Текст книги "Кентавр (СИ)"

Автор книги: Альфия Камалова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

– Ты многого достигнешь, сын Аполлона. В искусстве врачевания ты превзойдешь не только отца своего, но даже учителя – премудрого Хирона. Тебя, Асклепий, будут называть отцом медицины… и будут люди изображать тебя с кубком, ножку которого оплетает змейка-целительница. Но искусство твое не понравится владыкам мира…. Их напугает сила твоя … – не договорила что-то Окиронея, закрыла лицо руками, и ее тело стала сотрясать мелкая дрожь.

– Успокойся, мать, – сказал Асклепий, положив ей руку на плечо. – Я понял тебя.

– Я знаю, Асклепий, ты скоро уйдешь от Хирона. – продолжала Окиронея, подняв на него умоляющие глаза. – Но ты – бог, ты – благородный бог. И ты любишь Хирона… Поэтому я прошу тебя, не оставляй его… Сын Зевса опасен для него… Он это знает, но не хочет остерегаться… ибо он верит в предначертанье звезд. И Меланиппа…

– Ты так говоришь, как будто прощаешься со мной… – встревожился бог-отрок. – А что с тобою будет, знаешь?

– Я буду вам звездой сиять… – печально улыбнулась Окиронея. – Не пугайся, малыш! Ведь ты же знаешь, что все мы бессмертны.

Ушел Асклепий. Но Аполлону, часто наблюдавшему за сыном, пришлось не по нраву, что дочь Хирона разглашает тайны богов. Текучей водой струя за струей утекали ее воды, звонко пели струи камням, вкрадчивым шепотом растекались по песчаным берегам. Хотел узнать тайну своего рождения бог Асклепий, а узнал весь Магнезийский люд.

И… высох мгновенно поток, только русло каменистое осталось… А наяда речная снова превратилась в бессловесную кобылу – Гиппу.

Но и Бог богов, спрятавшись за облаками, слушал откровения наяды-пророчицы своему внуку Асклепию. Гневом кипел: слишком мягким казался ему суд Аполлона над дерзкой дочерью Хирона. Безмолвие – это разве наказание за непочтительность богам?! Безрассудную прорицательницу с ее крамольными видениями об олимпийцах Зевс покарал по-своему: мановением руки испепелил ее Громовержец – только кучка тлеющей золы осталась от Гиппы-Окиронеи на почве Геи-Земли.

Долго потрескивали рдеющие угольки на том пепелище, выбрасывая вверх снопы светящихся искр. Но не угасали те искры, взметаясь в воздух, – как звезды, вспыхивали они, разгораясь все ярче и ярче… Покружив над кострищем, поплыли они над Пелионом, поднимаясь все выше и выше… Земля отдалялась: все меньше становились пещера Хирона и утес с могучей Липой над морем, и фигурки кентавра с богом Асклепием, провожавших то серебристо-блещущее облако с очертаниями движущейся лошади.

«Я буду вам звездой сиять… сиять… сиять…» – звучали эхом в ушах потрясенного Асклепия тихие слова его пестуньи-ведуньи, которым он не придал значения во время их последней встречи.

– Прощай, Окиронея! – прошептал ей юный бог.

– Здравствуй, созвездие Лошади, – сказал Хирон и, смахнув слезу, добавил. – Жди нас с Харикло на небе… Встретимся у «небесного Пелиона» ¹³ , когда завершим наш путь земной. У каждого свой час, но все мы, благие кентавры, сойдемся табуном между Зевсом и Аидом ¹⁴ …

Сказание о том, почему бог Асклепий стал неугоден Олимпу

Стремительно подрастал юный бог, и часто мудрый кентавр видел в его глазах пытливую мысль. Асклепий задумывался о вопросах, о которых не думают в столь нежном и безмятежном возрасте.

– Отец! Почему ты снова грустишь? Мы грустили с тобой вчера, когда Нефела доила своих облачных коров. Весь день шел дождь. Трава и листва были мокрыми. Но сегодня Гелиос так ослепительно сверкает на небе! Отчего в твоих песнях опять звучит печаль?

– Я познал утрату.

– За Океан под вечер закатится Солнце. И Нюкта-ночь покроет весь мир. Но тьмы покров рассеется утром Зарею. А Гелиос снова на небо взойдет! Ты видишь, все боги знакомы с утратой! Разве можно о ней сожалеть?

– Боги не скорбят об утратах. Боль утраты не проникает в их сердца. Мне утрата нанесла незаживающие раны, я потерял дочь свою – Окиронею.

– Отец, но ведь и я потерял свою мать. Я никогда не знал ее, и боль утраты не касалась моего сердца. Харикло и Окиронея заменили мне погибшую мать. Мне жаль Окиронею… Значит, я тоже познал утрату? – задумался Асклепий. – Учитель, а богам также свойственна жалость, как и человеку? – неожиданно спросил отрок– бог.

– Боги беспечальны, они жаждут радости… – только и сказал Хирон.

– Они добры? – пытал его Асклепий, ища в глазах друга ответ на тревожащий его вопрос.

Хирон улыбнулся и тряхнул золотистой гривой.

– Боги радостны, сын мой.

– Они злы? – упорно продолжал допытываться Асклепий, сдвинув брови, и билась в его глазах настойчивая мысль.

– Радости ищут боги! И горе тем, кто стоит на пути той радости, горе тем, кто нарушает их покой! Они могут испепелить, как Зевс и Аполлон, или затопить, как Посейдон! Можно, конечно, как Прометей, наперекор богам высекать в людях пламень мысли, разжигать огонь сердец! Но Власть и Сила приковали могучего титана к скалам Кавказких гор в далекой стране скифов, и каждое утро орел гигантский, весь в каплях крови от брызг летящих, терзает когтями и острым клювом рвет ему печень, отрастающую за ночь, но наутро повторяется все вновь… И вот уже десять тысяч лет бессмертный Прометей стоически претерпевает муки...

– Отец, но ведь я тоже бог, значит ли это, что я должен бояться Силы и Власти?

– Нет, сын мой! – твердо сказал Хирон. – Ведь нам пока ничто не мешает делать то, что мы считаем своим долгом. Я хочу воспитать в героях-полубогах не только воинскую доблесть для истребления чудовищ, но и живую душу, не способную творить зло. Я бы хотел, чтобы каждый из моих учеников внес достойную лепту в преобразование этого темного, дикого, несовершенного мира людей. А с тебя, Асклепий, – строго, без улыбки произнес кентавр, – спрос особый! Тебе ли бояться Силы и Власти небожителей?! Тебе дано многое: обладая великой силой знания, ты обретешь невиданную власть над всей живой природой! Что бы ты ни делал, сын мой, прежде слушай свое сердце! И никогда не думай о том, понравится это богам или нет! Ведь если суждена нам расплата за деяния, неугодные олимпийцам, все решает Антропа-Неотвратимость ¹⁵ , и никто не властен изменить выпавший ему жребий судьбы, – с грустью добавил он.

– Отец! Я снова ухожу, не теряйте меня с Меланиппой. С Харикло, матерью моей, я уже простился, – сказал бог-юноша, собрав свою котомку.

В последнее время он все чаще уходил и снова возвращался в пещеру кентавра. Знал Хирон, что наступит час, когда Асклепий уже не вернется назад, ведь когда-то все птенцы оперяются и покидают гнезда родителей.

– Отец, я давно понял, зверство необходимо зверям, чтобы выжить, – скажет на прощание ученик Учителю. – Но что ты скажешь о зверстве в людях и божествах? Я буду исцелять людей не только от недугов телесных, я хочу исцелить их души от зверства. А еще отец, я хочу подарить людям бессмертие, если они будут достойны этого.

Скрывшись за пышной пеной облаков, часто наблюдал Зевс за внуком своим – мужающим богом Асклепием. Угроза благополучию богов исходила от его речей.

– Этот не нашего круга бог – это бог для людей! Но он не опасен нам пока, ведь он не стремится на небо, – к такому мнению пришел о внуке Громовержец.

Асклепий зрелый лечил не только болезни людей, но и избавлял их от душевных страданий и от бед, выпущенных из ящика Пандоры. Бог подземного царства Аид давно уже жаловался Зевсу, что он теряет власть из-за того, что умерших становится все меньше – дерзкий сын Аполлона, излечивая больных, не пускает их в Преисподнюю. Но однажды Асклепий добился своего, он сумел вернуть к жизни умершего. Страх овладел повелителем богов. Зевс не боялся, что сын Аполлона посягнет на власть и скинет его с престола. Опасность была в другом: деяния его могущественного внука угрожали разрушить гармонию мира, весь миропорядок жизни богов и людей, трудом заведенный, силой и властью укрепленный. Что будет, если Асклепий дарует людям бессмертие, и люди станут равными богам?!

Исполненный непоколебимого и взвешенного решения, Владыка мира обрушил на бога-врачевателя не лавину ослепительных молний – не страшны они были рожденному в пламени сыну огненных родителей – оглушительными раскатами своих громов поразил он внука. Деревья от этого грохотанья разлетались в щепки, скалы дробились в мелкие камни, звери и птицы падали замертво. И застонала от боли земля, растрескавшись от мощных ударов и колебаний почвы, и, наконец, лопнул, разверзаясь в пропасть ее покров и сбросил Асклепия в вечную ночь Тартара.

Закипел от негодования Аполлон, узнав, как Зевс расправился с его сыном. Весь белый от накала слепящей ярости кинулся Стреловержец в кузни подземного мира, туда, где киклопы куют молнии для Зевса, он перебил все мехи и наковальни, все вооружение Владыки, предназначенное для испепеления и уничтожения, устрашения и повиновения всех смертных и бессмертных.

Эгидодержавный Повелитель, верный своим законам, наказал своего сына за самоуправство, своеволие и непочтительное отношение к верховной власти. Он отправил Аполлона в рабство к царю Адмеду сроком на один год.

ГЛАВА 16

Он позвонил двадцать второго января. Моей безотчетной реакцией на его совершенно уникальный и неподражаемо басистый «Привет!» был истеричный хохот. Затем, не ответив на его «Как живешь?», я со слезами на глазах, воистину как чахоточная больная, срывающимся голосом спросила его:

– Почему ты так долго не звонил?! Целый месяц не звонил… Вечность прошла…

– Я хотел. Я же говорил, телефона не было. Вот вышел на работу и сразу позвонил.

– Что-то ты рано вышел на работу.

– Да дома такая тоска. Отлежал бока, и телевизор от меня шарахался, по углам прятался.

Я слушала его, как в тумане, о том, что во время отпуска он не ездил к родителям, дома сидел, готовил, убирался, двадцать дней не пил, не курил... (Верить – не верить? А если верить, то почему мне так не везет, мне-то он в каком непотребном виде достался!)

– И ты совсем не скучал по мне, Юра? – опять слабым голосом спросила его я.

– Скучал, – бодро ответил он. – Я вспоминал тебя часто-часто. Я часто вспоминал о тебе. Так значит, ты скучала по мне?

– Я этого тебе не говорила.

– Скажи!

– Да. Я скучала по тебе!

Он облегченно вздохнул и засмеялся.

– Уф! Бальзам на душу! – А дальше – атака импульсами сиюминутных желаний. – Ты когда завтра дома? Можно я к тебе приеду во время обеденного перерыва? Не надо для меня готовить. Я поем в столовке. Почему не сегодня? Я ж первый день после отпуска, день у меня напряженный, работы много. Ну, хорошо, давай сегодня!

Чего я хотела? Не до жиру, быть бы живу… Всего лишь увидеть! Объятия – поцелуи? И в мыслях не допускала! В мыслях я держалась строго и неприступно. Он ушел, и этим все сказано. Но я забыла, что такое Райсберг. Он насильно притянул меня к себе и, не выпуская меня, рыпающуюся, трижды звонко расцеловал в щеки. Держался он нахально и наступательно. Скинув куртку, он так сжал меня в железных объятиях, что я закричала от боли.

А дальше – кухня и чакушка.

– Я двадцать дней не пил и не курил. Пить начал позавчера, когда харкать начал кровью и УЗИ показало кровь из печени. Кончал я здоровье. Теперь укорачиваю дорогу на тот свет.

Райсберг протянул руку, чтобы погладить меня по лицу. Я отвела голову. Он с восхищением окинул взглядом мою фигуру, заблестел глазами.

– А ты ничего! Ничего! А пойдем трахаться?

– Нет.

Сказал цинично и мрачно:

– Секс – это самое главное в жизни! – помолчав, начал буднично рассказывать. – Пришел домой – моих нет. Она ушла за Маняшей в садик. Мы знакомы четырнадцать лет. Как я хотел ее! Но тогда она была замужем, я женат. Как я хотел ее! А теперь не хочу! Видимо нельзя так долго ждать. А ты – моя любовница! Пойдем трахаться! – предложил он развязно.

Вот как! Оказывается все, что происходит со мной, это буря в стакане воды! Такая смешная, игрушечная буря! А по существу все зоологически просто в наших отношениях, все примитивно, как воды из лужи напиться, если пить захочется! (Интересно, а как кентавры жажду свою утоляют – воду в пригоршню набирают или, как кони, мордой – в лужу?) Какой дурак придумал все усложнять?…

Я разочарованно покачала головой. Мои глаза наполнились слезами, и спазмы сдавили горло.

– Нет. Я не хочу.

Услышав слезливые интонации в моем голосе, Юрка бухнулся передо мной на колени, как на сцене, и фальшиво зарыдал, уткнувшись лицом мне в плечо.

– Прости меня, прости! Если не простишь, мне без тебя не жить! Я лишу себя жизни! – он схватил со стола нож, с маху засунул к себе в подмышку и свалился у моих ног.

– Перестань скоморошничать! Шут гороховый! – хмыкнула я и толкнула его ногой.

Может, Райсберг и смеялся над моими искренними чувствами, но я тогда не рассердилась. Он вовсю напускал на себя циничную браваду, и уж точно, никаким раскаянием от этого не веяло. Из гордости я тоже нацепила на себя иронически-лукавую маску и не то, чтобы упрекала его – нет, мягко журила, подковыривала, пускала шпильки. Он же с ласковой снисходительностью, не то чтобы оправдывался, а шутливо ссылался на гороскопы, родительские гены и алкоголь, в конце концов.

Поднявшись с пола, Юрка сел на стул, натянув на мину притворно– скучающее выражение.

– А что тогда сидеть? Я домой пойду, – сказал он беспечно.

– Мы ж не копытные животные. Давай просто поговорим.

– О звездах, о луне?

– «Ты меня не любишь, не жалеешь…», – озвучила я мысль, которая ржавым гвоздем засела в моей голове.

Райсберг очаровательно развел руками, одновременно пожимая плечами.

– Не люблю. Я не умею любить. Ты мой гороскоп знаешь? Я – «рыбы»! – указательными пальцами он показывает, что плывут они в противоположные стороны. – И еще, – подчеркивает он многозначительно, – я родился в год Кота. Я – мартовский кот.

Райсберг потянулся ко мне рукой, и глаза его с восторгом заблестели, когда кисть его повторила форму моей груди. – Пойдем в постель. Я соскучился по тебе!

Я отрицательно качаю головой и снова с усмешкой повторяю есенинскую фразу:

– «Ты меня не любишь, не жалеешь…»

– Чертенок! – говорит он, близко-близко придвигая ко мне свое лицо. Прижавшись лбом к моему лбу, шепчет:

– Не люблю. Но мне с тобой хорошо. Ну давай будем любовниками!

– Ты ж меня недавно женой называл. Я до сих пор на работе не сказала, что мы … м-м, что муж сбежал. Все считают, что я замужем, что муж работает на градообразующем комбинате, и деньжата у меня водятся, и всегда можно одолжить до зарплаты…

– Тебе деньги нужны? Сколько тебе дать?

– А сколько тебе не жалко? – съязвила я, улыбаясь. – Разве когда-нибудь я у тебя просила денег, Райсберг?

– А раньше ты была согласна быть моей любовницей. Помнишь, сама даже предлагала встречаться просто так?

– Так ты ж меня обманывал, – лучезарно улыбнулась я. – Говорил, что холост и снимаешь квартиру.

Он ответил мне не менее ослепительной улыбкой.

– Я и сейчас снимаю квартиру. Живу, убираюсь, готовлю и все такое.

– Ой-ой-ой! И кто б говорил! У меня ты палец о палец не ударил. Требовал, чтобы я была идеальной женой, а сам, как муж, был далеко не на уровне.

– Скажи, а какого бы мужа ты себе хотела? – спросил он меня сладко и зло. – Любовника, добытчика или такого, который посуду моет, стирает?

– Скажем так, – я тоже щедро источала мед устами, – когда ты у меня жил, ты к хозяйству руки не прикладывал. Стул, на котором ты сейчас сидишь, как видишь, больше не качается – отремонтирован. Дверца шкафа до сих пор висит. Добытчиком? – я иронично пожала плечами. – Сколько дал, столько обратно забрал и пропил.

Райсберг мягко улыбнулся.

– Одним словом – алкаш! – взглянул на часы. – Около десяти. Уже поздно. Домой пора.

– Я тебя не пущу.

– Ну вот, и трахаться не хочешь, и домой не отпускаешь. Что будем делать?

– Разговаривать.

– О звездах, о луне?

– Как ее зовут?

– Чем меньше будешь знать, тем лучше для тебя. Она неплохая баба. Ты же знаешь, о своих женщинах, я плохо не говорю. Даже о Гельке, хотя она и алкашка.

– К алкашке ты от меня и ушел.

Райсберг, вздохнув, улыбнулся.

– Иногда мужчина сам не знает, чего он хочет...

– Да уж… Вечная погоня за приключениями тела, и нет покоя для души… Наверное, ты прав, у нас с тобой нет ничего общего… Зачем ты мне? Ухажеров у меня полно, срочно надо на других переключаться. Вот Артем недавно из Екатеринбурга приезжал.

– Кто такой?

– Он в докторантуре учится. Скоро будет доктором наук. Меня Жанна все ругает, что я не хочу с ним встречаться.

– Жанна?! Я ей покажу!

– А еще мне ребята молодые постоянно звонят, Тимур и Раф. – Он молча подносит к моему носу кулак. Я его отодвигаю. Он снова подносит. – Неплохие ребята! – продолжаю я. – При желании можно утешиться.

– Я тебе дам утешиться!

Он выходит в подъезд покурить. Вернувшись, вспоминает свою старую любимую песню.

– Роди мне ребенка. Должен же я хоть одного воспитать и на ноги поставить.

– Пусть она тебе родит, та, с которой ты живешь.

– Она не может. И ты не можешь! Скажи честно, – напирает он, – не можешь?

– Я ж не совсем с катушек съехала, чтоб для тебя рожать!

– Ты дура! Ты не знаешь Райсберга! Я буду любить мать своего ребенка.

– «Ты меня не любишь, не жалеешь…» – как заевшая пластинка, повторяю я.

– Люблю! Жалею!

Был я весь, как запущенный сад,

Был на женщин и зелие падкий.

Разонравилось петь и плясать

И терять свою жизнь без оглядки.

Мне бы только смотреть на тебя,

Видеть глаз злато-карий омут,

И, чтоб прошлое не любя,

Ты уйти не смогла к другому.

Давай будем вместе, до конца!

– О-о! Ты опять строишь воздушные замки! Зачем?

– Хочется! Сегодня я у тебя останусь и навсегда! Завтра я в обед перевезу вещи. Ох, дома будет скандал, когда я съезжать буду!

– От меня же ты съезжал без скандала.

– Ты другая натура. – Я протягиваю руку и пальцами забираюсь к нему под рубашку.

– Иди ко мне, – тут же откликается он.

Я вспархиваю к нему на колени, и мы целуемся, как в былые времена. Потом он тащит меня на кровать, сдирает с меня джинсы. Я сбрасываю с себя футболку и наслаждаюсь в лучах его взгляда.

Ночь была жаркая. А он был все тот же Райсберг, мой Юрашка, от которого я пьянела без вина.

– Как я соскучился по тебе! Ты чудо! Я обожаю тебя! Ты так сексуальна! У тебя перед ней свое преимущество! (В чем интересно?) Скажи, ты хочешь со мной жить? Да или нет? Да или нет?

Я долго молчала. Я и сама не знала ответа на этот вопрос. Он настаивал: «Так да или нет?»

– Да, – наконец сказала я.

– Ты моя? – спрашивал он с жаром.

– Твоя.

– Повтори!

– Твоя, твоя!

И он с горячечной пылкостью осыпал меня поцелуями: «И здесь, и здесь, и здесь! Каждую твою тростиночку».

Он четыре раза заставил меня повторить, что я хочу с ним жить.

– Мне без тебя никуда! – страстно заверял он и жарко шептал. – Ты меня любишь? Любишь?

Ну, нет! Этого я тебе не скажу! Не заслужил.

Он, не дождавшись моего ответа, заключил:

– Все равно ты всегда будешь по мне скучать!

– Спасибо! Спасибо! – благодарил он меня утром. – Ты была прекрасна! Ты была на высоте! Давно я не получал такого удовольствия!

После завтрака перед уходом на работу он снова затащил меня в постель. И снова рассыпался в преувеличенной благодарности. Прощаясь, он как-то уж слишком восторженно и продолжительно целовал меня, что я ощутила перебор, а значит неискренность.

– Я позвоню тебе в девять тридцать. У меня тут все записано, – он ткнул пальцем в висок. – Сиди и жди у телефона. Никуда не уходи. Ты же дома будешь в двенадцать? В двенадцать я завезу к тебе вещи.

ГЛАВА 17

После работы мне нужно было заскочить к родителям. Оля прокашляла всю ночь, и мама обещала дать для ребенка барсучий жир. Я проходила мимо длинного ряда легковушек вдоль пятиэтажки, что напротив родительского дома, и вдруг взгляд мой упал на шестерку цвета «кофе с молоком». Смотрю на номер – Юркина! Первым делом я подумала о родителях: как они будут нервничать! Вот этого не надо! Не надо бы, чтобы они встретили Райсберга и его другую женщину прямо в собственном дворе, но рано или поздно это произойдет. Я смотрела на его сверкающий, отполированный до блеска Жигуль, и боль острым штырем пронзала мне сердце.

– Я приду сюда вечером. Я приду потом, – думала я, мрачной грозовой тучей перемещаясь в пространстве двора. – Лом, где же взять железный лом или прут такой, – я уже видела у себя в руках этот ржавый прут, крученый такой, металлический, оставляющий желтые следы на ладонях. От удара хрустнуло лобовое стекло, и трещины лучеобразно расползлись во все стороны. От второго, третьего и всех последующих ударов сыпались на смятый капот осколки, крошась кристаллами, и разлетались со звоном в разные стороны. Но тишина стояла в безлюдном дворе: ни толпы зевак, ни бегущих ко мне с криком мужчин…

В голове моей сверкали молнии, рождались угрозы в его адрес.

– Я взорву твою машину! Я пну тебя по яйцам, если увижу с другой женщиной! Мои братья не оставят меня без защиты, им ничего не стоит подослать каких-нибудь отморозков, чтоб пересчитали твои ребра и попортили тебе физиономию!

За эти два дня он мне ни разу не позвонил. Я сама позвонила, и он ответил сердитым металлическим голосом, что занят, что перезвонит попозже (из трубки и в самом деле доносились громкие мужские голоса).

Я истерировала два дня. В конце концов, я сама себя так накрутила, что от моей отчаянной любви к нему ничего не осталось – только омерзение, только отвращение к этому блудливому похотливому коту. И как после этого впускать в свой дом вот этого чужого русоволосого мужчину со злыми глазами и злым металлическим голосом? Жить в постоянном страхе, в постоянном напряжении: не так сказала, не так ступила, не так посмотрела – нет, этим я сыта по горло! Такие райские кущи с милым не по мне!

Но отсечь его от себя, рубануть единым махом, и дорожки врозь – такое мне было еще не по силам. Да и в каком месте отсечь? – Райсберг был во мне и был везде: в нервах, в крови, в голове – и везде больно…

Может, и вправду оставить его приходящим любовником – так, наверное, было бы спокойнее. Но как смириться с тем, что я у него не единственная?

А зверь ненависти к нему требовал выхода и рвался наружу. Слова «мерзавец», «дерьмо на палочке» – они роились вокруг меня, как туча назойливой, пронзительно зудящей мошкары. Я мечтала разорваться, как бомба, и выплеснуть все свое отчаяние, негодование, протест ему прямо в лицо. И – не могла. То ли врожденная интеллигентность делала меня неспособной на такой открытый выброс эмоций наружу, то ли меланхолическая натура делала свое дело: загоняла все внутрь и сжигала меня изнутри...

Меня не раз подмывало открыть все шлюзы и закатить ему скандал с соплями и воплями. Но как? По телефону? Там производство, между прочим, люди… Да и от голоса его из телефонной трубки шарахнуло такой расшибающей энергетикой злости… Не больно-то и сунешься… Он был как скала, бесчувственная каменная глыба, о которую разбиваются обессиленные волны моих страданий.

Чем я заслужила такой ледяной тон? Я попыталась встать на его позицию, чтобы понять, что же им движет. Чего я от него хочу? Раскаяния! Но он давно уже перестал раскаиваться. Скорее всего, его душит злоба, что никто не принимает его игры. Все почему-то ждут от него какой-то небывалой любви, на которую он не способен. А он, между тем, подарил мне красивую ночь и высекал такие фейерверки страсти – радуйся! Будь довольной! Наслаждайся! Лови кайф! Он хотел получить удовольствие и получил его, и, между прочим, за это поблагодарил. А они вот – женщины – не умеют быть благодарными, они почему-то ждут от него чего-то большего, они зачем-то страдают, льют слезы, закатывают истерики, угрожают… Он злится, и мало сказать, что только злится, он в бешенство приходит от этих женских штучек.

Перегорело все. Я уже не больна от любви (не знаю, надолго ли), и слезы не закипают в глазах.

Вчера весь день я провела в размышлении. Насколько я простовата и доверчива: сто раз обжегшись на его лживости, я вновь и вновь заглатываю один и тот же крючок. И опять потеряв рассудок, я всецело отдаюсь ему измученной, израненной душой и молчаливо безучастным телом. Тело чаще всего хочет, чтобы его оставили в покое, в то время как алчущая дурмана страстей душа парит в эйфории грез.

Раньше бывало: я жаждала секса, я не насыщалась, собственные желания пугали меня… А вот теперь никакого сексуального желания у меня нет. Оно исчезло. Психологи говорят, что во время сильного эмоционального переживания сексуальные ощущения притупляются. Во время последней ночи с Райсбергом я также никаких сладострастных ощущений во время близости не испытывала. Мне было хорошо, тепло и сладко, оттого, что он здесь, он рядом, он со мной.

– Я просто отвыкла… Я еще не проснулась. Не вошла во вкус, – оправдываясь, говорила я Юре в ту ночь, когда он стремился к этому, а я – нет.

– Не вышло? Давай еще! – воскликнул он, стоя передо мной на коленях и переводя сверкающий самодовольством взгляд на свой мощный поршень страсти.

– Юр, давай завтра! – взмолилась я, не сомневаясь, что наше с ним завтра состоится.

– Погоди! Я тебя еще так раскочегарю, что ты сама меня об этом будешь просить! – сказал мне Юрка с гордым видом победителя.

ГЛАВА 18

Жанна на работе участливо спросила, как я себя чувствую.

– Я Скорпион, – ответила я ей мрачно. – Я птица Феникс. Я сгораю и возрождаюсь из пепла.

Весь вчерашний день я напряженно думала: как быть? Не позволять собой играть, до конца отстаивать чувство собственного достоинства – это значило сознательно отказаться от него. Но я не хотела его терять – мое влечение к нему еще не угасло.

Принять условия его игры? Обратить все в шутку, комедию? Притвориться, что ничего не случилось, все в порядке и все меня устраивает? Была у меня еще затея – с игроком повести свою игру. Но боюсь, сыграть роль роковой женщины – это не для меня. Для этого надо иметь холодное сердце и холодный расчетливый ум. Нет, у меня просто не хватит психологической жесткости, любящее сердце – оно всегда слабое.

Подвигнуть его на человеческое участие, воздействовать на его совесть, добиться раскаяния – вот чего я хотела! Я вспомнила, как однажды, когда мы жили вместе, потеряв самообладание, я наорала на него, а с ним произошла метаморфоза, вся агрессивность куда-то слетела, он сделался кротким, тихоньким, совестливым.

– Может, закатить ему истерику? Устроить ему спектакль с рыданиями, упреками?

– Нет, – сказала Жанна, – истерика не поможет. Он их слышал много раз. Он просто не станет тебя слушать. Когда он мне сделал такую же бяку с предложением, я попыталась его усовестить: «Как ты мог? Я тебе доверилась!» – Он прервал меня: «Я сейчас положу трубку!» Он так делал много раз и возможно испытывает удовлетворение, разбивая женские сердца, вызывая бурю отчаяния, смятения и даже ненависти. Возможно, это льстит его самоутверждению самца, покорителя женщин. Он, как вампир, упивается страданиями своих жертв. С другой стороны, он в разладе с самим с собой, – продолжала Жанна, неожиданно удивив меня прозорливостью. – Совесть его неспокойна, душа в раздрае. Он сам говорил мне: «Если хочешь знать, это беда моя, мое несчастье, что я такой. Я ничего с этим поделать не могу».

Я задумалась, а ведь права Жанна, ну прямо-таки в точку попала! Даже если мне и удастся вызвать в нем каплю сострадания и подтолкнуть к осознанию своей вины, то его реакция предположительно будет такая: держаться от меня подальше, чтобы не мучить меня, не портить мне жизнь. Так оно и было во время нашей совместной жизни. Моя преданность и бескорыстная самоотдача обостряли и тревожили его совесть и толкали к необходимости соответствовать. С ответной самоотдачей как-то у него не очень получалось, в характере больше развилась другая привычка – привычка использовать людей, а не отдаваться им своей заботой, помощью, теплом. Много сил уходило на борьбу с собой: приходилось одергивать, бить себя по руке, которая тянулась к рюмке, а ему хотелось забыться, отключиться, не загружаться особо, то есть блаженно пребывать в алкогольном чаду – бездумном, ленивом, расслабляющем… И тогда он сбежал. Но душой он все равно тянулся ко мне. Он звонил, и в словах его прорывалась пылкая привязанность, он хотел встречи – так бы и полетел ко мне, но вырвав согласие – не приходил. Ведь он ничего не мог дать мне из того, что нужно серьезной основательной женщине для счастья: надежности, стабильности и защиты от него самого.

– Я ж тебе говорю! Ну что ты не слушаешь меня! – с обидой дернула меня за подол Жанна. – Вот ты такая тонкая, ты улавливаешь каждое его душевное движение, всему ты находишь оправдание, по принципу «понять – значит простить». Вот этого как раз делать нельзя. Если хочешь чего-то добиться от него, научись им манипулировать. Отношения надо строить так, как выгодно тебе. А ты, наоборот, позволяешь использовать себя, как ему удобно, а не тебе. Толку-то от того, что ты разбираешься в психологии людей! Понимать -то ты их понимаешь, а вот использовать их слабости против них же самих ты не умеешь. Помяни мои слова: если он вернется к тебе – а он вернется – и вернется победителем, несмотря на то, что дров наломал! И ты опять будешь прогибаться под него, а не он под тебя!

– Да уж, построишь Райсберга! Ты так говоришь, как будто тебе самой это раз плюнуть!

– Потому я с ним и рассталась. Если не хочет играть по моим правилам – свободен! Ты не заметила, как я строю отношения с Глебушкой своим? Стараюсь не пускать его к себе в душу. У меня это плохо получается. Очень трудно делить себя на составные части: на Рассудок, Сердце и Тело. Я-то ведь целая. Но так надо! Если реально хочешь добиться своей цели. У мужчин всегда надо брать! Если этого не делать, ты для них – подстилка грошовая! Ни ценить, ни уважать они тебя не станут. Хочешь уважения, так сама себя воздвинь на пьедестал. А из мужчины умная женщина всегда может сделать марионетку, надо просто знать, за какие ниточки дергать. Я же тебе сказала: учись манипулировать мужчинами.

Я живо себе представила, как это делает Жанна. Положила свою ухоженную ручку ему на колено, голоском избалованного ребенка зашептала ему на ушко всякие пусики-мусики, а шаловливые пальчики мягко скользнули вверх по ноге, коснулись случайно чувствительных мест, а потом с игривым лукавством убежали и опять набежали, дразня. И вдруг совершенно случайно, погрустнев, она вспомнила, что старая ее шубейка пообтерлась на рукавах…

Вообразить такое было нетрудно. Однажды я видела, как она готовится к психофизиологической атаке на особь мужеского пола. Так сказать во всеоружии. Стрельнула густо накрашенными глазками по сторонам и, убедившись, что никто за ней не наблюдает, уцепила пальцами ткань плотно облегающей юбки и, туда-сюда вильнув бедрами, сдвинула ее повыше – по самое туда, куда смотреть приличный человек застесняется, а блузку, наоборот, со знанием дела одернула вниз, так, что из ее выреза округло выглянула сдобная пышность груди.