Текст книги "Кентавр (СИ)"
Автор книги: Альфия Камалова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 20 страниц)
Определенно приезд Полины с Петей не был для Тани приятной неожиданностью. Ни приветливости, ни радости не отражало ее холодноватое сдержанное лицо, разве что иногда чуть-чуть промелькнет тщательно скрываемая растерянность. Но предложение посидеть где-нибудь в центре в кафе Таня приняла. «Гриль-бар» на Коммунистической», – предложила Поля. – Там обстановка такая спокойно-интимная, приятный полумрак, и музыка по ушам не бьет, можно поговорить и потанцевать. А еще там люля-кебаб по-особенному готовят – с грузинскими специями – такие длинные колбаски на шампурах с зеленым крапом кинзы. Очень вкусно! Попробуем?».
Таня вела себя очень скромно, за столом почти ни к чему не прикоснулась, даже плиточную шоколадку не развернула. Петька вовсю старался развлекать ее, рассказывал всякие смешные и не очень смешные истории из своей студенческой жизни…
– Как-то во время лекции один преподаватель без конца в окошко выглядывал, начертит схему на доске, а самого так и тянет к окну, вытянет шею, посмотрит и с большим удовлетворением дальше продолжает. Мы с ребятами в перерыв тоже решили посмотреть, что его так интригует в окне. Оказывается, он машину новую купил – «Волгу» – такого нежно-салатового цвета. Мы вышли во двор института и откатили ее за угол здания, ну, совсем немного передвинули, метров на пять. После звонка вошел препод, опять читает свою политэкономию и, между делом, уже привычно кладет руку на подоконник… и вдруг лицо его вытягивается, бледнеет, на какую-то секунду он замирает с открытым ртом, а потом пулей вылетает из аудитории. Ну, конечно же, он понял, что студенты подшутили. Но кто именно? Он так подозрительно вглядывался в каждого из нас… На экзаменах он отыгрался, по принципу: хорошо смеется тот, кто смеется последним! Над некоторыми он тоже… подшутил! – Ха-ха! Студент отвечает, а он все головой согласно кивает: «Хорошо, хорошо! Правильно!» – и закрытую зачетку протягивает. Студент выходит, открывает зачетку, а там – средненькая, международная!
И еще вот такой случай был. Парень один с Чернобыля приехал, добровольцем ездил для ликвидации последствий катастрофы, а у него все волосы вылезли, лысый стал. В Москву ездил, там ему каждый волосок отдельно вшивали. Вернулся с шевелюрой. На радостях пошли с ребятами в кабак, причу обмывали. Ну, и напился он там до потери памяти. Всех их в КПЗ милиция загребла, и там его наголо обрили.
За столом совсем немного посидели, потом Петька пригласил Таню на танец, и больше они уже к столику не подсаживались. В полумраке весело перемигивались цветные огоньки маленьких лампочек. Петр смотрел в лицо Тани, и оно уже не было таким холодным и непроницаемым. Они были такими лучистыми – ее синие глаза! А как заразительно она умела смеяться! И с каким вниманием она умела слушать, так мило, тепло, в самую душу заглядывая!
А Таня, даже если и не смотрела на него, все равно чувствовала, как Петя медленно поворачивает к ней голову, как его взгляд замирает на ней… Случайно заметила – мгновенную вспышку в глубине его глаз, как в крошечном фотоаппарате. И теперь ее все время манило заглянуть в его глаза: вспыхнут там фонарики или нет?
Атмосфера в этом кафе была удивительная. И музыка… Петька никогда так остро не чувствовал на себе воздействие тех же самих знакомых мелодий. Ту же самую Аллу Пугачеву сто раз слышал, а тут прямо в сердце проникает, прямо аж плакать хочется, когда она поет.
Так же, как все, как все,
Я по земле хожу, хожу.
И у судьбы, как все, как все
Сча-а-стья себе прошу.
А из новой пластинки Тухманова «По волне моей памяти» Петька запомнил только одну – самую заводную – «На французской стороне на чужой планете…», а в альбоме, оказывается, есть и такие песни, которые как бы из твоей души вырываются, которые про тебя...
Сердце, сердце!
Что случилось, что смути-и-ло
Жизнь твою?!
Жизнью новой ты забилось!
Я те-бя-а-а не узнаю!
Все-е-е прошло-о-о
Чем ты-ы пыла-а-ло!
Что любило и желало!
Весь покой любовь к труду.
Как попа-а-ло ты в беду?!
Вечером Петр с Полиной проводили Таню, и от нее – прямиком на вокзал. Хорошо, что поезд ночной, всю ночь отсыпаешься, а утром уже в Магнитке – экономно во времени. Скоро у Петра защита дипломного проекта и распределение на север. Но север – это же не навсегда, это нужно для материальной независимости. А если уж думать о будущем, о городе, в котором он хотел жить… Раньше Петька думал, что родные Юшалы – это лучшее место на земле. Но ведь перспектив в Юшалах никаких. А вот про Екатеринбург, город с миллионным населением, стоит подумать. Петя всего лишь раз побывал в этом городе и полюбил его навсегда, потому что в это город, в котором живет девушка его мечты! Петя лежал на сырых простынях, которые дала ему проводница, тело его покачивало из стороны в сторону, в окне с шараханьем проносились ночные огоньки, и мерно убаюкивал стук колес. А в ушах у него звучала музыка, которую он слышал в Гриль-баре на Коммунистической.
Когда это было,
Когда это было-о?
Во сне – наяву!
Во сне – наяву
По волне моей памяти
Я поплыву…
И на волне его памяти вдруг вспыхнули в темноте ее васильково– синие глаза…Тот самый взгляд, что Таня подарила ему на прощанье. Петя уже отвернулся от нее и пошел, и вдруг, как будто ему шепнули: «Оглянись!». Он обернулся и встретил ее взгляд – спокойный, не пугливый и не прячущийся – открытый взгляд, в котором бездна теплоты и доверия.
Второй раз Петя приехал в Екатеринбург девятого мая на День Победы. И снова выдался пригожий солнечный денек, и уже вдвоем, без Полины, они гуляли в парке, ходили в зоосад, а вечером сидели в кафе «Зори Урала». Полина только встречала и провожала брата. В третий раз Петр приехал уже после защиты диплома. Он сделал Танюше предложение руки и сердца, они подали заявление в ЗАГС, и Петр сразу же уехал на военные сборы. В конце августа они сыграли свадьбу, а в сентябре Татьяна уехала с мужем на Крайний Север.
ГЛАВА 8
Мы жили на Надымском полуострове, в поселке Пангоды, это Ямало-Ненецкий округ, где-то в километрах около трехсот от Северного Ледовитого океана, – вспоминает Таня. – Холод адский, мороз случался под шестьдесят градусов, аж железо, как стекло лопалось! Вот тогда на улицу носа не высунешь, правда-правда, сразу отморозишь! Поэтому и технику не глушили ни днем, ни ночью, иначе утром завести было невозможно. А так при температуре в сорок градусов жить можно было, работали же люди! Там газ добывали и газопровод строили до самого Ямбурга. На этой линии были построены вагонные городки со своими котельными, баньками, столовками для рабочих. Московский был городок, Ленинградский городок. Петьке, как начальнику, выделили «бочку». Это жилье такое – круглое, как бочка, ветром не обдувалось, и говорят, так удобно было для транспортировки. Вот там мы и жили. Там были перегородки для кухоньки, для спальни и прихожки. Туалета не было. Вечером в ведро пописаешь, а утром все это промерзает.
Зато я северное сияние видела! Если ветра в тундре нет, то сполохи цветные на все небо разгораются!
А Петька он с лету в карьерный рост пошел, он же вообще отдыхать не умеет, сам как перпетуум мобиле, в вечном движении, и от других требует, разгильдяйства не терпит. Его сразу заприметили. Когда уходить на большую землю собрался (это я его без конца грызла, когда Артем родился, я ж не могла там с маленьким ребенком жить, домой звала), столько предложений было, квартиру под Москвой в течение месяца предлагали, опять же место на кафедре и тему диссертации. Но Петька Екатеринбург выбрал, стал замначальника на металлургическом заводе, а потом и свое дело открыл.
Вот такое у меня было замужество по расчету. Стремительно у нас с Петькой все получилось. А у меня тогда парень был, Антоном звали. И я думала, что я его люблю, и замуж за него собиралась. А Петька… он мощно… обрушился, как водопад Ниагара! Короче, сравнение было не в Антошкину пользу. Я когда влюблена была в Антона, то все для него… Я даже сама не замечала, только сейчас я это понимаю, как говорится, поздним умом, что отношения у нас были односторонние: я – для него, я – для него, я – для него… А он принимал это как должное… Он привык, что девочки сами на него вешаются, что он такой обаяшка, симпопончик, что все от него без ума. Самокритичности никакой, душевно тратиться не привык. Я ж заочно училась, и работала в ректорате секретаршей, так вот, пойдешь, договоришься о пересдаче его хвостов, а он не придет. С ним легко было, весело, но вот эта беспечность, необязательность, небрежность по отношению ко мне – меня из себя выводила, все время ссорились. А тут, когда Петька, не зная даже имени, приехал искать меня в чужой город, что-то в душе у меня перевернулось… Я поняла, что для этого парня вообще никаких преград не существует, что он ничего не боится и чего хочет всегда добьется. Я тогда почувствовала, что ради меня он горы свернет, что я за ним, как за каменной стеной. Сначала у меня было уважение к нему, а потом уже любовь пришла. Если хочешь знать, я всех мужиков ненавижу. Ненавижу за то, что они ленивы, похотливы, чуть жена отвернется, они уже сальными глазками на других смотрят. Да не в глаза смотрят – на телеса! Это главное для них. А душу не видят! А водка у них чуть ли не первом месте в жизни, чувствовать не умеют, и без водки, они, как чурбаны деревянные. У меня отец пьющий, два брата по его стопам пошли, и у сестер мужья такие же! Ненавижу мужиков, поэтому у меня и нет любовников. Я одного Петьку люблю. Он много читает, с ним интересно. Он очень заботливый, ради меня и мальчишек душу отдаст. Петя у меня – единственный мужчина в жизни. Нет, а правда, вот я себе говорю: оглянись и посмотри вокруг! Но лучше моего-то – нету!
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. Похмелье
ГЛАВА 1
Сразу же по возвращении домой, я позвонила Жанне, и она долго рассказывала мне, как они с подругой ходили на вечер «Кому за…». Ей сразу сделали определенное предложение и пригласили в гостиничный номер. Группа молодых в черной коже не участвовала в танцах, что-то обсуждала в своем тесном кругу. Один из них обратил внимание на Жанну, он никому не разрешал с ней танцевать, и не выпускал ее. Это ее даже обрадовало, потому что ей прохода не давал один рэкетир, недавно «из мест..», с лицом испитым и жестоким. Молодой в коже так распалился, что стал раздевать ее на виду у всех. Едва он ослабил руку, удерживающую ее, как Жанна рванулась вниз по мраморным лестницам с подспудной мыслью, что сейчас она упадет и разобьет себе лоб. Там внизу ее ждала уже подруга.
Едва дослушав Жанну, я оборвала ее:
– А нашего общего знакомого ты там не встречала?
– Нет.
Больше я с ней не могла говорить, мне нужно было срочно освободить телефон, чтобы услышать его.
– Давно я не слышала твой голос, – сказала я ему, стараясь выровнять дыхание, сбивающееся от волнения. – Ты еще не забыл меня?
– Нет, нет! Я не забыл тебя! Я тебя не забыл! – Он тоже волновался. – Ты сама сказала, что больше не хочешь меня видеть.
Мы долго разговаривали, пытались объяснить друг другу причины, из-за которых никак не складывается наша совместная жизнь.
– В гороскопе написано, что мы с тобой подходим друг к другу, а у нас с тобой ничего не получается, – жалобно, как ребенок, говорил он.
– Нет, мы подходим по энергетике! Но я не могу выдержать такого отношения к себе, когда ты вчера «отъяривал» одну, сегодня хочешь со мной, а если я откажу, ты готов уже с третьей.
Он уверял меня, что многое осмыслил, что рядом со мной он представляет себе только серьезный, только трезвый образ жизни, и что он неоднократно пытался начать новую жизнь, из-за меня несколько раз кодировался, но не выдерживал, срывался – из-за трусости своей, из-за неуверенности в себе.
Несколько раз он меня спрашивал, не хочу ли я о чем-нибудь попросить его.
– Нет, – недоумевала я, подразумевая какие-то бытовые проблемы. Позже до меня дошло, что он имел в виду, скорее всего, он хотел услышать от меня просьбу о встрече.
После разговора с ним я сидела на диване и ревела от избытка чувств. В дверь несколько раз ударили – громко, нетерпеливо, требовательно. Так стучал Райсберг. Я оцепенела. Я затихла и не сдвинулась с места. Нечесаная, неприбранная, в таком виде я не готова была к встрече с ним. Надо же, примчался! Тут же – через пятнадцать минут! Когда затих постепенно удаляющийся перестук его каблуков по ступеням вниз, я, прячась за шторку, выглянула в окно. Он рассеянно подошел к машине, но не сразу сел в нее, постоял, нервно теребя в руке связку ключей, быстро вскинул голову, посмотрел в мое окно – я отпрянула.
На следующий день, в пятницу, когда мы с Лелькой стояли на выходе, чтобы отправиться на дачу, позвонил Райсберг. Он сказал, что он хочет приехать прямо сейчас (время было двадцать минут пятого), что ему надо очень серьезно поговорить со мной, желательно, чтоб Оли не было. У Лельки, долго ожидавшей меня из-за моего копушества, терпение истощилось. Она сердито начала мне выговаривать, что я опять повисла на телефоне, а ей вечером обязательно надо поиграть с подружками во дворе. Я начала дергаться между ним и дочерью, сказала Оле, чтобы она забирала ведра и выходила.
– Ну, хорошо, – согласился он, – тогда давай завтра в десять утра.
– Только, чтоб точняк, ладно, – попросила я его.
– Обижаешь, – заверил он и, как бывало часто, не пришел.
Я много думала о нем, о его решимости начать серьезный трезвый образ жизни. Понимала, что ему, как человеку, пьющему хронически, будет трудно удержаться. Практически без помощи близких не обойтись. А мне, полюбившей алкоголика, так легко было о нем грезить и парить в эйфории чувств, в то время, когда надо было реально прийти на помощь. Почему мы так трудно идем навстречу друг к другу? Какие силы нас притягивают друг к другу и отбрасывают прочь? Часто, как на крыльях, я лечу к нему в мыслях, но в столкновении с грубой реальностью трепетные чувства легко поранить. Я понимаю, что нечто подобное может быть и с ним: его-то, такого шаткого в настроениях и неуверенного в собственных силах еще проще сбить на лету: любое неосторожное слово – и он, шагнувший вперед, тут же шарахнется назад... Когда встряла Оля, я чутьем поняла, что Юрка сейчас попятится, что за приливом может последовать и отлив. Так и случилось. Юрка струсил. Он испугался Оли, ее строптивой подростковой категоричности, испугался за свои сибаритские привычки: он же привык жить пан-бароном, ограждая себя от вопросов быта – всем этим занимается временная жена, а он приносит ей зарплату.
После того, как он опять меня обманул, я вдруг почувствовала, что это предел: я – выдохлась. Тоска сдавила мне сердце, отчаяние сковало по рукам и ногам. Какое невыносимое одиночество навалилось на меня! Жизнь ушла из меня. Выдали зарплату, и я первым делом купила дорогих шоколадных конфет и съела сразу полкило – для эндофинов.
В воскресенье мы с Олей пообедали, и я тускло решила, что надо гнать себя в сад. Собрались, но я вдруг поняла, что мне не хватает кислорода, для того, чтобы двигаться, копать землю, сажать капусту и поливать рассаду. «Отбой!» – сказала я Лельке и повалилась на диван. Несколько часов я бессмысленно давила его своим весом. Я вспомнила Самира, который напился, когда я ему отказала. «Мне плохо. Мне плохо! Я все ненавижу!» – повторял он, ползая у моих ног.
«Мне плохо. Мне плохо. Я все ненавижу», – повторяла и я, лежа на диване. Но ни перед кем я не унижусь и ни у кого в ногах валяться не собираюсь. Райсберг есть Райсберг! Он вечный бродяга-казанова, и глупо надеяться на какое-то совместное будущее!
Его звонок не прибавил ни воздуха, ни света в душном тусклом подвале, в который я провалилась. И после разговора с ним – крыльев за спиной у меня не выросло. Я снова легла на диван, как на холодную каменную плиту, с единственным желанием сделать ему бяку – не прийти к себе домой, пусть он стучит, а меня – нету! Мы договорились с ним о встрече на завтра.
– Я ж на машине перевернулся! – оправдывался он. – Шею себе повредил, до сих пор не могу голову повернуть. Все выходные дома отлеживался. Давай завтра, в обеденный перерыв. С утра Олю отправь к бабушке. Она в школе с утра? Тем лучше. Мне надо очень серьезно с тобой поговорить. С одиннадцати до двух – в нашем распоряжении.
– В два часа у нас педсовет.
– Я отвезу тебя, когда закончим все эти дела.
– Так значит в обеденный перерыв? Ты стал таким дисциплинированным семьянином, да?
– Не учи меня жить! Мне уже сорок лет скоро.
Боже, какое унижение! Меня запихивают в обеденный перерыв! Я бы поняла, если б это был действительно семейный мужчина. Я готова уважать чьи-то права. Но почему всегда за мой счет?
Как странно и непривычно для меня: Райсберг был абсолютно трезв, и его не корячило с похмелья, он не был мрачен, зол, раздражителен – у него было нормальное человеческое лицо с живыми реакциями. Вначале он продемонстрировал свои ушибы, огромные багрово-фиолетовые кровоподтеки на теле. Показывал, как машина его переворачивалась – сначала на бок, потом на крышу.
«Мне б конец, если б за руль не держался. А так все обошлось: переломов нет, правда, чуть шею не свернул и сотрясение мозга получил», – весело рассказывал он.
Лучше бы ты разбился на машине, – думала я про себя. – Ну, не совсем так, как говорит Самирчик, чтобы «зажмуриться» и «в ящик сыграть». А так, чтоб остаться без ноги, например. Тогда, какие тебе женщины? Вусмерть спился бы.
Впервые Юра был без бутылки. Но и в этот раз без нее, без родимой, не обошлось – ее с глухим стуком поставила на стол я сама. Не для него – для себя, потому что Райсберга я ждала с ненавистью и мрачнее черной тучи встретила его у порога – надо же что-то делать, чтоб распогодилось без бурь. Мне нужно напиться, чтобы обрести мало-мальскую способность раскрыть ему объятия.
– Руки у тебя загорели, работаешь в саду? Мироновых встречаешь?
– Частенько, соседи же (у нас с ними участки на одном переулке). И Риту-Маргариту твою видела.
– Она мне звонила, гвоздик прибить звала. Мы несколько раз катались с ней на машине. И секс был, не скрою. Она полтора года ни с кем не была.
На моем лице – насмешливое удивление.
– Ничего себе. Кобели кругом так и вьются. Избл..доваться можно при желании.
– Она не может с кем попало. Если ей человек на душу не ляжет, она не может с ним в постель.
– Я тоже не могу. Но, тем не менее, не в монастырских же стенах живем. И она – женщина молодая, броская, вся такая яркая – блондинка обесцвеченная. И все при ней – грудастая, попастая, ядреная бабешка!
– А лежит, как бревно, – брякнул с усмешкой Райсберг. – Она меня любит. Говорит: «Люблю и ненавижу одновременно».
– Ты не хочешь с ней сойтись?
– Нет, я никогда ни на ком не женюсь. Я бы хотел иметь огромный-преогромный гарем и женщин менять каждый день. Кроме того, у меня с родителями Риты окончательно испорчены отношения. Знаешь, почему я от тебя ушел? Ты хорошая, ты очень хорошая… Когда родители Мироновой купили нам квартиру, я на всю жизнь запомнил, как они мне сказали, что меня из грязи вытащили. С тех пор к женщинам с квартирой у меня навсегда враждебное отношение. У тебя есть все, а у меня нету. У тебя дома я чувствовал себя как у тебя, а я должен быть хозяином. Сейчас я живу в общежитии, и у нее ничего нет. Я завез ей свой телевизор, видак, микроволновку, компьютер – и это для нее: «О-о-о!». И мне хорошо! А у тебя всегда есть выпить, и на столе все есть. А я к этому не привык. Я живу в общежитии. Мы оба начали с нуля. И мне там хорошо.
– Расскажи мне о ней.
Молчит.
– Ну, скажи, хотя бы как ее зовут. Я ж не пойду к ней разбираться, к твоей сожительнице, и в волосы ей не вцеплюсь, и не буду визжать, как кошка, царапая ей лицо. Честное слово, я обещаю!
– Она мне не сожительница, а жена. Хотя и временная, но жена.
О-о! Райсберг противоречив, как всегда. На днях по телефону спросила: «С кем ты живешь? Хорошая женщина» – Огрызнулся: «Все вы хорошие, когда спите лицом к стенке». И заявил мне: «Может, завтра я уйду оттуда». А тут послушать: семьянин – хоть куда! И в поведении – нет-нет да и проскакивают повадки осторожного семьянина. Когда порог мой переступил, с досадой чертыхнулся:
«Черт! В подъезде со знакомым столкнулся…». И курить отказался на балконе – «Зачем светиться?». Раньше я за ним такого не замечала, похоже, «насрательство» у него исчезло с тех пор, как он покончил со своими затяжными запоями. Обидно, что встреча со мной у него произошла именно в тот период, когда он осознал, что они вместе с алкашкой Гелькой катятся в пропасть, и он тогда делал отчаянные попытки выбраться из этой трясины.
Потом настал момент, когда вдруг провисла тишина.
– Ну… что же он? – нетерпеливо подумала я.
– Давай будем сексом заниматься, – неуверенно предложил он. – Ну, иди же ко мне! – и он нерешительно протянул ко мне руки.
Я села к нему на колени…
После свидания с ним я два дня лежала на диване в жестокой депрессии. После месяца тоски и уныния, приступов нежности и слепого обожания – при встрече с ним во мне ничего не шевельнулось, не отозвалось. Мы оба были закрыты, обособлены друг от друга – и никаких излучений энергетических полей, взаимопроникновения волн. Все глухо, как в танке.
Сначала все в рамках приличий: осторожно раздел, целовал, как полагается для джентльменского набора.
Может что-то со мной – не так? Откуда эта пустота? Я же истомилась без любви и ласки, я задыхалась в безлюбовном пространстве, как от недостатка воздуха! Только где его взять этот живительный глоток кислорода? Он был, как секс-машина. Я получила жесткий изматывающий бесконечный генитальный контакт и порванный анус. Когда он, наконец, после последней судороги свалился на меня весь в поту, – первый порыв, с которым я стремительно скатываюсь с кровати, – это бегство в ванную, как будто это и было главной целью всех наших действий и усилий.
– Ну, иди ко мне, – говорил он мне на прощание, целуя. – Все было прекрасно.
Затемненные стекла его очков были непроницаемы и ничего не отражали. И, уже уходя, он повернул голову и, лукаво скосив взгляд, с нежной улыбкой послал мне воздушный поцелуй жестом, исполненным, как всегда, изящного небрежного артистизма. О-о! Если б это сделал кто-то другой, я бы сказала: «Фу, какая пошлость! Какой позер!». Но это был неподражаемый Райсберг! И во мне колыхнулись смутные отзвуки былого очарования.
ГЛАВА 2
Я знала, что Жанна меня не одобрит и не поймет. Ее реакция на наше с Юркой примирение – крайнее раздражение. Потом, правда, она смягчилась. Относительно Юрки она искренне удивилась:
– Надо же, как долго он не может тебя забыть. От меня он легко отвалил, почти сразу же.
А про меня она возмущенно сказала:
– Это какой-то утонченный садомазохизм! Как всепоглощающе надо любить, чтобы постоянно его оправдывать!
– Да я его не оправдываю. Я просто хочу понять. Он говорит, что у меня все есть! И это оказывается плохо, – жаловалась я Жанне. – А то, что и у меня с деньгами бывает напряг – это ему, конечно, в голову не приходит, и то, что я на последние деньги мясо для него покупаю, чтобы он, упаси бог, не остался голодным, об этом он, похоже, не догадывается. Он, оказывается, комплексует, что у меня все есть.
– Правильно. Ты хлебосольная, все, что у тебя есть, ты ставишь на стол. А другие женщины – умные, они хотят денежки из него вытянуть. Он и привык к такой жизни: койка, водочка и вермишель на столе. Выпили, потрахались – и все дела. А тут на него обрушивается максимум заботы. И отсюда – дискомфорт. Он как привык: нажрался, натрахался и захрапел! А тут совесть начинает ерзать: ты вроде не на курорте – шевелись, суетись ответно, помогай по хозяйству.
– Столько не виделись, опять пришел с пустыми руками, – посетовала я. – Мог бы цветочек какой преподнести, раз на свидание пришел…
Жанна засмеялась.
– Тратиться на женщин?! Это он не любит! Вроде бы все тут взаимосвязано: любишь кататься, люби и саночки возить! Каждый бабник это знает. Но у него все по-другому. Не позволять женщине тянуть из него деньги – это сознательная установка! Когда он ко мне приходил, он прямо-таки, как зомби, несколько раз мне повторял, что денег у него нет – поиздержался. И я тогда с удивлением его спрашивала: а на что же мы жить будем? Так что, бескорыстно он тратиться не привык, особенно, если он не обязан крышей над головой.
– Да, конечно, – согласилась я, – опыт «временщика» приучил его быть прижимистым: зачем выкладываться, поднимать чей-то уровень благосостояния, если он знает, что нигде он долго не задержится! Юрка давно усвоил, что выгоднее «кормить» обещаниями – это тоже работает. Хотя про кодекс мужской чести он помнит: «Райсберг – не альфонс!». Потому и рубашки стиранные из-под утюга вырывал, и обеды приготовленные не ел.
– Знаешь, вот только сейчас до меня дошло, почему Юрка так быстро откатился от меня. Он понял, что для меня статус мужчины напрямую связан с обеспеченной жизнью и хорошими заработками мужа. Как-то Райсберг мне сам говорил, что новых женщин у него нет – все старые. Если для смены обстановки ему приходится вертеться в кругу своих «бывших жен», то что же их, знающих его замашки, побуждает принимать его? Думаю, причина в их бедности, в постоянных материальных затруднениях. Между прочим, твоя материальная независимость тоже нервировала его, снижала его статус.
– Да, – подтвердила я ее мысль, удивляясь тому, как часто наши мнения совпадают, но живем мы по-разному, каждая на свой лад.– Он видел, что деньги для меня – не ценность. Я не цеплялась за них, не старалась их урвать, а роняла их небрежно с раскрытой ладони. С другими женщинами у него было все конкретно: они ему стол, постель, а он оплачивал эти услуги. Со мной такой сделки у него не вышло. Он понял, что если я не прошу у него денег, значит, их можно не давать. Так он и делал, но его самооценка-то рушилась, все больше и больше, он терял уверенность в себе...
Жанна почему-то занервничала, ей мои слова не понравились.
– Ах, какие мы благородные, – сказала она язвительно. – Деньги – это так низменно. Ишь, ты, «она роняет их небрежно с раскрытой ладони». Просто ты трудностей не знаешь, тебе всегда легко жилось! Мамочка с папочкой помогут, и брат не забывает – нет-нет, да и подкинет деньжат.
А ведь Райсберг так и не сказал мне в тот день, когда хвастал, что хорошо ему живется в общежитии, о чем же таком серьезном он собирался поговорить со мной. Видно, хотел тыл себе обеспечить, хотел запасной аэродром для своей пятой точки подготовить... Но тема не в то русло зашла... Да и там, наверно, еще как-то держался, можно было повременить. А теперь обстоятельства переменились! Теперь он не женат! Он холост! Он свободен! И каждый день я слышу из телефона тоску в его могучем, толстом, как скрученный канат, басе: «Есть разговор к тебе… Примешь меня?». И теперь он даже не способен обидеться на отказ. Только громкое сипение раздается из аппарата. Вот уже три дня подряд кто-то упорно ломится ко мне по проводам и таинственно молчит, а сегодня с таким демонстративно-укоризненным вздохом положили трубку на рычаг, что сомнений не возникает, что за бедолага так тяжко вздыхает на том конце соединения.
ГЛАВА 3
Что со мной произошло? Может я устала его любить? Что бы я ни делала, куда бы ни шла – этот яд неприязни, он был всюду со мной. О-о, как саднило, кровоточило израненное сердце полгода назад, какая горечь и отрава обжигали меня изнутри! Но… Все перегорело, все переболело и – все прошло! Я и сама не заметила, как в огне этого бушевавшего пламени умерла Любовь.
И вот сейчас, когда все так близко к тому, о чем я мечтала – быть снова вместе, пусть ненадолго, пусть даже месяца на три, – я вдруг с удивлением обнаруживаю, что в кучке пепла уже не осталось никаких кружащих голову ароматов, дурманящего духа – всего того, чем полна очарованная душа. «Любовь здесь больше не живет!» – выплыла из памяти старая песня, даже не вспомню, кто ее пел... Я вижу в глуши пустой холодный дом, уныло скрипит распахнутая дверь, в которую со свистом проходит ветер. Любовь здесь больше не живет…
Сейчас во время своего летнего отпуска я не нашла в своей душе не только желания лелеять, холить и ублажать его, но даже просто терпеть в своем доме его присутствие, связанное с ощущением чего-то обременительного, чужого, постороннего.
Самирчик мне частенько звонит по вечерам с предложением:
«Увидимся!». Бесполезно напоминать ему о разнице в возрасте. Чтобы не обижать парня отказом, я переняла у Юрки Райсберга манеру врать. Вру я всегда по-разному: то мама у меня ночует, то родственники из другого города приехали, как-то раз я даже сказала, что замуж вышла.
– Замуж вышла? Вот этого я никак не мог предположить. Замуж вышла… М-м… Об этом я почему-то не думал.
Но положив трубку, он вновь названивал и настаивал на встрече. Истощив запас терпения, я отключила телефон.
В последний раз мы с ним очень долго говорили по телефону. Он читал мне свои стихи. Стихи были о любви, о полетах во сне и наяву, о вознесении над обыденностью.
– Ну, ты прямо Шагал в стихах! – подметила я, похвалив его за музыкальность, но над формой посоветовала еще поработать. – Стихи-то надо шлифовать.
– Зачем шлифовать? Разве нельзя их оставить в том виде, в каком их мне навеяло?
Интересно, кем навеяно? Это просто неясные грезы или за поэтическим образом стоит конкретная особа?
Он пытался высказать свое мнение о поэтах и поэзии. Говорил, что ему не нравится Пушкин. Что в нем хорошего? Лермонтов лучше. Я от таких высказываний кривилась. Трудно разговаривать с людьми, которые судят о поэзии, не утруждая мозги на то, чтобы вникнуть, а стихи они в школе из-под палки зубрили. Ну, как мне защитить Маяковского, как объяснить, «что в нем такого» и почему он – классик? Начать уроки по ликбезу?
– У тебя учительница по литературе была плохая, – сказала я ему.
– А Есенин вообще был алкаш! – не унимался Самир. – Почему ему памятники ставят?
– А ты стихи его читал? Не заметил, какая в них искренность, певучесть и просто красота, которая завораживает?
– Но ведь он был плохой… А Высоцкий? Мало того, что был бухарь, испитый-пропитый, он же еще и ширялся! Ты знаешь, что он был наркоман? А все рок-звезды? «Агата Кристи», Курт Кобейн, Битлы? Психоделический рок – знаешь такое направление? Там нет никаких четких размеров, там музыка клубится, вьется, как дым, куда попало, куда потянет. Так вот, битлы ее сочиняли под наркотическим кайфом. А «Секс Пистолз» – они же прямо на сцене вены себе рвали, кровью зрителей мазали, ссали на них – не, натурально! – мочились на зрителей! Они все – не только пьют и ширяются, они еще и гомосексуалы, они вообще на дне разврата и даже не скрывают этого! И они для нас – кумиры! Почему?! – он говорил об этом с таким отчаянием, наверно, действительно, это была его больная тема.
