. – Если вы будете тащить эти вопросы в кровать, то зритель, позёвывая, будет думать только об одном: когда же закончится эта тягомотина?

  Да, принципиальный человек этот парень, но и Любовь Ивановна не сдавалась:

  – Нет, Сергей Петрович! Нет, нет и нет! Так нельзя. Неужели во все 'ахи' и 'охи' этой сцены вы не сможете вставить хоть одну добротную компоненту с педагогическим содержанием? Ведь одно дело с вами делаем – гражданина растим.

  Но как ни наседала Любовь Ивановна на молодого режиссёра-новатора, он не отступал и никак не хотел придавать обсуждаемой сцене 'Первой любви' хоть какой-нибудь педагогический уклон.

  Как всегда и происходит в ситуациях, когда решение обсуждаемого вопроса долго не находится, в 'Учительской' наступило тягостное, продолжительное молчание. Педагоги и режиссёр всё чаще вопросительно посматривали в сторону руководителя партийной делегации НПБУ, как бы доверяя товарищу Томиной сказать своё слово, которое может стать решающим, а она, не находя его, своими взглядами обращалась за помощью к нам троим.

  И по-человечески, и по своей приближённости к партии, мы были обязаны помочь ей. Но, как представители прогрессивной общественности, так помочь, чтобы не ставить палки в колёса режиссёру-новатору. Быстренько посовещались между собой. Согласившись с нашим предложением, озвучивала его Тамара Александровна:

  – Давайте, товарищи, поступим вот как. Пусть у главной героини пьесы Маши в этой сцене будет такая реплика: 'Прежде, чем ты, Митя, хоть пальцем прикоснёшься к обнажённой части моего тела, поклянись, что не завалишь ни одного экзамена и не будешь иметь замечаний по своему поведению. Чтобы мне не было стыдно за тебя перед всей школой. Чтобы мне не было стыдно за свою любовь к тебе'.

   Конечно, в тексте предложенная нами педагогическая компонента будет смотреться прямолинейной и малохудожественной, но если героиня пьесы произнесёт её с надлежащим надрывом, а герой, уже приготовившийся снять штаны, поклянётся с чувством такого же накала, то 'Первая любовь' должна положительно повлиять на школьную успеваемость.

  Любовь Ивановна и весь педагогический коллектив приняли наше предложение. Помявшись для приличия, Сергей Петрович согласился, обкатав такой фрагмент на репетициях, добавить его к содержанию пьесы.

  Перейдя к вопросу, ради которого мы сюда пришли, Тамара Александровна начала сразу с выводов письма 9 'б':

  -Ребята жалуются, что педагогический коллектив школы – сплошь ретрограды.

  – И в чём же проявляется наше ретроградство? – заметно нервничая, спросила Любовь Ивановна, хотя, наверняка, знала причины такого обвинения и уже не раз отвечала на них.

  – Например, в том, что все учителя категорически не приемлют такую музыку, как рэп, тем более – самодеятельный, школьный и, тем более, сочинённый учениками 9 'б'.

  По-моему, это был даже не вздох, а общий стон педагогов, присутствующих в 'Учительской'. И этот стон сразу сделал меня горячим сторонником учителей в этом конфликте. Если для меня станет обязательным выбор между оправданием людоедства в некоторых диких племенах и оправданием рэпа в современном обществе, я без колебаний выберу оправдание людоедства.

  – Музыка?!– недоумённо воскликнула Любовь Ивановна. – Как можно называть эти обезьяньи звуки, сопровождаемые обезьяньими же ужимками, музыкой? Но дело даже не в этом, а в том, что рэп, исполняемый спетым хором 9 'б', всё больше приобретает политический оттенок. И какой оттенок! У них и свои песни беспощадные получаются, и самые кровожадные революционные песни перекладывают на рэп.

  – Например? – спрашивает Тамара Александровна.

  – Например, слова 'Весь мир насилья мы разрушим', под которые 9 'б' часто марширует на переменах по школьному двору, да ещё под барабан – что это, как не политика, да ещё самая радикальная.

  Так вот почему 9 'б' пригласил представителя большевиков -лозунги у тех и других одинаковые.

  – И знаете, кому в этих школьных демонстрациях адресуются эти и подобные им угрозы? – продолжала Любовь Ивановна. – Они адресуются нам, учителям. Под окнами 'Учительской' они звучат особенно громко. Но и на уличные демонстрации взрослых с похожими лозунгами Печенегова и многие её одноклассники уже сходили. Некоторые имеют приводы в милицию.

  У Тамары Александровны или ещё не сложилось окончательное отношение к этой проблеме с 9 'б', или она пока ещё не смогла сформулировать это отношение. Надо дать ей на это время.