Текст книги "Кентавр (СИ)"

Автор книги: Альфия Камалова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

Он отшутился, дескать, все татары – жмоты, и он тоже, поскольку татарин на четверть. Я удивилась, как удивляюсь уже не в первый раз, тому, что Райсберг терпит от меня любые нападки – не огрызаясь, не раздражаясь, сглаживает все углы. Раньше на любую, даже самую добродушную, иронию он отвечал своим ледяным «Не хами!», отсекающим всякие возражения. Был случай. Дочь еще спала утром. А он ходит по комнате в одних трусах, злобный, как Мефистофель, ищет, где сорвать раздражение. Только что угрожал, что уйдет, а тут подвернулась причина, чтоб прицепиться: «Где мои штаны?» Я иду в спальню, выношу его брюки, со смехом спрашиваю: «Не знаешь, где найти свои штаны?» Нет, он не надевает их, он вытаскивает из кармана носовой платок, а мне грозно говорит: «Не хами!» – «Тебе, должно быть, никто не хамил? Ты, похоже, не знаешь, что такое хамство» – «Я никому не позволяю!».

Он обещал вернуться в шесть. Я попросила его сегодня не пить. Если в понедельник он поедет кодироваться, как мы договорились, ему надо три дня выдержать в безалкогольном режиме.

Было уже одиннадцать, когда, взвинченная до предела ожиданием, я решила запереть дверь изнутри, чтобы он войти не смог, когда бы ни пришел – в час ночи, в три, в четыре, и главным образом, чтоб больше не ждать его, не ждать, никогда не ждать! Я уже сама не хотела, чтобы он приходил – хлопот меньше. Но он меня опередил. Ключ провернулся в замке, и вот он уже стоит на пороге.

– Ключ верни мне. Я тебе дала его, чтобы тебе после работы было куда пойти, отдохнуть, поужинать. Чтобы ты не болтался, как бездомный пес. Все. Уходи теперь! Иди к Гельке!

– Да не хочу я к ней! Счас посижу немного, покурю, выпью рюмку и уйду!

– Нет, в другом месте кури и пей! Уходи! Зачем ты пришел?

– К тебе я пришел! К тебе! На тебя посмотреть! Ну, зачем ты так? Это же болезнь. Нас надо жалеть, – добавил он с беспомощной и жалобной интонацией. – Не уйду я никуда! Завтра уйду! – он прошел на кухню – любимое свое место, где можно сесть и выпить чарочку. – Иди сюда. Сядь. Я так давно хотел сказать тебе это: ты – хорошая! Ты очень хорошая! Помнишь, я тебе говорил, что женятся не на тех, кого любят. Их боятся. Жены обычно не бывают хорошими любовницами. Ты можешь все! Ты – идеал! Другие женщины – только в пятьдесят процентов, только вполовину тебя! Ты – идеал!

Я опустила глазки. В них уже навернулись слезы. Я растаяла от его лести. Вот подлец, а! Умеет же в душу влезть! Как гибко и виртуозно Райсберг владеет таким инструментом, как собственное обаяние и актерский дар!

Я сказала ему, что он артист, и ему надо играть в театре.

– Я ненавижу себя! Я ненавижу себя! – дважды повторил Юрка и стал мне рассказывать, как он поступал во ВГИК и в Щуку – Щукинское театральное училище в Москве, как он упивался собой и обожал себя, думал, что там сразу заметят, какой он неординарный, яркий, талантливый! Но там таких, как он, было много. Или не разглядели… Бывает и такое… Пришлось вернуться в Юшалы. Закончил техникум с красной корочкой. Не учился, вылазил за счет собственного обаяния, и преподавательницы пытались соблазнить его… (Врет, шельма, это не они, а он не стеснялся всюду – в корыстных целях! – шарм свой в ход пускать).

– Я теперь знаю, почему ты одна, – сказал он мне перед уходом. – Я один – потому что ищу свой идеал. По твоим правилам ты все сделала правильно. Нам обоим не повезло: мы встретились в неудачное время. Я пил, и мне было хорошо. Теперь некоторое время я должен побыть один, мне о многом надо подумать. Я хочу снять квартиру и уйти на дно, мне надо подумать о своей жизни, хорошо подумать. Возможно, я буду жалеть, что потерял тебя, как жалел о Мироновой.

Два дня я потом чувствовала себя прескверно оттого, что охмурилась человеком, который, не затрачивая никаких усилий, так легко идет по жизни, срывает цветы удовольствия и топчет их без всякого сожаления, ведь впереди их – необъятный луг. Он так привык, что не надо затрачивать никакого усердия и мало-мальского труда, чтобы цветы услужливо раскрывались ему навстречу, достаточно пригрозить, приказать, повысить голос – и все рады повиноваться. Как-то я его упрекнула, что он лишил меня конфетно-букетного этапа ухаживания. «Вот еще! – возмутился он. – Это мой принцип: я никогда ни за кем не ухаживаю!»

Посмотрела его гороскоп. Безумный тигр, забавный, но опасный, и опасный, прежде всего для себя. Совершенно бездумный.

ГЛАВА 26

Сказание о великом герое Геракле

Тоненький желтый серп новорожденного месяца, лежа в своей светящейся колыбельке, заглянул в мутное окошко из прозрачного паросского мрамора. Слабо осветилась в ночной мгле опочивальня царских малышей. В широкой двойной колыбели, подвешенной на толстый потолочный крюк, разметавшись и сопя, спали два полугодовалых младенца. Спала и дородная крепкотелая их нянька, примостившись рядом на кушетке. Ничто не нарушало ночного покоя, казалось, сама ночь провалилась в глубокую сладкую дрему. Но вот тихо-тихо скрипнула дверь, и в щель с шуршанием вползли две змеи. Рядом с колыбелью малышей на расстоянии в три локтя возвышался бронзовый светильник, вот по нему и поползли те змеи вверх одна за другой. Обвив кончиком хвоста ствол масляной лампы, змея раскачала свое длинное тело и, преодолев короткое расстояние до люльки по воздуху, упала прямо на тело маленького Ификла, тот вздрогнув от удара, мгновенно проснулся и от испуга громко расплакался. Тут на него с шипением увесисто шлепнулась еще одна холодная извивающаяся тварь. Взвился к потолку истошный детский визг. Но змеи, не тронув Ификла, отползли от него. Разбуженный криком, проснулся и второй малыш. Увидев около себя прямо на лунной дорожке шевелящийся клубок, он с любопытством потянулся к нему ручками…

Нянька, всполошившись, торопливо соскочила со своей кушетки, впотьмах на что-то напоролась и сама зажмурилась от произведенного ею шума: грохнувшись об пол, со звоном покатился медный таз, а она, чертыхаясь, стала зажигать огонь. Когда, наконец, кормилице удалось запалить фитилек масляного светильника, она повернулась к люльке и торопливо схватила орущего ребенка. На шум уже бежали из своих покоев царь Микен Амфитрион и мать близнецов царица Алкмена. Когда факел в руке Амфитриона осветил комнату с колыбелью, кормилица, прижав к груди, успокаивала задохнувшегося и посиневшего от крика Ификла. Обеспокоенные состоянием напуганного ребенка, родители не сразу обратили внимание на своего второго сынишку и обернулись к нему только тогда, когда услышали его звонкий заливистый смех. Нет, не толстенные канаты, как показалось им на первый взгляд, держал полугодовалый Геракл в каждой своей по-детски пухлявой ручонке, это были полузадушенные змеи, их тела, поблескивающие золотисто-коричневой чешуей, еще вяло извивались, – дитя играло ими, взмахивая сжатыми кулачками и со стуком, ударяя их черные головы друг о друга. Подкосились ноги у молоденькой царицы и упала она на земляной пол. Догадывалась Алкмена, что тот, который посещал ее ночами под видом Амфитриона, когда царь уезжал по делам, это вовсе не ее муж, а сам бог богов – Эгидодержавный Зевс. И родившиеся близнецы – как они отличались с младенчества! – они были от разных отцов: один из них был царский сын, другой – дитя Кронида. А змей наслала, конечно же, богиня Гера, вечно шпионящая за своим божественным супругом и преследующая всех его земных возлюбленных и рожденных от него детей.

С тех пор о могучей сверхчеловеческой силе Геракла стали ходить легенды.

Трудно было с такой силищей жить Гераклу среди людей, не для жизни мирной была создана божеством такая мощь. Поднимет он гидрию с водой – оземь хлынет вода, оставив в ладонях осколки глиняных черепков. По-детски простодушно улыбаясь, приблизится к сверстникам, выше их на две головы,– ребятня с визгом кинется врассыпную, зная, что искалечить может верзила: за руку схватит – косточки хрустнут, по-дружески руку на плечо положит – в три погибели согнет без умысла. Подростком он мог, надавив ладонью, шутя проломить стену соседского дома, с корнем вывернуть древесный ствол и, неловко повернувшись, зашибить им случайных прохожих и любопытных зевак.

Ценил Амфитрион высокую образованность ума и прелесть изящного владения музыкальным искусством. Учителем для занятий музыкой он нанял знаменитого Лина, сына одной из олимпийских муз, брата дивноголосого Орфея. Никакая наука не желала входить в неповоротливые мозги сына Зевса, а с музыкой Геракл и вовсе был не в ладах, силы своей могучей он меры не ощущал, рвались струны под его пальцами, и хрупкая лира рассыпалась в медвежьей хватке его ладоней. Гневом запылав от бестолковости ученика, ударил Лин юного полубога по его нечутким перстам. Но и у Геракла терпенье было небеспредельным; вскипев от негодования, схватил он ненавистную лиру и разбил инструмент об голову учителя-мучителя – мгновенно без мук скончался Лин.

Кротким и добрым было сердце у Геракла, но с детства он был вспыльчив, как соломенная крыша у селян: не умел он укротить свою ярость, затмевающую его рассудок; себя не помнил полубог, не ведая подчас, что творили его руки. Чудовищная сила жила в нем, данная ему от рождения отцом, рвалась она наружу эта сила, и никогда в толк не мог взять герой, какую угрозу представляет эта сверхчеловеческая мощь для окружающих людей и даже для его близких.

Когда пришла пора, женился Геракл одновременно со своим братом Ификлом, и у обоих братьев родилось по трое сыновей. Стали быстро подрастать шестеро сорванцов и пострелят. Горазды они были на всякие выдумки и проделки. Однажды у крикливой соседки эти бедокуры все свежевыстиранное белье на веревке густо заляпали кляксами, метая в белоснежные полотна переспелые сливы. Другой раз проказники в колодец со студеной кристально-чистой водой той же многострадальной соседки накидали дохлых кошек. Да что соседи, если даже от стада собственных родителей братья дюжину баранов угнали, в пещере за городом спрятали, и вход туда камнями завалили, чтобы в ближайшем будущем обменять скотину на лодку с парусом. Геракл со всей отцовской любовью и снисходительностью терпел их шалости и непослушание. Но однажды во дворе, играя в биту, один из братьев попал другому палкой в переносицу, а выяснение отношений вскоре переросло в шумную потасовку. Разнимая драчунов, кричащих, ревущих, размазывающих юшку из разбитых носов по замызганным щекам, Геракл забыл, что ему нельзя ни на кого поднимать свою тяжелую руку, нельзя ему и гневаться, ведь знал полубог, как часто гнев затмевает его разум и далеко не всегда ему удается обуздывать себя. Дорого обошлась сыну Зевса его забывчивость: огненной волной охватила его заклокотавшая ярость, кровью налились его глаза, жаром, как кузнечный горн, заполыхала вся голова. И откуда-то из темных глубин вырвались на волю те самые нечеловечески могучие силы, которые всегда рвались на волю, когда он терял контроль над собой, ибо не для спокойной жизни мирянина, создан был герой-полубог, он должен был выполнять свое божественное предназначение: уничтожать и истреблять! Очнулся Геракл, когда был повержен воображаемый призрак врага. Оторванные детские головы, раздробленные черепа, окровавленные куски тел, переломанные руки-ноги и вырванные с мясом черные косы, намотанные на его громадную пятерню … Черное горе затопило его, когда он понял, что в пылу безумного ослепления, расправился он и с собственной женой, которая самоотверженно защищала детей и пыталась его остановить…

Все люди, знавшие Геракла, со страхом и презрением отвернулись от него, они бежали от него, как от чумы.

Отверженный отцом и матерью, братом Ификлом и, нещадно казнимый сам собой, в глубоком отчаянии решился Геракл уйти из жизни. Во дворе своего опустевшего дома соорудил Геракл для себя виселицу, но не успел осуществить задуманное. Спиной он стоял, не услышал, как скрипнули ворота, и не увидел, что кто-то вошел. От громкого окрика вздрогнул сын Зевса. Подбежавший к Гераклу человек схватил его за руки – за те самые руки, что пролили кровь своих близких, и вырвал из них веревку, которую тот увязывал в узел. Афинский царь Тезей был единственным из людей, кто навестил Геракла в эти беспросветно скорбные дни, не дал ему Тезей покарать самого себя. Знаменитый герой, который установил в Афинах справедливые законы и отдал власть народу, добровольно сняв с себя полномочия правителя, не испугался протянуть Гераклу дружескую руку, хотя по греческим обычаям человек, прикоснувшись к убийце, сам становится оскверненным и обрекает себя на положение изгоя.

– Не в здравом уме, не от злобы и лютости ты устроил побоище для своих чад и жены, – говорил ему полубог Тезей. – Не уходи из жизни преступником. Даже страдая, будь сильным и стойким. Живи, Геракл! Рожденный для подвигов, ты должен удивить ими мир! Пусть сила твоя пойдет на пользу людям, на освобождение земли от злобной нечисти.

Как часто о подлинном величии подвига, непременно связанного с благом для людей, говорил ему и божественный Хирон, но бездумная голова Геракла не осознала ценности советов ни друга своего Тезея, ни мудреца-кентавра.

По совету Тезея отправился Геракл в Дельфы, в святилище Аполлона, для того, чтобы оракул возгласил, какую он должен понести кару от богов, ведь по законам, учрежденным Зевсом для порядка на земле, никто не должен остаться безнаказанным за свои вольные и невольные злодеяния.

Двенадцать лет рабства у царя Эврисфея присудил Аполлон Гераклу для того, чтобы он очистился от скверны убийства.

Никого не боялся могучий Геракл, даже перед богами он не склонял головы. Однажды, когда Гелиос раскалил воздух таким палящим зноем, что обливающийся потом Геракл воспринял это как издевательство над собой, и, разъяренно натянув тетиву, он направил на солнечного бога стрелу, требуя, чтоб тот прекратил излучать такой нестерпимый жар. Засмеялось добродушно небесное светило и угнало свою золотую колесницу за гору белопенных облаков. Другой раз Геракл подрался с Аполлоном, не сомневаясь, что мощью своей силы он не уступает своему божественному брату! Только Зевс и разнял их, бросив между сыновьями ослепительно сверкнувшую молнию.

Трусливый низкорослый Эфрисфей трепетал от страха перед сыном Зевса, даже на глаза ему показываться остерегался. Конечно, он был польщен, что боги отправили такого могучего человека к нему на службу, но как бы этот могучий человек не раздавил его, как мелкую квакающую жабу под ногами, чтобы самому стать царем Микен – вот, что волновало Эврисфея. Поэтому, когда он придумывал задания герою, не о всеобщем благе заботился и не о практической пользе для людей, а была у него единственная цель – погубить полубога, пугающего своей нечеловеческой мощью.

Но сломленный горем, его раб Геракл безропотно выполнял любые, даже самые бессмысленные поручения Эврисфея, и ни разу в его голову не пришла простая мысль: а не напрасен ли его великий труд. Так, послушный воле своего господина, Геракл совершил двенадцать подвигов, поразивших греческий народ и прославивших его имя. Задушив гигантского Немейского льва голыми руками, шкуру которого было не пробить ни стрелой, ни копьем, и, уничтожив бронзовых Стимфалийских птиц с медными клювами и когтями, Геракл спас от этих хищных людоедов жителей Немеи и Аркадии. Но на страшных коней Диамеда, питающихся человечиной, и на бешеного Критского быка, пожирающего все на своем пути, Эврисфей даже не взглянул. Спрятавшись в громадном бронзовом пифосе и трясясь от страха, царь повелел отпустить их на волю, не задумываясь о том, какой опасности он подвергает свой народ.

Приказав своему рабу привести из царства вечного мрака его верного стража, чудовищного трехголового пса Кербера, с шипящими ядовитыми змеями на шее и на хвосте, царь Микен заранее ликовал, не сомневаясь, что уж это-то задание неминуемо приведет к гибели героя. А сын Зевса не только вернулся из Аида жив и невредим, но и привел с собою Кербера, едва не задушенного полубогом и укрощенного им. Заикаясь от ужаса и ползая перед Гераклом на коленях, Эврисфей умолял поскорее вернуть чудовище обратно в царство мертвых.

Ни один смертный не знал, где находится волшебный сад Гесперид, в котором бьют ключи чудодейственной амброзии, поддерживающей бессмертие богов, и в котором зреют золотые яблоки, сохраняющие вечную молодость небожителей. Но когда Геракл принес эти яблоки, Эврисфея так от страха заколотило, что зубы от стука крошились. Сильно испугался он, как бы боги не подумали, что до властителей небес решил возвыситься царь Микен, похитив их яблоки, и не желая такою дерзостью Олимп гневить, прогнал он прочь раба своего, не приняв от него такой опасной добычи.

Слава о могучем и непобедимом герое пошла по всей Греции. Отныне сыну Зевса поклонялись, как богу, называя его Истребителем чудовищ. Но свою ликвидаторскую мощь усилил герой многократно, когда победил Лернейскую гидру.

Гигантская водяная змея жила в болоте недалеко от города Лерны. Это гиблое местечко отделяло поселения людей от пугающе-мрачной пещеры, где находился вход в Аид – туда через глубокий пролом в скалистой почве земли вели каменные ступени до самых ворот подземного царства.

Дорогу в эти края Геракл знал не понаслышке. Не так давно он поджидал у тех сакральных ворот бога смерти Таната, уносящего души умерших в мир теней. Случилось это в те печальные дни, когда служитель Аида отнял жизнь у жены царя Адмета, с которым был дружен Геракл. Однажды оракул Аполлон предсказал своему временному господину Адмету (Стреловержец отбывал у царя рабство за разгром подземной кузни Зевса, учиненный им отцу в отместку за убийство сына Асклепия), что его преждевременный уход из жизни можно отдалить, если кто-нибудь из близких царя согласится умереть за него. И вот, когда приблизился час его смерти, Адмет предложил своим родителям уйти в мир иной вместо него, но старики сказали, что белый свет им еще сладок, и что каждый живет в этом мире за себя. Тогда правитель Фессалии обратился к своим друзьям и был глубоко разочарован, убедившись, что нет у него верных и преданных друзей. Но когда царь вернулся домой, и горе, и радость ожидали его: любимая жена Алкестида приготовилась спуститься в Аид вместо него. Заплакал от горя Адмет – безмерно ему стало жаль себя, теряющего такое нежное и любящее существо. Но поскольку другого выхода не предвиделось, Адмет, глубоко скорбя, смирился. «Значит, воля богов такова…», – успокоил он себя и плачущих детей. Но Геракл не был таким же смиренным и покорным! Не согласен он был с добровольным уходом из жизни молодой и прекрасной жены. Вот тогда-то и подкараулил он бога смерти, ничуть не сомневаясь, что может на равных сражаться с божеством; зажал его полубог и душил до тех пор, пока Танат не уступил его требованию и не вернул душу Алкестиды из царства теней.

Прибыв к месту обитания чудовища вместе с сыном Ификла Иолаем (брат, оценив искренность и глубину его раскаяния, простил его), Геракл осторожно прошелся по шаткой зловонной трясине. Хлюпающая топь с бульканьем пускала вонючие пузыри. О том, чтобы сражаться на территории врага, не могло быть и речи – поглотит, засосет гнилая болотина. Геракл стал думать, как выманить гидру на твердую почву. Позади змеиного логова полубог с племянником заметили рощицу с чахлыми, полузасохшими деревцами. Решил Геракл сжечь ее. Пламя с горящего валежника перекинулось на высохшие камыши. К радости обоих, загорелось и само болото, пускающее газ. Едкий дым выгнал гидру из логова – а вместе с ней, как показалось Гераклу, выползли и другие чудовищно огромные змеи, стремительными извивами вспарывали они мутную болотную жижу, приближаясь к берегу. Их было девять. Геракл с мечом в руке приготовился к битве. Сверкая зеленой чешуей и опираясь на короткие когтистые лапы, выбралось на сушу девятиголовое драконообразное чудовище. Немигающим желтым огнем горели круглые глаза, раздвоенные языки с шипением вырывались из девяти пастей. Геракл, подскочив сбоку, запрыгнул гидре на спинной хребет, из которого по всей длине выступали толстые гребневидные отростки. Эти костяные шипы и помогали полубогу удержаться на спине дракона, невзирая на яростные попытки гидры сбросить его с себя. Ударом меча отсек Геракл одну голову, затем от его быстрых и сверкающих, как молния, взмахов полетели еще три других, и еще четыре отрубленные головы одна за другой покатились по залитой кровью земле… Но Геракл обнаружил, что голов не только не стало меньше: вражеского полку все прибывало и прибывало, в горячке битвы герой не заметил, что на месте каждой отрубленной главы вырастают две новые… И теперь уже вокруг него извивалось несколько дюжин змеящихся тварей. Клубясь, они оплетали его торс, лязгали клыками об его золотой панцирь, тщетно пытаясь прокусить его, и… поникали обезглавленные шеи одна за другой, чтобы через некоторое время окрепнуть вновь, обретая уже не одну, а две жизни. По красной от крови чешуе гидры скатывались все новые и новые отсеченные головы, но, не имея возможности отвлекаться, не замечал герой, как росла их гора. Отчаяние охватило Геракла, он уже не помнил, сколько времени длился это нескончаемый бой, но чувствовал, что силы его на исходе… И вдруг опалив лицо его жаром, чуть ли не в грудь ему ткнулось бревно с горящим концом. Это смышленый Иолай сообразил, что если гидра бежит от огня, то от огня она и смерть свою примет. Герой, не медля, прижег тлеющей головешкой обезглавленный обрубок, он сморщился, багровея, и упал, лишенный жизни уже навсегда.

Стоял Геракл возле трупа поверженного чудовища, и вдруг осенила его мысль, рассек мечом он тело гидры и окунул свои стрелы в смертельно ядовитую желчь змеи. Теперь стрелы Геракла, напитанные мгновенно поражающим ядом, обрели еще более грозную истребительскую силу.

ГЛАВА 26

Субботний вечер я провела с Самиром. С сексом было все в порядке, но в общении он вел себя вызывающе: изображал из себя крутого, все высмеивал, над всем издевался. Все, кроме его пристрастий, – туфта и ерунда. Моя работа, искусство, живопись, музыка – все полетело в корзину для мусора. Главное в мире – деньги. А я смотрю на мир через розовые очки, если до сих пор этого не поняла. И любви в мире нет. А если, кто в нее еще верит, тот просто глуп.

– Нет, – сказала я. – Если душа пуста, никакие деньги, никакие развлечения не дадут ощущения полноты жизни.

– Деньги – это все! А если ты не знаешь, как их использовать, значит, у тебя – ни ума, ни фантазии, значит, ты просто лохушка!

Куражом своим, по-моему, он компенсировал свое былое унижение передо мной. Я ушла разочарованная, даже от провожания отказалась, меня оттолкнул его цинизм.

Юрка звонил в воскресенье двадцать четвертого марта. С работы звонил в десять вечера. Голос был угрюмый, больной, угасший. Сказал, что закодировался, чувствует себя хреново, все болит: кишки, печень, почки… «Врач сказал: неделю будет так. Где живу? Ночую у одной. С квартирой не вышло. Нет, ты ее не знаешь. Сейчас уединился в своем кабинете, захотел побыть один».

Листала альбом с репродукциями художника Марка Шагала. Зацепила одна картина – «Посвящение невесте». Человеко-зверь с головой быка (не хочется называть его Минотавр, потому что в любой своей ипостаси он был и остается Мужчиной) держит на своем плече женщину с раздвинутыми обнаженными ногами, и она плюет ему в губы, беззлобно плюет, с усмешкой. Критик пишет, что Шагал ныряет в Хаос, демонтирует основы культурного видения. А, по-моему, этот критик, нашпигованный заемными знаниями из библиотек, просто далек от жизни. Художник изобразил в своем произведении древние, как мир, взаимоотношения полов. В интимных делах у мужчин всегда преобладает животное плотское начало, и плюющая женщина благодушно смиряется с этим, как с чем-то привычным и неизбежным.

Райсберг приезжал. Это я его об этом попросила. Не прошло и двух дней, как я заскучала по нему, и отвращение куда-то улетучилось. Примчался по зову. Но был какой-то нервный, пугливый, интеллигентный. Чувствовал себя очень неловко. Поцеловал при встрече, потому что я сама его обняла: «Здравствуй, Юра!». Чисто-чисто выбрит, видно: только что – свежие порезы под подбородком кровоточат. Глаза с холодком, как стеклышко. И где-то в глубине их плещется замешательство. Я хохочу ему в лицо, оттого, что он неуклюж и не может найти тему для разговора. Я сказала ему, что Лелька плохо учится, по матике – «тройка», и он, к моему удивлению, даже сделал попытку вникнуть в проблему – предложил нанять репетитора.

Я держала его за руку и весело выпытывала, с кем он живет.

– Ну ты же умная девочка! – терпеливо повторил он три или четыре раза. – Ты же понимаешь, что я живу у кого-то. Мне же надо где-то спать. Не на улице же. Как только найду подходящую квартиру, сразу съеду. Сейчас мне предлагают двухкомнатную с мебелью и телефоном. Зачем мне двухкомнатная? Ты хочешь, чтобы у тебя я жил? А я один хочу пожить, лежать на диване, читать книги. Я уже давно не читал книг.

– А я вот тебя захотела трезвым увидеть. Соскучилась по тебе. Ты по мне не скучаешь? Я тебе на трезвую голову не нравлюсь, да?

– Что нас связывает? – он пожал плечами. – Только секс. Сейчас я даже секса не хочу.

– А ты мне такие слова красивые говорил! – засмеялась я, глядя на него с лукавством.

– Не я говорил – дурман. Не смотри на меня так, я не могу выдержать твой взгляд. Сразу отвожу глаза.

– Можно я обниму тебя? Я так давно не видела тебя трезвым.

– Осторожно, не испачкай помадой рубашку!

– Юр! Ну когда я пачкала помадой твои рубашки? Ты всегда этого боялся. Потому что ты всегда был чей-то, – в моем насмешливо-веселом тоне прозвучали печальные интонации, горечь, и, наконец, спазмы сдавили мне горло.

Этот сидящий рядом мужчина все еще был близок мне, я все еще любила его. И потому так привычно и естественно мне было обнимать его за шею, когда он стоял уже на выходе и, как ошпаренный, порывался уйти.

– Ты чувствуешь себя неловко?

– Да.

Он потянулся поцеловать меня, но теперь я самолюбиво отстраняюсь и мстительно бью по его самолюбию.

– А хорошо, что я не пустила тебя к себе жить! Ты ведь просился! Ты бы помытарил меня недели две и слинял. Правда, ведь?

– Не знаю.

Он ушел. А у меня в горле стоял ком. Я уже жалела о том, что не вытерпела тогда всего лишь два дня. И тогда, то есть и сейчас тоже, он был бы со мной.

Опять вспоминаю его светло-голубые глаза, холодные и растерянные, и никак не могу понять, что плещется в их глубине? Смятение… Врет, что нас, кроме секса, ничего не связывает. Сам по себе голый секс ничего не стоит. И его горячие признания – это вовсе не дурман. У нас взаимное притяжение. Пусть сейчас его угнетенные чувства загнаны внутрь, придушены цинизмом. Но я-то чувствую их слабый пульс, чувствую вибрации его эмоционального поля – эти метания между двумя крайностями: пугливой тягой ко мне, готовностью откликнуться на мой внутренний призыв и – бегством от меня. Я пытаюсь понять, какая же сила его гонит от меня. Я представляю себе бутылку, наполненную газом – это страх, внутренняя несвобода, замешанная на неуверенности в себе – от силы давления газа пробку вышибает из бутылки. Так и он, как пробка, рвется от меня подальше, нервы выталкивают его.

Я тяжело вздыхаю: как часто бывает, что людям трудно пробиться друг к другу. Мы постоянно наталкиваемся на какие-то невидимые стены, барьеры, острые ранящие пики...

Звоню Жанне. Моя Жанночка – ходячая энциклопедия, все знает, понимает, все может объяснить. Жалуюсь, что Райсберг все свои страстные признания сваливает на алкогольный дурман. Что такое алкоголизм?

– Это уход в иную реальность. Это возбуждает некоторые участки головного мозга, дает чувствам яркую окраску. Недаром рок– музыканты, поэты творят в состоянии наркотического или алкогольного опьянения, вызывая искусственный рай, впадая в экстатическое состояние. В глазах нет жизни, теплоты? Да, конечно, мозг-то отвык вырабатывать эндорфин без дозы. Ломка идет.

У кого-то алкогольная зависимость. У меня эмоциональная. Никак не могу смириться с потерей Райсберга. Ведь все ясно с ним. Не любит. Циничен. Женщин использует. А я все равно ищу в нем проблески искренних чувств. Хотя сейчас я склоняюсь к мысли, что и то и другое искренно. Просто его кидает из одной крайности в другую, то он взмывает в эйфории чувств, то падает в пропасть собственного цинизма.

Отрываю себя от него. Аппелирую к разуму. Выстраиваю все, что знаю о нем, все факты, подтверждающие, что Райсберг не может быть спутником жизни.

Женился Юра еще школьником, в девятом классе. Ему было неполных шестнадцать лет, ей – двадцать два. Они снимали комнату в общежитии и растили общего ребенка. После армии к своей первой законной жене он уже не вернулся, и это понятно, в основе этого брака была только юношеская гиперсексуальность. Вторую жену, по его признанию, он любил страстно и долго любил. Но почему они расстались, после шести лет совместной жизни, об этом можно только догадываться. Скорее всего, его дыбило и несло по бездорожью, а обуздывать себя он никогда не умел.

Старшей дочери уже двадцать, и Райсберг встречался с ней один раз, деньги давал, когда приезжал к родителям погостить, младшей – шесть лет, но и ее он видел только в младенчестве – в том городе после развода как-то не случалось ему быть.

На Рите Мироновой женился, потому что надоело ему по общагам мотаться. Мне Юрка сам рассказывал, что когда жена пыталась навязать ему свои правила, он просто уходил из дома, гулял дня три-четыре, а то и неделю, а потом возвращался, и она его принимала. Более того, он постоянно угрожал ей, что уйдет к какой-нибудь женщине с квартирой.

Однажды я с хохотом, переходящим в сдавленные рыдания, жаловалась Жанне.

– Я читала, что алкоголик он не всегда пьет. За периодом запоев у него, как правило, бывает период воздержания. Мне обидно, что в такой период Юрка не со мной, он несвободен, он принадлежит другой женщине.

– Никому он не принадлежит, – сказала мудрая Жанна. – Он одинокий волк и вечно будет скитаться. Знаешь, я не рассказывала тебе из гордости. С Райсбергом я познакомилась, когда он был женат на Ритке. И… будучи женат, он мне сделал предложение… Я поняла, почему. Ему надо было перекантоваться где-нибудь. Было очень холодно – в октябре это было – а он в одной рубашке. Он позвонил мне с работы, сказал, что в каптерке он откопал чью-то старую ветровку и теперь можно погулять. Мы гуляли всю ночь, затем пришли ко мне пить кофе. Утром я его проводила на работу. Вечером он снова пришел. Стоим мы с ним на балконе. Я говорю, что есть у меня участок под коттедж.